Мазарин Пинжо 37 лет, она мать троих детей, преподает философию в Парижском университете, пишет книги. По утрам, выходя на работу, она не может остаться неузнанной. Ее приветствуют или молча смотрят вслед. Мазарин — та самая «секретная дочь» президента Франсуа Миттерана, которую он скрывал долгие годы. Как и свой тайный роман с ее матерью Анн Пинжо, сотрудницей Музея д’ Орсе. В свое время новость о том, что первый человек Франции ведет двойную жизнь, стала одним из самым крупных общественных скандалов в истории страны.
— Какие самые яркие воспоминания вы храните о своем отце?
— Черные очки в строгой оправе, твидовое пальто с легким ароматом его любимого одеколона Charvet. Скрученные в трубочку газеты, потертый кожаный очешник. В салоне его Alfa Romeo — запах собаки и сандалового дерева. Мягкие шерстяные пуловеры, голубые рубашки, висящие на дверях в коридоре, еще теплые и отутюженные заботливой маминой рукой. Его домашний халат. Его соломенные шляпы. Его любимые сапоги смелого пурпурного цвета на толстой резиновой подошве, которые мы вместе купили во время нашего путешествия по Венеции. Его трости… — все эти предметы, запахи и ощущения из моего детства я помню до сих пор. Все они растворились, ушли в небытие, как и он.
— Каково быть главным секретом первого человека страны?
— Мучительно. Ощущала себя прямо каким-то тайным агентом, у которого стерли личость. Человеком вне закона, вне общества. Наша семья жила в замкнутом пространстве, в коконе секретности. Остальной мир бурлил и шумел где-то очень далеко, в том пространстве существовало и папино президентство, и моя школа, и мамин Музей д’Орсе, а вместе с ними — автобусы, аэропорты, прохожие, кафе, улицы… Помню, мне десять лет. Дети шумят во дворе. Я наблюдаю за ними через щелочку между гардин. Убеждая себя, что совсем даже им не завидую, я плотно задергиваю занавеску. Меня ждет натянутая между стульями резинка — могу попрыгать вволю. Меня ждут куклы — их надо одеть, причесать. А мир за окном пусть там и остается. Он — параллельная вселенная, другое измерение.
Конечно, мы не были совсем уж выключены из обычной жизни. Мама ходила на работу, я — в школу, папа — в Елисейский дворец, где я навещала его иногда, проходя через тайную дверь. Никогда — с парадного входа. Мы с мамой были его тайной второй семьей, о существовании которой знали только самые приближенные к Миттерану люди.
— Неужели никто не пытался его этим шантажировать?
— Никто, хотя в это и трудно поверить! Папа был такой импозантный, дистанционный, умел поставить себя так, что ни у кого язык не поворачивался сказать в его адрес нечто фривольное или неуважительное. Его глубоко уважали, слегка побаивались и не смели задавать лишних вопросов. Такой уж у него был талант — Миттеран создавал вокруг себя защитную ауру-броню, которую люди ощущали и не пытались пробить.
— Но вы же знаете журналистов.
Они народ циничный и жестокий, им чужды условности. Они не сентиментальны. Ради сенсации готовы душу продать. Что же их удерживало более двадцати лет, такой невероятный срок?
— О, не стоит забывать, что тогда были совсем другие времена. Президента Миттерана любили и уважали не только люди из близкого круга, но и вся страна. Ни у кого и в мыслях не было просто так подойти к первому человеку страны, панибратски хлопнуть по плечу и спросить: «А чё там с твоей левой дочкой?» Его никто не хотел предавать, закладывать и подставлять. к тому же вспомни и о таком нюансе, как прославленный французский романтический стиль во взаимоотношениях.
Кому, как не истинным французам, доступно понимание сентиментальных слабостей других? Сейчас времена катастрофически изменились, и я об этом вспомнила, когда увидела в телерепортаже Доминика Стросс-Кана в наручниках. Я не чувствую к нему симпатии, но картинка меня потрясла. Впрочем, подобные потрясения случаются постоянно, не так ли? Президент теперь женится-разводится, может жить в гражданском браке, иметь интрижки на стороне. Моральные рамки размылись. Вне всяких сомнений, так долго хранить свой секрет, как хранил его отец, в наши дни невозможно.
— Роман Миттерана с вашей мамой начался задолго до того, как он стал президентом. Да и вы успели родиться.
— В 1981 году, когда он стал президентом, мне уже исполнилось шесть лет. Помню тот день отчетливо. Улица Жакоб. Девичья квартирка, которую мама купила на свои сбережения, когда приехала учиться и работать в Париж, и где папа нас навещал. Мы сидим у телевизора, смотрим новости, я на коленях у мамы. И вот торжественное объявление… Оно прозвучало как удар грома! Нет, мама не обрадовалась, она совершенно растерялась. «Что теперь с нами будет?» — повторяла бледная и грустная мама. — Во что превратится наша жизнь?»
В эти минуты она понимала, что мужчина, в течение многих лет ее тайный возлюбленный, перестает быть ее частным секретом и превращается в самого главного человека во Франции, а она с его дочкой — в государственную тайну. В запретную, опасную тему. В эти минуты она изводила себя вопросами: что будет дальше, что станется с их любовью, жизнью?
