Знаменитый живописец Валентин Серов, член Императорской Академии художеств и Попечительского совета Третьяковской галереи, лучший русский портретист, ехал домой. Сосредоточенный и мрачный, он сидел в извозчичьей пролетке, безразлично рассматривая московские улицы, скользил взглядом по невысоким особнячкам и думал о том, что считал своей величайшей виной.
Друг бьется в тесной палате психиатрической лечебницы. Стены обтянуты войлоком, покалечить себя он не может.
Когда приносят еду, его держат трое санитаров, четвертый вливает ему в рот бульон. Но как он спит? Да и спит ли?
Он представлял, как однокурсник и однокашник Михаил Врубель шарахается от пришедшей навестить его жены, кричит — но слова сливаются в нечленораздельное, полное ужаса и гнева рычание… Какое несчастье, какая огромная беда! И первый толчок, отправивший друга в дом скорби, получен от него. Но кто мог подумать, что все зайдет так далеко?
Серов был мрачен — впрочем, он вообще редко улыбался. Его считали непростым, тяжелым в общении человеком, и этому очень способствовало то, что он глух на одно ухо. За плечами долгая жизнь: заработанная тяжким трудом слава, одна-единственная женщина, которой он никогда не изменял, шестеро детей — ему есть чем гордиться, но радости это не прибавляет.
Гулякам и бабникам живется куда веселее, им по крайней мере есть что вспомнить кроме работы и долга…
А ведь когда-то судьба сулила иное. Рядом были друзья, они дневали и ночевали в одном и том же доме — и каждый из них был влюблен. Приехав в Петербург в 1880 году поступать в Академию художеств, он остановился у своей тетки Аделаиды Семеновны Симонович. В ее доме были четыре кузины — двое поменьше, две другие — прелестные молоденькие барышни, — и тетина воспитанница Оля Трубникова, Леля. Дядюшка Яков Миронович лечил ее отца от туберкулеза. Когда тот умер и девочка осиротела, Симоновичи взяли ее в свой дом и воспитали как родную дочь. Невысокая, тихая, аккуратная барышня с бледным личиком приворожила его с первого взгляда.
Поступив в Академию, Серов перебрался на другую, съемную квартиру, но по-прежнему бывал у Симоновичей. Вскоре он привел сюда друзей — Владимира фон Дервиза, Михаила Врубеля, а потом и учившегося живописи частным образом Илью Остроухова. Фон Дервиз влюбился в кузину Серова Надежду, а Врубель начал ухаживать за Лелей Трубниковой.
...Минут через пятнадцать академик живописи Серов приедет домой, там его ждут постаревшая почти на тридцать лет Леля с обедом и дети. Жена спросит, как прошел день, и он расскажет об интригах вокруг Попечительского совета Третьяковки, а о том, что происходит с Врубелем, умолчит — у Лели слабое здоровье, не стоит ее волновать. При первом знакомстве Врубель распустил перед ней хвост, как павлин, — уж это-то он умел.
Леля же была с ним подчеркнуто холодна. Между Валентином и тетиной воспитанницей еще ничего не было, они не объяснялись в любви, не целовались, но это ничего не значило. С самой первой минуты, как он ее увидел, с первых же слов между ними проскочила искра, оба почувствовали, что друг без друга дальше не смогут, и это — на всю жизнь. Врубель унывать не стал и приударил за кузиной Машей, а … Дервиз привел в тетин дом своего младшего брата Валериана, которому приглянулась кузина Аделаида. Через несколько лет сыграли две свадьбы: фон Дервизы женились на сестрах Симонович. Братья могли позволить себе все, что угодно: их отец входил в Государственный совет, дядюшка считался одним из самых крупных железнодорожных концессионеров России. А у Серова в кармане ни гроша, и им с Лелей пришлось ждать своей свадьбы 9 лет.
Они выдержали: выросшая около чужого семейного очага сирота мечтала о своем собственном, у Валентина эта тяга была еще сильнее. Тетя с мужем были людьми добрейшей души и обожали детей — Леле с ними повезло. Дядя был одним из первых детских врачей России, тетушка организовала первый в стране детский сад. А он, при живой матери, часто обретался у чужих людей и ладил с ними лучше, чем с ней. Ребенком он искал, к кому бы прилепиться, своя семья, устроенная и надежная, была его идеалом…
Думая об этом, он и не заметил, как приехал домой. Дал извозчику полтинник, поднялся к себе, расцеловал жену и детей. За обедом конечно же рассказал Леле все, что узнал о Врубеле. Она помрачнела, сказав, что ему не в чем себя упрекнуть, это началось давно и, видимо, было необратимо, Валентин тут ни при чем.
