Ненавижу это выражение — «старейшая». Вот объявляют: «А сейчас выйдет старейшая актриса Москвы…» — и все представляют, как эту старейшую сейчас подхватят под руки, и она, скрипя суставами подагристых ножек, как-нибудь выползет на сцену…
Я не чувствую своего возраста. О нем говорят разве что воспоминания о людях, которых больше нет и никогда не будет.
И это странно. Ведь, кажется, только вчера Рубен Николаевич, богемный любимец и знаток женщин, франт и исключительный талант, улыбался мне: «Наша барышня сама не знает, какие у нее прекрасные ножки!» А вот уже свергают его сына. И в большом зрительском фойе красивый, невероятно похожий на Пастернака и внешне, и каким-то необычным «надмирным» способом существования, всегда витающий в эмпиреях Женя Симонов прощается с нами и говорит, что очень всех любит и благодарен всем, кто столько лет был с ним рядом… И страшная пауза. Кто-то из партийных «активистов» торопится, велит продолжать собрание, и Люда Максакова бросает ему: «Иуда!»
Мягкий, удивительно добрый Миша застенчиво улыбается. Михаил Ульянов, которому предстоит заменить Женю. Он не принимал активного участия в перевороте.
Просто так решили — мол, член ЦК, народный… И сделали худруком.
И Володя Осенев, актер Театра имени Вахтангова, мой потрясающий муж, лучший из людей, каких я только знала, как живой стоит передо мной, и я слышу его неповторимый голос. Его голос и теперь слышат и знают даже те, кто родился много позже того, как Владимир Иванович умер. Вот и вы в детстве, конечно, смотрели мультфильм «Винни Пух» Федора Хитрука, там текст от автора читает как раз мой муж.
Как же не ценила я своего счастья! Все гарцевала. Считала, что, выйдя замуж за Осенева, осчастливила его. Мол, досталась ему эдакая царевна. А когда он умер, чуть ума не лишилась… Доктора со мной бились, потому что есть не могла и весила уже сорок килограммов.
Никак не получалось справиться с горем.
Если бы вы знали, как это страшно, когда остаешься последней в поколении! Я последняя из довоенного поколения вахтанговцев. Долго мы с Александром Граве были хотя бы вдвоем. И вот три года назад в Доме актера должен был состояться мой вечер. Меня уламывали, я не соглашалась. Наконец все случилось, вышло смешно и хорошо. Я, такая возбужденная, в букетах, с дочкой-внучкой-жучкой, еду домой, а у водителя работает радио. И что-то послышалось про Щукинское. Попросила сделать громче и слышу: «Умер педагог Щукинского театрального училища Александр Граве». Так я осталась последней... Без театра жизни, конечно, не представляю, хотя в моем возрасте можно было бы уже и успокоиться. Да, честно говоря, я почти и успокоилась.
Но пришел Туминас и меня «отрыл». Сейчас в трех его лучших спектаклях занята.
В поликлинике мне страшно называть свой год рождения! Потому что надоело смотреть в квадратно-недоверчивые глаза медработников. Скоро они начнут падать в обморок! А мне все кажется, что я прежняя, ничем не отличаюсь от той, что была лет двадцать назад. Так же обожаю натирать дома пол, летаю на репетиции и улыбаюсь, если спрашивают, помню ли я время, когда еще не было метро. Дорогие мои! Я помню Москву, когда извозчики кричали на Тверской: «Барин! Полтинничек до «Яра»! В лучшем виде прокачу!»
…Мы жили на Тверской, там, где теперь Манежная площадь. Мне было лет восемь, и я часто занималась тем, что разглядывала их лихие, стремительно мчащиеся сани.
Они летели мимо, обдавая жаром от азартно скачущей лошади и брызгами мелкого ледка из-под полозьев. А в санях — дама и кавалер, непременно красивые. Хотя сани проносились обычно быстро, лиц разглядеть невозможно, но я была уверена, что они чудо как хороши! Он наклоняется и поправляет полог на ее ногах. Крик: «Наверх! К «Яру!» — до сих пор живет в моих ушах. И они неслись туда, где сейчас располагается театр «Ромэн». Тогда казалось, что это уже и не в Москве вовсе, а вообще на краю земли. Я же мечтала, как вырасту в такую же даму и быстрые санки понесут меня вверх по Тверской в этот непонятный и притягательный «Яр».
В школу ездила на Мясницкую. Сейчас уже с трудом понимаю, как это родители меня отпускали? Одна, в какой-то немыслимой шубе маминого производства (ее волновали по большому счету только две проблемы — как приблизить мировую революцию и избежать детских простуд), с красным мешком для калош, я ездила туда на трамвае.
Родители нас с сестрой обожали, но им и в голову не могло прийти, что со мной может что-то случиться. То было удивительно наивное, чистое время.
Нашим самым популярным детским развлечением было ходить на Охотный ряд. Прогуливаясь по этому царству съестного между бочек с икрой, клеток с живой дичью, ящиков с огромными тушами, мы презирали тех, кто мог позволить себе это купить. Потому что мама моя их презирала!.. Слово «нэпман» считалось ругательным и ужасно обидным. Вместе со всеми бегала на демонстрации и парады, чтобы хоть одним глазком увидеть полубога Сталина. Проживая в доме для семей революционеров и партийных работников, я свято верила в идею всеобщего равенства и братства.
Нам действительно было не важно, что нечего есть и нечего надеть, — мы же живем для светлого будущего!
Все время казалось, что вот-вот это закончится, и тогда уж заживем! А потом еще то закончится, и еще…
Мой папа до войны был командирован в Эстонию, в Таллин, который тогда назывался Ревелем. Потом с большим трудом вытащил туда и нас. Встретил на вокзале, мы сели в машину, а там — запах, какой-то незнакомый и чрезвычайно приятный! Пахло от аккуратно сколоченного ящичка. «Папа, что это?» — спросила я. — «Мандарины». — «А что это такое?» Я никогда не видела мандаринов, хотя по тем временам наша семья считалась обеспеченной. Папа привез нас в общежитие Торгпредства, где жил сам.