Что будет, когда Франция узнает — новоизбранный президент замешан в адюльтере, скрывает ребенка? Предполагала — все оборвется, мы окажемся ненужным довеском. Но ее опасения не оправдались. Получив официальные поздравления и пожав руки первым лицам, папа все же нашел минуту и метнулся на улицу Жакоб. Расцеловал нас и, насколько мне стало известно много позже, успокоил маму обещаниями: его избрание никак не изменит суть вещей, все останется как прежде. И будет продолжаться так, будто бы ничего не произошло… правда, мизансцены свиданий немного усложнятся. И появятся новые свидетели нашей тайны — телохранители.
Естественно, мы не пошли на главный праздник 10 мая, инаугурация прошла без нас.
Мы не поехали ни на площадь Бастилии, ни на торжественный прием. Трепет подобного события мне удалось пережить много позже. Уже в 2012 году, когда Франсуа Олланд пригласил меня на праздник в честь своей инаугурации. Впервые в жизни я вошла в Елисейский дворец с парадного входа. Вы представляете, что я чувствовала? Войти в папино королевство через центральный подъезд! Честно, открыто, без дрожи, без стеснения! Я прошлась по коридорам, посмотрела по сторонам, заглянула туда, где когда-то располагался папин кабинет… Вот так произошло примирение с прошлым. Будто бы некий сложный пазл, над составлением которого ты билась годы, вдруг сложился сам собой. Месье Олланд попросил меня прийти и на праздник на площадь Бастилии, и на торжественный президентский ужин.
Стоя рядом с ним, испытывала чувство сумасшедшей радости, будто бы время на краткий миг совершило скачок в прошлое, позволив мне, словно сказочной принцессе, наконец-то вернуться в свой замок. Время завершило свой цикл…
— Как вы восприняли появление телохранителей?
— Да уж конечно не обрадовалась. Чужие здоровенные дядьки шастали за нами по пятам, отслеживая каждый шаг. Особенно это было неприятно, когда я стала подростком и начала ходить на свои первые свидания с мальчиками. Посторонние люди оказались свидетелями моих первых поцелуев, например. Конечно, я жаловалась отцу, но он объяснял — ничего не поделаешь, теперь мы все находимся в зоне повышенного риска.
— А вам не было больно или обидно?
— Больно? Нет. И не обидно. Я не анализировала ситуацию, а старалась ей соответствовать. Моя незаметность была образом жизни. Секретом. А папа — тайным сокровищем. Я объясняла себе: «…чтобы не расстраивать папу, ты должна быть постоянно начеку. Не болтать лишнего, никому не говорить, кто он и где работает. Ведь если кто-то узнает о нашем существовании, у него будут большие неприятности, которые повлияют на его политическую карьеру».
Нет, мне не было больно, скорее сложно, потому как приходилось осваивать недетское искусство двуличия. Я точно знала — у меня две жизни. В первой я — обычная девочка, которая ходит в школу и водит странную дружбу с детьми своего возраста. Они не знают, где она живет и кто ее родители, куда она ездит на каникулы.
Во второй я любимая дочь папы, у которого серьезная работа, и от моего поведения зависело его благополучие.
— Держались стойко?
— Конечно, срывалась порой. Об этой истории я узнала уже будучи взрослой, от своей бывшей учительницы… Заводит она первоклашек в школу, знакомит с классами, ведет по коридору, где висит портрет французского президента. Я иду и, замечая картину, вскрикиваю: «Да это же папа!» Потом бледнею и в ужасе тотчас же прикрываю рот ладонью, боюсь даже повернуться. На меня, правда, никто не обратил внимания. Учительница тогда подумала, что я просто придуриваюсь.
Сколько раз в юности в школе, затем в университете мне приходилось заполнять анкеты!
В графе «родители» я всегда ставила прочерк напротив слова «отец». Не писать же «президент Франции». Никто из моих друзей не знал правды. Я не ходила в гости, не болталась после уроков…
— Почему же Миттеран не развелся с женой и не женился на вашей матери?
— Ответ прежний — были другие времена. Сегодня он вполне мог бы так поступить — как, например, Саркози. Тогда же это неминуемо обернулось бы грандиозным скандалом, крушением карьеры, всей жизни… Президент в те годы был приравнен к совершенству, идеалу, у которого нет и не может быть никаких вариантов, исключений из правил, личных тайн. Он должен был идти лишь по прямой линии, ни в чем не сомневаясь и не сворачивая. Мой отец 30 лет вел политическое восхождение к престолу, он не мог разрушить и уничтожить все, к чему стремился и во что верил.
И потом не стоит забывать о его характере.
По своей сути он был очень верным человеком, который никогда не предавал тех, кого любил, не забывал своих обещаний. Мама моя, кстати, как-то сказала мне, что наш отец в своей прошлой жизни наверняка был собакой. Потому как у него наблюдались все собачьи качества — безграничная верность, привязчивость, страх расставания, желание «собрать своих в кучу», а потом тихо лечь в ногах и за всеми присматривать.
