Александр Левенбук учился на врача, но неожиданно стал… няней — радионяней из одноименной передачи, которую помнят все, кто рос в Советском Союзе. Теперь Левенбук нянчится с театром, и на эту тему — первая история. Однажды приятель повез его в так называемый мужской салон — показать, какая она разнообразная, капиталистическая жизнь.
«Художественный руководитель еврейского театра «Шалом», — представил он Александра Семеновича вышедшим к ним двухметровым девицам. И одна из прелестниц, с хлыстом в руке, переспросила: «Шалун?»
А ведь Левенбук и вправду человек веселый и не без шалостей, которые иногда у него случаются сами собой.
— Проходил я очередную практику в мединституте, и за мной закрепили палату больных, перенесших инфаркт. Во время профессорских обходов я, как всегда, шел последним, но о том, что я студент, пациенты не знали. И как-то раз один из них спросил меня: «Доктор, а когда мне можно будет спать с женой?» С важным видом я ответил ему: «Знаете, организм человека устроен мудро, и если вы почувствуете, что вам это необходимо, значит, можно». Дома похвастался маме, медику, — вот, мол, какой я находчивый! Но она вдруг закричала: «Ты не врач! Ты — убийца! Человеку надо еще три месяца восстанавливаться!» Я еле дождался утра и помчался в больницу.
Вхожу в палату: постель застелена, того мужчину уже выписали. Узнаю в регистратуре его домашний телефон, звоню: уехал с женой в деревню, в какую, никто не знает. Два месяца я обливался холодным потом, думая об этой истории.
Но однажды вернулся домой, и мама мне: «Звонил твой больной. «Ваш сын, — сказал, — настоящий врач: как он посоветовал, так я и сделал. Спасибо ему».
— Почему-то часто юмористы вырастают из людей, которых строго воспитывали. Вас пороли?
— Нет, но воспитывали и вправду строго. Во время войны мы с мамой и старшей сестрой жили в эвакуации в Уфе, и я вместе с другими мальчишками-москвичами подрался там с ленинградцами.
Что-то кому-то разбил, после чего меня «сослали» в деревню с хорошим названием Благовар. Кто поехал со мной в «ссылку», не помню, мама точно осталась в городе — она ведь работала. Там, в деревне, я пошел в первый класс. «Четверка» в нашей семье считалась позором, а за «тройку» могли убить физически. Однажды мать меня за «тройку» душила, еле отняли ребенка. Потом я учился в Первом медицинском институте, который окончила сестра. Ее, круглую отличницу, там все знали, и мне было неудобно отставать. Впрочем, к тому времени я уже сам сообразил, что надо прилежно заниматься.
— И сильно вы преуспели на медицинском поприще?
— Помню, во время моей практики в городе Ефремове Тульской области привезли к нам мужика, он жал серпом и порезал себе руку.
Стал я искать связки, чтобы их сшить, но по своей тогдашней дремучести не знал, что когда мышцы сокращаются, связки уходят внутрь и их надо вытягивать наружу. На всякий случай взял иглой поглубже, наобум, и думаю: прихватил я связку или нет? Хорошо, догадался попросить больного пошевелить пальцем. Он пошевелил, у меня от сердца отлегло. А ведь случайно получилось!
В другой раз доставили пациента, вся голова у которого была в крови: он подрался с соседом, и тот огрел его металлической трубой по башке. Когда я в перевязочной зашивал раненому голову, дверь распахнулась и на пороге появился другой мужик, сильно пьяный. С криком «Вот ты где!» он бросился на моего больного, я попытался вклиниться между ними, началась драка.
Насилу мы с медсестрой отбились и вытолкали пришельца вон.
— А с необычными случаями исцеления сталкивались?
— Однажды наша студенческая группа присутствовала на осмотре больного. Он стоял на четвереньках, в задний проход ему вставили специальную трубку. Случайно мужчина повернул голову, чтобы взглянуть на того, кто смотрел в трубку, а это была красивая девушка. Вдруг пациент вскрикнул: «Соседка!» — и потерял сознание. Но, видно, от пережитого потрясения у него все прошло, и на следующем осмотре ничего плохого мы у него в прежнем месте не обнаружили.
