Худые морщинистые руки проворно извлекали из громоздких шкафов вещи, на полу лежала раскрытая дорожная сумка, та самая, которую ей предлагали весной выставить на аукционе за 25 тысяч фунтов: ведь она прошла тысячи километров под пулями вместе с Мартой Геллхорн, третьей женой Хемингуэя, самой знаменитой, бесстрашной и безумной военной корреспонденткой, побывавшей на всех войнах ХХ века, кроме разве что Первой мировой.
Марта пропустила эту грандиозную бойню лишь потому, что ей исполнилось всего 6 лет, когда она началась.
— Лоренс, я еду в Панаму, не звони мне, я сама тебя найду!
— запыхавшись, голосом, выражающим крайнюю спешку, выкрикнула в телефонную трубку довольно стройная 81-летняя дама. Ее непослушные седые волосы развевались — она носилась как угорелая по своей тесной лондонской квартирке.
Марта даже не заметила, что собеседник на другом конце провода лишился дара речи и не мог вымолвить ни слова, кроме жалкого бормотания:
—Марта, ты что, с ума сошла? Марта!
Трубка, брошенная Мартой так, как бросают чашку, когда хотят ее в сердцах разбить, не попала на рычаг, да так и осталась висеть на растянувшемся проводе. Не заметив этого и то и дело спотыкаясь о разбросанные по комнате предметы, Марта Геллхорн швыряла в сумку самое необходимое на войне: две пары непромокаемых брюк, ветровку, фонарик, несколько рубашек…
Куда, черт возьми, подевалась ковбойка? Давненько ей не доводилось складывать военную сумку!
В это время находившийся в Нью-Йорке Лоренс Рокфеллер, с которым Марта только что разговаривала по телефону, сходил с ума от беспокойства и трясущимися пальцами крутил телефонный диск, тщетно пытаясь дозвониться в Лондон до своей любовницы, но номер Марты был упорно занят. Откопав спрятанную от самого себя пачку сигарет, Лоренс рухнул в кресло, нервно чиркнул зажигалкой и представил себе темпераментно носившуюся по квартире Марту. Когда эта невероятная, единственная в своем роде женщина одержима очередной идеей, ее не остановят даже идущие навстречу танки: она исхитрится просочиться между ними.
Покажите ему вторую такую! Рокфеллер никогда не думал о Марте как о женщине, имеющей конкретный возраст, но сейчас его назойливо преследовала вдруг обретшая красноречивую конкретность цифра: Марте Геллхорн 81 год. Ясное дело, что сама она не помнит об этом. Но находясь рядом с ней, слыша звонкий девичий голос, видя ее густые волосы, бурную жестикуляцию и гибкую фигуру с красивыми ногами, кокетливо подчеркнутыми короткой юбкой, забываешь о том, что она родилась в начале века, а за окном, как вот сейчас, 1989 год!
Всю последнюю неделю Марти крыла американцев по телефону за этот позор и безумие — вторжение в Панаму — и вот не выдержала: несется туда, под пули!
Кроме нее, конечно, не найдется других военкоров, чуточку помоложе, чтобы описать, что там творится. Рокфеллер швырнул в пепельницу окурок, закурил снова. Ему самому 79 лет, у него прихватывает сердце и диабет. Да к черту все болезни! Сейчас он, чтобы сладить с беспокойством, плеснет себе полный стакан виски, которое держит для Марты. Может, ему тоже сорваться за ней следом на войну и приобщиться к секрету ее вечной молодости? Скажите пожалуйста, несмотря на то что он всегда не выносил этого хвастуна Хемингуэя, первого мужа Марти, но теперь начинает понимать этого парня! От него в свое время Геллхорн сбежала на Вторую мировую и, наверное, вот так же внезапно. Было от чего бесноваться, пить, устраивать безобразные дебоши! Телефон у Марты был по-прежнему намертво занят… …А она и забыла про телефон.
