Знакомый предложил поехать на экзотическую рыбалку в Доминикану. Убеждал: «Представь, Серега, Карибское море, яхта, негры с трещотками из кокосов... Приплывает целый косяк акул, и начинается война не на жизнь, а на смерть. Море вокруг становится красным от крови, крик, мат, пот. Бывает, акулы отъедают ловцам руки по локоть…»
Я засобирался. Оформил визу. Должен был вылететь через неделю после своего юбилея.
Шестьдесят как-никак, «круглая» дата, все видел, все испытал, а адреналиновый шок, говорят, кровь поляризует как ничто другое… Да вот не вышло у меня на доминиканских акул поохотиться: торопился, поскользнулся на обледенелом московском тротуаре, сломал лодыжку. Хотел придумать историю, как ребенка спас, — да в Интернете поклонницы все в минуту раструбили. Видать, своих «акул», российских, мне пока за глаза хватит…
«Желтая» пресса уже, наверное, толстенную картотеку завела на моих явных и мнимых фавориток. Спорить не буду, помните, у Шекспира: «Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть…» Сплетни — сплетнями, а жена у меня одна — Татьяна, и эту женщину я ценю и люблю, как свою единственную суженую. Просто, как в любой другой среднестатистической семье, сказался «кризис среднего возраста».
Стукнуло мне пятьдесят, и «бес — в ребро»: начался «осенний марафон». А ханжой я никогда не был, что случилось — то случилось…
С Таней мы познакомились, когда я, студент четвертого курса Щукинского училища, «тертый калач», уже вовсю снимался. Мне — двадцать, ей — шестнадцать с копейками. Поехал на каникулах с друзьями на Пахру — на дачу Сандрика, сына Михаила Светлова, на лыжах кататься. Выходим как-то за дровами на улицу, а там две девушки щебечут — присели в сугроб с термосом, лыжи рядом стоят. Слово за слово, пригласили мы девушек погреться, а сами — на лыжню. Четыре часа катались, возвращаемся — а подружки все еще в доме, оказалось — прогульщицы, химию не выучили и рванули куда подальше. Сообща тогда обед какой-то сварганили.
Так и возник наш стихийный межклассовый роман. Через полтора года Таня стала моей женой.
Она тогда еще только в десятом классе училась. Красивая, смелая, беззаботная — уверенная в себе девчонка из «золотой молодежи». Мне товарищ в ухо шепчет: внучка Жукова и Василевского! А я в смысле патриотического образования — полный «валенок»: кто такие Жуков и Василевский, вспомнил лишь после многочисленных подсказок… Ведь не за маршальские погоны предков я Татьяну приметил.
Танина мама наши отношения поначалу, мягко говоря, «не приветствовала»: внучке двух маршалов жених полагался со статусом члена Политбюро, не меньше, а она выбрала какого-то беспородного актера – скандал! Проверяли меня досконально по всем позициям и по всем каналам.
Даже друга семьи Виталия Вульфа подключили — наводил обо мне справки. Я его как-то на «шпионаже» засек и говорю:
— Виталий Яковлевич, чем-то это, знаете ли, попахивает...
А он руками разводит: ну что делать, если дочь самого Жукова попросила? Воля — неволя! И в самом деле, как отказать женщине — кандидату юридических наук, да еще в области космического права, а теща моя, между прочим, объект особой гордости — мы дома ее называли за глаза «главная в ООН по советскому космосу». Посмеялись тогда над этой историей, да и никакого компромата Вульф на меня все равно не нашел, был я уже в то время жених весьма перспективный.
Таня — взыскательная, как и ее мать: если рассердится — вылитый маршал Жуков перед взятием Берлина.
Но я обладал в молодости таким обаянием, что мог растопить любые льды… А потом другая история началась: я сам стал звездой, и наши с Таней ранги уравнялись, семейный генералитет в лице тещи меня «принял». Правда, жене моей потребовалось много терпения и воли, чтобы вынести обрушившуюся на меня славу и все, что с ней связано. Однако по порядку.
В моей поморской северной крови, как горячее противоборствующее течение, — цыганская кровь: один дед был церковным живописцем, другой же полвека протрясся в кибитках в широких бессарабских степях. К тому же дед Тося Прохан женился на кубанской казачке, оба петь и танцевать были горазды, а в войну Тося геройски погиб. Как-то мне одна журналистка вопрос задала: в чем секрет моего сценического темперамента?
Да вот в этом, в корнях, в соках русского севера и русского юга. Свой я, ребята, на всей протяженности нашей земли…
Отец работал на закрытом производстве, мама была домохозяйкой — по причине слабого здоровья. Из обычной московской школы меня быстро перевели в школу для особо одаренных с математическим уклоном. Если артистизм — одна сильная сторона моей натуры, то логика — вторая. Был я в детстве вундеркиндом, трехзначное на трехзначное в уме умножал за считанные секунды. Сегодня «серое вещество» работает не так активно, но двузначное на двузначное все еще перемножаю хоть на спор, хоть просто так.
Мы жили в Тушине, в двух шагах от дома стоял дворец пионеров «Салют». Отец был душой любой компании, он меня и пустил в хоровод кружков и секций: вокал, танцы, музыка, карате, баскетбол...
Советское пролетарское образование в ту пору было ничуть не хуже дворянского, знай, учись — не ленись.
Голос у меня был звонкий, а публичности я нисколько не боялся. Помню, мне лет семь, стою на сцене, пою:
«Я так мечтала,
С детских лет мечтала,
Что буду трогать
Облака рукой.
Пора настала,
Я пилотом стала, И проплывают
Города подо мной...»*.
В зале — гогот.
Потом меня долго мальчишки подкалывали: «Пора настала, я пилотом стала!»
Вообще был я, по мнению преподавателей, мальчиком, подающим надежды: и пел, как популярный тогда Робертино Лоретти, и в самодеятельных конкурсах участвовал (правда, на детском конкурсе «Музыкальная весна» не стал лауреатом, получив жесточайший удар по амбициям), и в математике себя всячески проявлял.
Но, слава богу, я довольно легко пережил и мгновения первых триумфов, и первые крушения иллюзий. Шел по жизни с улыбкой, которая подкупала всех без разбора, и мало кто догадывался, что за кошки скребут у меня на сердце.
В артисты подался спонтанно: сидели мы с ребятами на лавочке, базарили о том о сем.
Вдруг кто-то кинул идею: не записаться ли нам в театральный кружок «Салюта», там полно симпатичных девчонок. Сказано — сделано, тем более что мне очень хотелось покорить сердце первой школьной красавицы Светки Токаревой…
Так с первого шага попал я в руки настоящего мастера — Сергея Евгеньевича Валькова, впоследствии режиссера Центрального театра Советской Армии. Правда, на тот момент я в полной мере оценить свою удачу не мог, уж больно занят был девчонками театральной студии. В моей «специфической» школе очень удивились, когда я вместо технического вуза выбрал театральное направление.
У директора брови поползли вверх, как будто я отчебучил что-то из ряда вон выходящее:
— Сергей, милый мой, а вы хоть понимаете, что там талант нужен?!
Но я «закусил удила»: надел свою лучшую нейлоновую рубашку с «молнией» задом наперед, чтобы шея длиннее казалась, и прошел сразу в три театральных вуза. Марафон был еще тот: побегай-ка на все консультации, на все творческие туры, на все собеседования и экзамены! В общем, когда после двадцать седьмого экзамена я в грязной рубашке стоял у доски приказов Щукинского училища и рассматривал список зачисленных на первый курс абитуриентов со своей фамилией, на ликование сил не осталось, вымотан был до предела.
Передо мной уже после второго тура стоял выбор: «Щепка», ГИТИС или «Щука». Родители толком ничего подсказать не могли, да и никто не мог из моих знакомых. Так, прикинув в уме разные чужие мнения, наслушавшись рассказов в абитуриентской тусовке, я остановился на «Щуке» и попал в мастерскую Веры Константиновны Львовой, игравшей некогда у самого Евгения Вахтангова. Вахтанговская школа — вечный карнавал, Вера Львова пестовала нас, как «детей праздника»: мы были шумными, радостными, порой безбашенными студентами, заводилами на любом мероприятии, мелькали в телепередачах. Словом, везде, где мы появлялись, начинался праздник.
Сейчас, будучи художественным руководителем крупного столичного театра, я придерживаюсь принципа «длинного поводка», когда речь идет об актерской свободе, карьере и выборе.
Если актер попадает на экран — прекрасно, я этому только рад! График репетиций в конце концов можно подстроить под график съемок. Если молодой артист не снимается в кино, кто же о нем узнает?! В театре имени, увы, не сделаешь… В пору моей студенческой юности наши преподаватели лояльностью не отличались. На съемки мы срывались, рискуя многим…
В самом начале учебы я заметил — стоят в коридорах такие странные люди, почти сливаются с декором стен, как хамелеоны. Стоят они, значит, статуями, лишь глаза — туда-сюда, а если уж взгляд на ком остановят, то смотрят умильно, будто родственники. Ну, я стал справки наводить: кто такие? Оказалось — ассистенты режиссеров кино, каста «отверженных» на территории театрального вуза. Я смекнул, что к чему, прошелся «гоголем» и уже через два дня вышагивал по Одесской киностудии.
Это была первая большая роль в кино — на съемки фильма «Юлька» я сделал 102 вылета рейсами Москва—Одесса и Одесса—Москва. Днем — за партой в Москве, ночью — на съемках в Одессе… В советское время индустрия кино не считалась ни с какими расходами — бывало, артиста ждала целая танковая дивизия, лишь бы он, родимый, в кадре появился.
Что такое популярность, я понял после второго фильма — «А пароходы гудят и уходят...»: иду по Калининскому проспекту, а на меня все оглядываются, будто что-то украл. Вечером оказался в незнакомой пьющей компании, зазвали в окно:
— Эй, матросик! Зайди, выпей, уважь поклонников — день рождения!
Так что в свое первое «звездное» утро проснулся с бодуна.
«Усатый нянь» стал моим пятнадцатым по счету фильмом. Кастинг — огромный, проваливали пробы все претенденты. Это потом я узнал, что детки получили от режиссера ценное указание: «стоять на ушах». Мне было предложено войти в «клетку» — в комнату, где засели в засаде и ждали очередную жертву «отборные» трехлетние бармалеи. Зашел. Увидел. Победил. Галдеж быстро прекратился. Дети — они ведь что любят? Игру. Вот я и начал с театральных этюдов, уровень первого курса. Несколько минут немоты, и в дверь просовывается озадаченное лицо режиссера Грамматикова:
— Что это вы тут делаете?!
— А мы, Владимир Александрович, рыб изображаем, работа на рефлексы…
Вообще нелегко с детишками пришлось.
На пробе мы проигрывали сцену: нянь одевает детей на прогулку. Ну как их, головастиков, одевают?! Откуда мне знать? Своих-то еще не было и в проекте. Пока им руки-ноги куда-то там засуну, они мне усы оборвут! Всю съемочную группу замучили: каждые пять минут — новый дубль. Пришлось пообещать усы тому, кто лучше всех будет себя вести. Дети стали шелковыми, усы в конце смены получил достойнейший. Потом я кое-как отрастил собственную жидкую растительность над губой.
С детьми про сценарий надо сразу забыть. Дети воспринимают только сказку, вот и плетешь-городишь вокруг да около, выплываешь только на сообразительности. Сейчас много «методик» появилось, а в то время съемки Грамматикова оказались новшеством в советском кино.
Приходилось играть на импровизации, фактически без текста, когда каждый ребенок творит что-то свое — то заснет на ходу, то из кадра выйдет.
— Куда ты?!
— Писать хочу.
И стоишь — как вратарь на воротах.
Работалось весело, команда собралась юморная. В сцене, где мой герой бузит перед народным контролем, на стенде наклеили плакаты: «Бой котам!», «Не пейте сырой воды!», «Смерть мухам!» и так далее — без шуток фильм просто не состоялся бы.
Все шло отлично. И вдруг в финале меня срочно призвали в настоящие солдаты, голову обрили, в гимнастерку одели!
Недоснятый фильм мог лечь на полку, запал перегорел бы — и пиши пропало… Выручил дед Татьяны: маршал Василевский лично позвонил кому-то, и меня из армейской казармы моментально вернули на съемочную площадку. Кстати, первая машина «Запорожец» досталась мне благодаря тому же маршалу Василевскому.
«Усатый нянь» оказался в пятерке самых кассовых советских фильмов. Нас с Натальей Варлей, исполнительницей главной роли в «Кавказской пленнице», даже награждали каким-то специальным дипломом за участие в фильмах, собравших миллион зрителей в первый месяц проката. Сейчас у этих двух картин число зрителей приближается к двумстам миллионам. Если советское здравоохранение и просвещение всей страны фактически содержалось за счет киноиндустрии, то половину бюджета точно обеспечила продажа «Усатого няня» и «Кавказской пленницы».
Фильм принес сумасшедшую популярность, сравнимую разве что с известностью Шурика — Александра Демьяненко.
Плакатами с моим изображением были оклеены все улицы Москвы, «шествие» картины состоялось во всех кинотеатрах страны… Приезжаем в какой-нибудь крупный город с творческим вечером — там останавливаются заводы, красная дорожка, «Волга» от горкома партии, пионеры в небо выпускают голубей, стихи читают приветственные, банкеты, персональные экскурсии, любая прихоть… Даже, бывало, автомобиль вместе со мной на руках носили. Полные стадионы собирал. В кинотеатры очереди километровые стояли. Голливуд плачет в сторонке от зависти… Дело ведь не в гонорарах — мы были идолами, кумирами, небожителями…
Но образ дал столько же, сколько и отнял: много хороших ролей ушло к другим актерам, а мне на всю оставшуюся жизнь досталось амплуа разбитных «Вась» в пролетарских кепках…
Потом пошли «Будильники»: «Прекрасно, если вам с утра воскликнуть хочется «Ура!»… Мы с Ириной Муравьевой делали мини-мюзиклы на тему сказок. И была в передаче особая рубрика — «мультлото»: дети присылали письма с заявками, а ведущие «наугад» вынимали по письму и заявки исполняли. Мне на телевидение приходили мешки с письмами. Случались и казусы — вынимаем из груды письмо, а в нем такая заявка: «Покажите артиста Сергея Проханова с голыми женщинами!» Я попал под «обстрел».
У славы всегда есть темная оборотная сторона.
Появились тысячи поклонниц, девушки писали признания в любви, где только можно: на стенах подъезда, на асфальте, на стекле машины. Доходило до грубых сцен, случались и угрозы. Честно говоря, не знаю, как Таня это выдерживала. Но выдерживала, вида, что ревнует, не подавала. Закалка-то у нее дедовская, военная. Несколько раз доходило до того, что мне становилось за жену страшно…
К чести Татьяны стоит сказать, что она из тех жен, которые считают ниже своего достоинства контролировать закулисную жизнь и вообще внедряться в театр. Она не хотела знать, кто мне нравится, кто нет. Всегда ходила исключительно на премьерные показы, и это была искренняя позиция: все уже сделано, уже красиво, уже пьют шампанское.
Что касается моих увлечений, а какие-то слухи до нее доходили, жена ограничивалась меткими выстрелами-фразами по поводу женщин, с которыми меня связывала молва.
У одной замечала недостатки ума, у другой — недостатки внешности. И я внутренне как-то все принимал к сведению… Но дела труппы, состав — это ее действительно ничуть не интересовало. Хотя, конечно, и любила меня, и ревновала, наверное.
Но сам я чувствовал себя как на вулкане.
У Тани плохо со зрением с молодости. Это сейчас все линзы носят, и не поймешь, что человек чуть подслеповат. А в то время, когда мы «женихались», люди носили обычные советские очки. Таня их, как многие молодые женщины, не любила.
И вот однажды идем мы по Комсомольской площади, я засмотрелся на витрину, отстал немного. Поворачиваюсь, чтобы ей что-то понравившееся показать, и вижу странную картину: моя Татьяна подходит к какому-то молодому человеку, спокойно обнимает его, берет за руку, прислоняется к плечу. Я остолбенел. Стою, как пружина, наблюдаю буквально в двух шагах от них. А они — ноль внимания на меня! Думаю (вот оно, началось!) — откуда этот мужчина?! Жена-то вроде моя! Что за отношения между ними? Что за наглые и беспардонные проявления чувств?! В общем, понимаю, что я крайний и лишний при такой-то нежности моей жены к другому…
Оказалось, она просто перепутала меня с прохожим. Тоже засмотрелась на витрину и — цап! И только через какое-то время поняла ошибку. Взглянула на него — мол, что молчишь?
С тобой разговариваю! Присмотрелась — а рядом чужой парень стоит. Тоже, бедняга, ничего не понял, аж побледнел, мало ли что мужику в эти минуты подумалось! Ему еще повезло, что я не резкий, гуманный человек.
Первые годы мы с Таней очень хорошо жили. Она училась в МГИМО, я заканчивал Щепкинское. Бегали на спектакли, на вечеринки к друзьям, ей нравилась моя компания — она очень увлеклась театром и кино. Помогала мне роли разучивать: я иду по своему тексту, а она мне реплики за всех персонажей выдает. Со слуха у меня всегда запоминать лучше получалось…
Мой типаж «обаяха-рубаха-парень» оказался на советском экране чрезвычайно востребованным. Снимался я, не отказываясь практически ни от чего. Как-то за пятнадцать дней снялся сразу в четырех картинах.
Прага — Минск — Феодосия — Москва, только по ассистентке и понимал, что за фильм. Я знал, что актер без съемок ничего не стоит, и «выныривал» на съемочные площадки в театре точно так же, как до этого — в театральном училище. Кого-то уламывал, кого-то рублем подкупал, чтобы «прикрыли». В конце концов, «марку держать» нужно было и в глазах Таниной родни.
Я делал подарки, был добытчиком. А времечко-то какое стояло! Всеобщий дефицит. Так что частенько случалось в отдельных «консервных» местах показывать себя и народным, и остроумным. Всем приходилось с Олимпа спускаться: заведующие магазинами и складами о ту пору были птицами высокого полета. Товары народного потребления — из-под полы, из ветеранских загашников... В общем, вынужденные малоприятные вещи.
Но из песни слова не выкинешь…
Был один магазинчик на Комсомольском проспекте – место встречи многих звезд. Кабинетик заведующей – пять квадратных метров, она — «покровительница людей искусства», типичная представительница сферы торговли. Однажды прихожу — Хазанов ест сливовый джем. Заведующая мне:
— Ой, кто пришел! Входи, дорогой! Что хочешь? Рыбки красной? Рыбки красной он хочет! Сейчас будет тебе рыбка!
Тут же на столе появляется красная рыбка, Хазанов угощает меня сливовым джемом, я его – рыбой. Едим, шутим. Вдруг входит Леонов:
— Здравствуйте. Сын, паразит, тот ящик мандарин, что я у вас намедни брал, в присест слопал.
Можно еще?
И заведующая опять расплывается в улыбке:
— Мандарины?! Мандарин он хочет! Сейчас-сейчас, будут и мандарины!
Иногда даже Тихонова в ее кабинетике можно было встретить. Всех гнал в этот магазинчик дефицит.
Как ни странно, моя теща очень ценила мои снабженческие способности. Когда раскрывала коробку с дефицитом, всегда почему-то напевала. Наверное, в ее глазах я как зять в те минуты сильно рос. Потому что у нее были свои «пайки», не чета этим. Она в составе делегации СССР постоянно выезжала на сессии ООН по космосу, по месяцу жила то в Женеве, то в Нью-Йорке и знала, что такое «хорошая жизнь». Из своих поездок она обязательно привозила Тане «настоящие» наряды.
Но я тоже выезжал, правда, только в страны «освобожденной Европы»: с гастролями по воинским частям Польши и ГДР. И тоже всегда привозил какие-то подарки.
Таню они радовали… Но в ней есть врожденное подлинно аристократическое чувство меры. Она не из тех, кто полжизни проводит в спа-салонах или следит за писком моды. Любит с книжкой поваляться, к подружкам съездить, поболтать за красиво сервированным столом…
У меня с кино складывались отличные отношения. Но все-таки паузы случались, и они нервировали. Помню, даже в интервью журналу «Советский экран» сказал, что мечтаю лишь об одном: чтобы «звонили не переставая». Я любил камеру, жил от команды «мотор» до команды «стоп»… Новая эпоха грянула для меня так же внезапно, как и для всех: пришли рынок и перестройка, и в этом самом «рынке» моему лирическому герою места не оказалось.
Нет, в фильмы приглашали, конечно. Но я мысленно уже просчитал все возможные комбинации и вероятности. Фильм «Гений» стал чертой, за которой я оставил своего героя в прошлом. Мои персонажи были хулиганистыми, озорными, лукавыми, но хорошего в них было все-таки больше, чем плохого.
Вообще надо добавить, что в советском театре я был таким же баловнем судьбы, как и в советском кино. Поначалу, правда, доставались роли лишь второго плана. Переломным стал спектакль «Сашка», за главную роль в этой постановке я получил все медали и почести, которые только можно представить. Это была честная драматическая работа, с большим подтекстом.
На генеральном прогоне, помню, в зале сидела женщина в очках, цензор, слезы утирает, а сама все в блокнотике строчит свои запреты… В общем, после «Сашки» я как-то сразу перешел в ранг серьезных актеров, дали следующую главную роль в спектакле «Пять углов», а потом в Театре им. Моссовета довелось сыграть еще в нескольких резонансных спектаклях, о которых вся Москва потом говорила… Присвоили звание Заслуженный артист РСФСР… Работал с замечательными режиссерами: Черняховским, Гинкасом, Виктюком...
А потом они вдруг разом все ушли в свои проекты, да и кино одномоментно рухнуло. Вокруг меня образовалась некая острая недостаточность, коллапс: работал, работал, и вот — убийственная тишина… Нужно было что-то делать, иначе — конец.
Подняв прощальную рюмку со Смоктуновским, Белогуровой и Абдуловым на банкете по случаю презентации «Гения», я отправился устраивать кооперативное движение.
Тем более что партия и правительство призывали к частному предпринимательству. Мой первый кооператив по прокату спектаклей открыл Лужков, назывался он «Маскарад». Я окунулся в неведомое.
Кто из вас любит ремонт? Вряд ли таких найдется много. А вот я люблю. Ремонт — это путь к обновлению. Когда мы с Таней получили двухкомнатную квартиру, я сломал все внутренние стены и превратил ее в студию. Простор! А когда ребенок появился, я снова засучил рукава: опять совершил перепланировку. Так что путь к своему новому — к собственному театру — у меня начался через реконструкцию старого подвала…
Точнее, все началось опять же когда я поскользнулся на весенней улице и на собственном заду въехал в грязный подвал Трехпрудного переулка.
И вот там-то меня осенило: надо строить собственный театр. Солдаты за шефские концерты вывезли всю грязь. Во время ремонтных работ из-за слишком глубокого поддона городские дома могли сложиться, и я бы, наверное, сел в тюрьму, если бы не помощь Метростроя. Три дома «пробил» насквозь – возненавидели все соседи. Потом, правда, полюбили — многих я расселил, к их удовольствию.
Четыре года занимался первой строительной эпопеей: нанимал бригады рабочих, доставал материалы, отбивался от бандитов — в общем, прошел школу мужества, кто в девяностые выжил — тот герой.
Еще год продолжали в подвал поступать поземные воды — зал внезапно наполнялся водой, играть было нельзя. Потом природа смилостивилась, и потоки отправились в обход. А в «Табакерке» до сих пор стоит «откачка». Подвальное помещение — беда, конечно.
Постепенно мой «птенец» стал обрастать оперением…
Первое здание театра в основном было выстроено на мои личные деньги. У меня съемок было много до этого, в год по четыре картины, и моему заработку позавидовали бы многие советские академики. А уж когда пошли концерты, я за два дня получал четыре месячных оклада. Те накопления и пустил на строительство, но если б не спонсорство — разорился бы подчистую, конечно.
Таня никогда не считала мои гонорары — материально мы жили всегда очень хорошо.
Она воспринимала благополучие как должное, даже с каким-то естественным равнодушием. Деньги нужны лишь для того, чтобы о них не думать, она и не думала. Она принадлежала к мощному кремлевскому клану и не знала тех проблем, что тревожат «простых смертных».
Брак с Таней, конечно, открыл для меня много удивительного: например, у нас с ней никогда не было проблем с жильем. Первое жилье — квартира Жукова в «Доме на набережной», где жили члены Политбюро и советские особо приближенные «творцы». Туда не могла подъехать даже машина ГАИ: охрана сверху давала предупреждающий сигнал прожекторами, затем — огонь на поражение.
Татьяна просто растворялась в детях: им она отдавала всю себя.
Особенно много было хлопот, когда родился семимесячный Антон. Ее терпения хватало на все эти кормления-пеленки-сюсюканья. Она была идеальной мамой. Самые яркие семейные воспоминания связаны, конечно, с детством Антона и Насти. Даже если думать целый день, не смогу вспомнить что-то более приятное и надежное в своей жизни. Особенно — если поездки. Всех по лавкам — кормить надо, все — на папе… Как ни странно, эта «обуза» и кажется сейчас главным счастьем… Особенно люблю вспоминать отдых в Мисхоре. Мы заселялись в «люкс» всей семьей, целых двадцать четыре дня валялись на деревянных лежаках, а вечерами пили и пели – вместе со всеми «народными» и «заслуженными» артистами СССР.
Татьяна откровенно не любила службу, знала в совершенстве английский и французский языки, поступила в аспирантуру, но карьера ее не волновала.
Я иногда шучу, что, наверное, это она меня выбрала по очень дальновидному расчету. Когда я однажды пригласил ее в свой кооператив на какую-то десятую должность, Таня обрадовалась и, смеясь, заявила всем подругам, что наконец-то ей больше незачем ходить на работу. Но на самом деле ей никогда не нужно было работать ради денег. Лишь после нашего развода Татьяна впервые осознала, что зарабатывать все же необходимо, и устроилась в один из московских вузов.
Неумение найти себя в работе — не ее недостаток, это общая черта «золотой молодежи» любой эпохи.
Когда я попал в ее высокопоставленную семью, меня многое изумляло: абсолютная свобода, яркая внешность, одежда, которую в СССР не достать... Таня была живописна: прогуляться выходила в какой-нибудь тельняшке и джинсах на подтяжках. Меня ошеломляла беспредельность влияния элиты, к которой принадлежала Татьяна: ее друзья могли купить тачку и, пьяными, гонять по ночной Москве, а гаишники «глотали свистки», потому что в машине сидели, скажем, дочери Мазурова или Полянского, короче — первых людей в ЦК КПСС. Кто рискнет связываться? Если даже происходило какое-то ЧП, тут же раздавался звонок, и все в секунду улаживалось. На мой незамыленный взгляд, вокруг Тани крутились разнузданные люди, которые всячески пытались убить в себе скуку… Сегодня явление того же порядка — дети олигархов.
Танина родня в свою очередь была поражена тем, что, как ни странно, такой простой парень, как я, может заработать и деньги, и почет, и уважение, а работа моя чего-то стоит.
Мы с Таней сошлись, когда карьера Георгия Константиновича уже шла к закату. С самим Жуковым мне довелось общаться мало, в основном — через его доверенных лиц, бывших начальников СМЕРШа. Помню, пришел однажды к Тане, а она вся в слезах: дед умер.
После похорон вся ответственность за многочисленную семью легла на маршала Василевского. Было, конечно, много такого, о чем не расскажешь: перекрытие движения во время поездок на дачу, «свои» самолеты на озера… Только я в то время уже стал так популярен, что сам мог позволить себе все, что угодно. Пайки для госчиновников для нашей с Таней семьи как-то отошли на второй план.
А наше с ней охлаждение я связываю именно с периодом моего второго строительства, когда я занялся нынешним зданием театра.
Я просто стал регулярно задерживаться с людьми, увлекся планами, фантазиями — каким он будет, мой театр… И дофантазировался. В то время как я обретал дело, я терял жену.
Два-три месяца — и меня вышибло из моей стабильной жизни. Я так погряз в своем деле, так к нему прикипел, что дому в широком смысле от меня ничего не осталось. Я только замечал, что Таня стала чересчур раздражительной, раньше этого за ней не водилось.
Жена редко обижалась на меня, но в этот период что-то ее захлестнуло. И однажды, обидевшись, она ушла на вечеринку к подруге и не вернулась ночевать.
Я сам сто раз уезжал на съемки, сто раз был «в бегах», но этот ее поступок расценил именно как измену. Хотя что в этом такого, ну не пришла в эту ночь… Это был первый и единственный ее поступок такого рода за всю нашу совместную жизнь. Но мне в тот момент почему-то показалось, что мы с ней перешли черту, переступили порог морали. У нас ведь всегда были уважительные отношения друг к другу.
И сгоряча я хлопнул дверью — съехал на другую квартиру.
Надо было переждать, известно ведь: большинство пар скандалят и разбегаются во время ремонта. Люди просто устают… Вот, видимо, и мы устали. Я пропадал в театре, но и дома мог думать только о работе: где что достать, с кем из нужных людей встретиться, как и чем привлечь публику. Короче говоря, корабль нашей любви дал крен, хлебнули мы соленой воды взаимных упреков, перестали ценить друг друга.
Почему так вышло?
Ответа у меня нет. Одиночество — самое большое наказание, и сейчас я эту чашу испиваю до дна. Все в жизни давалось мне без особых усилий, стройка театральная не в счет — я ведь мужик, в конце концов. И вот я пополнил «союз одиночек»… Мириться с этим труднее всего.
Дети перенесли наш с Татьяной развод на удивление спокойно, без надрыва. Татьяна свои эмоции прикрыла светской маской, она всегда умела контролировать себя. Собственно, прямого разрыва нет. Дочь работает у меня в театре, красавица — в шестнадцать лет завоевала титул «Мисс туризм Канары», сам принц возил ее на лошади. С сыном у меня отношения на зависть всем отцам, он очень хорош: и внешность голливудская, и ум — талантливый «технарь», занимается разработками для Apple.
Жена и теща по-прежнему бывают на каждой премьере, мы поддерживаем дружеские отношения.
— Хорошо пожили, и хватит, — спокойно говорит Татьяна, подчеркивая, что мы с ней пересекли точку невозврата.
Женская обида — как ржавая противотанковая мина: никогда не знаешь, когда рванет…
Год после ухода из семьи я прожил один, и, честно говоря, прожил безалаберно. Потом у меня появилась девушка — Виктория Алмаева, я ее привел в театр, всячески помогал ей строить карьеру. Мы прожили вместе почти четыре года. А потом закружился мой «осенний марафон»: одна за другой… Чуть пожили — начинаются ультиматумы, девушки хотят все и сразу: карьеру и квартиру в одном подарочном наборе.
Намерения даже не прикрываются игрой в заботу и любовь. Вот так-то…
С каждой из новых подруг поначалу все складывается симпатично. Но, видно, не судьба — никого из этих девушек женой мне так и не захотелось назвать. Жена — это ведь как Родина: изменяя ей, наказываешь себя в конце концов.
Помню, Таня привела домой щенка — добродушный такой щен, Степаном назвали. Мне надо было «протащить» отлучку на очередную съемку, а ей — этого уличного щена, с собакой ведь хлопоты — гулять приходиться. Мы, как два порядочных дельца, сели за стол переговоров и написали друг другу разменные расписки: она отпускает меня за то, что я разрешаю ей… Потом, конечно, со Степкой в основном я гулял, жалко было отпускать Таню в дождь и слякоть…
Сын Степку всем рекомендовал как «эстонскую гончую», выдумщик… И я как-то очень привык к Степке. У нас в доме часто гости собирались. Иду их провожать — собака, естественно, тоже. У меня до автоматизма выработалось: если я на улицу — Степан со мной. А однажды вот с гостями-то вышел, да не заметил, куда пес подевался, зову — нет нигде. Даже испугался, по сердцу резануло… Бегу домой — а он, гад, там сидит, смотрит на меня вызывающе: мол, получил за невнимание? Выгуливал я Степку в общей сложности четырнадцать лет и один день…
…Сейчас в распоряжении «Театра Луны» целый театральный комплекс — огромное театральное помещение на Малой Ордынке, бывший Московский театр комедии. В этом здании когда-то пел Шаляпин.
У меня в театре — полный порядок, все работает стабильно, функционируют две сцены, репертуар постоянно пополняется, залы — битком, было даже, что публика двери на центральном входе снесла, такой наплыв народа.
Все у меня сейчас как в песне: «Дела отлично, как обычно. А с личным? Ну, вот только с личным... Привет».
Состоялась моя судьба, не состоялась — не знаю. Ну а история — она такая…
Подпишись на наш канал в Telegram