Был еще у нас с Аркадием Аркановым — мы ведь учились в одной группе — больной во время практики в Тульской области.
У него был рак. Каждый день во время обхода Арканов спрашивал пациента: «Как вы себя чувствуете?» И каждый день тот отвечал: «Да получше, доктор, получше». На пятнадцатый раз Аркадий сказал ему: «Ну, если получше, скоро будем выписываться». Через месяц мы встретили этого мужика в лесу — он нес в авоське пустые бутылки. Спросили, как его самочувствие. «Да получше, доктора, получше». Потом мы узнали, что у него все прошло.
— Скажите, Арканов всегда был таким… отрешенным?
— Всегда. Вот история. На экзамене по терапии ему достался билет, в котором требовалось рассказать о пульсе. Экзамен мы сдавали профессору Мясникову, личному врачу товарища Сталина. Арканов вышел, вместе с профессором подошел к одному из студентов, взял того за запястье и застыл.
Мясников терпеливо стоял рядом, переполненная аудитория сидела, затаив дыхание. Прошло пять минут, Арканов поднял свою свободную руку и стал смотреть на часы. Легкий шум пошел по рядам. Аркадий еще постоял, глядя на циферблат, потом отпустил руку «больного». Мясников спросил: «Ну?» И Арканов ответил: «Бьется». Хохот в аудитории гремел невообразимый, даже профессор смеялся.
Потом мы сдавали предмет «Организация здравоохранения» — о том, как строить больницы и поликлиники, что в них на каком расстоянии должно находиться друг от друга. Запомнить это было невозможно, поэтому Арканов один из разделов зарифмовал. Экзамен я сдавал раньше него и сказал преподавателям: «Спросите, пожалуйста, Арканова вот эту тему, он ее хорошо знает».
Педагоги нас любили, и когда Аркадий пришел на экзамен, его попросили рассказать тот самый раздел. В ответ он прочитал свои стихи. Ему попытались задать дополнительные вопросы, поняли, что больше он ничего из предмета не помнит, и отпустили с миром, поставив «четверку». Арканов, выйдя из аудитории, протянул обиженно: «А почему мне «четыре»? Я же отвечал на «пять»…» Я ему: «Аркан, побойся бога!» Он: «Ну, наверное, ты прав…» И мы пошли домой.
— Вы собирались врачевать тела, а попутно занялись и душами, то есть актерством. Оно в результате и стало вашим главным занятием. Как это случилось?
— Оба маминых брата были артистами. Не профессиональными — стихийными. Обожали устраивать представления.
Если приезжали к нам на дачу и узнавали, что умер цыпленок, организовывали его похороны. Весь забор у нас в такие моменты был облеплен соседями, которые смотрели, как мои дяди несли почившего, заунывно пели, рыдали над могилой. Устраивали они и такое. Крыльцо нашего дома украшали деревянные колонны, поверх которых стояли большие горшки с цветами. Однажды утром, когда гостившая у нас компания проснулась, все увидели, что на вершинах колонн возвышаются две статуи. Полуобнаженные. Статуи оказались живыми: это дяди забрались на фронтон.
Но в детстве я совсем не думал становиться актером, а после школы вдруг принялся поступать в театральные вузы. И везде провалился. В одном училище мне написали: «специфическая внешность». В другом после первого тура заподозрили, что я готовился с режиссером (это не приветствовалось), хотя ни с каким режиссером я не занимался.
Потом, когда я уже участвовал в студенческих капустниках и стал более-менее известен, мне в одном театральном институте предложили поступать к ним сразу на второй курс. А я гордо ответил: «Нет, буду врачом!»
В нашем медицинском институте почти весь народ был задействован в самодеятельности. Я тоже участвовал, кроме того, заседал в жюри, где оказался и Саша Лившиц. После очередного конкурса мы с ним возвращались домой — выяснилось, что нам по пути. Он раскритиковал меня, я — его, мы подумали: а что, это хорошая основа для совместной работы. И вскоре начали выступать вместе, читать детские стихи для взрослых. Стали популярны. Опять-таки во время студенческой практики у меня был такой случай.
