В юности как-то записал в дневнике: «Охота человеком стать!» Эта охота не перегорала никогда — ни в мальчишеские годы, ни потом. Искал я на разных путях, много лет порывался «рубить концы, отдать швартовы», пробуя себя в «мужских» профессиях, а пуще всего мечтая о море...
Хоть и снимался я в кино с завидной регулярностью, понадобились годы, чтобы примириться с актерской профессией.
Не давали покоя гены предков — провинциальных интеллигентов. В роду врачи, инженеры, энергетики — люди, живущие интересами и нуждами страны. А актер? Помните, в «Рублеве» у Тарковского: «Бог создал священника, а сатана — скомороха…» Друг мой, Валя Каган говаривал: «Юрка, ты из нашей компании». Какой же актер без эмоциональности? Но это с одной стороны. А с другой — происхождение «стеснялось», требовало «дело делать». Может, вышел бы из меня и проповедник. Только и здесь загвоздка: я, как и мои пращуры, реалист и верю исключительно в силу человеческого духа.
Евдокия, моя бабка по отцу, считала себя красавицей, называла «сдобной». В Сибири оказалась в детстве, когда столыпинская реформа сделала переселенцами тысячи крестьянских семей из центральной России.
Уже на Салаирском серебряном руднике удочерил ее богатый, да бездетный родственник. Дуся выросла избалованной девицей, в женихах как в соре рылась. Приехала как-то погостить к своей замужней сестре в Томск. А у той — квартирант Александр, вернувшийся с Русско-японской войны. Влюбился. Предложил руку и сердце. Дуся немного пофордыбачилась да и согласилась. Семейное предание гласит, что не последнюю роль в ее решении сыграл некий самовар — обещанный сестрой подарок на свадьбу. Но как бы там ни было, а пара вышла «на всю жизнь». Дед мой Александр был олицетворением благородства. Моя покойница теща, которая считала, что ее род чуть ли не от Радши — предка Пушкина, застала деда уже в параличе. И сказала тогда: «Какой очаровательный человек!» Дед ничего о себе не рассказывал, а я, увы, не спрашивал.
Только нет-нет да и замирал от удивления перед ним. Никаких «двух мнений» для деда Александра не существовало, такой вот человек чести.
Был он геодезистом высшего класса, дослужился до начальника экспедиции. При советской власти его очень уважали как «штучного» специалиста, но относились с осторожностью — считали, что он «из бывших». Даже у моего отца в свое время возникли сложности при поступлении в институт — мол, происхождение подкачало. По метрическим записям дед был из крестьян Пензенской губернии. Но никто, общаясь с ним, «крестьянской закваски» не замечал. Напротив — он казался обломком ушедшей аристократической эпохи. Откуда взялись эта стать и такт? Нет, конечно, все мои родственники — люди воспитанные.
Но дед, дважды георгиевский кавалер Александр Александрович Назаров, был особенным.
Жену свою, Дусю, боготворил, увлекался художественной фотографией, а она была его музой… Воевал и с немцем на Первой мировой, Дуся даже ездила с моим пятилетним отцом к нему на германский фронт — повидаться. Отец был их единственным ребенком — бабка больше на роды не решилась: «Такой ужас еще раз переносить...» Когда пришла старость и деда Александра парализовало, его по-прежнему заботила мысль о Дусе. А у нее от склероза тряслась голова, она падала ночами и не могла подняться. Дед каким-то усилием воли тоже сволакивал себя с кровати и полз к ней — согреть. А когда бабу Дусю отправили в больницу, она через два дня умерла. Вслед за ней быстро ушел и дед… Бабушка Настя с материнской стороны была врачом, звучало солидно: «доктор Шарловская».
Она рано овдовела. Ее муж Стефан, мой дед, выпускник Императорского инженерного училища, при распределении отказался через взятку купить «доходное» место в центральной России. Из убеждений отправился в Томск. В 1919 году Стефан, будучи начальником Томского плеса, во время мощного паводка руководил спасением вверенного ему речного флота и оказался в ледяной воде по пояс. Флот-то спас, а сам подхватил плеврит и умер после операции.
Доктор Шарловская воспитала единственную дочь, мою мать, самостоятельно. Она была человеком твердого характера. После смерти мужа домком решил ее уплотнить чекистом, ну прямо как у Булгакова. Чекист — из простых, с прихамью. Стал он в ее «барской» квартире свой новый мир строить: пить да девок водить.
