…Я позвонила Джону и, рыдая, закричала в трубку: «Меня выгнали! Моя жизнь закончилась!» На что он ответил: «Так, вещи не собирай, возьми только сумку и уходи. Мы с тобой сядем,поговорим и что-нибудь придумаем».
Со временем я окончательно поняла, что мы ничего не должны ждать от другого человека — можно только давать ему. «Ты меня любишь или нет?» — странный вопрос. Ты сам люби, а остальное от тебя не зависит — будет ли это чувство «одним из» или изменит весь состав твоей крови… Началось все с того, что в Москве Джон случайно купил в подземном переходе билет на спектакль «Дорогая Елена Сергеевна», где я играла главную роль.
После спектакля, узнав, что Джон — американец, который интересуется русским театром, его пригласили в кабинет главного режиссера. Туда пришли и мы, актеры. Я увидела его впервые, а он уже видел меня на сцене и, как потом рассказывал, не мог оторвать взгляд от моих длиннющих пальцев… Его что-то спросили об американском театре, он вскочил и начал эмоционально рассказывать, бегая по кабинету. Высокий, красивый, в джинсах, ковбойских сапогах и клетчатой рубашке… В общем, Джон меня тогда поразил. Но он оставался для меня зрителем — а со зрителями я старалась держать дистанцию.
После того вечера в режиссерском кабинете началась погоня в голливудском духе: новый знакомый пытался меня поймать — после репетиции или спектакля, а я убегала.
Коллеги удивлялись: «Ты что? Он же влюблен в тебя! Ты видела афишу?» На афише театра Джон размашисто написал: «Я в вас влюбляюсь, Оксана, каждый раз!!!» «Такой мужчина! — восторгались вокруг. — Да еще американец!» На дворе стоял конец 80-х, и иностранцы казались людьми с другой планеты. Но чем больше меня уговаривали, тем сильнее я сопротивлялась. Не выношу давления. Такой вот характер.
…В детстве я нередко прибегала домой вся в копоти и пахла костром. Мы жили в Донбассе, вокруг простиралась степь с темными конусами терриконов. Я очень любила огонь и жгла вместе с мальчишками все, что попадалось под руку, или пекла картошку, которую мы порой таскали с чужих огородов. А однажды с друзьями поспорили, кто ближе всех проскользнет перед машиной или мотоциклом.
Я победила, буквально кинувшись под мотоцикл, который меня и сбил. Лежала в траве, колесо крутилось у меня на лбу, пахло пылью и резиной… Сбежались соседи, один из них налетел на бедного мотоциклиста и стал его лупить: «Ты убил нашу девочку!!!» Меня на руках понесли в дом, встретила нас бабушка — родители были на какой-то вечеринке, но быстро приехали. Папа на своей «Волге» отвез меня на станцию «Скорой помощи», вслед отправились соседи. Когда меня внесли в коридор «Скорой», все больные сбежались смотреть на окровавленного ребенка, кто-то от жалости плакал, а мне казалось, что я умираю. Вы не поверите, но в тот момент я была счастлива! Еще бы — в центре внимания, страдаю на глазах у людей, они искренне сопереживают… Это было мое первое серьезное «выступление на публике».
Правда, закончилось все не очень драматично — мне всего лишь наголо побрили голову, полили ее зеленкой и отпустили домой, так как никаких серьезных ран и травм не обнаружилось.
У нас дома часто собирались молодые вольнодумцы, не одобряемые властью «стиляги» — они вели свободные разговоры, слушали западную музыку и, задернув в комнате шторы, танцевали рок-н-ролл. Мы с сестрой Мариной крутились рядом. Из поездок в Москву родители привозили с трудом добытые магнитофонные бобины с записями джаза и пластинки с классической музыкой. Сестра начала играть на скрипке, и когда мама поняла, что у старшей дочери явный талант, она сказала отцу: «Бросаем здесь все и уезжаем в Москву, нужно дать детям образование». Родители оставили работу (папа трудился на шахте горным инженером, мама к тому времени уже защитила диссертацию), продали машину и мотоцикл, на котором отец лихо гонял, посадив Марину сзади, а меня спереди, поручили дом нашей няне и практически ни с чем уехали в столицу…
Помню, стоя у окна поезда, мы с сестрой все ждали, когда же начнется Москва.