У папы была жена Даниэль, с которой он продолжал дружить и не считал себя вправе нарушать когда-то данное ей обещание, хотя чисто физически они были чужими. Сексуальные отношения между ними давно прекратились. Но отец, повторяюсь, никогда не бросал своих друзей.
Он вообще не умел расставаться. Такая вот черта характера. Всем известную истину о власти, получив которую люди меняются, папа откорректировал по-своему — он не изменился. Остался прежним. Отдав когда-то свою любовь и дружбу, обратно их он уже не забирал.
— Как познакомились ваши родители?
— Это случилось в 1961 году. Папе тогда было 45 лет, а маме — 18. Встреча и знакомство состоялись в доме папиного закадычного друга Лорена Райяна, с которым он регулярно играл в гольф. На озере Оссегор в доме Райяна в то лето собиралась большая компания, в которой оказался и мой дедушка Пьер Пинжо (кстати, ровесник папы по тем временам!). Дед приехал со всей своей семьей — женой и двумя юными дочерьми, Мартиной и Анн.
Анн всего на три года старше сына Миттерана Жан-Кристофа.
Она — самая красивая девушка из всех, кого он прежде видел, — изящная, худенькая, с осиной талией. Брюнетка с зелеными глазами. Правда, диковатая — сидит и молчит, прячет взгляд, хотя явно внимательно следит за светской беседой, которую ведут родители с Миттераном, в ту пору государственным служащим. Месье Миттеран также не похож ни на кого из ранее встречавшихся Анн — изысканный, образованный, умный. Он задает ей вопросы — она отвечает. Он настолько располагает к себе неискушенную девушку, что она даже решается показать ему свои карандашные наброски, признается — хочет стать художницей. Это была любовь с первого взгляда… Честно говоря, внешний вид у моего папы в то время был так себе.
Такой хорошо поживший дядька с редеющими волосами и помятым лицом. Но моя юная мама не обращала внимания на подобные недостатки. Она была совершенно очарована обольстительным интеллектуалом.
Между ними все сложилось очень быстро… начались тайные свидания, романтические путешествия. С того солнечного дня они больше никогда не расставались.
Моя бабушка Тереза Пинжо поначалу и не догадывалась о романе дочери и в свое время даже наивно поинтересовалась у нового друга семьи: «Дорогой Франсуа, Анн хочет отправиться в начале осени в Париж — поступать на художественное отделение… Но мы в столице никого не знаем, кроме вас. Не могли бы вы за ней присматривать?» «Вы можете полностью на меня рассчитывать, мадам Тереза», — галантно ответил мой будущий папа.
В Париже мама приобрела ту самую квартиру на улице Жакоб, в которой, кстати, живет и по сей день.
Начала учиться. Свидания проходили там. Она получила профессию искусствоведа, стала специалистом по XIX веку, заняла должность хранителя в Музее д’Орсе, которую сохраняет до сих пор. Для мамы всегда было принципиально важным чувство своей финансовой независимости. Она считала, что уважающая себя женщина не должна сидеть на шее мужчины. В 1968 году папа, находившийся тогда в должности депутата от округа Ньевр, решил купить себе и Анн летний домик. За 13 000 франков приобрел участок в Воклюзе (Прованс), в местечке Гордес, и возвел там дом. Скромный, не выделяющийся из построек регионального типа, в форме буквы L, он состоял из большой гостиной и двух просторных спален.
Когда строительство подошло к концу, отец обратился к нотариусу и оформил строение на имя Анн Пинжо… К тому времени мама была уже беременна мной. Отцу шел 58-й год, его «официальным» сыновьям Жан-Кристофу было 28, Жильберу — 25.
Факт моего рождения тщательно скрывался от всех. Папа вступил в активную президентскую кампанию. Только самые близкие его друзья были в курсе: Франсуа де Гроссувр, Лоранс Суде, Жорж Дайян — верный, еще со времен Сопротивления, друг и соратник. Адвокат Робер Бадинтер с супругой, Шарль Зальцман с женой, врач Мадлен Сешан. Ну и члены семьи со стороны мамы, разумеется. Такой вот ближний круг посвященных. Их можно было пересчитать по пальцам.
Моя бабушка Тереза восприняла новость о беременности дочери как удар ножом в спину.
Она категорически не желала принимать факт, что Анн рожает ребенка вне брака от женатого мужчины, да еще и друга семьи. Пыталась ее уговаривать, но Анн держалась стоически — никакого аборта она делать не будет, она любит этого человека и желает всем сердцем иметь от него ребенка. И форсировать события в отношениях с ним не собирается. Как сложится, так и сложится. Когда мамин живот заметно округлился, стало очевидно — ей необходимо покинуть Францию. Маме купили билет до Лондона, где она под покровом тайны провела четыре оставшихся месяца своей беременности.
После долгих поисков подходящего роддома семейный выбор останавливается на далеком от столицы городе Авиньоне. Доктор Мадлен Сешан вызвалась взять на себя контроль и проведение родов.