Посмотрела на это моя баба Настя, а потом взяла и спустила чекиста с лестницы вместе с его маузером. Сама пришла в ЧК с повинной. Там посмеялись и выселение узаконили.
Мне было восемь лет, когда я узнал, что мамин род имеет польские корни. Ехали мы с отцом на пароходе вверх по Оби, а на палубе веселый молодой еврей травил анекдоты. А как пошла «польская» серия, отец его оборвал: «Ты насчет поляков-то не очень, моя жена — полячка…» Помню, «шибанула» меня эта новость как обухом по голове. Что?! Я — русский, а мать — полячка, да еще, как выяснилось, из каких-то там шляхтичей?! Долго не мог успокоиться насчет польской крови. Потом дурь прошла, я прикинул: ну, если и был дед Стефан поляком и дворянином, то уж к моему появлению на свет от этой примеси осталось совсем чуть-чуть… Так я тогда думал.
Однако кто знает, чья кровь победила, когда я появился на свет в 1937 году.
А родился я в Новосибирске, потому что туда был переведен из Томска Институт усовершенствования врачей, в котором работала баба Настя. Мама рожать поехала к ней, затем вернулась в Томск — защищать диплом. А после окончательно вернулась в Новосибирск, здесь уже работал отец и вскоре, по разным обстоятельствам, собралась вся семья.
У меня долго хранились две старые самодельные виниловые пластинки — запись романсов Чайковского в отцовском исполнении. Отец имел инженерное образование, но пел так, что у него вполне могла сложиться артистическая карьера. Могла бы, но не сложилась.
Он был очень красив: чертами — в мать Дуняшу, врожденным благородством — в отца. В любой компании его обожали: пел, танцевал, занимался спортом. Но вдруг заболел — стал падать в обмороки. То греет воду и, теряя сознание, обварит себя кипятком. То моется в бане и соскальзывает в беспамятство, едва не разбившись о гранитную скамью. То на сенокосе упадет в сантиметре от вил. Раз чуть не упал с подножки идущего на всех парах пригородного поезда. Я знаю, как это бывает: моментально слабеют коленки, очухиваешься — над тобой небо. Сам, как и отец, с детства легко теряю сознание: уроки делаешь, потянулся — бац, и ты уже вылезаешь откуда-то из-под стола. Баба Настя все переживала — не передалось ли отцовское заболевание мне и брату. Ничего, живы.
Однажды на электростанции отец упал прямо между шинами распределительного устройства, не вправо, не влево, где от турбин — дикой силы ток, а по центру, чудом не замкнув систему…
Обследовали. Выяснилась причина обмороков: опухоль головного мозга. Это случилось в 1943-м.
А в конце войны в Новосибирске открылся театр оперы и балета. Видно, у отца был талант, раз его, технаря, с ходу — после прослушивания — взяли в солисты. Да сразу в три постановки: «Иван Сусанин», «Евгений Онегин» и «Кармен»! Мы с братом гордились отцом-изобретателем, когда папа придумал себе усы для сцены, которые не клеились, а специально загнутыми проволочками вставлялись в ноздри… Но опухоль все-таки его задавила. На репетициях обмороки пошли чаще. Только дирижер настроит оркестр к работе, а солист уже лежит без сознания.
Отца оставили в театре — в задних рядах хора. Он умер в 1949-м.
22 июня 1941 года я помню отчетливо. Левый берег Оби, чистый жаркий песок, шум речной волны... Мы на пляже: я, мама, ее подруга тетя Нюся и ее четырехлетняя дочка Таня. Мы с Таней ловим какого-то жука, нежимся и плещемся — здорово! Потом на моторке пересекаем реку. У меня от ветра улетает в воду красивая открытка. Вот мы дома. Мама включает радио. И вдруг лицо ее застывает как маска. Только много лет спустя я понял, что было написано тогда на ее лице: смертный приговор миллионам людей. Мама была на третьем месяце беременности.
Отец находился в командировке. Как все энергетики, он имел бронь. Новосибирск — глубокий тыл, три тысячи верст до одного фронта, семь тысяч верст до другого.
Но война вошла в каждый дом.