До прибытия оставалось полчаса, а из окна вагона были видны лишь кучи металлолома, тянулись какие-то заборы, на горизонте дымили огромные трубы. Мамин научный руководитель, ехавший вместе с нами, на вопрос, что это за трубы, серьезно ответил: «В них сидит правительство, курит и решает мировые проблемы». Я поверила…
Мы сняли двухкомнатную квартиру на девятом этаже в Новогирееве.
В подъезде часто плавал странный запах — мне объяснили, что москвичи любят варить щи. Оказалось, это борщ без мяса. В гостях у соседей я попробовала эти щи, и они мне не понравились. Еще меня удивило, что в этом городе все сидят по своим норкам и редко зовут друг друга в гости — совсем не так, как было у нас в поселке. К тому же дома я оставила свою первую любовь — Игоря, который каждое утро появлялся у моего окошка и бросал камушком в стекло. Выглядывала мама и говорила: «Игорь, Оксаночка еще спит, приходи позже». Часто, уединившись в ванной нашей московской квартиры, я плакала, вспоминая его, свою степь, костры… Нас с сестрой отдали учиться — в английскую спецшколу и в музыкальную, по классу скрипки. Во дворе мы больше не играли, только со стороны смотрели на других бегающих детей: у нас началась взрослая, трудовая жизнь.
Прошло несколько лет, и однажды случилась встреча, которую иначе как магической назвать не могу.
Я гуляла по Большой Никитской и увидела, что впереди идет Иннокентий Смоктуновский. В руках он нес авоську с репчатым луком, одет был в серый, немного мятый плащик и простенькую кепочку, но в его облике было столько шарма!.. Он влюбленным взором смотрел по сторонам, разглядывал людей, бросал взгляды на окна домов. Несколько кварталов я шла за Иннокентием Михайловичем — глаз не могла отвести от его плаща и этой авоськи с луком.
Вечером я собиралась во МХАТ, но когда пришла, узнала, что произошла замена спектакля. У входа мне сказали: «Не сдавайте билет, сейчас будет хороший спектакль, в нем Смоктуновский играет».
И я конечно же пошла. Со своего недорогого бельэтажа разглядела, что в третьем ряду партера было свободно откидное место, и быстренько перебежала туда. Шел спектакль, это была «Чайка», в одной из сцен Иннокентий Михайлович сидел в кресле-качалке и смотрел вдаль. И вдруг я поняла, что он смотрит прямо на меня, точнее, куда-то в глубь меня. Подошла очередь его реплики, возникла пауза, все актеры удивленно воззрились на Смоктуновского, а он не сводил с меня глаз. Что это было? До сих пор не понимаю. А тогда мне казалось, что мгновение просто остановилось.
К тому времени я уже вовсю мечтала стать актрисой — втайне даже от родителей, которые настояли, чтобы я поступила в Музыкальное училище имени Гнесиных.
…Это был странный вечер. Надев белое платье, в котором была на школьном выпускном, я, восемнадцатилетняя, пришла «поступать в театр». Скрипка — в одной руке, гитара — в другой, взятая для поддержки сестра — чуть сзади. Это был молодежный театр «На Красной Пресне». Главный режиссер, Вячеслав Спесивцев, увидев меня, удивился: «Ну, с чем вы пришли такая нарядная?» «Хочу быть актрисой». — «Нет, вы ею не будете». Я опешила: «Буду!» «А что такое актриса? Мы тут театр строим — цемент месим, стены ломаем, в респираторах ходим, а вы явились сюда и думаете, что актриса должна быть такой… в белом платье. Да вы трех дней у нас не пробудете!» Я заупрямилась: «Посмотрим!» Тогда Спесивцев смягчился: «Ну, что там у вас?» Я боялась своего голоса, поэтому, выйдя на сцену, ничего читать не стала, а запела — Окуджаву, романсы. Полчаса пою под гитару, час — мне аплодируют, кричат: «Еще!»