Так и уехала, не положив на рычаг трубку. Ни одной мысли в голове, только предвкушение, ожидание. Аэропорт Хитроу. Потом длительный перелет в Центральную Америку. В аэропорту Панама-Сити власти долго выясняли, зачем она приехала, и пришлось сплести несусветную небылицу про раненого сына. Ее пропустили каким-то чудом. Таксист, грузный неповоротливый панамец, таращился на юркую старую даму с возрастающим недоумением: мадам иностранка не знает, куда ехать? Она не связывалась ни с одним отелем, чтобы обеспечить себе ночлег, и это в такие времена, когда город в огне, повсюду танки и американские солдаты? А можно полюбопытствовать, с какой целью она приехала? Таксист с трудом подыскивал английские слова. Военный корреспондент? Из Лондона??? Ну и дела! Всю дорогу «в какой-нибудь, любой отель в центре города» таксист, поглядывая в зеркало на свою преклонных лет пассажирку, строил удивленные гримасы и покачивал головой.
Зато мисс Геллхорн, глядя в окно на пустые разоренные улицы, побитые витрины и множество сожженных деревянных построек, уже мысленно писала свой будущий репортаж.
Прислушиваясь к такому знакомому еще со времен войны в Испании грохоту огнеметов вдали, она привычно прикинула по характеру звука расстояние и определила, что линия фронта пролегает приблизительно километрах в пяти отсюда. И завтра она попытается правдами или неправдами туда пробраться. Лучшая часть ее жизни прошла на войне, в осажденных городах, на линии фронтов. Только здесь она чувствовала себя живой, забывала про возраст, депрессию, жизненную неустроенность.
У нее имеется пара десятков разбросанных по всей планете домов — и ни в одном из них она не чувствует себя дома: неделю поживет — и ей уже хочется сорваться с места, все скучно, пресно, монотонно. Марту отравила и по-своему развратила война — только здесь никогда не бывает рутины, нервы и эмоции всегда взвинчены до предела, на весах не кухонные бытовые проблемы, а жизнь и смерть…
В двухэтажной гостинице, куда привез Марту панамский таксист, не было ни души, тщедушный хозяин не глядя сунул гостье допотопный ключ и скрылся. Наскоро приведя себя в порядок, она вышла на улицу и, пройдя пару кварталов, ужаснулась: две боковые улицы были полностью уничтожены артиллерией, трупы так и оставались лежать под развалинами. И все это учинили ее соотечественники — американцы!
Когда-то она считала свою нацию самой справедливой в мире, но после Вьетнама лишилась последних иллюзий и отказалась жить в стране, в которой родилась, перебравшись в Англию. На совершенно пустынном перекрестке с покосившимся разбитым фонарем и разгромленными остатками бывшего торгового ряда Марта наткнулась на американский патруль.
— Ваши документы, мэм? — молодой темноволосый красавчик лейтенант с недоумением рассматривал спортивного вида старуху, бодро протянувшую ему американский паспорт.
— Видите ли, я военкор газеты Washington Post, — ни на секунду не растерялась Марта, сверля лейтенанта глазами. — В спешке я оставила дома аккредитацию.
— Без документов вы не имеете права здесь находиться в военное время, — постарался скрыть улыбку лейтенант, услышав, что странная бабуля назвала себя военкором. — Мы вынуждены вас немедленно депортировать из страны.
— Я Марта Геллхорн! — в бешенстве выкрикнула старая дама, вмиг теряя всю свою благообразную безобидность.
Лейтенант растерянно оглянулся на двух своих спутников: может, они знают, кто это такая? Марта лишилась остатков терпения.
— Я жена Хемингуэя! — выкрикнула она раздраженно. — Уж его-то, надеюсь, вы знаете?
Впервые в жизни Марта воспользовалась именем бывшего мужа и, видит бог, только потому, что оказалась в безвыходной ситуации.
— Вы были женой Эрнста Хемингуэя? — восторженно протянул стоявший сзади маленький курносый майор. — Это же мой кумир!
Через час в баре панамского аэропорта, куда сопротивлявшуюся Марту доставил молоденький майор, набравшаяся Геллхорн повторяла заплетающимся языком:
— Я писала лучше проклятого Папы! Твоего кумира! Если бы не я, он никогда не написал бы «По ком звонит колокол». Что вообще ты знаешь о наших временах, молокосос?
Каждая новая порция виски делала для Марты времена ее молодости все ближе и ближе…
…В юности Марта Геллхорн могла похвастаться осиной талией, стройными ногами и ослепительной фарфоровой кожей натуральной блондинки.
Ничем другим молодой американке из далекого Сент-Луиса похвалиться было нельзя: она недоучилась, бросила колледж, написала и опубликовала очень плохой роман What Mad Pursuit, который в конце жизни вычеркнула из списка своих сочинений. Марта всегда мечтала стать знаменитой писательницей, хотя решительно никто в ее семье не занимался литературным творчеством: дед и отец были известными в городе гинекологами, а мать Эдна Геллхорн — страстной общественной активисткой, боровшейся за права женщин. За обеденным столом Геллхорнов на четверых детей — Марту и ее троих братьев — не обращали никакого внимания. Эдна обычно адресовала к меланхоличному мужу пламенные спичи по поводу того, что в каком-то штате суфражисткам снова заткнули рот, а в другом — попрали права меньшинств. Полностью предоставленная себе угловатая белобрысая девчонка отчаянно соперничала и дралась с мальчишками на улице, на спор прыгала с крутого обрыва в реку, пережила 7 переломов и 3 сотрясения мозга, но так и не смогла привлечь внимание матери к своей персоне.
В 20 лет она сбежала в Париж, решив стать писательницей, так как с детства пописывала рассказы.
Богемный, развратный, амбициозный Париж 30-х годов должен был перемолоть в своих обольстительных жерновах Марту так же, как он перемалывал всех юных красоток, приехавших сюда искать счастья. Она кое-как вырвалась из ловушки Vogue, желавшего сделать из нее свою лучшую модель: с ней обращались как с вещью — вертели, одевали, назначали позы и улыбки. Геллхорн этого не потерпела. Она было поддалась лихорадочному ритму работы начинающего репортера в United Press International, но все три ее редактора, будучи навеселе уже к трем часам дня, поочередно прижали ее в темной комнате, предлагая отдаться взамен на правку и публикацию ее неумелых репортажей.
Победил Марту смазливый парижский донжуан — маркиз Бертран де Жувенель, политический журналист и пацифист, скандально прославившийся тем, что он был любовником собственной мачехи — знаменитой писательницы Колетт. Бертран сделал Марту беременной в роскошной квартире на Елисейских Полях, но маркизой она не стала, потому как он уже был женат. Вспоминая свою первую любовь, Марта бесилась не оттого, что пришлось делать аборт от этого обаятельного прохвоста; какого черта он лгал ей, уверяя, что ее первый роман чего-то стоит? Он не стоил и ломаного гроша: ни стиля, ни языка, жеманничанье скучающей барышни.
Как издевались над ней критики!
Опомнившись от того, что дочь, похоже, катится неизвестно куда и никак не может выбрать себе занятие, мать Марты — Эдна написала своей подруге по колледжу Элионор Рузвельт, и та устроила девушку расследователем-репортером в Федеральное управление по оказанию чрезвычайной помощи. Но написав и выпустив неплохую книгу репортажей об ужасном положении южных штатов во времена экономической депрессии, Марта сбежала и с этой работы: скучно, не ее. Напрасно сама Элионор Рузвельт пыталась удержать Геллхорн, предлагая остаться работать в администрации президента, но золотая клетка была совсем не по характеру Марты. В общем, до своей первой войны она металась и никак не могла найти себя, а помог ей в этом внезапно появившийся на ее пути Хемингуэй.
Папочка, как называли его друзья.
Они встретились случайно — в баре Sloppy Joe’s во Флориде. Марте не верилось, что этот крупный, даже грузный человек в неопрятной майке и расстегнутой рубашке и есть ее любимый писатель Эрнст Хемингуэй. А он, бабник, естественно, сразу положил глаз на ее длинные ноги и распущенные светлые волосы — ведь она была типичной голливудской красоткой в его вкусе.
— Я еду в Испанию. Воевать с фашистами и снимать с Йорисом Ивенсом фильм о войне, — самодовольно сообщил он девушке и пренебрежительно добавил: — А вы как волочите жизнь? Небось шопинг, кухня, спиногрызы?..
— Я тоже еду в Испанию! — вдруг выпалила Марта.
— Я военный журналист.
В голове словно сверкнула зарница и осветила будущее: она — военный журналист, вот она кто! Почему 28-летняя девушка, не нюхавшая пороху, не сомневалась, что справится? А вот не сомневалась, точно знала, что все сумеет. Зато усомнился в этом Папа, попытавшись сначала поднять ее на смех, а потом сунуть похотливую руку под блузку, за что удостоился резкой, яростной оплеухи и непечатного ругательства. Второй раз они встретились уже в воюющем Мадриде, в отеле Florida.
Это было расположенное в самом центре испанской столицы пристанище для примчавшихся на эту войну со всего мира иностранцев и военкоров, фотографов, киношников и просто романтической молодежи. Кроме Геллхорн, все остальные представительницы ее пола относились к обслуживающему персоналу.
Так она, добившаяся не без помощи Элионор Рузвельт военкоровской аккредитации от журнала Collier’s Weekly, оказалась в мире мужчин. В узком коридоре, разыскивая свой номер, наткнулась на бегущего Папу в военной форме. И Хэм стал тем, кто научил Марту не бояться войны. Когда впервые после бомбежки она увидела на улице раскиданные кровавые ошметки трупов, оторванные руки, ноги и головы, она просто обезумела и, влетев в холл отеля, кричала, билась головой о стол, швыряла предметы... К ней вызвали Папу, он тряс ее, безостановочно рыдающую, за плечи, а потом стал бить по щекам. И она опомнилась. Хэм притащил ее к себе в номер, прислонил совершенно белую к стене и зарычал:
— Ты почему не пишешь? Ты военный корреспондент или нервическая мамзелька?
Покажи мне свои репортажи!
А у нее ни слова, ни строчки, она даже свою пишущую машинку не вытащила из дорожной сумки! И тогда он усадил ее за свою, предварительно насильно влив в девушку полстакана виски: «Без этого напитка здесь ни шагу, носить с собой, принимать регулярно, нигде не забывать, иначе — труба». А как безжалостно он разнес беспомощный лепет ее первых военных репортажей! «Мазня», «дерьмо», «девчачьи сопли», «свиная чушь», «белибердистика» — самые мягкие из его определений.
— Тут надо стрелять словами, как из винтовки, а ты ими просто обмочилась!
Их вспыхнувшая любовь была такой же взрывной, как волна от бомбежки. Разве сравнится любой, самый страстный роман в мирной жизни с ненасытными, страшными, выворачивающими наизнанку нервы ласками под пулями?
Папа умудрялся взять ее, пока они бежали в бомбоубежище, в укромном месте на линии фронта во время паузы в перестрелке, в солдатских окопах после наступления. Любовь и смерть слились для Марты в неразрывное целое. Может быть, это дико прозвучит, но с тех пор война пахла для нее любовью, а мирная жизнь, идиллическое уединение с любимым — тоскливым покоем и угасанием чувств. В Испании они с Хэмом почти никогда не бывали одни, в отеле все постояльцы жили одной шумной семьей: на первом этаже пили, ели, стучали пишущие машинки журналистов, здесь выясняли отношения, оплакивали погибших, слушали военные сводки, пели народные испанские песни, выкрикивали «Да здравствует республика!», поносили Франко и фашистов.
Много было пережито: погибло несколько близких друзей-журналистов, умерла 7-летняя девчушка, которую Марта раненой откопала из-под завала. Зато теперь Геллхорн научилась писать, несмотря ни на что, и Папа работал с ней над репортажами, критиковал, учил... Она и сама видела, как у ее военных заметок появляется оригинальный стиль, как форма становится четкой, мысль — ясной. Потом сборник статей Геллхорн об испанской войне назовут лучшим в своем жанре.
Республиканцев разгромили, и надо было возвращаться домой, но Марта просто представить себе не могла, как она сумеет после всего пережитого переключиться на тишину мирной жизни. Ведь она наконец нашла свое призвание! И девушка поспешила поскорее застолбить себе следующее «приключение», добившись новой аккредитации — на советско-финскую войну.
Хэм, рассчитывавший наконец понежиться с Мартой на солнышке в Калифорнии, недоуменно пожал плечами. Он уже успел сделать ей предложение, но его вторая жена — Паулин не давала развода, а узнав про Геллхорн, вообще пообещала выброситься с балкона. И все же к тому моменту, когда Марта вернулась домой после своей второй, недолгой военной вылазки в район Хельсинки, Папа сумел зубами вырвать у Паулин развод.
— Наш медовый месяц проведем в Китае, — шепнула жениху Марта, — иначе я не согласна…
Услышав такое «заманчивое» предложение, Хэм приуныл. Черт побери, тащиться на другой конец света, чтобы вошедшая во вкус Марта написала о военном конфликте, связанном с вторжением Японии в Китай!
Но тащиться пришлось. Любовь! Они попали в ураган на маленьком самолетике, летевшем над горами. Ураган был такой силы, что в кабине пилота оторвало люк и ледяной воздух ворвался в салон. Завершилось все экстремальной посадкой в пустыне. Пассажиры вокруг кричали, бились в истерике, многих выворачивало наизнанку. Папа влил в себя бутылку виски и сидел, вцепившись в кресло, а Марта сначала гладила его по руке, а потом ей вздумалось с ним целоваться: ее любовь к Хэму всегда росла прямо пропорционально опасности. Тем более что шестое чувство человека, часто оказывавшегося в экстремальных ситуациях, подсказывало ей — они приземлятся благополучно.
Честно говоря, Марта так всю жизнь и летала бы с Хэмом в прыгающем на бешеных порывах ветра самолете, пробиралась бы с ним по засушливой китайской пустыне, полной ядовитых насекомых, тряслась бы рядышком на муле, пряталась от пуль — все это было куда лучше, чем нежиться в комфортной постели на их роскошной кубинской вилле Finca Vigia, которую Хэм специально купил, чтобы свить там любовное гнездышко с новой женой.
Кто бы мог подумать, что растолстевший от неумеренного употребления пива и сэндвичей с курицей Папа обожает праздность: рыбалка, охота, прогулки на его ненаглядной яхте Pilar. Кроме этого он, конечно, по утрам писал свой самый знаменитый роман «По ком звонит колокол», посвятив его Марте Геллхорн.
… — Миссис Геллхорн, подпишите мне, пожалуйста, эту книжку! — раздался над ухом Марты умоляющий голос. Она подняла голову и опомнилась: господи, как же она наклюкалась, стыдно в ее солидные годы!
Да где это она находится? Постепенно возвращалась память: черт возьми, это же крошечный бар панамского аэропорта, рядом — плюгавый мальчишка майор, ее насильно высылают домой, впервые в жизни не пустили на фронт! И еще у этого недоумка хватает ума просить ее подписать книжку Хэма! Впрочем, жалко ей, что ли? А вдруг завтра парня убьют? На войне это запросто. Так пусть хоть вспомнит, что сама жена Хемингуэя черкнула ему автограф. Марта рванула к себе зачитанную до дыр книгу и размашисто, неряшливо написала: «Марта Хемингуэй: 1940—1944». Собственно, это годы ее жизни под этим именем.
— Разве Хемингуэй умер в 1944-м? — наивно спросил майор.
— Дурак, какой же ты все-таки дурак! — проворчала Геллхорн, тряхнув густыми седыми волосами. — Мы развелись в 1944-м, потому что я его бросила.
На лице парня отразилась мучительная работа мысли: он не мог взять в толк, как же можно бросить бога? Этого многие не понимали. Из четырех жен Папы Марта была единственной, ушедшей от него по собственной воле. Но в Европе бушевала мировая война с фашизмом, как же она могла продолжать миловаться с мужем под беспечным кубинским солнцем? А Папа не желал ее никуда отпускать!
…— Он мне тогда сказал: ты или женщина в моей постели, или военный корреспондент! — рассказывала майору Марта, потребовав еще виски. Тот завороженно слушал.
…Хэм пришел в такое бешенство от ее решения ехать на фронт, что расстрелял из охотничьей винтовки все цветы в их саду, которые она посадила.
Но ей уже осточертело быть его вещью — рядом с ним она толстела, ничего не писала, томилась от скуки, к тому же в мирной жизни Папа оказался страшным занудой, неряхой и алкашом, не просыхающим от попоек со своими подозрительными кубинскими дружками. Словом, она оставила беснующегося мужа и уехала в воюющую Европу. Первые полгода она писала ему умоляющие письма с просьбой присоединиться к ней: Марта знала, что стоит ей увидеть Папу в защитной форме на поле боя, как ее любовь к нему вспыхнет с новой силой. Но он не простил ей отъезда, и их судьбы с тех пор разошлись. После развода с Мартой Хэм по кубинским законам имел право на все ее имущество, поскольку заявил, что это она от него ушла. И этот сукин сын оставил себе даже ее пишущую машинку, а заодно и 500 долларов в банке, а также свои немногочисленные подарки — ружье и кашемировые кальсоны, в которых она изредка ходила с ним на охоту.
...— Тебе не мешало бы знать, невежда, что Марта Геллхорн была на фронте до последнего дня войны.
Говорят, мои репортажи об освобождении Дахау не хуже, чем вот это! — хвастливо заявила почти не вязавшая лыка Марта, пренебрежительно ткнув корявым пальцем в книгу Хемингуэя.
Наконец объявили посадку на лондонский рейс. Геллхорн по-мужски крепко пожала майору руку, подмигнула и, не оборачиваясь, прямая, как обелиск, пошла на посадку. Она думала о лейтенанте, который выкинул ее из Панамы, Просто она стала старой, вот и вся причина.
Ей вспомнился поджарый красавец — американский генерал Джеймс Гейвин, командующий парашютно-десантными войсками... В 1944-м военкорам тоже нельзя было проникать в зону голландского города Неймегена, где шли отчаянные бои, но Гейвин, увидев длинноногую блондинку Марту, потерял от нее голову, как и она от него. Ее новый любовник совершил более 500 прыжков с парашютом с крыла самолета, это вызывало восхищение и зависть Марты. Она умолила его однажды позволить и ей совершить учебный прыжок. Джеймс ночью полетел с ней лично, собственноручно открыл люк и скомандовал: «Прыгай!» В лицо хлестнул ледяной ветер, и Марту охватил отчаянный животный страх бездонной пустоты под ногами. «Я боюсь!» — закричала Геллхорн, отшатнувшись от люка и плача от собственной трусости. Про нее потом писали, что в ней была смелость десяти мужчин, но это неправда.
Не смогла она прыгнуть с крыла самолета.
Когда кончилась Вторая мировая война, Марте исполнилось всего 37 лет, и тем не менее в мае 1945-го не было человека несчастнее ее. Все, кто выжил, спешили к мирной жизни, к близким, домой, а у Марты не было никакого дома; трое ее братьев в Америке занимались своими семьями, карьерой, а у Марты к концу войны иссяк поток даже случайных и недолговременных любовников — последние месяцы перед поражением Гитлера оказались просто чудовищными по душевному напряжению.
Приехав на родину в Сент-Луис, Геллхорн ужаснулась: у всех школьных подруг — почти взрослые дети. И Элен, и Сара, и даже старый приятель Джон любопытствуют, не на скольких фронтах она побывала, а почему до сих пор не родила.
Не может же она им признаться, что около 10 сделанных абортов лишили ее возможности иметь детей. И зачем все-таки она поддалась этому стадному инстинкту? Спустя четыре года после войны Марта усыновила полуторагодовалого мальчика Сэнди из итальянского приюта, превратив свою жизнь в ад и хаос. Он денно и нощно орал, она же ничего не умела. Марте хотелось работать — снова вернуться к прозе, а ребенок требовал внимания! Геллхорн поселилась с Сэнди в мексиканской провинции с видом на совершенно бесподобный залив, надеясь, что это привнесет в ее жизнь гармонию. Не привнесло. Марта все чаще стала мешать алкоголь с наркотиками и устраивать пьяные дебоши в барах не хуже Папы. Испугавшись самой себя, она вдруг решила выйти замуж за давно влюбленного в нее бывшего издателя британского Time — вдовца Тома Мэттьюза.
Это был красивый, бородатый, седой и очень теплый человек, обожавший журналистику Марты и в свое время много ее печатавший. Перебираясь вместе с приемным сыном к мужу в Лондон, 45-летняя Марта поклялась себе: «Сдохну, но стану самой лучшей женой, матерью и хозяйкой. В конце концов разве я не нормальная женщина?»
По настоянию Марты из школы-интерната был возвращен домой сын Тома — тоже Сэнди, на 6 лет старше ее приемного сына. Марта делала с ним уроки, сама возила на футбол и фехтование, стояла у плиты с кулинарной книгой и смешивала ингредиенты для воскресного семейного обеда, задавала Тому «правильные» вопросы хорошей жены, вычитанные из завалявшейся у его бывшей супруги книги по популярной психологии; старалась быть любящей по отношению к невыносимому, крикливому и капризному младшему Сэнди…
— Я не знаю, как это могло случиться!
— примерно год спустя рыдала Марта в кабинете у психиатра. — Я вдруг обнаружила, что уже подняла подушку, чтобы задушить его!
Задушить она хотела приемного сына, и это был только первый звоночек. Точно так же она не знала немного позже, почему внезапный приступ ярости заставил ее переколотить весь фамильный фарфор слепо обожавшего ее Мэттьюза, а потом с кулаками наброситься на него самого и нанести ему несколько точных ударов — когда-то Папа учил ее боксировать. Налаженная, а вернее, придуманная жизнь рассыпалась. Приемного сына Марта навсегда отдала в семью брата в Нью-Джерси, те в свою очередь определили Сэнди Геллхорна в закрытый интернат, где он и вырос, не сохранив о матери никаких теплых воспоминаний.
Сколько покаянных писем Марта написала ему уже в совсем поздние годы, прося прощения и пытаясь объясниться, — он ни на одно не ответил.
Марта очень долго не подозревала, насколько неблагополучно обстоят ее дела. Расставшись с Мэттьюзом, она начала в буквальном смысле слова метаться по планете, нигде не находя пристанища. Обнаружив какое-нибудь красивое место, например, в Египте или в Кении, она мечтала, что именно здесь, среди экзотической природы, будет в мире сама с собой и сможет писать. Марта тут же находила агента и покупала недорогой домик в приглянувшемся местечке — только для того, чтобы обнаружить, что здесь ей так же тошно и одиноко, как и везде.
Таким образом, она обустроила 19 домов, обставляя их все совершенно одинаково, как когда-то выглядел родительский дом: тяжелая старомодная мебель из красного дерева, темные портьеры, цветы на окнах... В каждом из них она проводила не больше двух недель, а потом запирала, и дом мог пылиться и разрушаться год или два, поджидая хозяйку. Время от времени находились случайные любовники — как правило, Марта цепляла их в ближайшем баре, где сразу же становилась завсегдатаем, развлекая местных военными историями.
Однажды в Кении в своих владениях в Рифт-Валли Марта, как обычно, устроилась с пишущей машинкой прямо на песке на пляже, подставив свое худое и все еще красивое тело лучам африканского солнца. В какой-то момент она подняла глаза от текста, увидела вдали джунгли, а перед собой — океан и вдруг осознала, что она совершенно одна — на планете, в мире, в космосе…
Огромный и гулкий, как взрывная волна, страх охватил Марту, такого панического страха она, прославившаяся своей легендарной смелостью, не испытывала еще никогда. Крик Марты разорвал тишину первобытного рая и напугал прибрежных чаек. Кинувшись в дом и не осознавая, что делает, Марта схватила заряженный револьвер, который держала на случай самообороны. Это был страшный миг, когда она поняла Хэма, выстрелившего себе в рот из ружья в 1961 году. Выстрел. Второй. Третий. В припадке психопатического транса Марта Геллхорн палила в воздух, к счастью не направив дула на себя.
Что дало ей трехмесячное лечение в лондонской клинике?
Да толком ничего.
— У вас очень тяжелый «синдром войны»! — вот и все, что могли сказать врачи, как будто она и без них этого не знала. Но спасибо и на том, что прописали какие-то таблетки, снимавшие внезапно налетающие приступы паники, агрессии и головокружения, особенно если эти таблетки запивать доброй порцией виски! Просто удивительно, что в нее, уже почти 60-летнюю полуалкоголичку, в конце 70-х годов влюбился аристократ и миллиардер Лоренс Рокфеллер. Он был внуком того самого легендарного Джона Рокфеллера. Клялся, что был уверен — Марте не больше 45. Наверное, потому что она по-прежнему весила 52 килограмма, как в молодости, а может, и потому что пользовалась всю жизнь маминым рецептом — мазала лицо яичным желтком. Преданность Рокфеллера скрасила ее последние годы…
Их роман длился уже больше 20 лет.
Лоренс был образцом старомодной элегантности, на свидание не являлся без подарка: почти все драгоценности, которые совершенно невостребованными лежали у Марты в шкатулке, подарил ей Рокфеллер. У него были жена Мэри, четверо детей, внуки, потом пошли и правнуки, но это как раз тот случай, когда Геллхорн устраивала стабильность их связи. Каждый первый понедельник сезона — в марте, июне, сентябре и декабре — Рокфеллер снимал для них на целых три дня роскошные апартаменты нью-йоркского отеля над Центральным парком, откуда открывался захватывающий дух вид на Манхэттен. Это и был их «семейный дом». Ни общее хозяйство, ни дети, ни быт — ничто не омрачало их отношений, и несколько лет назад они даже отметили «нелегальную» серебряную свадьбу.
…Вернувшись после своей «позорной» эскапады — вылазки в Панаму, Марта наконец удостоила сходящего с ума от волнения Рокфеллера телефонным звонком, а потом и визитом в их отель.
Она приехала к Лоренсу осунувшаяся, похудевшая, в болтающихся на худых бедрах брюках и черном джемпере, совсем невыгодно подчеркивающем ее морщины; беспрестанно курила, заполняя серебряную пепельницу шаткой горкой окурков, и очень много, даже для нее, пила. Впервые Лоренс заметил, что рука его любовницы, державшая бокал, дрожит. Утром Марта отказалась бегать по парку, что за много лет у них вошло в привычку; вместо этого усадила Рокфеллера слушать, что она написала о вторжении американцев в Панаму. Это тоже был их привычный ритуал — Геллхорн всегда читала Лоренсу вслух все, что писала.
Удобно устроившись в глубоком кресле, он приготовился внимательно слушать. Однако в этот раз, не дойдя и до конца страницы, Марта вдруг сорвала с носа очки и отшвырнула рукопись:
— Черт подери, что это за дичь?! Кто все это написал? Впечатление такое, будто царапала выжившая из ума старая курица!
Рокфеллер никак не мог ее успокоить: Марта вздевала вверх руки, материлась по-русски (кто-то ее этому научил), потом схватила спички и подожгла распечатанные листы. Пламя вспыхнуло так резко, что Рокфеллер перепугался, как бы она не устроила настоящий пожар.
— Ну, Марти, успокойся наконец! Может, тебе пора уже и честь знать?
Ох, зря он это сказал... Марта страшно выпучила слезящиеся глаза и прошипела:
— Значит, ты тоже считаешь меня старухой, да?
82-летние любовницы обычно не бросают своих растерянных пожилых кавалеров посередине номера отеля на Пятой авеню и не кидаются в ночь.
Но безумная Марта сделала именно это.
Больше они с Лоренсом не виделись, хотя по телефону Марта мямлила, что непременно приедет, в следующий раз…
После этой истории Геллхорн практически похоронила себя заживо в своей небольшой лондонской квартирке в районе южного Кенсингтона. Для нее это был конец, старость победила: она больше не может писать! Из-под ее пера выходит бессвязный старческий бред.
К тому же резко стало падать зрение, точно ее глаза поняли: больше от них не потребуется выполнять прежнюю работу.
Вскоре у нее обнаружили рак, но Марта вовсе не горела желанием лечиться. Слепнувшая Геллхорн все чаще вспоминала тот эпизод в Кении, когда струсила и не убила себя. Теперь она больше не струсит. Ей уже совершенно нечего бояться в промелькнувшей как сон жизни. 15 февраля 1998 года 89-летняя Марта Геллхорн надела новое белье, поменяла постель, нацепила наушники, чтобы напоследок послушать своего любимого Себастьяна Фолкса, и проглотила маленькую беленькую таблеточку, которую много лет хранила на крайний случай. Эта таблеточка спасла Марту от последнего страха: что господь наказал ее вечной жизнью.
Подпишись на наш канал в Telegram