Вечером мы с Лившицем принимали участие в самодеятельном концерте, а на следующий день я дежурил в роддоме. Лежала одна роженица, меня акушерки успокоили: «Ей еще не скоро рожать. Расскажи пока, с чем вы вчера выступали». Я стал рассказывать, увлекся, почувствовал себя так, словно выступаю на сцене. Вдруг акушерки кричат мне: «Лови!» И я поймал ребенка. Оказывается, эти девчонки, хулиганки, нарочно отвлекли меня. Правда, они знали, что у женщины роды без осложнения, поэтому пошутили надо мной, артистом. Да, я уже вовсю двигался в сторону актерства. В какой-то момент мы с Лившицем пришли на широкую эстраду, а спустя некоторое время появилась на свет «Радионяня».
— А взрослые в вашей «няне» нуждались?
— Еще как! Мы весь Союз исколесили с концертами, для которых сочиняли отдельно. Вспоминаю одну лирическую историю. Лившиц уже уехал из страны, и мы выступали со Львом Шимеловым. Приехали в Улан-Удэ, в женскую колонию, где сидели девушки легкого поведения. Мы с Левой вышли на сцену и увидели полный зал девчонок в мини-юбках, с ярким макияжем. Выступали для них, как для обычной публики, никакого намека с нашей стороны на то, что они зэки, не было. Когда уезжали, нас провожали всем лагерем.
На другой день отдыхали в гостинице, на улице было жарко, окна раскрыты. Вдруг услышали доносящиеся с улицы голоса: «Алик! Лева!» (Мы так друг друга звали в передачах «Радионяни» и на концертах.) Выглянули: стоят внизу наши вчерашние зрительницы. При хорошем поведении их выводили на прогулки по городу под присмотром воспитателя, они и пришли к нашей гостинице.
Шимелов крикнул им: «Девчата, заходите!» «А нас не пустят…» Тогда Лева позвонил вахтеру: «Пропустите, пожалуйста, гостей — к «Радионяне» старшеклассницы идут». Вахтер удивился: «Старшеклассницы в наколках…» — но пропустил. Девчонки пришли к нам в номер, мы налили им чаю. Они пили чай и бросали взгляды на пачку румынских сигарет, которые были в Союзе редкостью. Когда наши гостьи уходили, Лева эту пачку сунул одной из них в руку.
Прошло время. Однажды мы с Шимеловым готовили передачу на радио, пришел редактор и принес письмо. Если бы письмо увидело начальство, программу нашу скорее всего закрыли бы! Потому что написано там было буквально следующее: «Дорогие Алик и Лева! Пишем вам из побега. Мы вас помним и любим. Ваши сигареты мы курим по одной на всех и только по праздникам».
И подписи тех девочек из колонии.
В другой раз я, благо представился случай, сам обыграл тему любви к нашей передаче. Приехал я, уже в новые времена, в Киев вести юбилей одного еврея. Вижу — собрались гости со всего мира, раввины из Лондона, Нью-Йорка и так далее. После окончания вечера меня повезли в гостиницу, и со мной в машине оказались два молодых раввина. «Слушай, ты вел праздник, ничего не выпил. Давай зайдем в бар», — предложили они мне. В гостинице оказался, как выразился администратор, «прекрасный стриптиз-бар». Мои раввины не смутились. Мы вошли. Полумрак, посетителей мало, девушки вокруг шестов танцевали топлес. Они крутились, но иногда подходили к кому-нибудь из гостей, на ушко что-то шептали и возвращались на сцену.
Наконец одна направилась ко мне, присела возле на корточки и стала что-то тихо говорить мне в ухо. Вижу, раввины заинтересованно смотрят на нас, и понимаю: когда девица отойдет, они меня обязательно спросят, что она мне шептала. «Ну, о чем она?» — перегнулись ко мне через столик спутники, как только прелестница ушла. «Что сказала? — переспросил я. — Спасибо, сказала, вам. Я выросла на вашей «Радионяне». После такого признания стриптизерши раввины поспешили в буфет брать мне премиальную порцию спиртного.