Пела до двенадцати ночи. Спесивцев слушал, слушал и наконец сказал: «Нет, мы вас не возьмем. Вы у нас не выдержите». Я чуть не заплакала: «Ну давайте хоть попробуем!»
Сыграла я там всего одну роль — птицы Феникс в рок-опере «Садко». Мне соорудили огромный павлиний хвост, который раскрывался веером стараниями двух человек, еще один юноша был моими когтистыми лапами с металлическими фалангами, а восседала я на горбу у плечистого студийца, стоявшего под сценой. И в конце моей партии из этого монстра я превращалась в девушку: оголялись мои ноги в коротенькой юбочке. Три дня перед спектаклем я голодала, вспоминая при этом бабушку, Евгению Александровну. Она работала директором школы в Днепропетровске и преподавателем литературы. Была тоненькой, с пышной грудью и изящными ножками, любила делать прически и носила жабо.
Когда мы с сестрой приезжали к ней на каникулы, часто ходили гулять втроем, и бабушка громко, поставленным голосом обсуждала прохожих: «Боже мой, разве это фигура? У женщины должны быть ножки! Надо за собой следить! Обливаться холодной водой и делать зарядку в шесть утра!» Каждый день именно в шесть утра она включала радио на всю катушку, шла обливаться холодной водой, потом доставала коврик, мяч, палку и начинала выполнять упражнения. Бабушка считала, что воспитание детей должно быть спартанским. Честно говоря, все в семье ее боялись, даже наша мама.
Итак, поголодав перед спектаклем, я выходила на сцену и пела рок — с настоящим рок–ансамблем, в микрофон! Это был такой кайф! Но в роли птицы Феникс меня засек педагог «Гнесинки», где я училась: он пришел посмотреть нашу оперу.
Вызвали меня на худсовет и начали стыдить: «Мы взяли вас в институт в надежде, что вы — Марина Мысина номер два! А вы нас позорите! Голые ноги — какое бесстыдство! Зачем вам нужен этот театр? Посмотрите на себя — какая вы актриса?!» А я уже была длинненькая, носик выдавался. Но ответила: «Если я не буду там работать, то не буду жить». Однако и мама с папой, и Спесивцев сказали мне: «Каждое дело надо доводить до конца». Стиснув зубы, окончила «Гнесинку» на четверки-пятерки и только потом поступила в театральное.
У Спесивцева я надышалась цементом и краской, отбивала штукатурку — мы завязывали лица платками по самые глаза и лезли на леса — сама делала кирпичную кладку. Была я и директором канатного цеха: плела канаты, поджигала концы — вот где утолялась моя страсть к огню!
— проверяла, крепкая ли работа. То, как важна прочность каната, я узнала позднее на собственной шкуре, когда дважды — каждый раз во время спектакля «К.И. из «Преступления»», поставленного Камой Гинкасом, — падала из-под потолка.
Одно из падений случилось так. Во время гастролей в Киеве мы играли в здании бывшего монастыря, в зале с высокими сводами. За десять минут до спектакля, во время репетиции, канат, на котором висела лестница, оборвался, и я полетела с шестиметровой высоты! Содрала всю кожу на руке. Актеры и рабочие сцены столпились вокруг меня, руку мне залили чьими-то французскими духами, стали проверять, не вывихнуто ли плечо. Рыдая от боли, я с ужасом думала о том, что второго каната нет.