Мне и моей старшей сестре Тамаре было велено сидеть в комнате и никому не показываться. И только потом, когда он купил нам пальто, лакированные туфельки и береты, нас выпустили на люди.
Дело в том, что в Москве на одежду вообще никто не обращал внимания. Мама считала мещанками всех, кто хоть чуть-чуть думал о своей внешности, и презирала их ничуть не меньше, чем нэпманов. Сама она ходила в рваных калошах и кепке, надетой на красную косынку. Взращенная в такой атмосфере, я тоже мечтала носить косынку и работать на заводе. Но наш чудесный папа не мог позволить, чтобы в успешной буржуазной Прибалтике мы выглядели совсем уж оборванками.
Именно в период Ревеля я начала ходить в кинотеатры, где обнаружила, что буржуазный кинематограф не так уж и загнивает…
Собирала открытки с кинокрасавицами того времени и даже воображала, что удивительно похожа на Грету Гарбо. Впрочем, по возвращении в Москву я отправилась на рабфак, потому что было непонятно, удастся ли прорваться в артистки. Кроме сцены я еще видела себя в роли прокурора, страстно обличающего пережитки старого мира. Пламенная такая была барышня. Теперь понимаю: хорошо, что меня не взяли в прокуроры. Я и без причастности к тогдашним судебным инстанциям умудрилась превратиться из рьяной комсомолки в отъявленного скептика…
Итак, из-за дивной схожести с Гретой Гарбо (а я тогда была здоровенная такая, румяная девица) я решила попытать счастья в театральном. Надела весьма симпатичную красную кофточку, каблуки и отправилась в Щепкинское училище.
Провалилась с треском. Иду обратно, от Малого театра к себе на Тверскую, а навстречу — подружка. Она-то и предложила пойти показаться в Вахтанговский театр. «А где это?» — «На Арбате!» — «А где это, Арбат?..» Я знала только центр и два театра — Малый и Художественный. Пошла. Сказать, что я была разочарована, — ничего не сказать. Ни бархата, ни позолоты, все серое и вообще не похоже на театр.
Но, надо признать, неглупа была. Поняла, что мои выходные каблуки тут не к месту. Полетела домой, сменила кофточку на белую рубашку, приколола комсомольский значок и натянула начищенные зубным порошком парусиновые тапки. И меня приняли. Если я скажу, в каком году это было, со стула упадете! В 1934-м. Правда, ужас? Так или иначе, я попала в мир невероятно чистых людей, очень красивых женщин и элегантных, подтянутых мужчин.
И настал тот день, когда мне дали первую роль.
Традиция вывешивать репертуар перед началом каждого сезона существует по сей день. Где пишется, кому какую роль дали, то есть персонаж — фамилия. Мою фамилию написали без персонажа, что вовсе не помешало мне целый день дефилировать перед репертуаром, победно поглядывая по сторонам. Мол, видели, а? Ну? Записана! Я записана!
Роль моя в спектакле «Аристократы» заключалась в том, чтобы пройти из одной кулисы в противоположную в кромешной темноте с котелком в руке. Ну что сказать… Грим я делала часа полтора! На первую генеральную репетицию, конечно, пригласила маму. Она пришла с подругой Кларой, седой большевичкой, уже тронувшейся умом по причине тяжелой революционной борьбы и неоднократного сидения в разнообразных тюрьмах.
И вот посмотрели они спектакль, идем домой. Мама с подругой впереди, а я сзади плетусь. Говорят без умолку о чем угодно, только не о только что просмотренных «Аристократах». В конце концов я обозлилась и выпалила: «Клара! А что ж вы не скажете, как я вам понравилась в спектакле?» Долгая пауза. «Твое участие в этом спектакле мне напоминает роль Берии в построении Беломорканала!» — довольно громко сказала мамина подруга. И хотите — верьте, хотите — нет, а только Клару мы с тех пор не видели…
Начинался 1937 год. Всех арестовывали. Папа после службы в Ревеле был идеальным кандидатом на расправу. Прятался, запершись в квартире и прислушиваясь, к чьей двери сегодня подойдут вплотную грозные скрипучие сапоги.
Чемоданчик приготовил на случай, если все-таки придут, обнаружат… Работать, понятно, не мог. Немного денег удавалось раздобыть в результате вечерних вылазок — он помаленьку продавал домашнюю библиотеку. Но все равно жили впроголодь.
А за мной тогда как раз приударил отец ныне знаменитого артиста Миши Державина, которому теперь самому, о боже, уже лет двести. Михаил Степанович, замечательный артист нашего театра, умел заработать, как никто другой. Компания его в отпуске не расслаблялась, а ездила с программами на прииски по Дальнему Востоку. В такую свою «бригаду» пихнул и меня. Помню, приехала с приисков с ридикюлем, битком набитым купюрами. Очень тогда хорошо получилось заработать, мы долго всей семьей жили на эти деньги.
А с Мишиной мамой, Ираидой, мы вместе в Вахтанговский поступали.
Обе читали стихотворение Пушкина «Паж, или Пятнадцатый год». Она хорошенькая была невероятно! Миша родился на моих глазах. Кстати, он замечательный парень! У него ведь две сестры, и он очень трогательно о них заботится… Ираида во время войны в эвакуации из чего-то несусветного делала ириски и продавала. То ли из хлеба их лепила и чем-то посыпала… Тогда мы пускались во все тяжкие — способы заработка придумывали со всей своей артистической страстью. А уж когда троих детей кормить надо, фантазия и вовсе на всю катушку работала.
Михаил Степанович умер рано, в 1951-м, во время репетиции. А Мишка и теперь иногда как гаркнет на все фойе: «Тетя Галя, здравствуйте!»
«Какая я тебе тетя? — шиплю я. — Говори просто «Галя», пока все не решили, что мне уже лет триста!»
Вторую роль мне дали вполне сопоставимую с первой. В спектакле «Интервенция» по сюжету приходят в Одессу французы (Антанта), чему дико радуется буржуазия. Мне по роли надо было изливать восторг из ложи. При самом удачном раскладе (буржуазии в ложе было несколько человек) зритель мог увидеть мою руку с платочком, но я снова полдня гримируюсь и настраиваюсь на роль. Кричу свое «Ура!» полминуты и отравляюсь разгримировываться.
