…Знаете, не только людям выпадают потрясающие биографии. О судьбе этого мишки фильм можно снять. И начинался бы он так: красивый молодой моряк в лавчонке какого-нибудь экзотического порта выбирает игрушку для приемной дочки, которая ждет его в далеком северном городе Ленинграде…
Моряк — мой отец. А девочка — моя старшая сестра Люся. Она умерла в блокаду… Мишка этот такой неброский, что и внимания не обратишь, правда? Разве что тяжелее и плотнее нынешних, да и цвет какой-то уж очень бурый.
Это время его так прокоптило.
...Меня часто про блокаду спрашивают. Я даже что-то рассказываю — как бы от себя, но это мамины воспоминания. Сама ничего не помню. Ни ужасов, которые творились, ни Люсю, ни отца. Оба погибли от голода. Сестре было шесть лет, папе — тридцать. Мама только с ним, отцом моим, и узнала настоящее счастье, жаль, недолгим оно оказалось... Поженились они в 37-м. До этого мама уже была замужем — выскочила в 16 лет, чтобы расписали, даже два года себе прибавила! Родила от этого Володи Корсакова сына и дочь. Мальчик умер в годовалом возрасте, осталась одна Люся. Но муж пил безбожно, и мама от него ушла. Встретила папу. Ей тогда 23 года было, а уже сколько всего пережила! Из-за раннего брака и рождения детей ни профессии, ни образования не получила, трудилась потом простой работницей на кондитерской фабрике…
А отец был штурманом дальнего плавания, до войны ходил в загранку — и в Америку, и в другие страны. Из одного такого путешествия и привез Люсе этого медведя. Откуда точно, не знаю. В 39-м я родилась…
Когда началась война, папа остался защищать город, был в ополчении, его ранило. Но умер он от истощения, а не от раны. Все это я тоже знаю от мамы. Мои собственные воспоминания начинаются лишь с Ленинска-Кузнецкого, с эвакуации в Сибирь. Мы там оказались в 44-м, уже после прорыва блокады. Туда я ехала, прижав к груди этого медвежонка, который стал моим после смерти Люси. Прожили мы в Ленинске-Кузнецком меньше года. Помню детский сад, невероятно вкусную котлету, которой меня наградили за стишок, прочитанный на новогоднем празднике.
А уже в июле вернулись в Ленинград. К закрытым дверям. В нашу квартиру новые хозяева нас даже не впустили. А вещей у мамы — один узелочек, в котором лежал и этот мишка. Куда нам таким податься? И поехали мы втроем — мама и я с любимой и единственной игрушкой — в Таллин.
— Почему именно туда — в Эстонию?
— В Таллине жил мамин брат. Во мне ведь столько кровей понамешано! По маминой линии есть эстонская и норвежская. (Ее отца звали Адольф Густавович Трейер.) А родословная папы — вообще что-то потрясающее! Я совсем недавно ее узнала. Оказывается, Лужин он был по матери, а отца звали Иоганн Робертович Шведе. И по национальности он был швед. Но сначала — откуда взялась эта фамилия — Шведе. Мой прапрадед, некий господин Хамербаум, служил комендантом одной из шведских крепостей на территории нынешней Эстонии.
И когда Россия начала воевать с Карлом XII, сдал эту самую крепость Петру I. Сам, без боя. Разумеется, Карл хотел его за такое дело повесить, и предок мой, деваться некуда, остался в России. Петр его прятал, при себе держал. А когда появлялся с ним на каких-нибудь ассамблеях, на вопрос: «А это кто?» отвечал: «Да, дер шведе!» — «какой-то швед». И вот когда у Хамербаума появились жена и дети, они стали носить фамилию Шведе, поскольку настоящая как бы оказалась замарана. Потом эти Шведе верой и правдой служили России. Среди них были адмиралы, контр-адмиралы, инженеры, художники... Картина одного из моих предков висит в Третьяковской галерее — я специально ходила смотреть. А прадед Иоганн Робертович строил железные дороги, был отличным инженером и…
страшным женолюбом. Имел жену и семерых детей, что не помешало ему влюбиться в бабушку, папину маму. Она — простая крестьянка из Тверской губернии, православная, звалась Анной Ивановной. Я своими глазами в историческом архиве видела дедово прошение императору Николаю II о позволении ему покинуть семью на 10 лет! Эти годы он и прожил с Анной Ивановной, она четверых детей ему родила — троих сыновей, в том числе моего отца, и дочку. А поскольку они были незаконнорожденными, то носили фамилию матери — Лужины.
— А кем был мамин брат, к которому вы приехали в Таллин?
— Он был старый большевик. В 40-м году его направили в Таллин устанавливать советскую власть. Работал дядя прокурором. И он нас с мамой приютил.
Помню: едем с вокзала в конном экипаже с поднятым верхом, копыта по мостовой — цок-цок-цок! И вот подъезжаем к дому, а он такой большой!.. Его построил хозяин-немец в 35-м году, наверное, как доходный. Дом был многоквартирный. Самую большую, четырехкомнатную квартиру с балконом на втором этаже занимал дядя. Уже тогда, в 45-м году, в доме работал домофон: трубка телефонная висела на подъездной двери. И вообще там было много необычного и интересного. Наверху — чердак. Мы, дети, туда забирались, играли. Помню, там стояло старое кресло-качалка, валялось много разных книг. А еще сушилось белье. Внизу, в подвале, другое удивительное «царство» — кладовые (своя у каждой квартиры), общая прачечная — котлы, в которых кипятили и стирали белье, и специальный каток, на котором его потом гладили. Немецкий дом — все продумано!..
Я, например, уже в детстве знала, что такое биде. Мои коллеги-артисты и много лет спустя считали его «западным» чудом, потому что видели лишь за границей… В огромной ванной, что была в нашей квартире, однажды Коля Губенко спал! Мы тогда второй курс ВГИКа закончили, и они с Таней Гавриловой приехали ко мне в Таллин. Жили все вместе в одной комнате, Коле раскладушку поставили, но он почему-то предпочел спать в ванной. Может, храпел, и мы его туда «отселили»? Уже не помню… Вот такой был дом. Впрочем, он и сейчас стоит на одной из центральных улиц Таллина. Вокруг все очень изменилось, многие строения, в основном деревянные, снесли, а наш дом на месте. Я, когда бываю в Таллине, к нему прихожу. Погляжу издали… Все кажется: вот-вот на втором этаже мама отодвинет занавеску и выглянет в окно...
— Мама замуж больше не вышла?
— Нет. Правда, помню, были у нее какие-то мужчины. Военнопленный немец, врач. Приходил к нам, игрушку, помню, мне принес — полосатый мячик. Тогда пленные что-то в городе строили, их водили на работу по нашей улице. И мы, дети, бежали следом, на ногах (носить-то нечего!) были такие «колотушки» — сандалии на деревянной подошве, которые при ходьбе громко цокали. И вот мы бежали, цокали, кидали в немцев камнями и песенку пели. Даже слова ее не забыла: «Айн, цвай, драй — фриц, не унывай! Котелок держи на пузе, кашу уплетай!» Жестокие были… Потом у мамы появился какой-то шоферюга, совсем простой мужик. Но ни с кем из них она, конечно, жизнь не связала.
— В Таллине вы прожили до 20 лет. Там и первое сердечное увлечение случилось?
— Именно увлечение, даже не влюбленность. В те годы мальчики и девочки влюбляться начинали поздно. Учились-то раздельно — как познакомишься? Считаю, что первое серьезное чувство я испытала лишь на втором курсе ВГИКа — к Леше Чардынину, студенту операторского отделения, который и стал моим мужем. Но… случилась одна сердечная история и в Таллине. Так и быть, расскажу. Я заканчивала десятый класс. Мы, девчонки, ходили в мореходное училище. О дискотеках тогда никто и не слышал, танцы устраивались в клубах, но посещали их в основном эстонцы — нам там было неинтересно. Другое дело — вечера отдыха в мореходке! Там был драмкружок, и меня — девушки же в мореходке не учатся — попросили сыграть Марину Мнишек в одной постановке. Во время этих репетиций я и познакомилась с четверокурсником, он уже заканчивал училище.
Такой Павел Скороделов, из Иркутска. Мне он очень понравился, даже показалось, что влюбилась. А уж как он мне в чувствах клялся! Гуляли с ним за ручку по городу. Но роман был исключительно платонический — я же еще школьница, как иначе? Помню, бежала за поездом, увозящим его, выпускника мореходки, в Иркутск, а он кричал с подножки вагона: «Буду писать! Обязательно увидимся!» Пару писем действительно прислал… Перед отъездом этот Паша подарил мне гитару, и вот с ней случилась совершенно мистическая история. Однажды ночью лопнули все шесть струн! А на следующий день его друг, который оставался в Таллине, говорит мне: «Лариса, не жди Пашу. Он тебя обманул. У него на родине — невеста беременная, скоро ребенок родится». Вот такая была у меня трагическая первая любовь… Кстати, потом я с этим Скороделовым встретилась.
Году в 62-м. Он пришел на премьеру фильма «На семи ветрах». Мало изменился, но был какой-то уже не тот — тусклый. От бравого курсанта ничего не осталось. Плавал он не по морю, а по реке, был женат, имел уже двоих или даже троих детей. Я подумала: «Как хорошо, что жизнь нас развела! И что я делала бы с ним в Иркутске? Он на барже плавал бы, а я?..»
— Звездой экрана точно бы не стала…
— Вот именно. А я с детства хотела быть артисткой. Во Дворце пионеров в театральный коллектив ходила, Снежную королеву играла, и в школе драмкружок посещала. А вместе со мной — Володя Коренев, Виталий Коняев, Игорь Ясулович. Наш руководитель Иван Данилович Россомахин (он был актером Русского драматического театра в Таллине) умер лишь несколько лет назад.
Замечательный был педагог. Так вот, после школы все мы поехали поступать в театральные вузы. Ребята поступили, а я провалилась. Вернулась и пошла на подиум, потому что манекенщица, как мне казалось, почти актриса — выходит к зрителям, переодевается, слышит аплодисменты в свой адрес… Впрочем, в тот год я не только по подиуму ходила, но и на кондитерской фабрике трудилась. Мама устроила — она там работала. Мы же у дяди жили, я не хотела на его шее висеть. Так вот, я делала зефир. И невзлюбила его на всю жизнь. А через год поехала штурмовать ВГИК. Меня взяли, и началась совсем другая жизнь.
— А мишка?
— А мишку, уезжая из Эстонии, я отдала папиной сестре, вернее, ее маленьким девчонкам. Они тоже с этим зверем выросли.
Недавно попросила у родственников: верните! И вот привезли из Эстонии. Глазки ему новые пришили, одежонку поменяли. Сколько же лет тебе, парень? Семьдесят с чем-то. Даже не верится, что когда-то он радовал Люсю, был в руках у моего отца, пережил вместе с нами блокаду, эвакуацию… Тоже судьба, правда?
Сейчас покажу вам фото, на котором она снята с этим мишкой. Вот… Это, наверное, год тридцать девятый, перед войной. Видите: шелковый бантик, нарядное платьице и этот самый Михайло Потапыч, к груди прижатый… Люсе здесь года четыре.
Подпишись на наш канал в Telegram