И вдруг вспомнила, что у нас остались веревки, а из них можно сплести новый канат. Когда он был готов и лестницу прикрепили к потолку, я, прижимая раненую руку к телу и стараясь не выдать своего состояния, вышла на сцену. Успех в тот раз был фантастический!..
Но прежде чем попасть к Гинкасу, я рассталась со Спесивцевым. Тогда я отвечала за чистоту полов на сцене и в зале, зрительские кресла протирала, и кто-то нажаловался ему, что я плохо убираю. Режиссер со мной почти год не разговаривал, в итоге я повернулась и ушла. Хотя жалела: театр его — настоящий.
Потом я распрощалась с еще одним режиссером, Светланой Враговой. Она не простила мне, что я «изменила» ее театру, да еще проигнорировав при этом день рождения нашего директора.
Когда я на следующий день пришла на репетицию, услышала массу упреков. И честно сказала Враговой: для меня важнее, чем праздновать чей-то день рождения, выйти на сцену, что я и сделала, пусть и в другом театре. Возникла пауза, затем раздался крик: «Вон отсюда!» Потом Врагова говорила, что она пошутила — все, мол, свои. Но в тот момент я была потрясена, потому что любила и этот театр.
Выскочила, обливаясь слезами, и бросилась звонить Джону. «Моя жизнь закончилась!» — кричала я ему в трубку. «Так, я тебя умоляю, — сказал он, — не заходи в гримерную, ничего не собирай, возьми только сумку и уходи. Мы с тобой пойдем, посидим где-нибудь, выпьем пивка, поговорим и что-нибудь придумаем». Оказывается, Джон долго ждал этого момента и был рад, что меня выгнали: он понимал, что я способна на большее, чем могла сделать в том театре.
Когда я успокоилась, он спросил, с кем я хочу работать.
Я ответила, что с Камой Гинкасом. Нашли способ, как связаться с ним, и на следующий день я уже звонила Каме Мироновичу и заплетающимся от страха языком говорила: «Простите за дерзость… Меня выгнали из театра… Я очень хотела бы с вами работать». «Вы когда можете приехать?» — услышала я. «Сейчас». — «Приезжайте». Как только мы встретились, он хитро прищурился: «А вы такая подлая? Если вас выгнали из театра, то вы, наверное, жуткий человек!» — «Да, я очень подлая», — ответила я и разрыдалась. «Ладно, хватит лить слезы, у меня кое-что для вас есть». Открыл портфель, а там у него лежала рукопись. Выяснилось, что Гинкас давно хотел поставить спектакль по «Преступлению и наказанию» Достоевского и сделать центральной героиней Катерину Ивановну.
Потом я узнала, что пятнадцать лет он мечтал поставить эту вещь, репетировал с Мариной Нееловой, но она уехала с мужем в Париж, хотел, чтобы играла Инна Чурикова, но та на съемках сломала ногу. И вот подвернулась я.
В тот вечер мы переговорили обо всем. Кама Миронович рассказал даже, как он попал в сумасшедший дом — его посадили в советское время — и какие там были колоритные персонажи. Я, завороженная, кивала, и вдруг Гинкас остановился: «Сколько сейчас времени?» — «Девять». — «Так, завтра на репетицию в одиннадцать!» Через полтора месяца спектакль был готов. Поэтому не так уж плохо, если тебя откуда-то выгоняют, по крайне мере есть шанс начать жить по-новому. А у меня после той первой репетиции с Гинкасом пошла абсолютно новая, счастливая жизнь.
Если бы не Джон, не знаю, как бы все сложилось.
Он понимает меня, потому что сам человек театральный до мозга костей: учась в аспирантуре Гарвардского университета, писал диссертацию о нашем писателе и драматурге Николае Эрдмане. Приехал на полгода на стажировку в Москву — собственно, тогда-то мы с ним и познакомились.