А параллельно этому фантастическому театральному успеху я успела выскочить замуж. Действительно параллельно, потому что назло.
У меня был роман с одним очень большим артистом. Красивым и знаменитым. Трепался он, кажется, со всей Москвой и со мной в том числе.
Премьеру «Аристократов» отмечали в «Метрополе». Нам, исполнителям не очень больших ролей и студентам, тоже разрешили прийти. Тогда банкет в «Метрополе» — все равно что сейчас отпраздновать получение Нобелевской премии. Метро нет, на трамвае до дома далеко. А герой моего романа оставил мне ключ от своей комнатки в коммуналке на Новинском бульваре. И вот под утро выхожу из «Метрополя», а Осенев — следом. Владимир Иванович уже вовсю ухаживал за мной и, конечно, пошел провожать. И так на улице здорово! Рассвет, солнышко яркое, воздух звенит... И даже Осенев мне уже немножко нравится… Все прекрасно, душа поет! Вдруг Володя спрашивает: «А куда мы идем? Вы же живете на Ленинградском?»
«Туда далеко, а здесь живет моя тетя», — соврала я. Приходим, на цыпочках поднимаемся по деревянной лестнице, крадемся мимо кухни и соседских дверей… А комната была, надо заметить, очень даже ничего: богатые обои цвета синего кобальта, роскошная мебель красного дерева, картины в тяжелых рамах, фотографии... Владимир Иванович входит: «Ого!.. Сколько же мужских ролей переиграла ваша тетушка!» Потом, когда мы поженились, он не раз припоминал мне эту историю: «Эх, Галюша, умная-умная, а все равно дура!»
Вот эта наивность еще долго во мне сохранялась. Трагическим роман мой не стал, а его финальный крах и вовсе оказался к счастью. Любимый мой развелся, а на мне почему-то жениться не торопился. Громогласно объявив о намерении связать жизнь с Осеневым, я все по той же наивности думала этим события форсировать…
Помню, иду по улице, подходит Володин брат: «Женитесь?»
— «Конечно!» — «А тебе не страшно?» — «А почему мне должно быть страшно?» — «У Володи же астма». Помрачнев, я решила, что это что-то венерическое…
Осенев жил в Замоскворечье в коммуналке с мамой и упомянутым братом. И вот в один прекрасный день прихорашиваюсь дома. Мама спрашивает, куда это я наряжаюсь. «На свадьбу!» — отвечаю. — «На чью?» — «На мою!» — «Как?! Очень интересно… А почему даже сестру не пригласила?» «А зачем?» — пожала я плечами и отправилась выходить замуж. Так вот равнодушно отнеслась к этому событию. Хотя поступила я ужасно, конечно.
Приехала к Володе, и его мама (которую я видела впервые в жизни) бросилась на шею моей подруге Леке Коровиной и стала ее целовать. «Мам, оставь Леку в покое, это не Галя», — сказал мой жених, и потенциальная свекровь перекинулась на меня. Так с горя я и выскочила замуж.
Правда, смешно?.. Кто бы мог подумать, что такое дурацкое бракосочетание выльется в сорок лет восхитительной совместной жизни. Получилось: выиграла в лотерею по трамвайному билету. Потому что если бы на мне женился тот, с Новинского бульвара, давно б в петле болталась. Он всем изменял по четыре раза на дню, и я, дура несчастная, исключением точно бы не стала.
— Галина Львовна, а «тот большой артист» не Рубен ли Симонов?
— Наверное, я осталась последней в Москве, с кем у Рубена Николаевича действительно ничего не было!..
С ним другая история связана, весьма яркая, кстати. Я дружила с однокурсницей Ниной Никитиной. Она была очаровательной девушкой — длинные ноги, осиная талия, прекрасно танцевала и пела. Жила она у черта на рогах, в районе завода «АМО», куда не построили еще метро, а прочий транспорт ходил редко, что сыграло ключевую роль в этой истории. Как и отсутствие у нее телефона. Позвонили мне уже вечером, мол, в 11 часов на репетицию к Рубену Николаевичу вызывается Нина — надо ей срочно передать. Повисла пауза. В отчаянии я думала, как же добраться до подруги, и понимала, что никак не успеть... И тогда произнесла то, что, по моим понятиям, должна была сказать комсомолка и настоящий друг: «Давайте приеду я».
Я искренне хотела помочь Нине и сделать так, чтобы у Симонова не «пропала» репетиция! Иронично-холодное: «Но Рубен Николаевич распорядился занять именно ее!» — стало ушатом ледяной воды и уроком на долгие годы.
Или еще одна история… Я была уже вполне взрослая дама, моей дочке Ляле пятнадцать исполнилось, но дурацкой своей наивности я не растеряла. И вот стою в нашем театральном гардеробе, а Рубен Николаевич спускается по лестнице. И оглядев меня с головы до ног, громогласно, на всю раздевалку, недоумевает: «Галечка! Как это я вас пропустил?» От зажатости, от того, что сам худрук делает мне комплимент, я выпалила: «Да я хоть сейчас! Сейчас же еще не поздно!» — конечно, имея в виду роли! Ржали надо мной в театре года три.
Владимир Иванович был востребован куда больше, чем я, — очень талантливый, музыкальный, пластичный, уже на втором курсе он получил роль в водевиле «Соломенная шляпка». Родилась наша дочь. И началась война. Когда разбомбили здание Театра имени Вахтангова, труппу эвакуировали в Омск.
Потащились. Лежачая мама (она 12 лет провела без движения из-за инфекционного полиартрита), которая все время всем возмущалась и раздражалась по мелочам. Педагог по призванию Тамара, сосредоточенная главным образом на идеях Макаренко. И я с новорожденной, полная дура по причине послеродового авитаминоза и веры в советскую пропаганду. Ехали налегке, потому как нас заверили, что немцев отобьют в ближайший месяц и в эвакуацию мы ненадолго. И только один мой чудесный мудрый папа понимал, что происходит.
«Это будет страшная война», — сказал он.
Такой же наивный, как я, мой дорогой муж был жутко исполнительным и дисциплинированным. Актерам сказали не брать много вещей, он сложил в чемоданчик две простыни и на этом успокоился. В масштабе своей ошибки он убедился уже на вокзале, когда увидел вахтанговцев старшего поколения: «Узрел, как Толчанов затаскивает в вагон свою коллекцию напольных и каминных часов… Только тогда, Галя, я понял, что натворил!..»
Омск встретил нас лютым холодом. Есть было нечего, жить негде, ребенок орет… Нас поселили в школе, в физкультурном зале. Койки стояли как в казарме, кто-то отгородился простыней, другие — пальто. Алла Казанская тут же перехватила у меня ребенка и понесла к печке. Володя в легком пальто побежал по ледяному Омску искать нам жилье.
Нашел комнату на втором этаже деревянного дома без удобств. И вот я тащу Лялю, Володя — мою маму… Кстати, представьте, каким рыцарем был мой муж — содержал нас всех, не гнушался никакой домашней работы и вообще жил для нас. Такой вот клад мне достался. И какие же надо было иметь глаза, чтобы сразу это не разглядеть!
Ну так вот, в комнате той было четыре стены, окно и стеклянная, насквозь промерзшая дверь на балкон, то есть лед сосульками рос внутрь. У какого-то магазина Володя нашел ящики с надписью «Дрожжи» и сколотил из них подобие топчана. Соседка одолжила матрац, где-то раздобыли стол… На «дрожжах» разместились мама с Тамарой и нашей Лялей. А мы с Владимиром Ивановичем год проспали на столе! Ни разу не упали, потому что холодно было неимоверно, и мы жались друг к другу.
Володя с коромыслом и со своей астмой каждый день таскал воду из Иртыша.
А там очень крутой берег, и надо было дойти до воды, зачерпнуть два ведра и принести в дом, а тут еще мама, человек непростого характера: «Быстрее закрывайте дверь! Что вы такой неповоротливый! Застудите ребенка!»
Папа с вечера занимал очередь за хлебом, чтобы утром получить его на всю семью. Давали буханку на пятерых, отец делил ее на ровные кусочки, которые клал на полочку. Свой ломоть я съедала сразу, а потом до вечера не могла оторвать взгляда от остальных кусочков. Иногда воровала, отщипывала понемножку. Думала, родные не замечают. Они, конечно, все видели, но жалели меня, кормящую мать.
Печка была у соседей, к нам выходила только ее задняя стенка, поэтому мы терпеливо ждали их возвращения с работы. И вот в такой обстановке нашей девочке исполнился год. Я пригласила гостей, потому что надо же как-то отметить. Угощать, конечно, было нечем. По счастливой случайности маме удалось прихватить из Москвы небольшой мешочек муки. В то время это было равнозначно мешку с бриллиантами. «О! — говорю. — Я испеку пирог». «Ты не умеешь, все испортишь», — вступилась за наше богатство мама. А я действительно никогда в жизни еще ничего не пекла. «Не трогай ее, — сказал мой добрый папа, — хочет, пусть печет! По крайней мере попробует…» Взяла я муку и воду, замесила тесто и думала, что теперь получится, как минимум, хлеб. Муж мой купил на базаре за пять тысяч зайца. А он же, ну заяц, в шерсти, или шкуре, как это у зайцев называется… Словом, ободрали, как смогли.
И начался праздник. Электричества нет. Мама лежит. А на столе этот несчастный вареный заяц — гадость первосортная, хотя в отличие от моего пирога его можно было есть… Но как мы веселились! Это была наша самая лучшая вечеринка!
Играли мы через день с местной труппой в старинном здании Омского драматического театра. Директором и режиссером там была некая Самборская, старомодная провинциальная дама, рыжеволосая, в шляпе… Подлетала к театру на извозчике и явно не собиралась ничего в своих привычках менять, несмотря на ад-войну, голод и так далее. Поначалу местные актеры нас терпеть не могли, потому что мы, конечно, их переигрывали. А потом все очень подружились.
Человек ко всему привыкает. Теперь я это точно знаю. Настала весна. Из Москвы прислали американские подарки — очень красивые банки с омерзительным яичным порошком. А тогда он нам показался райской пищей. Размешаешь с водой, выливаешь на сковородку — и готова яичница. Еще нам достался синий мужской костюм. За костюмы была настоящая драка, потому что все надеялись эту, по сути, ненужную одежду, добротную и нарядную, обменять на еду. Наш костюм сразу было решено продать, потому что размера он был непонятного — то ли на крупного мальчика, то ли на уже усохшего дяденьку, а среди нас не имелось ни того, ни другого.
Самой бойкой и потому пригодной к торговле на рынке посчитали меня. «Четырнадцать тысяч, дешевле не отдавай!» — напутствовала меня мама. Пришла я на базар, а день такой хороший, солнышко греет…
Торговать вышел весь театр имени Вахтангова! Ираида Державина со своими ирисками, Гриценко с каким-то тряпьем, Алексей Дикий... Да все вокруг свои! Только слышно, как обмениваются впечатлениями наши зрители: «А вы видели Роксану из «Сирано де Бержерака»? Ну вон же она, с простынями с краю стоит». И вся толпа устремляется в сторону простыней, которые великолепная Цецилия Мансурова накинула прямо на голову… На мой костюм чего-то никто особенно не реагирует. Наконец какой-то казах на ломаном русском спрашивает: «Сколько хочешь?» — и, вот ужас, начинает торговаться. Чувствую — обманет. Думаю: даст пачку — сверху и снизу будут деньги, а внутри бумага. Сплошь и рядом такое случалось!
Побежала к нашим. К одному подошла: «Помоги». — «Иди к черту, у самого ничего не берут». Со вторым та же история. Наконец вижу бумазейную тряпочку, аккуратно разложенную у забора, на ней — гуталин, сапожная щетка и два гвоздя, а над этим скромным ассортиментом звезда советского кино Андрей Абрикосов. Главный герой «Партийного билета» Пырьева, Гришка Мелихов в первом «Тихом Доне», красавец и все такое сидит, как китайский болванчик, и мечтает, чтобы кто-нибудь купил у него банку гуталина. «Андрей Львович, миленький, — бросаюсь к нему, — ради бога, поторгуйтесь за меня…» Через две минуты Абрикосов принес мне четырнадцать тысяч. До дома пулей летела, чтобы никто не успел меня ограбить.