Она заказала на свое имя палату в католической клинике Урбана Пятого в Авиньоне, куда 18 декабря 1974 года мама прилетела из Лондона. Чтобы не вызывать никаких подозрений и не привлекать лишнего внимания к роженице-одиночке, помимо врача подле Анн со стороны семьи была ее сестра. Она держала маму за руку во время всего процесса очень сложных родов…
Я появилась на свет 18 декабря 1974 года, в десять вечера. Папа в это время успел уехать на традиционные рождественские каникулы с семьей, находился далеко и не имел никакой возможности связаться с любимой женщиной. На следующее утро мадам Сешан отправилась в мэрию, чтобы зарегистрировать появление на свет малышки. Заполнила официальные бумаги: мое полное имя — Мазарин Мари, женского пола.
Мать — Анн Пинжо, музейная служащая, постоянно проживающая в Париже по такому-то адресу… В графе отец поставила прочерк. Так условились между собой Анн и Франсуа, чтобы не рисковать.
Едва оправившись, мама упрашивает Сешан соединить ее по телефону с Франсуа, хотя прекрасно понимает, как это будет некстати, ведь он «с другой семьей». Друзья достают ей его телефон, и вот она набирает номер. Отец в Ландах, на овечьей ферме, в гостях у мэра Шато-Шинон, куда по традиции регулярно приезжает с Даниэль на Рождество.
Трубку сняла какая-то случайная дама, сказала, что месье Франсуа еще утром отправился на прогулку в еловую рощу и пока не вернулся. Мама разволновалась, стала думать, что Франсуа пытается от нее сбежать. Ее впервые мучают сомнения.
А вдруг ни она, ни дочка ему не нужны? Вдруг все кончено? Она живо представляет себе шумные приготовления к рождественским празднествам, щедрый стол, улыбки Даниэль, мальчиков. А она одна, так далеко, в Авиньоне.
— Ваш отец перезвонил?
— Да, но говорил сдержанно. Призвал ее к рациональному восприятию ситуации, трезвости. Он не может нарушать правила, не может бросить все и уехать. К тому же в предстоящем январе его ожидает множество серьезных политических событий, должен состояться конгресс Социалистической партии. Все эти доводы казались маме несущественными, она загрустила. К счастью, подобных ситуаций больше не повторялось никогда. Все последующие новогодние праздники он встречал в нашей семье, сделав свой выбор.
25 января 1984 года он отправился к нотариусу и официально признал факт своего отцовства:
— А как же его официальная семья, как Даниэль отнеслась к подобному решению?
— С самого начала романа моих родителей жена отца, думаю, знала обо всем. У них ведь был жесткий договор, которого оба придерживались: мы не можем расстаться по очевидным причинам, но не будем препятствовать друг другу быть счастливыми. Даниэль Гуз была второй женой отца, они познакомились во время Второй мировой войны, она служила в Сопротивлении. Поженились в 1944 году. Их перевенец Паскаль умер, прожив всего два месяца. Даниэль родила Миттерану еще двоих сыновей — Жан-Кристофа и Жильбера. У каждого из них — своя жизнь.
У Даниэль были мужчины, любовные истории. Так что к папиной любви она отнеслась с пониманием. Они не могли разрушить образ официальной семьи, но не были от этого несчастны. Как я вам уже говорила ранее, страсти между ними давно погасли. Так что никто не страдал.
— ... кроме вашей мамы?
— Вы правы, пожалуй, в этом треугольнике она оказалась единственной, кому было плохо. Особенно в первое время, когда папа все же еще метался между семьями, не зная, где осесть. Но потом он сделал выбор, переехал к нам. Мы зажили полноценной единой семьей. Он уходил на работу и возвращался вечером. Воскресенья и каникулы проводил с нами. Нормальная семья в ненормальной ситуации. Время все расставило по своим местам.
И мама постепенно успокоилась, поняв — теперь он принадлежит только ей. Пусть и неофициально. Секретно.
Она и по сей день играет с собой в эту игру — игру секрета. Никому не рассказывает о своем прошлом, живет только воспоминаниями. Она до сих пор любит моего отца и хранит ему верность. Живет с его призраком. Ей было 53, когда он умер. Он был любовью всей ее жизни.
— Мама счастлива?
— Да, ведь они по-прежнему вместе. Каждый день. Она нашла для себя формулу счастья в воспоминаниях. И хотя у нее есть и любимая работа, и внуки, и я, папино незримое присутствие в ее жизни чувствуется до сих пор.
— Как думаете, а ваш отец страдал от ситуации, которую сам же и создал?
— Нет. Вначале — может быть. Потом, видимо, осознал, что такова его жизнь, его личный способ существования, и успокоился. О неудобствах и сложностях подобного расклада он вспоминал лишь изредка, когда случалась критическая ситуация, а он не мог оперативно на нее отреагировать. Например, когда однажды я чуть было не погибла, упав с лошади. Ни я, ни отец, ни врачи первые часы после происшествия не знали, что конкретно я себе сломала. И пока меня везли на обследование, отец, который не мог незамедлительно броситься ко мне в больницу, как он потом признался, пережил тяжелейшие мгновения. Тогда он в очередной раз ощутил себя заложником своей тайны. Он сумел вырваться ко мне лишь спустя несколько часов. Приехал в провинциальную больницу в городе Арпажон, зашел.