В первое время я делала все, чтобы ускользнуть от Джона, не пересечься с ним, даже не увидеть его. В конце концов он понял, что гоняться за мной бесполезно, махнул рукой и исчез. Однако вскоре наш общий друг позвал меня на день рождения. Пришла — а там Джон. Это друг так подстроил. С тех пор мы с Джоном стали жить вместе. А за полгода до того я рассталась со своим сокурсником Сашей.
У нас были серьезные чувства, но мама с папой категорически не соглашались, чтобы он стал моим мужем. Говорили, что мы не созданы друг для друга, — и я их послушалась. К тому же отношения с Сашей, видимо, исчерпали себя. Поэтому когда в моей жизни появился Джон, мама сразу заметила — со мной что-то происходит. Стала расспрашивать, в чем дело. А узнав обо всем, тут же скомандовала: «Сейчас же вези своего мальчика к нам в гости!» Но тут возмутился папа: «Ни за что! Американец в нашей семье — никогда такого не будет!» «Или ты, отец, — отрезала мама, — сейчас же сядешь за руль и привезешь Джона к нам, или я с тобой развожусь». Папа сдался и поехал со мной к Джону.
Когда Джон открыл нам дверь — кудрявый, с веселыми зелеными глазами, улыбающийся, — отец мгновенно сам расплылся в улыбке.
Они с мамой полюбили Джона как сына. Однажды его забрали в КГБ — просто посадили в черную машину и увезли в неизвестном направлении. Мы не знали куда бежать, чтобы выяснить где он, в итоге спешно отправились в ОВИР, выдавший Джону вид на жительство. Мама открыла ногой дверь в отдел, ведавший иностранцами, и сказала: «Сейчас же верните моего сына! И чтобы ни один волосок с его головы не упал!» «Он вам не сын». — «А это не ваше дело! Где наш мальчик?» Мама привезла с собой книги и статьи Джона о русском театре. «Человек прославляет наше искусство по всему миру, а вы так с ним поступаете!» Сотрудники ОВИРа, которые, конечно, уже получили информацию «откуда следует», оробев, принялись докладывать маме, что «разговор» с Джоном уже окончен, его уже отпустили, он купил пачку книг, сидит на ней возле подъезда и ждет Оксану, потому что у него нет ключей от квартиры.
Людей моя мама понимает прекрасно, и они с папой сразу почувствовали: Джон — мой человек.
Но когда начался наш роман, однажды среди ночи я услышала, как кто-то открывает ключом дверь в мою квартиру. Я поняла, что это Саша, и испугалась. Сказала Джону, чтобы не выходил, а сама пошла. Сели с Сашей на кухне. Он повторил то, что говорил мне раньше: никогда меня не бросит, но если я с ним расстанусь, ничего плохого мне не сделает. «А теперь, — сказал, — я хотел бы поесть и потом уйти». Я налила ему тарелку борща, он съел и попросил разрешения поговорить с Джоном. Полчаса они о чем-то разговаривали, после чего Саша оставил ключи от моей квартиры и ушел.
Но пришло время Джону уезжать: закончился срок его стажировки.
Больше визу ему не давали, а меня не выпускали в Америку: еще был жив Советский Союз. Джон писал мне письма каждый день, а я, вертопрашка, отвечала раз в три недели. Зато мы ежедневно созванивались.
Наверное, если бы не эта невозможность даже простых встреч, мы бы не стали расписываться, просто жили бы вместе. Я вообще терпеть не могу все эти бюрократические формальности вроде штампа в паспорте. Почему я должна отчитываться перед чиновником, с кем я хочу быть? Но мы с Джоном не могли жить вместе, а тяга быть рядом с любимым у меня сильная: это и из родительской семьи идет, и даже раньше. Опять вспоминаю бабушку Евгению Александровну. Отец ее, дворянин, был управляющим железной дорогой, но когда грянула революция, бабушка, уверовав в нее, сказала родителям и братьям с сестрами: «Я поеду учить детей в село».