Но все же надо быть сдержаннее, выбирать слова так, чтобы они не ранили людей.
— …Ты ухитрился рассориться с царским семейством. Обидел государыню, потом отказался от придворных заказов, будто императорская фамилия в чем-то перед тобой виновата. Что тебе стоило промолчать, ведь императрица — всего лишь женщина! Это, в конце концов, не по-джентльменски… То, что у императора на портрете не те щеки и подбородок, Александра Федоровна сказала от любви к мужу: в ее глазах супруг ведь само совершенство. Царь хотел сгладить неловкость и ей поддакнул, напомнил тебе, что царица-де училась живописи и хорошо в ней разбирается. А ты хорош — решил оскорбиться, собрал кисти и ушел, оставив портрет неоконченным! И зачем ты был так резок с бедным Михаилом Александровичем?
Неужели не видел, что он не в себе? Когда ты повзрослеешь?
Серов слушал жену с непроницаемым лицом, опустив глаза в тарелку. Он не любил чувствовать себя виноватым, никогда не признавал свои ошибки, а сейчас был близок к этому — но не поворачивался язык. Откуда Серову было знать, что он разговаривает с больным человеком?
…Расширенные от ярости зрачки, срывающийся голос, трясущиеся губы, белое лицо... Друг глядел на него с такой ненавистью, что Серову стало жутко: он ведь поступил по совести, сказал, что думал... Картина Врубеля «Демон поверженный» наделала большого шума. И их троица — он, Александра Павловна Боткина-Третьякова и Илья Остроухов, прогрессивная часть Попечительского совета Третьяковки, — решили купить ее для галереи, несмотря на сопротивление консерваторов, которые ненавидели модернистов.
Имя Врубеля действовало на них как красная тряпка на быка, но большинство в Совете было за друзьями Серова.
«Демон поверженный» великолепен, но Серова и Остроухова смущали погрешности в живописной технике. Настораживали и переливающиеся, необычно яркие краски, которыми выполнен «Демон». Врубель добавил в них бронзовый порошок, — а ну как с годами они потемнеют, и Третьяковка за свои деньги получит блеклую, невыразительную картину? Когда Серов сказал, что надо бы переделать правую руку демона, Врубель побледнел и закричал: «Ты ничего не смыслишь в рисунке, а берешься мне указывать!» Одно нелепое обвинение сменяло другое, оскорбление следовало за оскорблением.
Остроухов его успокоил, руку Врубель переписал. Серов посмотрел картину, и решил, что это еще не все. Он написал другу об этом так: «Хотя для тебя и безразлично мнение мое, но все же скажу — ноги не хороши еще…»
Картину Врубеля Третьяковская галерея не купила. Остроухов передал Серову, что Врубель, узнав об этом, ругал его последними словами, каких и от грузчиков-то не услышишь.
«Демона поверженного» приобрел молодой коллекционер, миллионер Владимир фон Мекк. В честь своего приобретения он устроил банкет, пригласив Серова и Остроухова. Врубель был бледен, но держался спокойно, все началось после того, как подали вторую перемену блюд. После третьей рюмки он оскорбил всех художников, сидевших за столом, Серову посоветовал по многу раз копировать его «Демона», тогда он чему-нибудь да научится: «Довольно тебе подковывать сапоги московским купцам!..»
Кончилось все тем, что художник Нестеров разрыдался. Гости быстро разошлись, хлебосольный хозяин был совершенно уничтожен… Вскоре Врубеля поместили в частную психиатрическую клинику.
Леля упрекала мужа за то, что не нашел нужных слов за столом у фон Мекка — можно было встать, подойти к Михаилу Александровичу, обнять его за плечи и сказать что-нибудь доброе: глядишь, он бы и отмяк… Валентин молчал, уставившись в тарелку. А что тут скажешь? Она права.
Да, он тяжелый человек. Наверное, все дело в текущей в его жилах крови: о воспитании речь вряд ли может идти, толком Серова никто и не воспитывал.
Леля ответила бы на это, что его мать, Валентина Семеновна, делала все, что могла и умела. Она необыкновенная женщина и многое ему дала… Это правда, но радоваться тут нечему. Серов всегда старался стать не таким, как мать, а в результате превратился в ее подобие: у него слишком жесткий характер, рядом с ним неуютно.
Отец, знаменитый композитор и музыкальный критик, умер, когда Вале исполнилось 6 лет, он его плохо помнит. Мать была моложе отца на четверть века: в молодости она брала у него уроки музыки и влюбилась в своего учителя. У отца были неважные отношения с профессорами консерватории, и матушка бросила учебу, хотя ее никто об этом не просил. Овдовев, она решила написать оперу, для этого надо было учиться композиции и теории музыки. Ребенок ей мешал, и она отправила его к подруге, княжне Друцкой, в коммуну последователей Чернышевского, живших одним домом «новых людей».
Мать уверяет, что ему там было хорошо, но он запомнил другое: за какую-то мальчишескую проказу княжна Друцкая разорвала его рисунок, а он тайком изрезал ее любимое платье.
Потом они с матерью жили в Европе — в Германии (там в наказание за непослушание она на время отдала его в чужую семью) и во Франции. Мать пыталась пройти программу консерватории, он тоже чему-то учился — урывками, между сборами в дорогу и переездами. Когда вернулись в Россию, мать влюбилась в студента-нигилиста, и они отправились к нему на Украину. Жизнь на хуторе Ахтырка, рыбалка, охота — ее избранник оказался прекрасным человеком и хорошо ладил с мальчишкой. Но на Украине началась холера, они бежали от нее в Москву, а матушкин гражданский муж Василий Немчинов остался.
Он лечил крестьян, да к тому же не смог бы уехать, даже если бы и хотел, ибо находился под полицейским надзором как политически неблагонадежный.
Немчинов заболел холерой и умер, мать погоревала и вернулась к своей опере. Сына она определила к старому знакомому, знаменитому художнику Репину. Учиться он не любил, и когда его отдали в гимназию, это испортило жизнь и ему, и педагогам — худшего воспитанника в классе не было. Зато знатоки восхищались его рисунками.
Серов не жалел о том, что вылетел из гимназии после трех классов. Будь жив отец, все сложилось бы иначе, но для чего ему была нужна долгая, нудная и бесполезная гимназическая маета? Он прекрасно обходится без знания интегралов, французского и латыни.
Репин порекомендовал Валю в петербургскую Академию художеств, своему старому знакомому, профессору Чистякову. Но Серов не окончил и Академии: взял от нее все, что мог, и пустился в свободное плавание, зарабатывая на жизнь живописью. Мать была в ярости: к этому времени она перебралась в Петербург и хотела, чтобы они жили вместе. У нее появилась новая мечта: Тоша станет учиться, а она будет вести хозяйство — чем не идиллия? К старости Валентине Семеновне захотелось сыновней любви и домашнего тепла, но он бежал от ее общества как черт от ладана. Мать он не любил, но никакой вины за собой не чувствовал — волевая, сумасбродная женщина жила, как хотела, распоряжаясь им, словно игрушкой. Писала позже поставленную в Большом театре и осмеянную критиками оперу, влюблялась, учила музыке крестьян и, оказавшись у разбитого корыта, вспомнила о сыне.
Но искать у него любви и тепла не стоило: сыновние чувства Валентин испытывал к другим женщинам: к первой жене Репина Вере Алексеевне и Елизавете Григорьевне Мамонтовой. Та опекала его, когда они с Репиным жили в мамонтовском имении Абрамцево, и он тянулся к Елизавете Григорьевне как к матери… А какое сердце может быть у того, кто не любит родную мать? Может ли такой человек быть деликатен с друзьями, ведь он и к себе-то безжалостен?
Обед подходил к концу, от сладкого и кофе Серов отказался: нельзя себя баловать, когда чувствуешь, что кругом виноват. Леля надулась, а он встал из-за стола и ушел в свой кабинет, удивляясь тому, что его еще кто-то терпит. Добрая знакомая и постоянная заказчица княгиня Зинаида Юсупова поведала, как огорчился государь, оттого что во время позирования царица осерчала на Валентина, как он жалел о том, что двор потерял Серова.
Художник писал портрет княгини, а царь запросто, так же как и Серов, захаживал к Юсуповой в гости. О своих переживаниях царь, наверное, рассказал не без умысла — вдруг Зинаида помирит их с Серовым? А тот сказал, как отрезал:
— В этом доме я больше не работаю.
Это было глупостью, но раз слова сорвались с языка, за них надо отвечать — и он больше не брал заказов у дворцового ведомства. Да, он упрям, порой резок, эгоистичен, страдает от этого, но что хуже, заставляет страдать других.
Серов вдруг вспомнил, как едва не отправил на тот свет нескольких друзей-художников. Дело было в Венеции во время холеры.
Городские власти запретили морепродукты и свежие фрукты, а он сказал, что не уедет из Венеции, не попробовав устриц. Заставил друзей найти ресторанчик, где после долгих уговоров им подали моллюсков — с оглядкой, чуть ли не из-под полы. Вечером у всей компании разболелись животы, их спасло только рекомендованное портье проверенное венецианское средство от болезней желудка. Каждый выпил по бутылке коньяка — и наутро у всех страшно болела голова, но холерой, слава богу, никто не заразился... А все его глупая упертость.
Вспомнилось и лето в Одессе, когда он приехал к Леле после долгой разлуки. Это было в 1885 году: у Лели подозревали туберкулез, и она отправилась на юг, к одной из его теток. К этому времени они уже поклялись друг другу в верности и часто переписывались.
Валентин нашел Лелю осунувшейся и бледной и решил, что она слишком много работает в канцелярии музыкального училища. Состояния барышне не оставили, так что приходилось самой зарабатывать на жизнь, и Олиной добросовестностью пользовалась вся канцелярия. Валентин решил как-то ее развлечь — устроить морскую прогулку, объездить окрестности... Но неожиданно его познакомили с местным художником, в имении которого он увидел двух превосходных волов. Животные его просто заворожили, и несколько месяцев, вплоть до осени, почти забыв о невесте, он изо дня в день ездил в имение и писал волов, пытаясь схватить поворот головы, движение хвоста, блеск глаз... Когда он, донельзя гордый, показал Оле готовую картину, невеста ничего не поняла: «Волы как волы, зачем ты потратил на них столько времени?»
Тогда они сильно повздорили, но любовь оказалась сильнее обиды…
Он поглядел на часы и вскочил: с минуты на минуту заявится мать. Накануне от нее пришло письмо, мать писала, что приедет дневным поездом и остановится у них. Валентину хотелось избежать ритуала встречи матери и сына — с поцелуями, вопросами и вечными упреками в том, что он мало ей пишет. Серов решил улизнуть в гости к старому другу Илье Остроухову — а Леля скажет свекрови, что он ушел на заседание Попечительского совета Третьяковской галереи.
В доме Остроухова, талантливого художника, женившегося на дочке миллионера-чаеторговца Боткина и вступившего в семейное дело, Серова всегда поражало соединение купеческого размаха и вкуса.
Роскошная мраморная лестница и прекрасные картины на стенах, мебель красного дерева и огромная библиотека — в большом богатстве, что там ни говори, есть толк… Заседание Попечительского совета, конечно, было отговоркой, но они с другом и в самом деле много судачили о Третьяковке. От Остроухова Серов узнал скверную новость: возможна ротация, баланс голосов изменится в пользу консерваторов — тогда они не смогут купить ни одной стоящей картины.
Серов не на шутку разволновался, заговорил об отставке, Остроухов принялся его унимать.
— После того как в 1905 году солдаты стреляли в народ, ты отказался от звания академика. Это собирались сделать многие, но когда дошло до дела, ты остался один, никто за тобой не пошел.
И что изменилось? Если уйдешь из Попечительского совета, Третьяковку заполонит ложноклассический хлам. Гордость Москвы погибнет — кому от этого станет лучше?
Домой Серов вернулся затемно, рассчитывая, что матушка угомонилась и уснула. По дороге он вспоминал беседу с Остроуховым, разговоры о молодости, учебе в Академии, ухаживаниях за барышнями Симонович. Остроухов признался, что в далеком 1880-м они с фон Дервизом бились об заклад: ему казалось, что Врубель уведет у друга Лелю Трубникову, а Владимир уверял, что ничего не выйдет. Остроухов проиграл и сильно досадовал: в то время пятнадцать рублей были для него немалой суммой…
Четверо друзей работали в арендованной на общие деньги мастерской и собирались жить ради искусства, но судьба их развела: Фон Дервиз поселился в собственном имении, Остроухов занимается живописью для удовольствия, а Врубель и Серов оказались соперниками, по крайней мере в собственных глазах.
Оба бросили Академию, жили заказами, считали копейки — но к Серову рано пришла известность. Он стал самым именитым в России, очень дорогим портретистом, академиком, одним из главных людей потеснившего передвижников объединения «Мир искусства». Его не ругали в печати, а картины Врубеля казались странными, критики его высмеивали.
Они говорили и об этом, и Серов заверял хозяина дома, что в монументальной живописи Врубель гораздо сильнее, но он никогда ему не завидовал.
А странности у Михаила были и раньше: однажды он нарисовал Серова без зрачков, сказав, что они не нужны на картине…
«Демон поверженный» оказался для Врубеля роковым. Фон Мекк отдал его на выставку «Мира искусства», и Михаил, стремясь достичь совершенства, начал переделывать картину. Перед открытием выставки он переписывал «Демона» днем и ночью, и после каждой переделки лицо на картине становилось все страшнее. Организаторы вмешались, когда стало ясно, что полотно гибнет, — к этому времени Врубеля уже охватило полное безумие... Говоря об этом, они заспорили: Остроухов утверждал, что это не столько сумасшествие, сколько гипертрофированный, увеличенный в сотни раз и ставший непонятным людям дар. В том, что говорит Врубель, есть глубокий смысл, но его не понимают, так как слова не успевают за мыслью.
То, что он рисует в доме скорби, по-прежнему великолепно… В итоге друзья сошлись на том, что рядом с ними был гений, которого по-настоящему оценят только через годы.
Серов возвращался домой по пустым, безлюдным улицам и думал, что ночью, когда тебе в лицо заглядывает черная бездна, остро чувствуешь, что устроенную жизнь постоянно окружает хаос, который в любую минуту может ее захлестнуть. Он талантлив, ему везло: Репин еще ребенком ввел его в дом миллионера и мецената Саввы Ивановича Мамонтова, его жена Елизавета Григорьевна относилась к нему как к родному — он вырос у них в Абрамцеве.
Мамонтов давал ему заказы, и Серова заметили, манера, в которой он работал, пришлась по вкусу и московским купцам, и петербургскому свету.
У него прекрасный дом, любящая жена, подрастают дети — но отчего же не отпускает тревога, отчего пугает будущее? Жизнь налажена раз и навсегда. И все же ему кажется, что рядом ходит беда и судьба может обрушиться на него так же, как на Врубеля.
Он тихо вошел в прихожую, пробрался по коридору, ступая на носках, чтобы никого не разбудить, и похолодел: в гостиной горел свет, из-за двери раздавался энергичный голос матери. Серов замер на пороге. Валентина Семеновна позировала Репину для царевны Софьи. Илья Ефимович пригласил ее не случайно. Матушка — человек страстный, ради своих убеждений не только пойдет на костер, но и других сожжет. После того как в деревне сгорел отцовский архив, который мать непонятно зачем перетащила туда из Петербурга, она вечно ждет беды.
Вот и сейчас Валентина Семеновна уговаривает Лелю готовиться к будущим катастрофам и загодя урезать расходы.
— …Роскошь, вы тонете в роскоши! Ты не можешь от нее отказаться! Это очень опасно. Что с вами будет, если Валентин поскользнется, упадет и сломает себе шею?!
Он слушал и пожимал плечами: ну какая у них роскошь? Живут скромно: ни ковров, ни дорогого фарфора, ни бронзы, ни мебели красного дерева... Наверное, матушка сравнивает их быт со своим, деревенским… Да и с какой стати ему падать и разбиваться насмерть? Он крепок, как дуб. Сейчас она начнет рассказывать, как замечательно поют крестьяне, которых сама учит музыке. Потом пожалуется на не доросших до ее опер критиков и равнодушную публику, скверно певших артистов и недобросовестных декораторов — отсюда и провалы…
Серов тяжело вздохнул и взялся за ручку двери. Нечего делать, надо входить. Сейчас мать его расцелует — а потом заговорит.
Михаила Врубеля Серов пережил на год: рассудок к бедному другу так и не вернулся, но свой дар он не утратил. В психиатрической лечебнице художник писал картины, а в его словах часто звучало имя «Серов». Казалось, безумец ведет давний, бесконечный спор, что-то доказывает и добивается ответа. Он хотел сказать, что Валентин ошибается — вдохновение сильнее техники. Что настоящий художник должен служить не успеху, а своему гению, и совершенно не важно, как написана рука или нога, если он так это видит… Но слова Врубеля опаздывали и путались, не успевая за мчащимися вскачь мыслями, и его никто не понимал.
Подпишись на наш канал в Telegram