Моя сестра Тамара устроилась в детский лагерь и смогла взять в выделенную комнатку остальных наших домочадцев.
Когда мы сменили наше ложе из стола на топчан из «дрожжей», казалось, большего удовольствия в жизни не бывает. В театре мы проводили тогда практически весь день — вечером играли, утром репетировали. В обед шли в столовую, где нам давали перловую кашу, метко прозванную кем-то «шрапнелью». Подавальщицы «шрапнели» были самыми весомыми людьми в городе. К сегодняшнему президенту так не подлизываются, как к ним тогда. Замечательная актриса Алексеева говорит мне однажды: «Галя, вы подарите этой Фросе хоть бусики какие-нибудь. Она вам будет больше накладывать». «Какие бусики? — раздраженно думала я. — У нас ложек нет! Мы пьем из пол-литровых банок!»
Играли везде, где нас могли накормить. Помню, на элеватор какой- то ездили, там нам дали за спектакль по бутылочке подсолнечного масла.
Возвращаемся обратно на поезде в Омск — мы все внизу спим, а на верхних полках стоит наше драгоценное масло. А я уже тогда плохо спала… Открыла глаза на странный шорох, а одна артистка из моей бутылочки в свою масло отливает. Я так устала, что ничего ей не сказала…
Наши сделали передвижной спектакль и агитбригадой поехали на фронт, играть для бойцов. Сказать, что я им завидовала, это ничего не сказать. Умирала от зависти! Они там, на фронте! «Как же не вовремя я родила!» — сокрушалась я. Наши уже были в Германии, когда мой друг Исай Спектор передал мне посылку. Красивая бумага, хорошо упаковано… А внутри — черная велюровая шляпа, необходимая мне, как дырка в голове, белые с красным бусы, чрезвычайно похожие на вставную челюсть, детское пальтишко и хрустальная пудреница.
Мой светлый и наивный папа улыбнулся: «Деточка, мы так разбогатели!»
Потом артисты начали привозить более существенные трофеи — хорошую посуду, часы, красивые покрывала... Пришла в театр, встречаю Ивана Баранова, зав. постановочной частью, который очень хорошо ко мне относился. Он спрашивает, почему я грустная. — «Да вот Володя, дурак такой, ничего не взял, а я была у Синельниковой, и там такие красивые вещи…» Через три дня Баранов зовет меня: «Подарок тебе сделаем». Это был ковер. Огромное полотнище с лесом, пальмами, зайцами. Моему счастью не было предела! Приколотили над «дрожжами», и получился ковер над тахтой. Так все сразу заиграло!
— То есть Владимир Иванович был совсем бессребреник?
— Я живу в квартире моего папы. Потому что муж мой, святой человек, придерживался того принципа, что театру можно только отдавать, а брать у него ничего нельзя. Поэтому мы не получали ни дач, ни квартир. Все тут рождались и жили, пока не умирали.
Володя никогда ни на что не жаловался. Я дружила с Михаилом Ульяновым, у которого была роскошная квартира на Тверской. Мебель из карельской березы, картины... Иногда, возвращаясь домой, я не сдерживала эмоций: «Мишина Алла купила такое новое бюро!» — «Ты что, завидуешь? — Слово «завидуешь» Володя произносил тоном «воруешь». — А чего тебе не хватает? Ты работаешь в таком театре! Есть прекрасная дочь и, кажется, не самый плохой муж...» И мне всегда становилось стыдно.
Правда, ненадолго… Помню, в Москве стали модными пальто (дурацкие на самом деле!) с узким воротничком-стойкой из норки. Достать такое очень хотелось, но, увы, не представлялось возможным. Упомянутый уже Миша был человеком чрезвычайной застенчивости, никогда ничего не просившим для себя, насколько мне известно…
Я про пальто накапала на мозги его жене Алле, моей близкой подруге, она — Мише. И каким-то сказочным образом уговорила его использовать свою популярность и посодействовать. И вот солнечное утро, мы идем через Кузнецкий мост к Главторгу. Впереди злой как черт, в надвинутой на глаза кепке Ульянов, мы с Аллой семеним чуть сзади. По настрою Михаила Александровича понимаю, что сопротивлялся он долго… Заходим в приемную, секретарша подпрыгивает при виде Ульянова: «Какие гости!
Это же «Братья Карамазовы»!» «Скорее сестры», — мрачно уточняет Михаил Александрович. Перед нами распахивается тяжелая дверь высокого начальства, и низенький человечек в полупоклоне подскакивает на своем троне и спешит нам навстречу: «Ах, какие гости! Чем же я могу быть вам полезен?»
Злясь и заикаясь, Михаил Александрович начинает объяснять: «Пальто… Мода… Ну вы ж понимаете, женщины… Им же не втолкуешь… Надо одно, вот ей!» — и остервенелый жест в мою сторону. Хозяин кабинета прерывает путаную речь Ульянова, хватает его руку и начинает ее весьма темпераментно трясти: «Да боже ж ты мой, для вас все на свете! Пальто… Безделица… Я и телевизор дома включаю только в надежде увидеть вас, дорогой вы наш товарищ Этуш!» Каким матом крыл меня и Аллу всю обратную дорогу Миша, даже описать не берусь.
Из печатного там только предлоги были!
Это какая-то определенная порода — вахтанговский мужчина. Ей-богу, говорю. Откуда бы они ни брались — кто из центра Питера, кто в прямом смысле «от сохи», — все рано или поздно приходили к «общему знаменателю» принадлежности к этой в общем-то странной породе.
Поэтому когда случился переворот и художественного руководителя театра Евгения Симонова, сына Рубена Николаевича, «ушли», заменив Михаилом Ульяновым, мне было невероятно больно за обоих.
Симонов — остроумный мужчина, чудный музыкант, интересный поэт… Он существовал где-то над этой нашей жизнью.