Она отказалась от своей семьи, села в бричку и уехала в маленькое село на Украине, где открыла школу и стала обучать украинских детей русскому языку. Когда в те края пришли «красные», их командир — невероятный красавец — влюбился в бабушку. Он убедил ее вступить в партию, а когда они в очередной раз ехали на партсобрание, попросил остановить бричку у избы с надписью «ЗАГС», достал пистолет и говорит: «Ты будешь моей женой». Бабушка от страха согласилась. Несколько дней подряд рыдала, а потом всю жизнь они прожили душа в душу. И мама с папой верны друг другу всю жизнь, хотя порой бурно выясняют отношения. Как-то раз мама вернулась из командировки в Узбекистан, где она была руководителем экспедиции.
Экспедиция почти сплошь состояла из мужчин, а мама любит быть в центре мужского внимания, любит, когда ею восхищаются. Дома она стала хвастаться папе, как на нее смотрели, и что-то он не то ответил. А мама привезла два рюкзака старинной узбекской посуды. Она раскрыла эти рюкзаки и стала бить тарелку за тарелкой, чайник за чайником, спокойно и демонстративно. Мы с сестрой убежали в другую комнату. Потом мама позвала нас и сказала, чтобы помогали ей собирать осколки. Сказала только: «Когда у нас будет дача, мы выложим ими камин». (И выложили: сейчас камин на родительской даче украшен теми осколками.) Но тогда мама хотела доказать папе, что о ревности в нашем доме не может быть и речи. Так что пример крепких отношений у меня имелся.
Джон звал меня в Америку, хотел познакомить со своей мамой. У меня уже был на руках заказанный им билет, за которым, сменяя друг друга в очереди в «Аэрофлот», мои друзья стояли несколько дней. И вот с билетом и разрешением из ОВИРа я пришла в американское посольство на собеседование. Посольские работники посмотрели на длинноногую блондинку, бог знает о чем подумали и поставили в мой паспорт жирный черный штамп, означавший отказ. Я стала спрашивать почему, но мне ответили: «No» — и пригласили к окошку следующего.
Ошеломленная таким отношением, я стояла в коридоре и рыдала. Мимо проходила атташе по культуре Сьюзан Робинсон и узнала меня: видела в театре, к тому же нас, актеров, часто приглашали в посольство на просмотры американских фильмов. Сьюзан прекрасно знала и Джона, и то, что он работает над диссертацией.
Кроме того, он часто приносил в посольство постирать свои рубашки, — в общежитии МГУ, где он жил, не было стиральной машины. Сьюзан подошла ко мне: «Оксана, что с тобой?» «Меня не отпускают к Джону», — всхлипнула я. Сьюзан посмотрела на меня понимающе. «Успокойся, сейчас договорюсь с консулом, чтобы назначили повторное собеседование». И ушла. А когда вернулась, сказала, чтобы я явилась завтра к 8 (в 11.30 уже улетал мой самолет). «Только ты должна признаться, что обманывала консула, и сказать, что у вас с Джоном не дружба, а любовь. Еще покажи статьи о себе. Кроме того, принеси все любовные письма Джона, подчеркнув в них те места, где он пишет, что вы поженитесь в Москве. И пообещай, что в Америке вы заключать брак не будете». На следующее утро я опять сидела перед сотрудниками посольства, они внимательно просматривали мои письма, где я красным карандашом подчеркнула нужные слова, и статьи в прессе обо мне.
У посольства в машине меня поджидал отец, и как только я прыгнула в машину, помчал меня через всю Москву в аэропорт. Спустя несколько часов я уже летела к Джону.