Все оборачивались ему вслед, кто-то здоровался, кто-то провожал президента взглядом, открыв рот от удивления. Что делет Франсуа Миттеран в этом богом забытом уголке?
Папа зашел ко мне в палату и, когда врач сообщил ему, что рентген не показал ничего серьезного, облегченно вздохнул… Я его очень напугала. Не знаю, как данную ситуацию объяснили себе врачи и служащие больницы. Может, подумали, что Франсуа Миттеран просто объезжает отдаленные госпитали страны с некой благотворительной миссией.
— В повседневности ваша семья жила обычной жизнью…
— Абсолютно. «Немного усложнились мизансцены», — как это называл папа. Поначалу, когда он был чиновником, мы жили в уютной маминой квартире, но потом, после инаугурации, вынуждены были переехать.
Папа объяснил, что теперь за его и соответственно нашу безопасность отвечает специальная служба. И нам выделяют квартиру, предназначенную для правительственных чинов, которая круглосуточно охраняется. Зловещее, надо признать, место — квартира в доме номер 11 на набережной Бранли, у подножия Эйфелевой башни. Без истории, без тепла, без памяти. Все казенное — никакого ощущения уюта. Даже воздух там казался дистиллированным. Но все это, по сути, было неважно, ведь наш переезд имел особое значение — мы больше не расставались, и все каникулы папа проводил с нами, даже в Рождество!
Время президента было строго регламентировано. Поэтому мы подлаживались под расписание отца — уезжали на каникулы, путешествовали.
Новый год всегда встречали в Провансе, в нашем доме. Зажигали камин, готовили вкусные блюда, а наутро все получали подарки. Мне даже сложно вспомнить что-то особенное — наша семья ничем не отличалась от любой другой. Отец любил простоту вещей. Пост президента требовал от него постоянного напряжения, готовности к принятию принципиальных решений, ведению дипломатических споров, поэтому когда он возвращался вечером домой, любил, чтобы было тихо. Хотел отдыхать, неспешно беседуя. И ужин должен был протекать как бы на полутонах, в гармоничном полумраке. В нашем доме он отключался от внешнего мира, восстанавливался. Был у него один ритуал. Всегда, когда наступали кризисные моменты, папа уходил на прогулку в сад, чтобы «посоветоваться с деревьями». Долго бродил по тропам, собирался с мыслями.
Не буду грузить вас политическими подробностями, да и неуместны они в нашем разговоре, но один папин друг рассказывал, что когда однажды возник франко-немецкий кризис, в правительстве ждали от отца ключевого решения. К нему в Прованс прилетел личный помощник, и отец огорошил его заявлением: «Дайте мне немного времени, схожу посоветуюсь с деревьями». И ушел в сад.
Помощник был в полном недоумении и нервно жаловался коллеге по телефону: «Что происходит? Неужели он не понимает, что промедление недопустимо? Решение надо принимать немедленно!»
Спустя короткое время папа вернулся с уже готовым ответом. И конфликт был разрешен…
Он никогда не принимал быстрых, эмоциональных решений, ничего не делал сгоряча.
Я всегда воспринимала отца как неотъемлемую часть природы, как одушевленную деталь нашего сада в Провансе.
Для меня он и по сей день там, только невидимый. Прячется где-то в ручьях, на заросших тропинках, в каменистых ущельях. Никто его там не отыщет, не найдет. Когда-то в детстве мне казалось, что папа был сделан из дуба и земли, во всяком случае, именно так пахли его сухие ладони, когда он протягивал их ко мне. Я прятала в них лицо, зарывалась, вдыхала этот аромат осенних листьев и травы.
Каждый раз, приезжая в прованский дом, первое, что мы делали, — шли приветствовать деревья в саду. Нашими любимицами были три липы — одна серебристая и две зеленые. Папа верил, что эти три дерева хранили наши души.
Первое было им, второе — мной, третье — мамой. Именно мамино дерево папа считал идеальным, потому как под ним была самая прохладная и уютная тень, на нем были самые красивые цветы, а листья казались сочнее и здоровее, чем на остальных. Кстати, эти три липы папа посадил сам, как только купил дом, в знак единения нашей семьи. Он говорил, что липы переживут нас и будут шуметь в этом саду еще долгие-долгие годы. И мы после смерти перейдем жить в них.
Под липами он установил массивный стол с каменными скамьями, где мы часто ужинали, если позволяла погода. Иногда приходили сюда посидеть уже поздно вечером. Прислушивались к ночным звукам из сада. Помню, однажды папа вдруг ни с того ни с сего затянул печальную песенку: «Туда, далеко-далеко, за облака и звезды, мы улетим все втроем…
когда-нибудь».
— Как протекали ваши будни?