В нашей квартире стало многолюдно. Из Ростова, из Москвы, из других мест съезжались родственники, знакомые. Каждый вечер все слушали «Последние известия». На карте отмечали флажками продвижение армий. Но из репродуктора звучало одно: в результате кровопролитных боев оставили… оставили… оставили… Так длилось лето, осень… И только к ноябрю — первая ошеломляющая радость: задержали немца под самой Москвой! Кто задержал?! Да наши, сибиряки! Уф! Мне четыре года, сопли по колено, но гордость — неимоверная!
Зимой тетя, что приехала из Москвы, взяла меня в госпиталь на концерт. Сама она устроилась на завод и пела в самодеятельности. Не помню, готовился ли я специально, но именно тогда состоялось мое первое публичное выступление.
Стоя на табуретке, я прочел:
«Вечер был, гремели взрывы,
Пулемет вдали трещал.
Шел в деревню немец вшивый,
Посинел и весь дрожал.
«О майн Гот, — скулил верзила, —
Я продрог и жрать хочу.
А в меня стреляют с тыла,
И мороз не по плечу».
Молодая партизанка
Услыхала немчуру.
Партизанская берданка
Загремела на ветру.
Чтоб замолкла вражья сила,
Чтоб остыла вражья прыть,
Спать в сугробы уложила
И пошла других громить».
Выступление мое имело большой успех. Раненые очень просили продекламировать еще что-нибудь в том же духе. Но у меня в запасе оставалось только стихотворение Пушкина «У лукоморья дуб зеленый»…
Пришло лето 1942-го, враг опять перешел в наступление… Помню свой ужас в ожидании лета 43-го: я уже понял, что морозной зимой немцу на Руси худо, он ждет тепла. И точно: на Орловско-Курской дуге состоялась страшнейшая битва за всю историю человечества…
Но «русские прусских всегда бивали», и долгожданная победа все-таки наступила.
Среда была, в шесть утра по радио объявили: «Победа!» Что началось! Все вскочили. Мать в одной рубашке, бабка — завернутая в одеяло. Я высунулся в окно — рань, никого. Ору: «Война кончилась!» Потом взрослые ушли на работу. Электростанция — на левом берегу Оби, дом наш — на правом. Пригородный поезд, который возил народ туда-сюда, все почему-то называли «передача». Весь день брат Боря высматривал его в окно. Я как на иголках: ну когда же родители вернутся? Чуть заслышу с улицы шум:
— Борь, передача идет?
— Не, это отломитый паровоз, — отвечает Боря, так он называл паровоз без состава.
Я не выдержал, побежал на улицу и гулял один по ликующему Новосибирску. Мать вернулась: «Боря, где Юра?» А Юра до часу ночи праздновал победу! Досталось мне тогда. Все переволновались.
Боря родился в 1942-м, уже год шла война, еще год оставался до диагноза отца. Тыл существовал ради фронта. Кормежки — никакой. А младенец должен получать хоть что-то, иначе — беда. И Боря наш в десять месяцев тяжко, казалось, безнадежно заболел. Мать как универсальный донор перекачала ему всю свою кровь — бесполезно. Баба Настя отчаянно боролась за Борю, но какие у нее были средства тогда против обессиливающей голодухи? Уморились все мальчонку спасать.
Угасал на глазах. Но выжил. Тетя Люба, сестра бабы Насти, эвакуированная из Москвы, изо дня в день носила его на физиотерапию в горбольницу. И выходила. После войны бабка Настя обняла мою мать и с сердцем сказала:
— Маринка, а ведь вырастили ребят!
Боря стал заслуженным артистом, певцом, спортсменом-разрядником. Но война оставила свой след: росточка он маленького, мне по плечо.
Еще дважды в восьмилетнем возрасте переживал я липкий страх, хуже которого ничего не припомню. Первый — когда объявили новую войну — Японии. И второй, когда в мои худющие от голода руки попал шикарный глянцевый сытый американский журнал с фотографией атомного гриба над Хиросимой… И все-таки я люблю бесштанное, нищее время своей молодости.
Было оно разумное, ясное. И сплоченность людская была, и цели большие.
С новосибирской левобережной школой № 73 Ленинского района мы ровесники. Друзья-однокашники в жизни состоялись: Валя Каган и Эрик Малыгин стали докторами наук, а Витя Лихоносов — известный писатель.
Врезалось в память, как мы с матерью в феврале 1946-го переезжали в дом на левом берегу Оби. Грузовик утонул в снежных заносах, пришлось разгружаться прямо в степи. Сняли шкаф, диван, стол. И черное старинное пианино с подсвечниками. Мать всю нашу нехитрую мебель на санках как-то перевезла. А вот пианино долго стояло в метели посреди степи.
