Он поет на эстраде более 50 лет. Его нежный, хрупкий голос подарил миру незабываемые любовные баллады. Например, в Японии легендарную песню «Падает снег» считают ни много ни мало японской народной… Казалось бы, за столько лет журналисты рассказали о месье Адамо все — но неужели не осталось ничего недосказанного, никаких особенных тайн, никаких личных секретов? Чтобы выяснить это, мы отправились в пригород Брюсселя, в затерянное среди лесов и озер поместье Уккел.
— Сальваторе, трудно поверить, что в этом году вы отпразднуете 70-летний юбилей.
Вы потрясающе выглядите: кажется, что молодой человек неумело сделал себе легкий возрастной грим. Вы сохранили все от своей молодости — силуэт, голос, взгляд. Как победили природу?
— Да вот не уверен, что победил. Хотя противостою ей практически с младенчества, когда проблемы со здоровьем объявили на меня настоящую охоту… Но, к счастью, болезни никогда не приводили к непоправимым последствиям. (Легко вскакивает и обегает гостиную, чтобы суеверно постучать по деревянной ножке стула.)
В семь лет врачи диагностировали у меня одновременно менингит и мастоидит — это воспаление височной кости, позади уха. Тяжелые болезни грозили такому малышу отеком мозга, смертью… Меня на год положили в больницу в 90 километрах от того места, где мы жили.
Будто сослали на другую планету. Чтобы поддерживать меня, мама нанялась горничной в дом богатых итальянцев, расположенный поблизости от госпиталя, в каких-то двадцати километрах. Каждый вечер после работы она садилась в автобус и приезжала ко мне, чтобы поцеловать, сказать несколько нежных слов, просто тихо посидеть у кровати. Порой она опаздывала, и я засыпал, так и не дождавшись ее.
Папа навещал меня по выходным, облачившись в воскресный костюм и шляпу. Он развлекал маленького сына «забавными историями» из своего прошлого, искусно описывая военные победы, красочно пересказывая детали операций. И лишь много позже я случайно узнал, что эти героические «воспоминания» он придумывал на ходу, чтобы повеселить меня.
Несуществующие приключения… Не они ли научили меня мечтать? Я мысленно путешествовал, пребывая в сером больничном мороке, и представлял себе, как сражался отец, когда шел в атаку. Тем временем болезнь крепко держалась за меня, врачи давали совсем мало шансов на выживание. Самым тяжким испытанием были крайне болезненные уколы в поясницу… О господи, до сих пор корчусь от одного лишь воспоминания!
В больнице служила сестра по имени Мари-Габриель, которая скрашивала будни детям, отвлекая их от болезней и страхов тем, что занималась с ними по школьной программе. Она и меня взялась учить, давая уроки чтения и письма. Я забывал об уколах, о болях, активно готовился к возвращению в школу. И случилось чудо. Болезни отступили, я стал делать успехи в освоении знаний, да такие, что, выписавшись, был принят сразу в третий класс.
И учился на «отлично».
У этой истории есть трогательное продолжение. Прошло время, и в 1990 году я принимал участие в одной популярной телепередаче — эти ребята обожали в прямом эфире устраивать гостям невероятные сюрпризы. И вот в студии гаснет свет, а ведущий объявляет: «Сестра Мари-Габриель! Ваш выход». Я сначала ничего не понял. Тут в студию входит незнакомая старушка.
—Да, в 1950 году я работала в университетской клинике Святого Рафаэля, в Руане. И помогала малышам…
Когда я наконец понял, кто передо мной, то просто онемел. Помнила ли она конкретно меня? Не уверен. Она помогла стольким обреченным детям, многие из которых так и не покинули стены клиники.
Я был среди прочих, без имени, без особых условий, обычный больной мальчик… Поэтому она растерянно улыбалась, явно скрывая смущение. А я в результате так разнервничался, что даже пришлось приостановить съемки.
Хотя… не все «больничные» воспоминания были такими светлыми. В палате я лежал с двумя мальчиками, их звали Жан-Пьер и Ришар. С Ришаром я потом случайно оказался в колледже Св. Фердинанда, а вот с Жан-Пьером вышла грустная история.
Мне было лет тридцать, когда я получил письмо от его родителей: «Очень хотели бы с вами повидаться, ведь вас с нашим сыном связывают тяжелые испытания в детстве. Приезжайте! Пожалуйста!» Долго откладывал эту поездку, а когда навестил, сразу почувствовал некую странность.