Но когда мы ездили с выступлениями еще по Советскому Союзу, в какие только условия не попадали! Раз выступали на Дальнем Востоке. Стужа в гостинице стояла такая, что, ложась спать, мы надели на себя дубленки, шапки-ушанки, накрылись матрасами.
И все равно заснуть не могли от холода. Вдруг сообразили, что про варежки-то забыли! Варежки надели — и тепло стало...
Кстати, Лившиц, который был категорическим противником пьянок (да и я их не уважаю), в той гостинице заставил всех нас выпить водки — чтобы не мерзли. Но, несмотря на приключения в поездках, у меня о гастролях с концертами «Радионяни» остались самые лучшие воспоминания.
— Вы пользовались своей популярностью во времена дефицита?
— Популярность была не супер, но была, и нас не волновало, что зрители и слушатели не всегда разбирались, где Лившиц, а где Левенбук. Хотя в лицо, конечно, узнавали. Что же касается материальной выгоды… Если гаишник останавливал, достаточно было подарить пластинку «Радионяни», и он отпускал; в магазинах нам продавали продукты, которых не было на прилавке…
Впрочем, я не очень умел пользоваться своей известностью. Вот кто умел даже не столько извлекать из нее выгоду, сколько устраивать целые спектакли на тему своей узнаваемости, — так это Евгений Моргунов. Однажды мы вместе с ним и еще двумя актерами гастролировали в Татарии. Едем как-то днем на машине и понимаем, что в город попадаем в обеденный перерыв, то есть ни в одном ресторане места не найдем и пообедать не сможем. Тогда Моргунов, увидев первую же придорожную столовую, такой покосившийся деревянный домик, велел водителю остановиться. «Посидите» — и ушел. Мы ждали, ждали, его все не было, наконец вылезли и направились в эту столовую. Зашли, никого не обнаружили, услышали из кухни голоса и, войдя туда, увидели одетого в белый халат Моргунова, вокруг которого суетились повара и готовили обед.
Он указал на меня: «Это наш депутат». Работники столовой стали всем нам кланяться, выбежали в зал, накрыли стол белой крахмальной скатертью и принесли разнообразные блюда. Поели мы так, как не ожидали.
На другой день Моргунов будит меня: «Тебе костюм нужен?» Я ничего спросонья понять не могу: какой костюм? Где его тут можно купить? Протянул неуверенно: «Да не знаю…» «Нужен! — отрезал Моргунов решительным голосом. — Поедем на базу. Деньги бери». База выглядела городом в городе. Вошли в ангар, заполненный одеждой. Появившимся перед нами работникам Моргунов торжественно объявил: «Сегодня день рождения у…» — и назвал имя-отчество первого секретаря тамошнего обкома партии.
«Вы знаете об этом?» — строго спросил он служащих базы. Те растерянно головами покачали, мол, не слышали. А Моргунов наяривал: «Я приглашен. Надо идти в приличном костюме». Служащие забегали в поисках костюма. Одели и меня. Потом Моргунов попросил туфли на каблуках тридцать седьмого размера. «Для Фаины Раневской, — пояснил, — она с нами». Притом что Фаина Георгиевна с нами не ездила...
Впрочем, несколько раз и я все-таки проявил в жизни талант импровизатора. Как-то зашел вместе с водителем, молодым парнем, в ресторан перекусить перед концертом. Там застолье, свободных мест нет. Я подзываю метрдотеля и говорю ему доверительно, показывая на водителя: «У меня тут внебрачный сын… Нам бы поесть…». Метрдотель заговорщическим тоном ответил: «Конечно.
Давай, давай». Мол, понимаю заботы папаши.
— В советские годы, будучи популярным актером, вы, наверное, неплохо зарабатывали?
— Какие у нас могли быть особые деньги, даже по тем временам? Купил «Жигули», потом иномарку дешевую. Но я неприхотлив. В моей семье считалось, что «настроение» и желание вкусно поесть — это пороки. Слово «гурман» у нас было оскорбительным, наша домработница говорила прямо: «Жрите, что дают!» Завидую людям, которые умеют получать удовольствие от еды, я даже салат не люблю: по-моему, лучше съесть просто целиком помидор, огурец, лук.
Мне мало надо: квартира была бы, машина, костюм — и хорошо. Лившиц, например, собирал антикварный фарфор, а я к этому равнодушен.
Но он тоже не был богат, перед отъездом из Союза продал кооперативную квартиру и машину. А вывозить разрешали какие-то копейки. Саша купил шкурки норок, однако выяснилось, что и их на границе не пропустят. Тогда начальница таможни, к которой он отправился, посоветовала ему сшить из шкурок палантин и везти в таком виде. Но таможенник в Шереметьеве палантин вспорол, а там — лапки... И норки остались на родине.
— А Лившиц уехал. Почему?
— Он был прямым человеком, резал правду-матку в глаза. Ему даже прозвище дали — Комиссар. Раз пришли мы с пустяковой просьбой — музыканта хотели взять в коллектив — к директору Москонцерта. А тот по привычке наше заявление — «под сукно»: «Пусть полежит».
Саша наклонился к директору и говорит: «Подпиши, твою мать!» — это я еще мягко выразился. И директор, обалдев, подписал. Потом мне Лившиц объяснял: «С ними надо говорить на их языке, они другого не понимают». Сашины дочери выросли принципиальными, было в кого. У старшей случился в медицинском институте конфликт: она сделала конспекты по марксизму-ленинизму вперед, а преподаватель решил, что списала. Возник скандал. Дочь, самолюбивая, как и отец, предложила папе уехать всей семьей, ее поддержали младшая сестра и мать. Саша согласился, потому что был предан своим родным. Можно сказать, принес себя в жертву жене и детям, но для него их счастье было главным. В Америке тосковал по работе, и когда я с ним потом встречался, то видел, что глаза у него грустноватые… — У вас там, в «нянином» коллективе, был еще один участник — рыженькая девочка Алла, очень талантливая…
— Мы с Лившицем подготовили концертную программу, а в ней должны были звучать песни Яна Френкеля и Михаила Танича.
Песни были вспомогательными, не хитами, поэтому зрелая певица не пошла бы их петь. Тогда дочка одной дамы-администратора из Москонцерта привела к нам девочку, с которой училась в музыкальном училище. Звали девочку Алла Пугачева, и было ей пятнадцать лет. Мы ее послушали и поняли, что она — то, что надо. Наш режиссер Борис Левинсон, порепетировав с Аллой, посоветовал нам: «Вы ее особенно не учите, она сама — талант». А талант ее действительно уже в таком нежном возрасте был хорошо виден: когда она на наших выступлениях играла на рояле и пела, публика слушала не дыша, иногда в зале даже плакали.
При этом девочка была скромная, хоть и озорная по натуре.
Накануне гастролей по Уралу и Сибири мы пошли к Алле домой, чтобы отпросить ее у мамы. Сказали, что какую возьмем, такую и вернем, и обязательство свое выполнили. С той давней поездки мы с Аллой Борисовной дружим.
— Вы дружите еще и с Иосифом Кобзоном. Он такой человек… застегнутый на все пуговицы. Верно?
— Иосиф — человек дисциплинированный. Например, надев концертные брюки, не садится в них, чтобы не измять. Его юбилейный вечер шел пять часов, и пять часов Иосиф Давыдович даже не присел. А на следующий день был банкет, снова на пять часов, и он опять стоял.
Один раз за ним по гостиничному коридору бежала какая-то женщина, может, поклонница, и звала его: «Иосиф!
Иосиф!» Он все не останавливался. Наконец она прокричала: «Иосиф Виссарионович!»
— Но в обычной жизни Кобзон все-таки бывает расслабленным, с шуткой на устах?
— Вспоминаю историю, как в поддержку нашей олимпийской сборной, еще в советские времена, полетела за границу следующая команда: Кобзон, Владимир Винокур, Лев Лещенко и Левон Оганезов. Утром в гостинице того города, где у них была пересадка, им почему-то не полагалось завтрака. Кобзон попросил Оганезова купить что-нибудь перекусить. Лева вышел и быстро вернулся с подносом, уставленным едой — тостами, джемом, соками.