Это пианино — мой крест. С нотной тетрадью в папочке я был вынужден таскаться в музыкальный класс — так хотела мать.
А я хотел заниматься более полезными вещами. Гонять «коробочку», к примеру. Так мальчишки называли замерзший конский навоз. Или кататься с горы. В новом дворе из толпы ребятишек Эрьку я выделил именно на горке: он так продуманно съезжал на пятой точке, будто проводил эксперимент по заданной траектории движения. Я попросился в Эрькин класс. Мы стали не разлей вода друзьями, десятиминутное расстояние от школы до дома каждый день одолевали в полтора часа. А в третьем классе Эрьку по настоянию его матери перевели в параллель. Ее смущало, что я виртуозно овладел языком русского мата и делился познаниями со своим ученым другом.
Потом я в музыкальной школе подружился с Валькой Каганом.
А вот знакомство с Виктором Лихоносовым стало для меня по-настоящему судьбоносным. Витька был звездой на футбольном поле. А «открыл» я его для себя во время школьного спектакля. Впечатление неизгладимое. Конец учебного года, седьмой класс, самодеятельный театр, премьера пьесы, которая так и называлась — «В начале мая». Шло действие ровно и пресно, как обычно бывает на любительских постановках. И вдруг на сцену выскакивает мальчишка: штаны закатаны, тапочки в руках, волосы мокрые… Вылетел и, смеясь, скачет на одной ноге, вытряхивая воду из ушей. И такая была в нем правда жизни, что показалось, будто со сцены действительно пахнуло майским грозовым воздухом! Ух как мне захотелось тогда в наш драмкружок!
Пятидесятые в Новосибирске — эпоха «Красного факела», его тогда даже прозвали «сибирским МХАТом».
Руководила театром Вера Редлих. Я не видел чеховской «Чайки», которая превзошла бы спектакль, поставленный Верой Павловной в «Красном факеле» в 1953 году.
Дни нашей с Витькой молодости вспоминаю с особым чувством. Мы не пропускали ни одного фильма в кинотеатре «Металлист», жадно принимали все, что нес театр. А в «Красном факеле» смотрели лучшие произведения мировой классики. После окончания Щукинского училища я получил распределение в «Красный факел». Но уже при вручении диплома меня «перехватил» кинематограф.
А поработать в родном театре я все-таки успел: в девятом классе по радио услышал, что «Факелу» требуются рабочие сцены на период московских гастролей, и отпахал все лето 1953-го.
Уже столичным студентом загорелось мне увидеть Шолохова. Так и записал в дневнике: «Завтра с Эрькой идем искать Шолохова. О-бя-за-тель-но!» Очень хотелось человеком стать. Доцарапался как-то до адреса, явился, правда, без Эрьки.
Вхожу в дом в Староконюшенном переулке. Поднимаюсь по широкой лестнице. Ход перегораживает гладкомордый охранник. Начинаю втолковывать, что-де я ходок из народа, хочу задать важный вопрос великому писателю. Если б сам Шолохов не появился в глубине коридора, охранник в доступных выражениях отправил бы меня обратно в народ.
Ко мне подошел человек — немного косолапый (да я и сам-то косолап), с жидкими волосами, с белыми, коротко постриженными усами, в гимнастерке донского казака.
Михаил Александрович сразу обнял меня, ткнулся усами мне в щеку.
На мне — темно-синее драповое пальто, за пазухой журнал — «Новый мир». Сам я в тот момент — сплошной комок нервов, вопросы в голове проносились, как красноармейская конница. Шел с надеждой: вот поговорю с Шолоховым, и все про жизнь станет ясно. А тут — челядь пялится, один, другой прибежал, коридор, нелепица, неудобица… Стою, толком ничего из себя выжать не могу, кроме: дайте совет, учиться мне дальше или не учиться.
— Учись, сынок, это тебе говорит человек, который никогда ничему не учился… — отвечает Шолохов. — Глаза у тебя хорошие, крепкие.
Все. Я вцепился в эту фразу. Понял ее по-своему.