Меня встретили люди в возрасте, родители мальчика, а Жан-Пьер, как оказалось, давно умер. Как же я тогда рассердился! Отчитал их, обвинил в том, что они используют очень интимную историю с больницей, чтобы свести знакомство со знаменитостью, о чем-то попросить. Развернулся и уехал. Это было очень жестоко с моей стороны. Со временем я понял, что был категорически не прав… Ведь их поступок объяснялся так просто — я напоминал им сына. И позвали они меня лишь затем, чтобы через меня восстановить дорогие сердцу ощущения, которые были связаны с Жан-Пьером. Испытать радость, увидев меня выросшим, здоровым, таким, каким вполне мог бы быть и их сын, если бы… Я не имел права так реагировать, но сейчас уже ничего не исправить — эти люди наверняка давно умерли, а я так и остался в их глазах жестоким, самовлюбленным болваном.
— Вы чистокровный итальянец.
Как случилось, что вы сделали карьеру на французском языке, при этом всю жизнь прожив в Бельгии?
— Сюда, в Бельгию, я приехал в возрасте трех лет со своими родителями прямиком из нашей родной Сицилии. Папе Антонио было в ту пору 27 лет, а маме Кончетте — 26. Наша пока еще немногочисленная итальянская семья сразу же почувствовала себя неуютно в новом сыром пространстве, где было так нестерпимо холодно зимой! Нашу согретую солнцем Италию мы видели отныне лишь во сне.
Так складывалась политика тех лет, что 20 июня 1946 года, после долгих итало-бельгийских переговоров, было достигнуто соглашение о допуске на территорию Бельгии 50 тысяч итальянских чернорабочих.
Дешевая рабочая сила. Итальянцы прибывали группами, по 2 тысячи человек в неделю. В обмен итальянская сторона получала определенное количество мешков угля: тонну за одного работника. В те времена для Бельгии добыча угля была задачей первостепенной важности, направленной на вытягивание страны из кризиса. Но в шахту, в те времена смертельно опасное место, спускались либо беженцы, либо эмигранты. А до них — немецкие военнопленные. Было множество смертей, шахту называли адской ямой, а профессию — убийственной.
Поэтому когда в нашей семье возник вопрос о переезде в Бельгию, отец принял решение сначала отправиться туда одному, на разведку. Хотя, как мне кажется, для себя он уже решил, что нигде, кроме как на шахте, устроиться ему не удастся.
Помню чудесный солнечный день, согретую пыльную дорогу, и по ней уходит отец, прижимая к себе картонный чемоданчик.
Когда-то он вернется назад? Во всяком случае, жизнь наша уже не будет прежней.
Он довольно быстро сообщил, что ждет нас, нашел работу, жилье. И мы с мамой принялись собираться в долгий путь — нагрузились помидорами, хлебом, батонами вяленой колбасы. Дорога из Сицилии занимала три дня на поезде. Мы ехали третьим классом. Это было в мае 1947-го.
Беженцев расселяли в окрестностях Монса, в городке Жемапп, в шахтерском квартале — бесконечной веренице унылых бараков, в которых в военные времена жили плененные немецкие солдаты.
Но я, счастливый и беспечный ребенок, не замечал ни серости убогих построек, ни трагичности папиного выбора. Переезд был для меня приключением, стылый барак казался сказочной пещерой.
Рядом с нашим кварталом располагалась угольная шахта, куда каждое утро спускался отец. Там работали практически одни итальянцы. Эту каторгу мало кто выдерживал, многие уезжали. Но отец держался. К нам, приезжим, у местного люда было неприязненное отношение — нас считали грязными, смердящими пьяницами, низшей расой.
К счастью, в шахте папа не задержался. Однажды на него обрушился кусок угольной платформы, папа серьезно повредил спину, долго лечился, а поправившись, нашел другую работу на заводе по производству труб.
Наша семья, как и другие беглые семьи, долгие годы жила на птичьих правах и без какой-либо уверенности, что страна, в которую мы приехали в поисках лучшей доли, примет нас и разрешит тут остаться.