Поели, вышли и видят, что возле всех номеров стоят подносы с остатками завтраков: жившие в отеле миллионеры пригубили их и многое оставили нетронутым. Кобзон сказал Оганезову строгим голосом: «Так, зайдем обратно». Вернулись в номер. Иосиф Давыдович: «Лева, как тебе не стыдно! Тут звезды советской эстрады, а ты им объедки принес! Чтоб такое было в последний раз… на этом этаже».
— А с Савелием Крамаровым вы как познакомились?
— В самодеятельности. Это случилось — страшно подумать! — около шестидесяти лет назад. Первое приличное пальто на Саве было пальто Лившица, а на актерской фотооткрытке, продававшейся во всех киосках «Союзпечати», Крамаров снят в моей рубашке, которую жена привезла мне из Бразилии.
Потом на него свалилась невероятная, фантастическая слава!
Я жил на первом этаже, и Савелий, приходя ко мне работать — мы сочиняли сценки для его выступлений, — старался делать это незаметно. Но уже через пять минут звонили в дверь, потом опять, и так без конца. Люди хотели получить автограф, выпить с Савой, просто поговорить с ним. Мы отключали звонок, но тогда начинали стучать в дверь. Иногда Крамаров подходил к двери и вежливо просил нам не мешать. Но если его не узнавали в общественных местах, что случалось крайне редко, он нервничал. Хотя не узнавали его в основном уже потом, в Америке, он иногда даже нарочно «подставлял» лицо, когда разговаривал с кем-нибудь.
— Правда, что когда Крамарову не дали разрешение на выезд, вы вместе с ним написали письмо Рональду Рейгану, тогдашнему президенту Америки?
— Да.
Написали от имени актера бывшему коллеге, но в шутливой форме — так наше послание скорее заметили бы. Кто-то тайком пронес его в американское посольство в Москве, и письмо попало к Рейгану. В результате Савелия все-таки выпустили.
— Вы верите в высшие силы? Бывало такое, когда явственно чувствовалось их присутствие?
— Мы с театром «Шалом» должны были выступать с концертами в Тюменской области. Плыли через широкую реку на катере, вышли на середину, а капитан и матросы напились. Наша актерская компания тоже выпила, но нам-то катер не вести, а экипаж оказался расслабленным.
На реке началась какая-то болтанка (потом выяснилось, что мы попросту стали тонуть). Несмотря ни на что, актерская братия завалилась спать, а когда проснулись, видим: вроде ничего, плывем. Смотрим — катер ведет наша певица, которая до этого, естественно, понятия не имела, как с ним обращаться. Но что ей было делать? Она одна оказалась на судне трезвая. И небеса ей помогли.
Второй случай чудесного спасения произошел во время поездки «Радионяни» с концертами в Африку. Летели мы на вполне приличном «Дугласе» — не на каком-нибудь «кукурузнике». Вдруг дверь в салон начала дрожать, лязгать и, со свистом и скрежетом оторвавшись, улетела вниз, в джунгли. В следующую секунду мы, пассажиры, почувствовали, что нас словно бы огромным пылесосом тянет в направлении дыры. Чтобы не вылететь вслед за дверью, стали хвататься, кто за что смог.
Так, впаявшись железной хваткой во что пришлось, и летели, потом пошли на посадку. Приземлились, как видите, благополучно.
— Ну и что вы скажете после этого про еврейское счастье? Все-таки оно есть.
— Точно! Но знаете, насчет хорошего в жизни и не очень есть один анекдот. Пришел человек к раввину и плачется, что все у него плохо: денег нет, жена пилит с утра до вечера, сын учится кое- как. Раввин выслушал несчастного и посоветовал повесить в доме на стену лист бумаги с надписью: «Так будет не всегда». Спустя какое-то время пришел тот человек радостный: «Ребе, все хорошо! Может, снять бумажку?» «Нет, — ответил раввин,— оставь и время от времени на нее смотри». Такая вот мудрость жизни.
Подпишись на наш канал в Telegram