— Вставали рано. Мама уезжала на велосипеде в свой музей. Папа садился в машину, направляясь либо в Елисейский дворец, либо в аэропорт, чтобы улететь на другой конец света. Ну а я шла в школу. Все встречались вечером, около восьми. Ужинали, читали... Часто мы вдвоем с папой усаживались на диван, чтобы посмотреть очередную серию американского сериала «Даллас» или «Династия» — мы с ним были большими фанатами. Мама к нашим пристрастиям относилась с неодобрительной иронией. Она сидела рядом и раскладывала библиотечные карточки, которые не успела разобрать днем. А потом всегда неожиданно заявляла мне: время вышло, пора отправляться в постель. Папа обязательно приходил поцеловать меня перед сном, я всегда отвечала ему поцелуем в кончик носа.
Он либо читал мне «Волшебные сказки» графини де Сегюр, либо напевал французскую народную песенку «К чистому фонтану», в которую вставлял фразы от себя: «К чистому фонтану я пойду прогуляться и искупаюсь там в прекрасной воде… Знала бы ты, как долго я тебя уже люблю, моя дорогая доченька. И никогда-никогда не смогу забыть...»
По выходным я прибегала в родительскую спальню. Мама суетилась внизу, гремела посудой, готовила завтрак. Она всегда вставала раньше всех. Папа сидел на постели, высоко подбив под бока подушки. Я устраивалась напротив, и мы начинали болтать. Обо всем. Помню, как-то даже принялась вертеться перед ним, спрашивая, не находит ли он меня толстушкой. Он прищурил один глаз, сделал очень серьезное лицо, помолчал немного: «Нет, пока нет.
Пока что все идеально».
А еще были и случайные радости. Когда мы ехали, например, в машине и папа протягивал руку ко мне, сидевшей на заднем сиденье, ждал, что я дотянусь и пожму ее в ответ. Потом он клал руку на мамино колено — она сидела рядом с ним — и нежно гладил. Я смотрела на них и была в эти мгновения так счастлива…
— А какие блюда любил отец?
— Предельно простые. Он говорил, что устает от сложносочиненных блюд Елисейского дворца, и дома все устраивалось строго наоборот. Никаких излишеств, никаких изысков. Яйца, каша, картошка «в своем платье с полей», как называл отец картофель в мундире, испеченный в золе, с соленым маслом, — его любимое лакомство.
Маме не очень-то нравилось возиться на кухне, она предпочитала гулять в саду с нашими собаками.
— Простые повседневные радости позволяли себе? Походы в театр, например?
— Мы ходили и в театры, и в рестораны, и в кино, но всегда в компании друзей. Мы с мамой приходили в компанию самостоятельно: я — из школы, мама приезжала на велосипеде с работы. Никто из случайных людей не выделял нас из компании. Не придавал нашему присутствию значения. Причем порой в компании папиных друзей бывали и не посвященные в ситуацию люди. Но поскольку мы с мамой вели себя нейтрально, нас не замечали. Иногда во время спектакля папа незаметно брал меня за руку, если мы «случайно» оказывались на соседних местах.
Побывали как-то на концерте папиной любимой певицы Барбары. Сидели в ложе напротив сцены с друзьями и мамой. После отправились за кулисы — папа хотел выразить свое восхищение Барбаре лично. Вошли. Та любезно кивает вошедшим и в мою сторону. Папа представляет меня как «Мазарин, которая любит вашу музыку». Ничего больше. Великая певица дежурно улыбается, явно чтобы польстить папе. Я опускаю глаза, мне неловко, стыдно почему-то, хочется убежать и спрятаться. Срабатывает рефлекс. А она наверняка тоже охвачена сомнениями — кто эта маленькая девочка, кто ее впустил, с какой стати она пришла с президентом?
В таких ситуациях папа обычно представлял меня кем угодно, но только не своей дочерью: «племянница», «юный друг», «дочь коллеги»… В такие мгновения я мечтала о том времени, которого не будет никогда, — о времени для нас двоих.
Когда мы не будем прятаться за черными очками, в полутенях улочек, в помещениях… растворяться в толпе. А будем вести себя открыто, держаться за руки. Укатим куда глаза глядят. Например, на каникулы во Вьетнам или в Индию. Возьмем напрокат машину, я сяду за руль, буду возить отца по храмам, просто катать. И не будет телохранителей, дымовой завесы людей, мы останемся одни в мире, свободные и бесстрашные. Папа с дочкой, такие, как все…
— В 1994 году журнал Paris Match опубликовал сенсационный материал — напечатал ваш с отцом снимок, сделанный папарацци, и текст, в котором сообщалось, что последние двадцать лет у Франсуа Миттерана имеется вторая семья. Почему это стало возможным?
— Нас поймали в объектив папарацци, спрятавшиеся в кустах с противоположной стороны площади Инвалидов.
Мы с папой выходили из ресторана Le Divellec. Прощались. Папина рука на моем плече, нежный взгляд… поцелуи. Даже без комментариев снимки достаточно красноречиво рассказывали о том, какие чувства нас связывали. Но самовольно напечатать подобный «компромат» журнал все же побоялся. В конце октября 1994 года Paris Match отправил своего журналиста Стефана Дени просить аудиенции в Елисейском дворце «для обсуждения сверхважного дела». Он выложил на столе помощницы Миттерана Полетт Декран пасьянс из фотоконтролек со словами: «Вот. Мы хотим их опубликовать. Но ждем согласия президента. Пусть и молчаливого. Я подожду — спросите у него».
Полетт онемела.
Собрала фотографии, зашла в кабинет отца. Он протер очки, взял снимки, стал внимательно рассматривать каждый. Долго. Очень долго. Секретарша не смела его торопить.
А потом и говорит: «Красивая у меня дочка, правда? Они хотят опубликовать снимки? Что ж, не думаю, что у меня есть право запретить им это…»
Накануне публикации папа все же позвонил сестре своей жены Даниэль, чтобы попросить ее об одолжении: «Пожалуйста, предупреди мою супругу. Не хочу, чтобы для нее этот удар стал неожиданным. Не беспокойся, она давно все знает. Но завтра наша семейная тайна станет известна всему миру. Пожалуйста, будь рядом с ней… прошу тебя. Поддержи ее».
Папа и мне позвонил: «Готовься. Держись. Будет очень тяжело».
Итак, 3 ноября вышел номер Paris Match, в котором рассказывалось о том, что официальный брак Миттерана был фиктивным, потому как 20 последних лет его настоящей семьей были две женщины: Анн и Мазарин — любовница и незаконная дочь. Вся Франция узнала о моем существовании. Из невидимки, из «никого» я мгновенно превратилась в самую обсуждаемую, самую скандальную фигуру. Сенсацию подхватили другие издания, мое лицо растиражировали все издания. Это было похоже на изнасилование…
— Почему отец не остановил это?
— Мне кажется, ему самому было необходимо это запоздалое признание. Он хотел освободиться от тайны, от которой устал, которая угнетала его долгие годы.
Он стремился к душевному облегчению. К тому же все сошлось и по времени. Изменились нравы, настроения в обществе. Заканчивалось папино правление, он прощался… И потом, он всегда хотел гордиться мной открыто. Как я уже говорила, соотечественники нашли ситуацию романтичной, красивой. Французам нравятся сентиментальные истории любви со сложными испытаниями и тайнами. Они сочли, что в нашей истории не было ничего постыдного. Хотя, конечно, нашлись и такие, кто кричал мне в лицо прямо на улице: «Дрянь! Дочь шлюхи!»
— Как вы лично относитесь к поступку родителей?
— Нет, я не смею осуждать, я просто пытаюсь понять. И мне кажется, они сделали все возможное в невозможной ситуации. Наша жизнь не была несчастной, скорее сложной.
У меня в наследство от той жизни осталось множество психологических проблем. Навсегда сохранился рефлекс «прячься скорее». Он непроизвольно проявляется чуть ли не ежедневно. И я не могу ни избавиться от него, ни вылечиться. Мне удалось найти свое место в жизни, я работаю, преподаю философию в университете, пишу книги… у меня много поводов чувствовать себя твердо стоящей на ногах, выглядеть достойной в глазах людей в образе дочери Миттерана. Но психика все равно живет по своим законам. Я все время хочу спрятаться, будто бы мой секрет по-прежнему никому не известен.
— Мазарин, у отца ведь была еще одна тайна, о которой не знала страна.
— Да. В первый же год своего избрания на пост президента папа узнал, что у него рак.
«Неужели я пропал?» — спросил он своего лечащего врача, профессора Адольфа Стега. «Никогда нельзя сдаваться. А вам — тем более», — ответил тот.
Папа запретил ему рассказывать о болезни Даниэль, сыновьям и всем коллегам в правительстве. Приказал не отображать диагноз в официальном бюллетене о состоянии здоровья президента. Иными словами, он снова всех обманул. Но через два часа после того, как состоялся этот разговор, отец отправился на улицу Жакоб и во всем признался моей матери. «Мои шансы очень малы, — сказал он ей. — Профессор Стег дает мне три года жизни».
Еще сказал, что совсем не напуган, не растерян. А наоборот — собран, осторожен, четок и намерен не спешить в решении всех важных вопросов.
Слишком долго — тридцать лет! — он шел к своему посту, не смеет он так просто сдаться, даже когда диагноз говорит ему, что борьба вроде как бессмысленна. Он прекрасно понимает: если новость просочится, левые и правые враги сотрут его в порошок, устроят пляски на костях. А поэтому он останется в строю, и жизнь будет продолжаться так, будто бы ничего не произошло. Спокойно.
И вот ведь что поразительно: сила воли отца оказалась столь фантастической, что он сделал невозможное — взял под контроль свою смертельную болезнь. Был случай, когда он должен был выступать на европейском референдуме, а ему требовалась незамедлительная операция. Он провел дебаты, превозмогая дикую боль. В коротких перерывах он опускался на диван, отдыхал.
После выступления его прямиком отправили на операционный стол. После операции он решил сделать официальное заявление соотечественникам. Это было 11 сентября 1992 года. Смелый и отчаянный поступок.
Отец ненавидел свою болезнь. Ненавидел за то, что впервые встретил противника, который оказался сильнее его.