Вообще-то идея о поступлении в театральное училище принадлежала Витьке. Это была его мечта, да такая заразительная, что и я, завидующий геологам, морякам и летчикам, поневоле увлекся. А после того как мы с ним посмотрели фильм-спектакль Малого театра «Правда — хорошо, а счастье — лучше», Витька убедил меня с ним на пару ехать поступать в театральное училище. Он был парнем деятельным, заодно и Эрьку «пристроил» — вызнал все про Московский химико-технологический институт имени Менделеева. И вот мы втроем отправились покорять столицу. Правда, лично я дома на всякий случай соврал, что еду поступать в геологоразведочный.
И каково же было Виктору, когда нас с Эрькой приняли, а его — нет…
Он успокоился не сразу. Потом я водил его на прослушивания и во ВГИК, и к Михаилу Александровичу Ульянову, преподававшему у нас в Училище имени Щукина.
А тогда я так разобиделся из-за его провала, что в своем дневнике категорично записал: «В институт без Витьки не иду». Мой умный друг отреагировал коротко: «Дурак».
Не стал он актером, зато стал известным писателем. Понемногу печатался, копил впечатления, думал. Помню, ходил я с ним за компанию слушать речи алкоголиков у пивной — это мы и так, и эдак жизнь постигали…
Когда в Новосибирске возобновило работу театральное училище, по его выпускникам можно было сказать: вкалывали ребята, не жалели себя. Но чувствовалось, что нет у них за плечами той могучей школы, какую давало нам Щукинское училище.
Вася Ливанов, Слава Шалевич, Миша Державин — мы поступили в одном наборе. Первые полгода — органическое молчание, требовалось привыкнуть к самодостаточности собственного существования на сцене. На этюды отводился целый год. Традиция актерской «дрессуры» шла от самих Учителей: Станиславского и Вахтангова. Лекции читали вчерашние фронтовики, и какие это были лекции! Короче говоря, мощнейший фундамент закладывался под наше артистическое будущее.
И начала меня совесть грызть. За друга Витьку, за его мечту. А тут как назло меня позвали на роль Павки в студенческий спектакль «Как закалялась сталь». Какой я Павка?! Да я рядом с ним вообще никто!.. Надо сказать, что моим любимым занятием в юности было самобичевание, самообматерение и самокритика. Недостоин, и все тут.
Ведь кем был для меня, для Витьки, Эрьки и миллионов наших сверстников Корчагин? Не включали тогда в школьную программу роман «Как закалялась сталь», но Николай Островский, написавший эту потрясающую книгу, для всего народа стал образцом гражданского мужества, легендой.
Мы с друзьями ходили в квартиру, где он провел последние дни. Темная длинная скудная комната на улице Горького… Экскурсию вела вдова Николая Островского, Раиса Порфирьевна. Кто-то ее спросил, мол, как же вы вынесли все это. Она ответила:
— Что вы! Я была счастлива, что он меня допустил до себя!
Вот кем был Николай Островский, а с ним и Павка Корчагин для моего поколения!
На таких героев хотелось равняться. Но чтобы играть их на сцене?..
…Мои протесты начались уже в октябре. Услышу обрывок разговора между студентами «Папа мне такой шарф из Голландии привез!» — все, встаю на дыбы, как лошадь Буденного.
Эта жизнь в Москве, легковесная, благополучная, раздражала. Мне казалось, что я предаю наши с Витькой кровные убеждения. В общем, кипел я, кипел и решил театральное училище бросить.
Доводов нашлось миллион. Сам Щукин в артисты с фронта пришел. А граф Толстой — кто его послал на бастион, если не совесть? А Николай Островский? А Лермонтов? А Горький с его народными университетами?
— Искусство — это ответственность, кафедра. Я должен знать современную жизнь, а как ее играть, если знания — книжные? — возражал я, когда наш педагог-наставник Катин-Ярцев пытался вести со мной спасительные беседы.
Юрий Васильевич интеллигентно выслушивал гремящие юношеские речи, за которыми стояли вечные комплексы отпрыска русских интеллигентов, мягко уговаривал и... не уговорил. Против такого максимализма и энтузиазма приемов не было. Отправил к ректору, Борису Евгеньевичу Захаве.
Тот похвалил за сознательность и поставил условие: сдать сессию за полугодие. Я сдал, и даже досрочно.
— Каникулы до седьмого февраля, — сделал последнюю попытку образумить меня Борис Евгеньевич. — Если вернешься до начала семестра, примем.
Я не вернулся, уехал в Казахстан.
В народ. На целину.