То есть такого сожрать — сплошное удовольствие… В Рузе у нас был Дом отдыха, куда за 49 рублей мы ездили отдыхать, пока это кому-то не помешало. Я регулярно летала в местный магазинчик — у меня ж дети, но встретить там с утра пораньше Евгения Рубеновича — это было из области фантастики! И тем не менее влетаю как-то, а он прохаживается между прилавками, как по выставке Пикассо. Поздоровалась и не выдержала: «Так удивительно встретить вас тут… Это все равно, что со мной столкнуться в 7 утра в Третьяковской галерее!» «Ну что ты так себя принижаешь…» — засмеялся он. — «А потому что это правда! Меня в Третьяковке не поймаешь ни с утра, ни вечером! У меня дел по горло!»
Он был художник, Миша — друг. Как тут можно выбирать?..
Слава Шалевич, любимец женщин, веселый щеголь, «показать лицо» не стеснялся, но не стал от этого менее чутким или менее благородным. Скорее наоборот. Моя внучка как-то заболела воспалением легких. Врач рекомендовал пить молоко с боржоми. А в Москве, как на грех, эта чертова минералка тогда пропала. Я мать сумасшедшая, бабка и того хуже… Вспомнила, что у Симонова в кабинете есть шкафчик, где всегда стоят коньяк и боржоми для приемов. Но шкафчик заперт, и я не могу найти, кто мне мог бы помочь. Расстроенная тащусь домой. А чего еще метаться, если весь город уже обежала?.. Открываю дверь, а прямо в прихожей — целый ящик боржоми! «Входит ваш артист Шалевич и ставит этот ящик на пол», — объясняет мне дочь. Конечно, я тут же ему позвонила: «Слава, где же вы все это раздобыли? Как?..» — «А что такого? Я видел, что вы носитесь как сумасшедшая.
А меня на Арбате все знают, что угодно под прилавком найдут. «Показал лицо», взял боржоми, сел в машину и привез».
Такие вот зарисовки о наших вахтанговских мужчинах.
— Галина Львовна, а когда вы превратились из пламенной комсомолки в отъявленного скептика?
— Иногда я размышляю на эту тему. Возможно, в 1917 году и было начато что-то правильное. Но довольно быстро скатилось в сплошное растление и расслоение. К началу войны это уже приобрело жуткий размах. Со всем своим комсомольским запалом я отказывалась верить, но от очевидных вещей спрятаться сложно. Ненадолго вернемся в Омск, в эвакуацию… Холод. Голод. Нищета. И вдруг местный обком партии приглашает вахтанговцев к себе для «совместной встречи Нового года».
Когда мы прошли в зал, все впали в ступор. Перед глазами возникли даже не довоенные столы, а дореволюционные. У меня кружилась голова — севрюга и колбасы, икра и сыры... Пригласили пройти к столам. Казалось, все наши сдерживаются, чтобы не ринуться наперегонки. Поначалу никто не мог произнести ни тоста, ни слова благодарности — все только ели. Когда желудок перестал истошно требовать еды, стало не по себе — вся моя голодная семья осталась дома. И ведь у всех так… Потихоньку в сумочки и карманы поползли сыр, колбаска — то, что можно было унести с собой. Я так увлеклась рассовыванием еды, что чуть было не подпрыгнула на стуле от мужского: «Э…э…э гражданочка!» Испуганно оглянулась — почти за спиной остановился огромный обкомовский официант.
Обращался он к моей соседке, знаменитой актрисе: «Гражданочка, вы б хоть графинчик оставили». Она запихивала в сумку графин с водкой, а он не помещался… На водку в таком объеме можно было жить месяц с молоком и картошкой в рационе…
Такие «оазисы благополучия» существовали в нашей стране во все периоды времени. Просто вхожи туда были единицы, остальные советские граждане продолжали пребывать в счастливом неведении. Артисты с «оазисами» чаще всего соприкасались во время гастролей, потому что некоторых из нас иногда туда селили. Однажды поехали в Алма-Ату, труппу поселили в гостиницу, а нескольких человек, избранных, отправили в резиденцию. Честно признаюсь: в таком роскошном отеле я ни разу в жизни не была, поэтому чувствовала себя там крайне неловко.
Не успеваешь повернуться, уже бегут сто пятьдесят человек с вопросом: «Что вам угодно?» В ресторане столы ломятся от балыков и черной икры. Постельное белье в номере шелковое. И это все в самое что ни на есть застойное советское время… Да! Подарки приносят — ящики с фруктами, шампанское... За забором, понятно, все под охраной. Я после этой «резиденции» не знала, как ребятам, которые в гостинице жили, в глаза смотреть. Кто там сейчас барахтается, в этих резиденциях? Олигархи, вероятно. А тогда это все были партийные работники, пламенные и речистые.
Немного поворошил палкой в осином гнезде Андропов… И по Москве прокатилась череда громких самоубийств. Актриса нашего театра Лариса Пашкова была замужем за директором «Союзгорцирка» Анатолием Колеватовым.
Они дружили с Галиной Брежневой. И Лариса, всегда эффектная, в умопомрачительных украшениях, устало говорила: «У меня шубы, как вдовы, в шкафу висят — ненадеванные». А тут расследования, дела. Первой ласточкой стала жена министра МВД Щелокова — не дожидаясь обвинений, она застрелилась из пистолета мужа. Потом покончил с собой и сам Щелоков, а Колеватову влепили пятнадцать лет. Лариса умерла в 1987-м. Внезапно. Говорили, что покончила с собой. Похоронили. Прошли очередные двести лет, у меня звонит телефон, и веселый мужской голос: «Привет, Галя! Не узнаешь?» — «Нет!» — «Ну как же, твой друг по комсомольской чего-то там… Толька Колеватов!» Ну я разохалась: «Боже мой, Толя, ты вернулся… А Лариса-то не дожила…» «Да уж! А ты как поживаешь?» — такой весь, как бы сейчас сказали, на подъеме. Его приняли в Малый театр.
И он мне рассказал про Щелоковых и про Чурбанова, который якобы вообще ни в чем не виноват. Странная история. Это уже потом выяснилось, что все сволочи и все воруют.