Кстати, совсем недавно я отправился на пикет… Да-да, участвовал в забастовке в Брюсселе, ходил на демонстрацию. Поддерживал права бездомных… Я понимаю их проблемы изнутри. Ведь когда-то мало чем отличался от них! Я всю жизнь буду носить в себе память о том времени, буду помнить, откуда пришел. Поэтому и успех меня, по сути, не изменил. Не испортил. Никогда не забываю тот барак, не забываю шахту и кем работал мой отец. Возможно, по этой причине я не терял голову, хотя, поверьте, было от чего… Вспомнить хотя бы мой первый приезд на гастроли в Чили. В аэропорту меня встречала толпа, тысяч в 60, не меньше!
Девушки визжали, осыпали цветами, тянули ко мне руки, чуть не рвали на части. Охрана с трудом затолкала меня в машину, но люди оттеснили их, схватили машину, подняли ее и понесли!
— Как вы начали петь?
— Дедушка Джирландо подарил мне гитару, купленную в моем родном городке Комизо. Та гитара до сих пор висит у меня в вестибюле — видите, вон там. Я сумел взять только четыре урока, на дальнейшее обучение банально не хватило денег. Но и этих нескольких аккордов, которые освоил, было вполне достаточно, чтобы подбирать музыку к стихам, которые я сочинял тайком ото всех.
Я был крайне застенчивым подростком, так что творчество оказалось для меня спасительным: все свои потаенные чувства можно было выражать в стихах.
Петь при всех поначалу стеснялся, особенно после того как аббат Жюль Ленгран выступил категорически против моего присутствия в церковном хоре мальчиков. Он сказал, что у меня неприятный голос. Именно так и сказал.
Но я не унимался, пел у себя дома, когда никого не было, и упорно участвовал во всевозможных детских конкурсах. Например, в 12 лет занял первое место на музыкальном соревновании в Гран-Пляс города Жемапп, где в то время жила моя семья. Мне, победителю, вручили в качестве приза два килограмма шоколада прославленной фабрики «Мёрисс». Исполнил модную в те годы песенку «Любовь — это букетик фиалок» Луиса Мариано.
Конечно, надо мной смеялись в школе, в основном из-за высокого голоса, дразнили «девчонкой» или того хуже.
Неприятно вспоминать. Да и в самом начале своей карьеры, делая первые робкие шаги, неоднократно слышал, как музыкальные продюсеры отзывались обо мне крайне нелицеприятно. Например, популярный когда-то ведущий культовой музыкальной радиопередачи Жан-Клод Меннисье открыто заявлял: «Не нравится мне этот Адамо. Вообще не понимаю, кто это поет — мужик или тетка».
— Как в семье относились к вашим пробам голоса?
— С доброй иронией. Отец, например, вообще не знал, что я пою. Он пропадал на работе, чтобы иметь возможность платить за мое обучение, и панически боялся, что я повторю его судьбу и спущусь однажды в шахту. Я и не выдавал своего тайного увлечения.
У меня в ту пору уже ломался голос, звучал он сипловато, несмело и негромко, не вызывая тем самым никаких подозрений. Так что ни у отца, ни у кого из близких даже не возникало мысли о том, что я могу петь и — о ужас! — мечтаю о карьере певца! Это было бы смешно, честное слово! Но я пел. И меня это очень увлекало.
В декабре 1959 года я, опять-таки никому не говоря, принял участие в радиоконкурсе молодых талантов «Радио Люксембург», который проходил в Королевском театре Монса. Исполнил песню «Если бы я посмел» собственного сочинения. Конкурс спонсировала фирма по производству шампуня «Монсавон-Доп» — сегодня, кстати, это L’Oreal. Меня попытались завернуть на предварительном прослушивании. Какой-то человек крикнул из зала: — Молодой человек, ну как не стыдно?
Вы так противно гнусите! Кто вас вообще надоумил петь?!
Я уже решил спуститься со сцены, но кто-то из приемной комиссии неожиданно встал на мою защиту:
— Нет-нет, не уходите! Зачем вы его обижаете? Мне кажется, в этом мальчишке есть что-то особенное. Пусть он попробует! Дадим ему шанс.
Так я попал в число участников.
И знаете что? Этот конкурс я выиграл! Занял первое место. Финальная часть и обьявление победителей проходили в Париже. Призовой чек мне вручал сам Шарль Азнавур. На эти деньги я решил купить отцу в подарок машину Opel Olympia. Красивая была такая, цвета бирюзы.
— Какова была реакция отца на ваш выигрыш?
— Как-то вечером я, зная, что будет трансляция в эфире, задумал устроить ему сюрприз:
— Пап, а давай послушаем радио сегодня за ужином?
Конечно, я знал, что, как истинный итальянец, отец любил сильные, мощные голоса. И я побаивался его реакции. И действительно, услышав своего 16-летнего сына, он вначале просто не поверил своим ушам. Но спустя короткое время, поняв, что это все же я, отец… заплакал. А тем же вечером твердо заявил мне, что все для себя решил и отныне посвятит свою жизнь мне и моей музыке, будет моим менеджером. Прозвучало это очень торжественно, хотя и было рискованно. Ну подумаешь, какой-то конкурс выиграл….
Но папа сразу же поверил в меня.
— Вы рано потеряли отца. Он успел увидеть вас на сцене?
— Он успел застать три первых года моего успеха. Побывать на моих концертах, смешаться с толпой и ощутить, как люди принимают мою музыку. Он успел почувствовать, что отдал свои силы не зря.
— Может быть, вы воплотили его потаенную мечту?
— Нет, он никогда не мечтал стать артистом. Папа любил петь в кругу друзей, на соседских праздниках и посиделках во дворах. Но пение его было скорее клоунским — он просто любил смешить людей. Характерно менял голос, интонации, кривлялся. Вечный заводила, всегда в центре внимания, тамада во время любого застолья…
Я реализовал его мечту в другом — нашел для него место под солнцем, дал ему новый смысл жизни.
Позже осуществил и другую главную мечту отца, который всегда верил, что в один прекрасный день вернется домой, в родную Сицилию, победителем. Откроет там ресторан на заработанные за границей деньги, будет доживать век достойно. Я подарил ему ресторан, который он назвал «Ночь» в честь одной из своих самых любимых песен из моего репертуара, пригласил рабочих, строителей, заказал лучшую столовую утварь, обстановку. Подготовка к открытию шла полным ходом…
…Папа погиб внезапно, трагически. Это произошло на глазах у моих сестер, матери, всех наших многочисленных родственников.
Ему только исполнилось 46 лет. 7 Августа 1966 года стоял, как всегда, прекрасный летний день. Жара, солнце. Каникулы в полном разгаре. Я был на гастролях во Франции. Пятеро моих сестер — Делиция, Эва, Сальвина, Джованна, Титина — играют на пляже, мама сидит рядом под зонтиком, обмахивается веером. Отец бродит по песку, беседует с друзьями, попивая холодный лимонад. Обсуждает с ними ход работы в ресторане, рассказывает, что совсем неподалеку от пляжа Пунта Браччетта уже присмотрел землю для большого нового семейного дома. С гордостью сообщает, что сын уже купил этот участок ему в подарок.
Пляж местечка Марина ди Рагуза, в южной части Сицилии, был в этот день полон отдыхающих. Огромное количество народа вокруг.
Сестры возились у воды, не зная, какую еще игру придумать. И у Титины возникла идея: а давайте напугаем папу? Как напугаем? А очень просто — она прыгнет в воду, притворится, что тонет, и папа испугается. Вот весело будет! Она так и сделала, а сестры, подыгрывая ей, дружно закричали: «Папа! Папа! Титина тонет!»
Отец, не раздумывая, прыгнул в воду и поднырнул под волну, чтобы спасти ребенка. Титина захихикала и быстро выбралась на берег. Обернулась — отца не видно.
— Папа, плыви назад, я пошутила, пошутила!
Никто из малышей ничего не понял, и только взрослые засуетились, забегали. Через минуту новая волна выбросила на берег бездыханное тело… Мама кричит, начинает плакать навзрыд, хватает дочек, бьет их наотмашь.
Кто-то бежит в поселок за помощью, надо же вызвать «скорую»… Врачи приезжают только через полчаса и разводят руками. В шесть вечера тело отца прямо с пляжа увозят в морг.
У него случился сердечный приступ, умер он мгновенно. На глазах жены, детей, родственников и друзей. (Долго молчит, закрыв глаза. Собирается с силами, чтобы продолжить.)
Нам с мамой было очень тяжело пережить все это. Очень. Да и не пережил я ничего. Все осталось во мне. Трудно говорить об этом, тяжело вспоминать.
…Маме пришлось идти по жизни дальше в одиночку. Это было нелегко. Папа вел дом, держал все под контролем, занимался хозяйством и старался ни к чему ее не допускать. И вдруг она внезапно осталась одна с детьми.
На правах старшего сына я старался всегда помогать ей, участвовал в воспитании сестер по мере возможности. Купил им новый дом в парижском округе Рёйи, переселил туда мать и сестер, нанял им помощниц, охранников. И тем не менее нервы дети нам потрепали изрядно. Алкоголь, наркотики, попытки самоубийства, побеги из дома, какие-то мрачные секты – полный набор передряг, в которые попадали мои «трудные» девочки.
Вот такая судьба. С одной стороны, я совершил такой взлет, с другой — продолжаю оставаться на земле, не взлетаю. В сердце всегда живут воспоминания, которые не позволяют мне ощутить легкость. Во всех смыслах этого слова. Отец любил класть руку на мое плечо, такой у него был привычный жест. А я ведь до сих пор чувствую ее вес… Вот тут.
Я не был непосредственным свидетелем его смерти. Но окажись я рядом, возможно, сумел бы быстро вытащить его на берег, оказать первую помощь, спасти. Я так думал. Потом случайно узнал, что несколькими днями ранее отец, оказывается, обращался за помощью к кардиологу. Жаловался на сердце. Он скрывал это ото всех, чтобы не расстраивать жену и детей.
— А что стало с той землей, на которой папа хотел построить новый дом?
— Ничего. Я оставил ее такой, какой купил когда-то. Пустой. Она заросла сорняками. Полянка на пригорке, который спускается к дикому пляжу. На том пляже безлюдно — редкие туристы туда добредают. На песке осколки камней и ракушек. Потертая от времени табличка Balneazione non sicure — «Купаться опасно».
— Сальваторе, после того радиоконкурса, на котором вы заняли первое место, и началась ваша карьера?
— О, если бы все было так просто! Выигрыш помог мне записать первый диск, который прошел незамеченным. Второй — тоже. Как, впрочем, и третий, и четвертый…
И откуда у меня бралось упорство, что мною двигало? Но я тем не менее приступил к записи пятого диска. По времени это совпало с экзаменами на факультет журналистики в Высшем институте социальной коммуникации. Отец считал, что я должен обязательно овладеть какой-нибудь настоящей профессией, а творчество от меня никуда не уйдет.
Кто-то из знакомых музыкантов предложил мне сделать красивую аранжировку песен, с хором, оркестром, что помогло бы выгодно преподнести альбом.
И запись назначили, как назло, на тот же самый час, что и финальный экзамен в институте. Я пошел отпрашиваться к директору, просить его дать мне небольшую отсрочку, пообещал, что обязательно приду, но самым последним.
В студии все прошло идеально, но когда я, запыхавшись, ворвался в пустой экзаменационный кабинет, преподаватель бросил на меня злобный взгляд:
— Зачем вы пришли, месье? Я уже поставил вам ноль.
— Но… я же отпрашивался… Месье директор разрешил мне опоздать.
— Директор — может быть, но тут, в классе, порядки устанавливаю я.
И вы, месье, очень безответственны. Я ведь знаю, что вы попеваете на досуге. Вот и пойте себе дальше, а знания вам ни к чему. Уж поверьте моему опыту.
Я был совершенно потрясен и его грубостью, и полной нелепостью так неудачно совпавших событий. Все окончилось не в мою пользу. К тому же я совершенно не верил в этот свой диск номер пять. Но обида была столь велика, что я поддался эмоциям и не нашел ничего лучше, как дерзко ответить учителю:
— Тогда я вообще ухожу из института!
И ушел… Было это в 1963 году. Потекло мучительное время ожидания выхода диска, мелких заработков. Неделя, другая, месяц... Наконец диск появляется. На нем – типичная лирика французской эстрады, немного рок-н- ролла.
Бросаюсь его слушать, чтобы оценить звучание качественной аранжировки, стоившей мне института. И… никаких бас-гитар, струнных пассажей, никакого хора — ничего не услышал! Диск почему-то вышел в том камерном варианте, в котором я его записал первоначально.
Тут уж я совсем расстроился. Диск отказались проигрывать по радио с неизменной формулировкой — «по причине неприятного голоса». Пав духом, я заявил отцу: «Надо признать поражение. Не получилось. Так что вернусь в институт. Музыка, судя по всему, не мое. И петь больше не буду».
Но отец неожиданно занимает прямо противоположную позицию.
— Нет! Петь ты будешь! Будешь! И я это тебе докажу!
Он взял в охапку с десяток экземпляров моего злосчастного пятого диска и стал ходить по городу, раздавая его налево и направо в кафе, клубах и заведениях, где стояли музыкальные автоматы. Вы знаете, там еще надо опускать монетку и выбирать песенку? В те времена музыкальные автоматы были очень популярны, они порой заменяли радиоточку в самых отдаленных районах страны. Вот так постепенно обо мне стали узнавать, слушать песни. Но отцу этого было мало. Он отправился в Париж, обошел все музыкальные студии, продюсеров, всюду оставляя мои записи.
Мне было двадцать лет, когда меня пригласили выступить на престижной сцене «Ансьенн Бельжик» в Брюсселе, потом — в парижской «Олимпии», правда, на разогреве, перед концертами Клиффа Ричарда с группой Shadows. Но всего через год в той же «Олимпии» состоялся мой дебют, случилось это 12 января 1965 года.
Отец признался как-то: с того самого вечера, когда впервые услышал мое выступление по радио, он сразу в меня поверил.
И знал, что у меня все будет хорошо. И что мою музыку полюбит и услышит весь мир. Он никогда в этом не сомневался. И верил даже тогда, когда я сам потерял последнюю надежду.
— А какие ваши песни он любил?
— Они с мамой очень любили «Падает снег». И настроение в песне любили — светлую, затаенную тоску. Он говорил: «Печальные ощущения. Девушка так и не пришла на свидание. Но все же есть кроха надежды. Она обязательно вернется завтра, и все будет хорошо. А вообще, сынок, в твоей песне много тоски по утраченному. По тому, что ушло и уходит».
— Песня «Падает снег» — действительно явление уникальное.
В одной только Японии существует более двухсот версий ее исполнения, а в мире — с полтысячи. Ее спели почти на всех языках…
— Я знаю, что в Японии ее всегда, оказывается, считали своей, народной. Как мне объясняли, стихи напоминают формат классических японских хайку:
«Падает снег
Ты не придешь сегодня
Падает снег
Мое сердце грустит».
— Какие обстоятельства заставили вас написать эту песню?
— Нелепые. Мне, кстати, было всего семнадцать с половиной лет, когда я ее сочинил. Конечно, находился в состоянии влюбленности. В кого — уже и не вспомню. Но в тот вечер я ее ждал, а она не пришла на свидание. Причем не пришла по вполне конкретной причине — внезапно выпавший снег завалил все дорожки. Если бы мы жили, например, в Канаде или в Москве, где снегопады — привычное дело, дорожки быстренько расчистили бы, и… любимая девушка запросто добралась бы на свидание. Правда, и этой песни тогда не случилось бы.
Я трезво смотрю на вещи, понимаю, что принадлежу к давно ушедшей эпохе романтики, таинственности и недосказанности, которые присутствовали в отношениях между мужчиной и женщиной в старые добрые времена. Сегодня все изменилось.
СПИД заставил влюбленных иначе воспринимать друг друга, быть осторожнее, прагматичнее. Они больше не бросаются друг на друга самозабвенно, как прежде. Это попросту стало смертельно опасным. Тела перестали быть загадкой. Сближение происходит быстро, быстро и заканчивается. Ушла трепетность. Она смешна сегодня. Ушла нежность. Ничего романтичного не осталось. Но в моих песнях я остаюсь старомодным. И тот факт, что меня еще слушают, говорит о тоске людей по ушедшей нежности. По утраченной невинности. Да и я по ней тоскую. В своей песне, которую исполняю дуэтом с дочерью, я как раз и выражаю эти «современные» чувства:
«Я бы хотел влюбиться наивно, не зная, что с нами будет потом, вообще ничего не зная и ничего не опасаясь».
Наверное, это лучшее, что хотелось бы ей пожелать на счастье.
— Всю жизнь вы женаты на одной-единственной женщине. Такая редкость в нашем мире. Как вы встретили свою Николь?
— Мы жили в одном городке Жемапп. Но в разных районах. В далекой юности я часто ходил к ней в гости, потому что Николь Дюран была подругой моей подруги Кристианы. Все мы были тогда старшеклассниками. И она, честно говоря, на меня вообще не обращала никакого внимания. Хотя, как потом выяснилось, Николь помнила, как впервые услышала меня по радио, когда транслировали тот самый конкурс, где я исполнял песню «Если бы я посмел». Она была очаровательной блондинкой, дочкой торговца мебелью с улицы Кесмес. Детьми мы пересекались редко, но она как-то рассказала мне, что много раз видела меня из своего окна во время карнавала.
Ей было 11, а мне 14, когда произошла наша первая встреча, о которой я, честно говоря, совсем забыл. Карнавал. Мы, мальчишки, идем по улице, пританцовывая, а Николь стоит на обочине среди людей, смеется и аплодирует. Тут я выхватываю ее из толпы и кружу в танце.
Она училась в другой школе, у нас не было возможности познакомиться, пока я не увлекся ее близкой подругой. Мы встречались втроем до тех пор, пока и я, и Николь не поняли, что интересуем друг друга, а Кристиана как бы лишняя в нашем союзе. Но ни признаться в этом, ни тем более постараться изменить ситуацию у нас, очень застенчивых, не хватало смелости.
И вот однажды Николь, получив от матери в подарок гитару на свое 13- летие, решается на хитроумный план.
Она рассказывает дома о том, какой я талантливый музыкант, как ловко выигрываю различные конкурсы, и почему бы родителям не разрешить мне давать ей частные уроки игры на гитаре?
Она просит свою маму сходить ко мне домой и попросить об этом. Конечно, я сразу же согласился. Приезжал на велосипеде. Николь до сих пор помнит, что я был одет в отутюженные бежевые брюки и бордовое поло. Мне тогда было почти 16 лет, и после уроков я все время проводил с ней. Едва переступал порог ее дома, Николь вела меня в кухню и мы закрывались на ключ. Она брала в руки коробку с пуговицами и встряхивала ими, будто маракасами, пока я пел и перебирал гитарные струны. Где-то там, в комнатах, ее мама слушала наш концерт и думала: как же дети увлечены музыкой… А мы были увлечены друг другом.
Я пел Николь все, что сочинял. Мы очень подружились…
— А как же Кристиана?
— Кристиана плохо училась, и родители отправили ее в интернат, где царили строгие правила. Николь до сих пор считает, что поступила отвратительно по отношению к своей самой близкой подруге, отбив меня.
В 1965 году, как только ей исполнилось 18, я попросил ее поехать со мной в мировой тур. Она согласилась, но при этом не решалась показываться рядом открыто. Никогда не стояла возле меня, пряталась, отступала назад, превращаясь в мою тень. Она не хотела, чтобы о нас знали.
Николь говорила: «Ты должен казаться одиноким. У тебя такой образ — вечного жениха.
Разве я смею лишать грез миллионы девушек и их почтенных маменек?» Так мы и объездили все страны: я — впереди, разрываемый толпой поклонниц в аэропортах, на улицах, у служебных выходов из концертных залов, а Николь — с книжкой в моей гримерке, в полумраке заднего сиденья нашего автомобиля, в отеле. Без единого лишнего вопроса, без упрека и даже намека на подозрение. Все эти годы она изящно исполняла роль таинственной невидимки. Признавалась, что никогда не испытывала по этому поводу ни унижения, ни обиды. Ей нравилось быть моим убежищем, моей гаванью, моей тишиной и моей уверенностью. Да и я всегда знал, что посреди истерик и безумий, посреди тысяч готовых на все ради меня девчонок, самых красивых девчонок, она где-то обязательно спрячется и дождется меня. И поэтому я всегда возвращался к ней.
Поженились мы в конце 1969 года.
— Сальваторе, не могу не задать вам бестактный вопрос, за который прошу заранее меня извинить. Но вы ведь больше не скрываете тот факт, что у вас есть на стороне взрослая дочь Амели. Долгое время во всех официальных биографиях значилось, что вы отец троих детей и образцовый муж. О вас никогда не писала скандальная пресса, вас не уличали ни в одной некрасивой истории. И вот совсем недавно грянул скандал… который вы, впрочем, сами спровоцировали, признавшись в том, что когда-то у вас был страстный роман на стороне и Амели на самом деле дочь не от Николь… Зная о ваших трогательных взаимоотношениях в семье, можно предположить, какой драмой все обернулось.
— Абсолютно верно. Настоящей драмой, которую я скрывал долгие годы, боясь причинить боль жене.
Я вообще никому не хотел причинить зла, и прежде всего тем, кого любил.
Да, я ее обманул, когда у меня случился долгий и красивый роман с немецкой актрисой Аннетт Даль. Мы познакомились на съемках фильма «Маковый остров». В те годы я начал активно сниматься в кино, играл даже с Бурвилем. И «Маковый остров» был моим третьим фильмом. Я написал сценарий, музыку, сыграл главную роль и снял картину как режиссер. Полностью авторский проект. И, как оказалось, очень личный…
Играл бродягу, влюбленного в манекенщицу. Ею и была Аннетт.
Фильм 1970 года потерпел полный крах в прокате, и сегодня о нем никто уже не вспомнит. После провала я решил поставить точку на планах сделать актерскую карьеру, но расстаться с Аннетт не смог.
Мы долгое время были вместе. Наша история закончилась лет двадцать назад.
Больно говорить об Аннетт. Нестерпимо больно было любить ее тайком, украдкой, будто воруя. И скрывать свою любовь от всех, и прежде всего от жены, да еще долгие годы. Отчетливо понимал, для Николь Аннетт могла стать сокрушительным ударом. И сердце мое разрывалось. Еще и потому, что отношения с Аннетт были для меня не интрижкой, банальной изменой или минутной слабостью — а настоящей, долгой и проникновенной историей любви.
Я никогда не был бабником. Им в этом смысле проще, они привычные. А меня подобная ситуация очень сильно напрягала и изматывала.
Да еще этот мой образ «идеального мужчины», который годами создавался в прессе... Разве я имел право на слабость, на сомнение, на чьи-то подозрения? Такой вечно добрый друг, вечно верный муж, интеллигентный романтик без изъянов и грехов. Я часто слышал от знакомых журналистов: до них докатывались робкие слухи о том, что «у Адамо есть женщина на стороне, дочь»… Но никто в это не верил. Они крутили пальцем у виска. «Адамо? Да бросьте вы! У кого угодно, только не у него».
По этой причине за мной неинтересно было шпионить, папарацци знали, что не сумеют сделать ни единого скандального снимка…
История с Аннетт стоила мне здоровья: из-за нее случились и мой первый инфаркт в 1984 году, и три последующие операции на сердце.
Она родила Амели 11 ноября 1979 года, всего за несколько месяцев до того, как Николь подарила мне нашего второго сына Бенжамина. Много позже, когда жена об этом узнала, именно эта «параллельность» обидела ее сильнее всего. Впрочем… эта история, когда правда раскрылась, доставила всем много переживаний. Но Николь очень старалась справиться с ними. И у нее получилось. В этом тоже — удивительное проявление любви. В умении прощать. Я восхищаюсь своей женой, я очень благодарен ей за то, что сегодня Амели может приходить к нам в гости. К тому же Николь очень нравится, как она поет…
Дочке 32 года, она живет в Лондоне. Раньше мечтала стать театральным режиссером, ходила на драматические курсы, но позже работала в издательстве, теперь вот заинтересовалась музыкой… Однажды Аннетт открыла мне тайну — оказывается, тайком ото всех наша дочь поет, и голос у нее дивный.
Сколько раз просил спеть, но она отказывалась. А потом все же сдалась. И я был совершенно потрясен ее хрустальным голосом, так же как и в свое время отец — моим. Такой талант! Я написал для Амели песню, и мы спели ее дуэтом.
— 50 лет карьеры, 40 лет брака, 500 песен и 100 миллионов проданных дисков… Можно ли сказать, что месье Адамо – счастливый человек?
— Сегодня я сносно себя чувствую и, пожалуй, да, могу смело назвать себя счастливым. Мы живем вдали от суеты, в тихом пригороде, с Николь и нашими дорогими собаками Анатолем и Жоржем.
Один мой сын — пилот, второй — музыкант, дочь, возможно, станет певицей.
Все нашли свое место под солнцем.
Жена по-прежнему окружает меня особой заботой. Благодаря ей я и по сей день могу оставаться наивным, «неприспособленным к быту». Я, например, вообще не хожу по магазинам, не знаю цен, даже не представляю, сколько стоит сегодня хлеб… Николь оберегает меня от всего — случайных людей, дурных новостей, контролируя всех, кто звонит или приходит.
И мы по-прежнему очень любим друг друга.
Уккел, Бельгия
Подпишись на наш канал в Telegram