Мне исполнилось 20 лет, когда он умер. К тому времени я уже жила отдельно от родителей, в съемной квартире, а мама исполняла функции сиделки. Днями и ночами обслуживала папу, подносила лекарства. Он передвигался по дому в халате, выглядел отсутствующим. И хотя я часто пыталась его рассмешить, он не реагировал. Отмалчивался. Брал меня за руку, не отпускал. Я отказывалась жалеть его, ведь точно знала — он этого не потерпит, да и разбаловал он нас своими победами.
После его операций проходили месяцы, годы, он постоянно выигрывал. И сейчас выиграет, думала я. Заканчивался его второй президентский срок, он стал заводить многозначительные разговоры о том, что якобы свое дело он довел до логического конца, достаточно пожил, пора уходить. Как-то раз мама отвела меня в библиотеку и сказала: «Папа решил, что его должны похоронить в Жарнаке». — «Похоронить? Мама, ты что, он же лежит в соседней комнате! Как ты смеешь говорить о похоронах?»
Лицо у мамы печальное, взгляд пустой, глаза сухие. Она будто не слышит меня. Говорит, что папа, естественно, о нас позаботится и не оставит ни с чем. Она говорит так, будто он уже умер.
Я тогда убежала, не дослушала мать до конца.
Будто нарочно, старалась собирать шумные компании и, пожалуй, никогда так много не смеялась, как в те дни, которые, по словам мамы, были для отца последними… И в день его смерти, когда она постучалась ко мне в шесть утра со словами «его больше нет», я была среди друзей, заснувших кто где после затяжной ночной гулянки. «Папа умер этой ночью. У тебя есть два часа, чтобы проститься с ним до того, как об этом объявят официально. Собирайся и иди прямо сейчас».
Выхожу на улицу. Так холодно, так одиноко! Париж еще спит, фонари не горят. Иду по знакомым переулкам в последний раз. Больше это не будет адресом папы. Захожу в подъезд. Поднимаюсь по лестницам. Меня пропускают охранники. Замечаю, что у них красные глаза, они меня приобнимают. Слегка. Ничего не говорят. Прошу их оставить меня наедине с отцом.
Вхожу внутрь, туда, где он лежит. Закрываю за собой дверь. И… испускаю вопль. Долгий, тяжелый, он срывается в хрип… Моя великая тайна, мой отец, любовь моя — ничего этого больше не было. Я просидела рядом с ним два нескончаемых часа. И ушла.
…Позже по радио объявили что Фрасуа Миттеран умер в восемь утра. О тех двух часах так никто и не узнал. Они были только нашими. Нашей новой тайной. Очередной. Последней на этот раз. А потом состоялась официальная церемония, на которую мы с мамой пришли наравне с Даниэль и сыновьями. Официальная и неофициальная семьи соединились. Я стояла и вспоминала об одной из наших последних бесед, когда напрямик спросила отца: «Веришь ли ты в то, что мы не расстанемся, когда для тебя все закончится?» Он ответил: «Может быть.
Никто не знает. — А потом добавил: — Связь между живыми и мертвыми наверняка остается. Если люди сильно друг друга любили, иначе и быть не может».
— Мазарин, простите за столь откровенный вопрос, но его не избежать. У Франсуа Миттерана было множество тайн, о которых и вы не знаете, и многие его друзья, и история не знает. О попытках разгадать их написана масса книг. И одна из них — тайна его смерти. Были разговоры, что Миттеран попросил своего личного врача Жан-Пьера Таро об эвтаназии.
— Так получилось, что в ночь, когда его не стало, личный врач выгнал всех из дома. Вообще всех — маму, телохранителей, прислугу… Сказал, что все должны уйти. «Ему плохо, его нельзя трогать и беспокоить». Все ушли кто куда.
Мама вернулась в свою квартиру на улицу Жакоб. Я была в своем съемном углу с друзьями. И именно в эту ночь папы не стало. Странно. Но что произошло 8 яваря 1996 года в служебной квартире дома номер девять по авеню Фредерик-Ле-Пле, в седьмом округе, никто не узнает. Ответа нет. Тайна за семью печатями. Как он и хотел, его похоронили в семейном склепе в Жарнаке, департамент Шаранта.
— Какое наследство осталось после отца?
— Дом, который папа купил в Провансе, в местечке Гордес, для нас с мамой. Его личная библиотека с подлинными первыми изданиями его любимого Анатоля Франса. Вот и все. Такова была позиция мамы — ничего ни у кого не брать, никому ни в чем не быть обязанной. И от папы она никогда ничего не требовала и не ждала в материальном плане.
Поэтому и нет у нас ничего такого особенного. Да это и неважно.
По сути дела от прошлой жизни с отцом у моей мамы вообще ничего не осталось, кроме меня.
Недавно наводила порядок в нашем летнем домике, в котором прошло столько чудесных дней… Вдруг отыскала любимую папину соломенную шляпу, сильно заношенную, но чудом сохранившую форму его головы. А еще открытку, отправленную им с другого конца света и адресованную моей маме еще в период их первых свиданий: «Думаю о тебе. Ф.»
Шляпа и открытка и есть мое наследство.
Париж
Подпишись на наш канал в Telegram