Прошло полгода, и его наконец-то опять впустили в Союз. Перед тем как расписаться, Джон сказал мне: «Я должен признаться тебе, что небогат». Я ответила, что мне это не важно. Поженились в люберецком загсе — в этом подмосковном городе у меня была квартира. Здесь, в двухкомнатной квартире на первом этаже, мы прожили двенадцать лет. Когда-то во дворе росло много зелени, но после того как мы поселились там вместе, все деревья срубили и открыли прямо напротив наших окон отделение милиции, обнеся его колючей проволокой.
Эту проволоку мы видели из окон все те годы. Но были молоды и счастливы, много времени проводили в театре, в квартиру же возвращались, только чтобы переночевать.
Конечно, расписавшись, мы думали, где нам жить — здесь или в Америке. Мне тогда казалось, что я смогу работать за океаном: наглая была, самоуверенная. Тем более что спектакль «Дорогая Елена Сергеевна» имел там большой успех, на одном банкете я даже спросила знаменитого американского актера, с которым меня познакомили: «Как вы думаете, я могла бы поучиться здесь?» «Вам учиться? — удивился он. — Вы уже сейчас сами могли бы преподавать в университете в Чикаго актерское мастерство и получать сорок тысяч долларов в год». Мне было двадцать семь лет, и преподавание не входило в мои планы, я даже обиделась.
Лучше, подумала я, играть какие-то роли, пусть и с акцентом, а спустя два-три года, когда окончательно освою язык, уже вольюсь в американскую киносреду. Но я понимала, что никогда не стану там своей. И тут все мои сомнения окончательно разрешил Джон: «У меня есть письменный стол и ты, больше мне ничего не надо. А тебе лучше жить там, где ты сможешь работать в полную силу. Зачем тебе играть в эпизодах и годами ждать настоящей роли?» Так мы остались в Москве.
…В тридцать лет я играла девятнадцатилетних, и все верили, что мне девятнадцать. У меня немножко запоздалое развитие. Но сейчас я со своей личностью сошлась, совпала. Мне моя педагог, Римма Солнцева, говорила: «Твое время наступит после сорока лет, и у тебя все сойдется». Так и есть.
Трудно ли Джону уживаться с актрисой? Не знаю. Он однажды сказал так: «Не трудно, нет — невозможно. Но интересно». Помню, мы с ним поехали в Петербург, где снималась картина «Бедный, бедный Павел», я там играла императрицу. Перед съемками мне надо было выспаться, а я не могла сомкнуть глаз: Джон — мой самый близкий человек, и именно поэтому его присутствие мешало мне стать Марией Федоровной. Мне было тесно, мне было душно, все было не так. Я приехала с «песком» в глазах, у меня от усталости дрожали руки, и в номере гостиницы тоже не отдохнула. Джон видел: со мной творится что-то невероятное — и ничего сделать не мог. Но он помнит мои тогдашние муки и старается отдавать мне столько пространства, сколько нужно для роли. Знает, что после премьеры спектакля на меня накатывают какие-то критические волны, находит опустошение, и несколько дней я пребываю в тяжелом состоянии, даже физически.
А потом начинаю возвращаться к самой себе. Это как после свадьбы: прошла эйфория, и ты вдруг не понимаешь — а дальше что будет?
Зато у меня не бывает затяжных депрессий. Нет, я могу пострадать, у меня этот процесс происходит бурно, со слезами. Джон уходит из дома, когда чувствует, что сейчас я начну биться головой об стену: он хорошо знает мою актерскую природу. Идет гулять, а я переживаю свою неприятность. Но переживаю быстро: за полдня могу выстрадать все, дойти до «дна» — и «всплыть наверх». После чего мы отправляемся вместе бродить по каким-нибудь красивым местам, иногда в кино, а то заходим в самые демократичные кафешки и под гомон посетителей едим, пьем и наслаждаемся жизнью.
Когда мы только поженились, придумали вот что: по истечении каждых пяти лет брака будем спрашивать друг у друга: продлеваем ли наш «договор», или пора разбегаться. Четыре раза уже продлили...
Благодарим салон света и мебели MODUL за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram