«Так пусть же никто не живет здесь!» Нечто подобное, как считал народ, произнес сам архитектор в адрес своего детища — особняка Николая Игумнова, что на Большой Якиманке в Москве. Некоторое время там обитала одна загадочная женщина, а потом дом опустел…
И стоять бы ему тихим, оглохшим, если бы не революция. Комнаты наполнились звонкими, решительными голосами, и новый хозяин — фабрика Гознак, на которой печатали советские деньги, — постановил отдать часть большого строения под клуб, а часть отвести под жилье работников. Сказано — сделано.
Работники перевезли свой скарб в бывшие купеческие покои и стали обустраивать немудреный быт, а вечерами на второй половине дивной хоромины, в большом, роскошно отделанном зале заиграл патефон и застучали в веселых плясках каблуки фабричных парней и девчат.
Но однажды в перерыве между танцами одна из молодых работниц шепнула остальным, собравшимся вокруг: «Бабы, живущие в здешних комнатах, сказывают, что ночами, когда все улягутся, дом будто оживает. Скрип, говорят, какой-то слышится, глухие стоны, тихие шаги шуршат, а несколько раз легкую фигурку в белом видели — промелькнула и как дымок сквозь стену истаяла». Девчонки, услышав такое, от страха оцепенели, а толстая активистка прикрикнула на них, насупив брови: «Стыдно! А еще комсомолками называетесь. Небось, не старое время, чтобы в такую ерунду верить».
Потом, когда на завод пришел лектор и рассказывал им кое-что из истории Москвы, комсомолки решились-таки спросить у него, правду ли шепчут живущие в доме. Лектор потеребил седую бородку и ответил, что про старинные особняки всякие слухи ходят, но таков удел всех мест «с биографией». А что еще он мог ответить своим молодым слушательницам? Разное болтали про прежнего владельца «терема», и где правда, где выдумка, определить было невозможно.
…Николай Васильевич сидел, подбоченившись, в кресле и с хитрым видом наблюдал за возлюбленной, рассматривавшей его гостиную. «Нравится?» Варенька весело взглянула на него: «Нравится...» Держалась гостья с достоинством и не желала откровенно показывать, что богатое убранство недавно отстроенного дома поразило ее.
Театральная танцовщица, она последнее время обитала в номерах, которые снимал ей Игумнов, дорогих, но остававшихся временным пристанищем. А ждет ли ее прочный домашний обиход?
«Будешь здесь жить?» — спросил Вареньку Николай Васильевич. «Отчего ж нет? Буду». И вдруг с тоской и лаской посмотрела на него: «Одной? Жить-то одной?» Он прижал ее к себе, потом отстранил и серьезно сказал: «Ты знаешь, что я человек женатый. А что могу, даю тебе, вот хоть дом этот. Буду приезжать, постараюсь почаще».
Когда Игумнов уехал обратно в Ярославль, Варенька обошла комнаты, потом, робея, отдала слугам кое-какие приказания и села у окна. Печально посмотрела она на пустынную окраинную улицу и вздохнула от жалости к себе: так, глядишь, и пройдет ее век — сколько-то лет она проживет тайной подругой, а потом наступит одиночество.
Но об этом «потом» лучше не думать, тем более что сейчас она молода, прелестна и любима.
Игумнов же, выйдя из подъезда и сев в свой экипаж, полюбовался на особняк и довольно улыбнулся: хорош! — сейчас он это понимал. Но сколько пришлось ему пережить из-за разнообразных «мнений» об этой постройке! Когда он впервые пригласил в свой новый дом гостей, те крутили по сторонам головами, хвалили, и то там, то здесь слышался шепот, что истрачено на особняк больше миллиона. Не только в деньгах было дело, но Николай Васильевич действительно не поскупился. Вслед за отцом он стал одним из владельцев Ярославской Большой мануфактуры, которая ткала полотно на всю Россию. В каждом русском доме была рубашка ярославского полотна — хоть из тончайшего и дорогого, хоть из дешевого, но прочного, который народ прозвал «затрапезом».
Доходы Игумнова умножали и торговля, и сибирские золотые прииски. Так что жадничать Николай Васильевич не собирался, а решил, напротив, поразить воображение московских жителей и выстроить необычный дом на той земле в Замоскворечье, которую некогда приобрел его родитель. Сам Игумнов жил в Ярославле, поближе к своим фабрикам, но детство его, как он сам вспоминал, прошло в Москве, в тех краях, куда теперь опять захотел возвращаться.
Но кому доверить строительство? Конечно, игумновскому тезке Николаю Поздееву, городскому зодчему Ярославля. Пусть он человек еще молодой — всего тридцать с небольшим, но уже успел зарекомендовать себя как архитектор, хоть и провинциальный, и построивший в древней столице всего один особняк.
Москва-матушка все принимает, и чем ярче, чудеснее здание, тем лучше оно в ней смотрится. И начал подниматься на Якиманке дом, напоминавший то ли печатный пряник, то ли дворец царь-девицы. Игумнов в процесс не вмешивался и, приезжая на строительство, завороженно смотрел на то, что выходило у Поздеева: поразят они московскую публику. Впрочем, он осознавал, что поразить мало: заставить говорить можно о чем угодно, хоть слона в булочную приведи, и назавтра об этом все газеты напишут. А Николаю Васильевичу хотелось, чтобы дом получился произведением искусства: как всякий состоятельный человек, Игумнов не мог не понимать, что богатство само по себе — тлен, и, думается, тосковал по чему-то возвышенному, чем проторит себе дорожку в вечность.
Но когда сняли леса и сооружение предстало во всей своей красе, зазвучали не только лестные отзывы.
Николай Васильевич расстроился.
В один из дней он, мрачный, сидел у себя в кабинете. Приехал Поздеев, чтобы разрешить оставшиеся вопросы. Тогда Игумнов и поведал ему, как отзываются о новом доме. Поздеев развел руками: «Всяк волен думать, что ему хочется». И вдруг закашлялся — глубоко, надсадно. Дрожащей рукой вынув из кармана платок, поднес его ко рту. Игумнов лишь сейчас заметил бледность на лице своего друга и вспомнил о его болезни, о которой тот, впрочем, говорил мало и неохотно. Убрав платок, Поздеев слабо произнес: «Денег ведь переплатили… Вы, Николай Васильевич, сказали не скупиться, вот мы и не уложились в миллион.
Кирпич голландский выписывали, мрамор — каррарский, изразцы у Кузнецова заказывали…» «Знаю», — оборвал Игумнов. Досада душила его: и растратился, и нужного впечатления не произвел. «Да ты же архитектор-то, не я! — неожиданно вспылил он. — Я-то что в этих вещах понимаю?! Мое дело — мануфактура, торговля, а что у вас, у художников, на уме, поди разбери! Дай почитаю твои бумаги да подумаю».
Поздеев вышел из кабинета понурый, провожаемый сочувственным взглядом игумновского секретаря, ожидавшего за дверьми. Как доехал до Ярославля, не помнил. Дома встретила жена, сама накрыла на стол, накормила, уложила в постель. Последние годы Николая Ивановича подтачивала чахотка. Пока работал над своим «пряничным домом», жил этой затеей, вроде силы еще были, а теперь начали оставлять.
Неприятный разговор с Игумновым выбил его из колеи: раньше они приятельствовали, нынче же в отношениях пролегла трещина…
Мария склонилась над задремавшим мужем и коснулась ладонью его горячего лба. Николай проснулся, взглянул ей в глаза. «Ты дом веди, как прежде, детей расти… — прошептал он. — Время-то уходит, уходит…» По щекам Маши побежали слезы: «Полно тебе, полно, милый. Такой молодой — сорока еще нет — и о чем говоришь! Все, больше никаких заказов не бери, тебе отдохнуть надо…» Теперь они целые дни проводили вместе: Мария то сидела у кровати мужа, то медленно ходила с ним по улице, поддерживая под руку. И видела: он угасает.
Весть о том, что Поздеев скончался от туберкулеза легких, долетела до Москвы. А вослед потянулся слушок: мол, купец не заплатил зодчему за превышение расходов, и тот на самом деле с отчаяния покончил с собой.
«Поздеев руки на себя наложил? — удивлялись те, кто водил с ним дружбу. — Да разве он оставил бы так свою жену и детей? Ни в жизнь! Он кроткий был, совестливый, верующий — церкви какие строил». «А говорят, — не унимались «всезнайки», — будто он в сердцах бросил Игумнову, что дому его пустому стоять!» «Тьфу, романтики, — возмущались люди серьезные, — все вам страсти подавай! Ну чего наговариваете на человека?» И знавшие Игумнова тоже увещевали сплетников: «Что для Николая Васильевича лишняя сотня тысяч? Еще и друга из-за нее обижать? Не такой он, чтобы своего слова не держать, честный он».
С последним доводом соглашались, но вскоре одна новость несколько всех смутила. Узнали, что в особняке на Якиманке поселилась некая танцовщица, оставившая сцену по настоянию Игумнова.
Рассказывали, что Игумнов проводит с ней время вдали от семьи и совершенно голову потерял: дарит драгоценности, выполняет всякие прихоти, а когда она танцует для гостей, смотрит так, будто хочет схватить и запрятать поглубже, чуть ли не во внутренний карман, чтобы только ему принадлежала. Но дама игумновского сердца и не спешила покидать его, лишь иногда бросала огненный взгляд на кого-то из мужчин, приходивших к ним с Николаем, а так вела себя скромно, тихо, говорила вкрадчиво, а когда Игумнов вспыхивал на кого-нибудь, нежно гладила его по руке и шептала: «Коленька, Коленька, что ты?»
…Так повторяла Варенька и теперь, когда он в отчаянии рухнул в кресло и закрыл лицо руками. Она опустилась возле своего «Коленьки» на колени и пыталась утихомирить: «Глупости все это!
Как ты, однако, прислушиваешься к тому, кто что скажет!..» Игумнов молчал. Он давно уже упрекал себя за то, что надолго оставлял молодую женщину одну, уезжая по делам то в Ярославль, то в другие города. Недавно собрался уже к ней, даже письмо послал, когда приедет, — но опять дела отвлекли. А она ждала: прислуга потом рассказывала ему, что сама пирог для него испекла и потом все из комнаты в комнату ходила, от одного окна к другому. Ей, понятно, хочется с ним побыть, да вообще юное сердце жаждет чувств, впечатлений, а тут сиди целый день, вышивай или любовный роман читай, разжигая в себе мечты и фантазии… Приезжая в свой дом к Вареньке, Николай Васильевич оставался там по нескольку дней, а она смотрела на него так тепло, так преданно! И жалко было ее, и ничего поделать невозможно.
А тут еще Игумнову намекнули, что возлюбленная встречается с другим. Как он мог узнать, так ли все на самом деле? Да и не было у него ни времени, ни желания выяснять, а все-таки мучило сомнение в ее верности.
Вот и сейчас она стояла перед ним на коленях, пытаясь поймать его руку и прижать к своему лицу. Он руку отдернул. «Ты лучше сама расскажи, было ли что. Хуже, если от чужих людей узнаю». Варенька тихо проговорила: «Пару раз приходили в гости те двое твоих знакомых, мы на фортепианах играли…» «А военный? Сказали, что бывал у тебя военный». — «Он только однажды был, за книгами заехал, ему твоя библиотека очень понравилась…» — «Что же ты мне ничего не говорила о том, что он приезжал?» — «Стерлось как-то из памяти, тебя сколько не бывает, вот и забудешь…»
— «А мне говорили, что не раз видели, как он от тебя выходил». Варенька замерла, пораженная, устремив на Николая Васильевича взгляд, в котором застыло и удивление, и боль — все сразу. В тишине было слышно только, как тихо-тихо постукивают молоточками часики, висящие у нее на цепочке. Или это ее сердце трепетало? Вдруг она уронила руки на подлокотник кресла и, опустив на них голову, залилась слезами. «Не веришь ты мне…» — сквозь всхлипывания шептала Варенька. Потом, внезапно успокоившись, подняла голову и сказала: «Ты ведь сам не только со мной живешь».
Игумнов вскочил и выбежал из кабинета. В соседней комнате послышался грохот, как будто, упав, разбилась ваза, потом рухнуло на пол что-то из мебели, вроде небольшого столика… Никто больше не видел возлюбленной купца, и куда она делась, не знали.
Стали высказывать домыслы, что танцовщица бросила Игумнова, но вскоре просочился слух, что до Николая Васильевича дошли «сведения» о том, как его пассия проводила без него время. Ну что в таких случаях бывает? Выгнал? Может, и выгнал, может, и сама уехала. Но вернее всего — и в этом месте рассказчики понижали голос, — что, вспылив, он ее прибил, после чего испугался да в своем доме тело и спрятал — в стену замуровал, чтобы полиция не нашла. Да-да, непременно в стену, это давняя традиция. Может, даже живьем замуровал! Точно: живьем. И что с того, что дом уже построен? Как-нибудь сообразил, кладку, наверное, разобрал. Он, что ли, первый? Да на Москве в какой старинный особняк пальцем ни ткни… Нет, не в каждом, конечно, такое вот, но иногда как послушаешь людей, просто волосы дыбом встают.
«А как исчезла танцовщица, — добавляли, испуганно озираясь, «знающие люди», — так стала являться в виде призрака.
Ходит безлунными ночами по дому, в котором недолго пожила, вся в белое одета, и тихонько всхлипывает, свою судьбу, значит, оплакивает. В ненастье же, особенно когда налетает ветер, по всему дому стенания слышны…» «Бросьте, — отвечали таким «мыслителям». — Звуки странные внутри особняка разносятся? Так это, рассказывают, печник обиделся на хозяина и, как водится, что-то подложил в дымоходы, чтобы хозяевам крепко не спалось». «Про печника ничего не ведомо, а про девушку в белом до полу одеянии шепчутся. Потому и половина прислуги разбежалась, и сам барин редко сюда наезжает». И такой уголок, в котором, казалось бы, только и жить — счастливо, богато, балы устраивать, заброшен: вечерами окна темные, слепые, только в боковой комнатке теплится огонек, мерцает робко.
Что за огонек?.. Сторож там? Может, и сторож… А если нет?
Так бродили темными, кривыми московскими переулками слухи, просачиваясь и в бедные жилища, и в те, что побогаче, создавая недобрую славу дому. Но однажды остановился у подъезда богатый экипаж, из него вышел сам Николай Васильевич, и дом весь осветился изнутри ярким светом, началась в нем суета, послышались звон посуды и странный, какой-то металлический звук, словно рассыпали по полу монеты. И всю ночь танцевали гости. Выяснилось, что танцевали они на золотых червонцах. А что? У хозяина денег много, и не в них счастье, не они есть смысл жизни в его понимании. До рассвета, веселясь, свергали в знаменитом доме Игумнова золотого тельца, попирали золотую пыль.
Николай Васильевич и сам плясал — отчаянно, рьяно, разрывал руками воздух вокруг себя и бил каблуками в пол, выложенный золотом, словно стремился растоптать все свои неприятности. И вряд ли кто-то из танцевавших придал особое значение тому, что топтали они еще и, страшно сказать, царственный профиль, отчеканенный на деньгах! Недоброжелатели Игумнова тут же сообщили о таком «вольнодумстве» куда следует. «Донесли на Николая Васильевича, — качали головами в Москве, — поэтому и отправили его в ссылку».
Вновь опустел дом. Игумнов уехал на юг, купил там несколько гектаров болотистой земли, стал осушать ее и разводить экзотические фрукты, а еще развивать рыбные промыслы — море-то рядом.
«Ничего, — говорил, — мы везде пробьемся. Если человек с головой, то нигде не пропадет». В южных краях застала Николая Васильевича революция. Эмигрировать Игумнов не захотел, а устроился агрономом в совхоз, появившийся на месте его бывшего имения. Свою собственность он добровольно передал государству. Если бывший миллионер и грустил, вспоминая свой якиманский дом, так только о той жизни, которая какое-то время протекала в его стенах, когда он любил свою провинциальную танцовщицу и был счастлив.
…Ничего о том, какие слухи ходят вокруг дома Игумнова, пожилой лектор фабричным девчонкам не рассказал. Спустя несколько лет проходил он мимо знаменитого дома, где к тому времени не было уже ни клуба, ни общежития, а находился загадочный Институт мозга, изучавший прежде всего содержимое черепной коробки умершего Владимира Ильича.
Что-то искали ученые в ленинских извилинах такое, что отличало его от простых смертных. Попутно внедрялись исследователи и в иные «неординарные» мозги. Дома лектор занес в свой блокнот, какие ощущения вызвал теперь в нем овеянный легендами дом. Чувства были тягостными, гнетущими. Но неожиданно для себя он улыбнулся и приписал: «А вдруг ночами, в их самые глухие часы, когда все вокруг спит и даже шорох не нарушает сонной тишины особняка, в гостиной его… встречаются призрак купеческой любовницы с призраком вождя мирового пролетариата?»
Однако об этом возникшем в его мозгу видении лектор никому не сказал: на дворе стояла вторая половина 30-х годов, и уже иные «призраки» вторгались в жизнь советских подданных по ночам.
А вскоре и «мозговеды» оставили здание, которое с тех пор принадлежит французскому посольству. Французы — народ с юмором, и на странное «соседство» от них жалоб вроде бы не поступало.
Подпишись на наш канал в Telegram