Они действительно по тем временам жили роскошно. Хотя смотря с чем сравнивать, конечно. Мы со своими «дефицитными трюмо красного дерева» на их фоне были сущими голодранцами. А по нынешним — и Галю Брежневу в крепкие середняки записали бы… Тогда все-таки оставались какие-то крупинки честности…
Так что разные люди в разное время были в театре.
Вот меня не спрашивают, конечно, но, знаю, думают: чего она вцепилась в этот театр? А как иначе? Ведь именно театр дал тебе все и он же все отобрал!
На эту сцену я впервые вышла в 17 лет, в кулису Театра имени Вахтангова завернули мою новорожденную дочь. Здесь во время спектакля замертво упал мой любимый муж.
Всю жизнь считалось, что самая больная в семье я. Владимир Иванович трясся постоянно, как бы у меня что-нибудь не отказало в организме. А сам работал на износ, был очень востребован, одна роль, другая… А потом он ушел на спектакль и не вернулся... Его называли совестью театра. Беда в том, что я считала — все такие. Не видела, не понимала его уникальности. Прозрение наступило только после того черного 1 апреля.
На следующий день первой ко мне прилетела Люся Целиковская. «Галь, как ты будешь жить? — спрашивает. — Ничего ж не умеешь. Ты ж никогда в магазине не была, кефира себе не купила!»
В состоянии я была безумном, но… У меня совсем маленькая внучка, только что развелась дочка, и я сказала: «Научусь, Люсь». Однако процесс не пошел…
Я запрещала включать дома свет, радио... И вообще думала, что лучше бы всем нам назавтра просто не проснуться. Старшая сестра, видно встревоженная моим безумным выражением лица, как-то спросила: «Что ты, Галя?» «Я их сейчас всех передушу», — просто ответила я, имея в виду дочку и внучку. «Не трогай их, — говорит Тамара, — сама иди под поезд, а их не трогай!» И я на полном серьезе отвечаю: «Если я покончу с собой, вы все без меня не проживете». То есть совершенно в невменяемом состоянии была.
У Миши Ульянова как раз юбилей — пятьдесят лет. Алла, его жена, устроила даже не банкет, а целое действо в Ростове Великом. Полтеатра поехали, я не могла, конечно, отправила Тамару с Лялей. А мне оставили внучку. Она, бедняжка, всю ночь орала как сумасшедшая. Видно, такие от меня токи шли нездоровые. «Не останусь, не буду!» — вопила.
Через два месяца — гастроли в Омск, чрезвычайно значимое для всех вахтанговцев место. Начала я с того, что потеряла паспорт. Когда самолет взлетел, я, как мантру, заладила: «Упади, разбейся, ну что тебе стоит…» Миша Ульянов ко мне наклонился и говорит: «Галь, а нас тебе совсем не жалко?» «Ни капельки», — честно призналась я.
В Омске было много людей, кто ждал нашего приезда, — хотели пообщаться, вспомнить военные годы, но я никого не могла видеть.
Сидела в гостиничном номере, как в норе, и все выглядывала крюк, на котором было бы сподручнее вздернуться… И не было утра, чтобы ко мне никто из наших не забежал. Все меня куда-то тащили, старались занять. Я послушно ходила в кино и смотрела на клоунов в цирке, злясь на себя, что я такая развалина и все со мной носятся.
И вот однажды пришли Шалевич с Воронцовым, а я даже не нашла в себе сил подняться. «Галя, мы тут вот о чем подумали, — говорят, — почему бы вам не стать завтруппой?» Я им сказала, что при других обстоятельствах посмеялась бы над таким предложением, а сейчас просто говорю «нет». Дальше разговор пошел жесткий: «Галина Львовна, вы артистка последней категории, без Владимира Ивановича вообще из себя ничего не представляете, только кобенитесь.
Не хотите принести пользу театру там, где вы можете это сделать!» Задело. Потому что я всегда была чокнутой общественницей. Володя, когда еще за мной ухаживал, спрашивал, не обидно ли мне, что подруги играют, а у меня ролей немного. «Что вы! — искренне отвечала я. — Я же стенгазету выпускаю!» Всерьез считала, что это работа примерно такого же порядка. Словом, стала я завтруппой…
Следующие гастроли — в Киев. Опять тяжело — мы бывали тут с Володей. А страна такая дурацкая! Даже камень на могилу достать невозможно! Второй год пошел — надо ж что-то ставить… И кто-то мне сказал, что в Чернигове есть карьер, где как раз полно подходящих камней. Я нашла грузовик и на следующее же утро собралась ехать. Спускаюсь по длинной лестнице роскошной гостиницы «Украина», а внизу Владимир Этуш стоит — в красивом костюме, от рубашки за километр крахмалом несет.
Он всегда такой щеголь-барин… «Куда это ты с утра пораньше?»— спрашиваю. «С тобой поеду. Ну как ты одна отправишься на какой-то карьер, что ты там вообще выберешь?.. Потом какую-нибудь ерунду Володе поставишь…» Вот что значит наш театр! Сейчас Этуш этого уже не помнит, а я никогда не забуду, как он тогда со мной поехал.
Я первой стала замечать, что у моего друга Ульянова время от времени как-то странно кривится рот. Алла надеялась, что ничего страшного — организм Михаила Александровича периодически выдавал разные сбои, но как-то проносило. А ему руководить и без того непросто было. Миша совсем недолго проработал худруком, когда один молодой артист сказал в гримерке: «Не может Ульянов, не годится».
«Вы ж его так толкали на эту должность, так хотели!» — возмутилась я. — «Да. Попробовали, но видим, что не вышло». То есть моментально развенчали.
Мой друг Виталий Вульф говорил тогда: «На геоггафической кагте Москвы нет сейчас такого понятия, как театг Вахтангова». Как же он меня бесил этой фразой! Невероятно! Наверное, потому что это было правдой… Миша — прекрасный артист и замечательный человек, но оказался слишком слаб для руководителя. Казалось бы, символ мужества, живой Жуков, но на самом деле был мягок и слишком уж безотказен. Театр пребывал в упадке. Когда Ульянову изменили ноги, он предлагал Туминасу руководство театром. Я тому свидетель! Но тот не согласился.
И Миша, будучи уже очень больным, продолжал ездить в театр. Это было ужасно!
Потому что все вокруг делали вид, что ничего не замечают… Когда разговоры о том, что необходим новый худрук, стали слишком громкими, выступил тогдашний министр культуры Швыдкой: «Чем бы ни был болен Михаил Ульянов, пока он жив, он останется худруком». С одной стороны, жест благородный, с другой…
Ульянов умер в больнице накануне Дня театра.
…Приехал Туминас. Чужой. Беспартийный. Иностранец. Решительный. На первом же собрании он потряс наше логово. Мы же страшно ценим, чтим само понятие «вахтанговское», рассуждаем: этот — вахтанговец, а тот — нет. И вот Туминас произносит что-то вроде: не важно, что не вахтанговское, играть надо как следует. Я была потрясена. «Что он несет? — думаю. — Он что, не понимает, что какие-то вещи тут нельзя произносить?»
Ладно, начали репетировать. Неожиданно все приемы, все решения Туминаса оказались самыми что ни на есть вахтанговскими. Часто люди бьют себя в грудь и декларируют: «Я — вахтанговец!», а делают все наоборот. Этот же высказался будто бы и против, а репетирует как вахтанговец! Однажды я поделилась этими размышлениями с ним самим, и он долго смеялся. В общем, странный он был. Не стремился, как другие, нам понравиться, совсем не заигрывал. И при этом непривычно демократичный.
Что до меня, я, честно, понятия не имею, почему такой успешный режиссер, как Туминас, придумал отрыть такой антиквариат, как я. Спрашивала. А он говорит: «Потому что вы ко мне пришли». А я действительно пришла, потому что подумала: новый человек, ничего тут не знает, а я в некотором роде завтруппой, и надо бы помочь...
Римас теперь всем рассказывает, что Коновалова сказала: «Можете мною пользоваться во всех отношениях». Утверждает, что именно это решило мою судьбу. На самом деле я такого заявить не могла! Поэтому парирую: «Вы слишком широко поняли мою фразу!»
Римас сказал, что теперь будет по-другому — все будут играть. «И вы будете!» Я не соглашалась: «У вас там одни народные, пусть они и играют». — «А я сказал, будете». И появилась «Пристань». Зритель принял, есть успех.
Придумал нам дикий гастрольный график. Мы с «Дядей Ваней» уже, просто как цыгане, болтаемся по всему миру, а теперь «Онегина» возить начинаем. К чему я вспомнила… Как раз первая поездка, везем «Дядю Ваню».
За мной всегда заезжают,— не потому, что я барыня, а просто живу по дороге в Шереметьево. Поглядываю в окно, нет ли машины. И не сразу обращаю внимание на мужчину в какой-то легкомысленной красной майке во дворе, как мельница размахивающего руками. Римас! Не успела я выйти, как он подхватил мой чемодан. Худрук, вы понимаете! «Я давно работаю в театре, но мои чемоданы еще ни разу худрук не таскал!» — сказала я ему.
— Галина Львовна, а в принципе с молодым поколением актеров легко работается, вы всегда их понимаете?
— После моего самого первого в театре спектакля те самые двести лет назад вхожу в уборную, а весь мой столик заставлен подарками — булавочки, коробочки, цветная ерунда... И карточка актрисы Русиновой с запиской «Поздравляю с премьерой и личным успехом».
Традиция, которая поразила меня настолько, что я с готовностью подхватила эстафету. Несмотря на то что была барышней небогатой, всегда делала подарки молодым артистам, которые только поступили в наш театр. Традицию прекратил один артист, который сейчас знаменит чрезвычайно, а тогда только пришел в труппу. Я посмотрела его первый спектакль, и он мне очень понравился! Кинулась рыскать по дому, что же я еще не успела подарить и могу отдать этому артисту. В конце концов остановила свой выбор на книге, благо библиотека большая. Помню, как, волнуясь, полетела на мужскую половину, протянула ему эту книгу, начала что-то лепетать… Он смотрел на меня так, как будто я сделала что-то неприличное и говорю на японском. И я поняла — все! Пришла другая эпоха. И перестала дарить подарки. Я до сих пор к нему отлично отношусь, мы общаемся, и если я назову фамилию, вы ахнете, но я ее никогда не назову!
— Маковецкий?
— А вот и нет!
Только первую букву имени угадала… Я не обижена. Пришло другое время. Просто для меня оно сменилось именно в тот момент. Я обожаю нашу молодежь, легко со всеми общаюсь, рада, что я внутри, в процессе! Конечно, иногда думаю: что было бы, если б у меня не осталось театра. В конце концов, есть же другая жизнь — чудные дети, внуки, правнуки! Но отними театр — и я стану дни напролет ходить в ночной рубашке, натирать пол, читать книжки и немножечко сойду с ума…
Позавчера вот играли «Пристань». Я еле отодрала себя от постели — отвратительное было самочувствие.
Чего только не напринимала, а легче не стало… А у меня там сложно. Кстати, тот же упомянутый Маковецкий восхищается: «Вы ж 22 минуты одна на сцене. Без партнера. Даже подпереть некому! Но, Галина Львовна, публика сидит, затаив дыхание!»
— Кстати, совершенно согласна с Сергеем Васильевичем!
— Вот! Когда публика принимает, это как аккумуляторная подпитка! Хоть мертвая, хоть какая, но воодушевляешься. Дыхания не хватает, сердце стучит как сумасшедшее, а удовольствие громадное!.. Такая вот странная у нас профессия.
Мне недавно вручали «Хрустальную Турандот», которую я первым делом расколотила, и Римасу пришлось отдать мне свою статуэтку… И я говорила, что для меня очень важно получить эту премию на вахтанговской сцене.
Потому что именно тут я все получила и все потеряла. И это не пафос, это сама жизнь.
Время — удивительная субстанция, особенно для актрисы. Иногда на Тверской я закрываю глаза и слышу, как летит ледок из-под быстрых саней, несущих своих седоков к неведомому и наверняка прекрасному «Яру». «Барин! За полтинничек в лучшем виде домчу!» И я действительно чувствую, что вместо чопорного ридикюля «старейшей актрисы Москвы» в моих руках снова тот самый красный мешок для калош…
Подпишись на наш канал в Telegram