Одно дело — представлять жизнь по агитационным плакатам, другое — увидеть своими глазами. В Казахстане народ веселый: кто после отсидки, кто — избавившись от нее вербовкой, переселенцы от немцев до чеченцев, путешественники-бродяги. В быту случалась и поножовщина. Короче, героического мало.
Устроился разнорабочим в бригаду на линии Акмолинск—Карталы в феврале. И все гадал: с чего это в степи решили строить грандиозный мост? Понял лишь весной, когда 7 мая внезапно так хлынуло, будто прорвало дамбу… Пришлось открыть купальный сезон — одного товарища вылавливать, понесло его течением, а плавать-то он не умел…
Большая вода промчалась быстро, через неделю ее будто и не было. Бабы-штукатуры нашли в яме живую здоровенную рыбищу, еле в ведро уместилась, и унесли ее на кухню. Вот ради этого весеннего шабаша мост и возводился.
Мерзлый грунт под опору моста приходилось вырубать ломом-подсекой — один рабочий его держит, а другой бьет по нему кувалдой. Мой напарник ленился бить, я лупил за двоих, набрал такую мышечную массу, что бицепсы стали, как потом определил друг, «прям чугунные валы»! Как-то поставили меня на лебедку. Особо делать нечего, знай крути баранку: вира — вверх, майна — вниз. Дело нехитрое. А я вот чуть всех не похоронил.
Утро, засмотрелся на зимний рассвет после ночной смены.
А целина-то — нетронутая земля, никто ее доселе не уродовал, не «урбанизировал». И вот стою, любуюсь, как солнце вылезает из-за горизонта… И вдруг долетает до меня отчаянный крик:
— Стоп! Сто-оп!
Пятитонную лебедку срывает со штырей и начинает крутить так, что еще бы самая малость — и поминай всю бригаду как звали. Парень один успел — кинулся, рванул рубильник, отключил электричество. Жаль, не помню его имени.
После этого случая мне никто слова дурного не сказал. А я про себя подумал: таким придуркам только на сцену… Работал-то я на совесть, только вот понял: к серьезной технике мне близко подходить нельзя. И все-таки никогда я не чувствовал себя таким нужным, как тогда на целине.
Четыре месяца строил в Казахстане железные дороги и мосты. Вернулся в Новосибирск с записью «проходчик» в трудовой книжке, возмужавший. Витя Лихоносов работал тогда учеником зуборезчика на заводе «Сибсельмаш». И вот мы с ним опять сговорились вместе поступать. Теперь уже в сельхозинститут. Хорошо шли на экзаменах. Но вдруг я заскучал, вместо того чтобы химию сдавать, задумался, как бы мне рвануть в одесское мореходное училище? Я ж в море с первого класса хотел! Решение пришло — флот, и баста! Чтобы заработать на дорогу, устроился разнорабочим в колхоз под Новосибирском, жмых разгружал. И купил билет до Москвы, чтобы оттуда отправиться в Одессу.
Витька поступил, а учиться без меня тоже не стал, забрал документы. Правда, съездил, как полагалось первокурсникам, в колхоз и там написал свой первый рассказ.
В Москве я зашел в Щукинское училище, просто так, повидаться.
Вася Ливанов меня увидел, кинулся — возвращайся! Еще кто-то из знакомых ребят подскочил. Ну, что-то у меня екнуло, стал ходить вольнослушателем. Жил в общежитии у Эрьки на птичьих правах, ночами разгружал вагоны. А потом опять закис — у ребят сессия, все при деле, а я болтаюсь. Вспомнил, зачем ехал — мне ж в Одессу надо! Сел в поезд. В Одессе познакомился с парнями из мореходки и три дня ночевал у них в общежитии. Посмотрел город, заглянул в картинную галерею. Просился матросом в черноморское пароходство. Не взяли. Тогда у меня вспыхнуло другое желание — увидеть шолоховский Дон. На бортовой машине дотарахтел до Вешек. В кармане — 60 копеек, а на душе — благодать. Ну ни дать ни взять горьковский странник.
Нашлись добрые люди, не оставили бомжевать на улице. Работу дали — молотобойцем в кузне. А недели через две я домой собрался. С разными дорожными приключениями прибыл в Новосибирск. Поработал немного стропальщиком на автокране в стройколонне. И вернулся-таки в Щукинское училище.
Конечно, брали меня с опаской: вдруг еще фортель какой выкинет? Стоит ли учить на актера того, кому приятнее держать в руках отбойный молоток? Но все же поверили… Правда, за все годы учебы мне ни разу не поставили «пять» по «мастерству актера». С «трояком» обычно выгоняли за профнепригодность. А на 2-м курсе мои достижения были отмечены именно так. Однако выучили.
Впервые в кино я снялся, когда только поступил в Щукинское. Был урок физкультуры, на стадионе ко мне подошла ассистентка с «Мосфильма», она набирала массовку для картины Ивана Пырьева «Испытание верности».
Фильм потом я смотрел раз пятнадцать, но себя так и не увидел.
А в выпускном 1960 году меня пригласили на первую настоящую роль. В актерской профессии многое решает случай. Вот и мне повезло: ассистент режиссера заглянула на репетицию студенческого спектакля, которую я вел как помощник режиссера.
Ору, командую первокурсниками, распоряжаюсь и не замечаю, что за мной внимательно наблюдают. Подходит женщина:
— Вы здесь работаете или студент?
— Студент, конечно.
— Хочу вам дать сценарий почитать… И протягивает мне сценарий по повести Юрия Бондарева «Последние залпы»!
Сценарий прочел мигом и сразу влюбился в главного героя — капитана Новикова.
Но даже в мыслях не надеялся получить эту роль. А тут меня спрашивают, кого бы хотел сыграть.
— Не знаю. Какого-нибудь солдата.
— Что, Новиков вам не понравился?
Я своему счастью не поверил. Но прошел фотопробы, кинопробы. И утвердили. Мне на тот момент исполнилось 23 года.
Снимали в Закарпатье. Орудия для съемок привезли старые, еще фронтовые. Стреляли холостыми. Но ради достоверности в сцене боя использовали боевые осколочные снаряды. Давно стоявшая без дела артиллерийская пушка от выстрела «боевыми» вздрагивала, прыгала, грохотала.
Поскольку орудие запросто могло разорваться от натуги, первый пробный выстрел делал артиллерийский расчет воинской части. Солдат, спрятавшись в окоп, дергал спусковой крючок за длинную веревку, а мы, киношники, наблюдали издали. Пушка выстояла. И второй выстрел артиллерист сделал, стоя, как положено, у прицельной рамки. А я, чтоб поучиться у него, вылез слева прямо за щит. Выстрелив, орудие прыгнуло, артиллеристу разбило лоб, а мне взрывной волной так садануло по левому уху, что в нем еще часа два тонко и противно звенело. На две недели левое ухо оглохло, голова раскалывалась, как при контузии. Так началась моя военная киноэпопея.
Навоевался я в кино за пятьдесят лет!
Вообще-то я на экран не рвался, был готов работать хоть грузчиком. Но в ту пору снималось много фильмов о войне, и для всех картин я почему-то подходил.
Одна из военных картин — «В трудный час» — снималась на полях под Минском. Там мой герой лейтенант Котельников вел бойцов в атаку. На съемках мы наткнулись на настоящие окопы под снегом. Зябко стало. Этот рубеж защищало гораздо меньше людей, чем наша киногруппа…
Съемка фильма «Горячий снег» происходила на моей родине — в Новосибирске.
Я ведь уже успел и в «Ленкоме» поработать, а потом опять на сцену плюнул, ухал на родину, сначала пошел в типографию, потом устроился рабочим — на земснаряде ковырял дно Оби, во время навигации даже дослужился до лебедчика и собирался поступать в Институт инженеров водного транспорта…
Но тут «Мосфильм» меня вернул: пригласили сразу на две большие роли. И на пробах внезапно ощутил всей кожей, до блаженной одури, что такое актерское проникновение в образ. Мой персонаж и я стали одним целым… Видно, нужно было дорасти.
Дороги мне слова автора романа «Горячий снег» Юрия Бондарева, участника Сталинградской битвы: «У меня такое чувство, будто мы вместе воевали». То, что в детстве вошло смутными ощущениями ужаса, пришлось прожить через четверть века: фильм — о Сталинградской битве 1942-го года…
Видимо, благодаря «Последним залпам» Юрия Бондарева заметил меня и Андрей Тарковский.
Работать рядом с гениальным режиссером — наивысшее актерское счастье.
Сначала были пробы на картину «Иваново детство», я не подошел, но зацепил чем-то Тарковского, позвал он меня на «Рублева». Помню, приехал небритый. Андрей посмотрел на меня, спрашивает:
— Кого бы ты хотел сыграть?
— Мужика какого-нибудь, — постеснялся я.
— И все?
— Ну, тогда Бориску.
— Нет. А вот если князей…
Князей я в сценарии поначалу даже не заметил. Актер ведь, когда читает, примеряется к каким-то персонажам.
Я да в князья? Ну ладно. Раз Тарковскому так показалось, значит, так надо…
«Андрей Рублев» снимался год. Я смотрел его раз сорок на экране и всегда находил какие-то новые детали, всегда поражался широте взглядов Тарковского и его глубокому осмыслению судьбы России через прошлое Руси. Недаром этот фильм вошел в десятку мировых киношедевров.
Лошадей люблю с детства. Еще в детсаду постоянно рисовал красных конников. А впервые сел на лошадь в 8 лет у деда в Парабели, где-то под Нарымом, на север от Новосибирска вниз по Оби. Коня звали Орлик, до сих пор помню.
Общение с лошадьми — особая радость, ее надо испытать. Чтобы увереннее чувствовать себя в седле, каждый вечер вместе с конниками отгонял лошадей с площадки на конюшню верхом за четыре километра.
Галопом с визгом и криками неслись мы по извилистой тропе, только успевай нырять головой под ветки, чтоб глаза не выколоть. Назад — пешком те же километры. А в восемь утра — как штык на съемочной площадке, уже в седле. И весь день плавишься на жаре, заклеенный в усы и бороду, в музейной кольчуге, в отороченной соболем накидке, сбоку — сабля в ножнах, на голове — мисюрка с подшлемником. А? Здорово!
Рядом с Андреем Тарковским думать о комфорте было неприлично. Все видели, что он вкалывает по двадцать четыре часа в сутки.
Многое придумывалось прямо на съемочной площадке. К примеру, в той сцене, когда патриарх мирит князей.
Идет съемка, я целуюсь с дублером. И Андрей мне:
— Ну-ка, наступи ему на ножку!
И камера вниз. Ага, мол, мирись, но знай свое место.
Средневековье входило в меня, почему-то тянуло «окать». Я внутренне протестовал. А потом понял — ритм пятнадцатого века был нетороплив, время текло медленно, жизнь держалась на вековых привычках старины.
Когда Тарковский «поднял» пласт пятнадцатого века, весь Запад бросился подражать. Только никто крупнее вещи так и не снял.
Люблю я и другую свою работу у Тарковского. В картине «Зеркало» сыграл контуженного военрука.
По-моему, достоверно вышло… А потом пришла рыночная демократия, на всем протяжении нашей страны был объявлен капитализм. И на сломе двух политических эпох возникла картина «Маленькая Вера». Что-то там говорили про сексуальную революцию, которую совершил этот фильм…
Парадокс «Маленькой Веры» в том, что и похвала в адрес фильма справедлива, и ругань. Созданы правдивые узнаваемые социальные типы. На экране — чистейшая правда... Только вот правда эта жжет каленым металлом. Одна учительница после просмотра фильма спросила на весь зал: жить-то как? С тем же вопросом в юности я ехал к Шолохову… Я потом долго размышлял над феноменом «Маленькой Веры». Так вот, на вопрос «как жить?» создатели фильма не ответили. Может быть, сознательно.
Ведь «чернушное» кино потому так и называется, что никакого выхода авторы не предлагают, им важен эффект «безнадеги». Вроде и не придерешься — все как в жизни. И хочется после увиденного или руки на себя наложить, или утонуть на дне бутылки…
Потому мне за «Маленькую Веру» стыдно, я-то знаю, как жить.
…Во время августовского путча 1991 года я был в Ленинграде на съемках. Как узнал, места себе найти не мог: все подруги дочери живут вокруг Белого дома, она там часто бывает… Отлегло, когда в новостях передали, что женщин среди жертв нет. А потом мне сказали, что мой сын все эти дни у Белого дома дежурил. Вспомнил я себя в молодости и приписку в дневнике рукой друга Витьки: «Дурак»… Я не за хунту.
И не за реакцию. Но и не за танки… Чтоб в мирное время свои шли против своих… И где? В столице…
И я молюсь, хоть и материалист. Я — просто патриот своей Родины. И испытываю горький стыд, оттого что Россия, победившая в самой кровавой войне, внесшая огромный вклад в мировую науку и культуру, попала нынче…
Так как жить дальше? По-людски…
Благодарим магазин мебели и декора «Этажерка» за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram