В декабре 1837 года на любимого архитектора императора Николая I, строителя Исаакиевского собора Огюста де Монферрана, снова написали донос. Министр двора светлейший князь Петр Михайлович Волконский получил его утром, вздохнул и положил в красную сафьяновую папку — для доклада государю. Дело привычное: доносы на Монферрана строчат с тех самых пор, как двадцать один год назад он появился в Петербурге.
Враги Монферрана уверяли, что он берет взятки у подрядчиков и умышленно затягивает строительство, что материалы со стройки разворовываются...
Канцеляристы подшивали один донос к другому, на стройку приходили комиссии, но схватить архитектора за руку не удавалось. На этот раз Монферран (а он, как выяснилось после самого первого доноса, не Монферран, а Рикар и прав на стоящую перед фамилией дворянскую частицу «де» не имеет), похоже, попался… Прежде чем представить донос императору, министр решил пригласить его к себе. Речь у них пойдет о том, что император хочет обновить интерьеры Зимнего. Француз занимался этим несколько раз, теперь у хозяина земли русской появились новые пожелания. О доносе Монферран узнает между делом — он умен и все поймет с полуслова. Кто предупрежден, тот вооружен... Вызвав к себе француза, государь уставится на него своим знаменитым оловянным взглядом, от которого падают в обморок генералы, и отчеканит: — …Как смеешь воровать?!
А у того уж готов ответ.
Глядишь — и гроза пройдет мимо. Оно и к лучшему: удар по архитектору, работающему для дворцового ведомства, рикошетом заденет министра двора — за нравственностью и добропорядочным поведением своих людей обязан присматривать именно князь Волконский. Нет уж, пусть все идет как идет: Россия велика и богата, оттого что заезжий француз немного отщипнет от казенного добра, империя не обеднеет…
И князь Волконский отправился обедать в свою казенную квартиру, размещавшуюся здесь же, в Зимнем дворце. По пути зашел в Петровский зал, взглянул на заново отполированный серебряный трон: несколько дней назад государь велел подновить фамильную реликвию дома Романовых.
Там среди обитых темно-красным бархатом стен и колонн из яшмы в нос министру двора ударил невозможный в этом месте, но очень отчетливый запах печеной картошки. Петр Михайлович принюхался, обошел все углы, снова принюхался… Так и есть, плебейский душок насквозь пропитал одну из главных дворцовых святынь! Не дай бог, если сюда войдет Его величество! Министр позвал камер-лакея и велел ему немедленно во всем разобраться. Послали за командиром дворцовой пожарной роты, тот долго искал источник мерзкого запаха, но ничего не нашел. Наутро о приказе министра двора забыли.
Письмо от Волконского Огюст Монферран получил в тот же день, прямо на строительстве Исаакиевского собора. Князь просил его пожаловать в Зимний завтра поутру. Монферран сунул конверт в карман сюртука, дал курьеру гривенник на чай и отправился на леса: работа была в самом разгаре.
Отделывали стены, цоколь обкладывали белым итальянским мрамором с цветными вставками, снизу шел плинт из черного сланца.
Стройка затягивалась, первоначальную смету он давно превысил — да и какая может быть смета, если строительство замораживалось, проекты выставлялись на конкурс и Монферран начал строить только через восемь лет, изменив первоначальный замысел? Исаакию не везло: первый, деревянный, собор снесли за тесноту и уродство, второй, выполненный в камне, подмыла вода — он пошел трещинами, и его разобрали. Новый Исаакий Антонио Ринальди начал в мраморе при Екатерине II, но уехал за границу, не достроив собор. При императоре Павле мрамор пошел на Михайловский замок, и Винченцо Бренна, следующий зодчий, закончил собор в кирпиче, удешевив и упростив проект.
Исаакий получился на редкость некрасивым, и столичный острослов, флотский лейтенант Акимов разразился эпиграммой:
Се памятник двух царств,
Обоим столь приличный.
Основа его мраморна,
А верх его кирпичный.
Акимова схватили, вырвали ему язык, отрезали уши и сослали в Сибирь. Александру I Исаакий не нравился, но он хотел сохранить его основные черты — не столько из экономии, сколько из уважения к предшественникам. Монферран подал несколько проектов, и один из них император утвердил. Исаакий стали разбирать, а по Петербургу начало гулять новое стихотворение:
Сей храм трех царств изображенье —
Гранит, кирпич и разрушенье.
Времена на дворе стояли мягкие, и автора эпиграммы искать не стали.
Вскоре на Монферрана написал донос соотечественник, прижившийся в Петербурге архитектор Антуан Модюи.
Он утверждал, что проект перестройки Исаакиевского собора, предложенный месье Огюстом, невозможен. Строительство остановили, объявили конкурс, на нем победил архитектор Андрей Михайлов. Победить-то победил, но строить собор поручили Огюсту Монферрану — по новому проекту, который он подал царю напрямую, минуя конкурс.
После того как перед Зимним дворцом по проекту Монферрана и под его началом была воздвигнута огромная, без малого 48-метровая Александровская колонна, довольный Николай I сказал: «Монферран, вы себя обессмертили!»
— и пожаловал ему орден, пенсию в пять тысяч рублей и сто тысяч рублей серебром наградных. На эту огромную сумму можно было купить несколько имений. В итоге француз стал богатым человеком, знаменитостью, и его завалили заказами.
...Пятнадцатого декабря Монферран провел на стройке весь день — тут же вместе с рабочими пообедал квасом и щами. Поздним вечером он вернулся в свой дом на набережной Мойки — архитектор приехал туда в собственном экипаже. Пара гнедых с цокотом и звоном подвезла сани к воротам. Огюст Монферран подумал, что здесь, в Петербурге, его жилище называют домом, а в Париже оно считалось бы дворцом: тут есть и парадный двор, который он превратил в полный античных скульптур музей, и пейзажный сад, и готическая капелла, и украшенный в духе Ренессанса зал.
Разменяв полвека, он достиг всего, о чем мечтал в молодости во Франции: у него есть слава, деньги, любимое дело и замечательный дом, где его ждет обожаемая женщина. Он и не подозревал, что у дверей дома на Мойке стоит беда, его карьера висит на волоске, и причина этого отнюдь не в доносе, который получил князь Волконский.
...Министр двора встретил его любезно. А как еще он мог себя вести, зная: почти такой же донос, что лежит в его папке, вчера предъявлен государю шефом жандармов Бенкендорфом? Там шла речь о том, что во дворе дома Монферрана на Мойке непостижимым для любого благонамеренного человека образом очутились колонны розового мрамора от приделов Исаакиевского собора.
Государь, не желая в это вникать, сказал:
— Ну бог с ним, с этим Монферраном… Пускай себе берет сколько угодно, лишь бы другим не давал…
Князь Волконский поздравил Монферрана с тем, что его враги вновь посрамлены, архитектор же объяснил, что колонны оказались бракованными, потому он их и взял. Не пропадать же добру? Потом поговорили о Зимнем дворце — император пожелал, чтобы интерьеры обновил его любимый зодчий. Меняя декор Фельдмаршальского, Петровского и Малахитового залов, отделывая Ротонду, Монферран управился всего за шесть месяцев, да и денег потратил немного — обошелся не камнем, а оштукатуренным под мрамор деревом.
Государь остался доволен…
Монферран откланялся, а князь Волконский несколько минут сидел над своими бумагами, улыбаясь и постукивая пальцами по столу. Что говорить, француз талантлив, и все же — какая стремительная карьера! Никому не известный молодой человек и скромный сотрудник генеральной инспекции архитектуры департамента Сены в 1814 году преподносит находящемуся в Париже императору Александру I, победителю Наполеона, альбом своих проектов. При этом величает себя членом французской Академии архитектуры, хотя там о нем и не слыхивали.
Через два года Монферран появляется в Петербурге с миловидной особой, которую называет своей женой. Но князю Волконскому отлично известно, что на самом деле эта женщина не кто иная, как цирковая актриса Элиза Пик Дебоньер, встретившаяся Монферрану в Париже (с настоящей женой Монферран развелся, хотя ее портрет до сих пор висит в его доме на Мойке).
В Петербурге они с Элизой жили как супруги, а когда в 1830-м министру двора поступил очередной донос на Монферрана, «строившего храм божий, утопая в беззаконном блуде», тот подкупил священника из петербургской церкви Святой Екатерины и раздобыл датированное предыдущим годом свидетельство о браке: батюшка его подделал.
В Петербург Монферран приехал с пустыми карманами и рекомендательным письмом от знаменитого парижского часовщика Абраама-Луи Бреге. Они с Элизой снимали комнату у соотечественника-француза, промышлявшего портновской работой.
Монферран пытался зацепиться то за одно, то за другое, обхаживал Августина Бетанкура — генерала, возглавлявшего Комитет городских строений, а тот не знал, что с ним делать, и жаловался на его назойливость:
— …Приехал какой-то рисовальщик, зовут его Монферран. Бреге просит меня, впрочем не слишком убедительно, найти ему занятие. А на какую он может быть потребу?
Монферран хотел устроиться в Комитет городских строений главным чертежником и торговался из-за жалованья. А потом Бетанкур пристроил его к гиблому делу — поручил объект, который надо было построить заново, ничего не изменив. И случилось чудо: его замысел понравился императору, Монферран получил должность придворного архитектора и начал делать карьеру.
Да, он умел себя подать... Представлялся ветераном наполеоновских кампаний, конногвардейцем, награжденным за храбрость орденом Почетного легиона. Модюи, заклятый недоброжелатель Монферрана, написавший самый первый из доносов, выяснил, что в списках кавалеров ордена его нет, но никаких последствий это не имело. Монферран сам себя придумал, сочинил себе судьбу (он-де сформировал для Наполеона роту в Почетной гвардии, отличился в боях и получил чин старшего квартирмейстера — хотите верьте, хотите проверяйте, правду все равно не выяснить), жен и награду. В России он выдал себя за известного архитектора, хотя во Франции у него не было ни одной хоть сколько-нибудь заметной постройки. Но он сорвал банк и получил заказ, о котором самые известные архитекторы могли только мечтать...
Князь Волконский полагал, что никакого вреда от этого нет: француз талантлив, да и государь считает его гением... Для России Монферран оказался находкой, а то, что в основе его карьеры лежала ловкая авантюра, никого, кроме бедного завистника Модюи, не волновало.
После беседы с князем Волконским Монферран прошелся по Зимнему, взглянул на преображенные им четыре года назад залы, мысленно аплодируя себе. Белый мрамор и темно-красный бархат, серо-фиолетовая яшма в Малахитовом зале, двуглавые орлы и короны на своде потолка в Петровском, пышный тронный зал, уютная Ротонда... Француз заглянул во все свои двадцать залов и подумал, что император не зря его отмечает: почти все здесь сделано из ничего: мрамор заменяют дерево и штукатурка. Он выстроил в Зимнем театральную декорацию, но такова местная традиция.
Кажущиеся бронзовыми люстры здесь сделаны из дерева и покрыты левкасом и позолотой, зеркальные двери — тоже фальшивка. Он идеально попал в русский дворцовый стиль: пышно, помпезно — и при этом не слишком затратно… Обходя залы Зимнего, Монферран морщил нос: что происходит, почему повсюду пахнет печеной картошкой?
16 декабря 1837 года Зимний дворец жил своей обычной жизнью. По залам неслышно скользили лакеи в белых перчатках, солдаты пожарных рот топили печи, ламповщики, взобравшись на высокие стремянки, вставляли в люстры восковые свечи. Их фитили обегала спускавшаяся вниз огнепроводная нить — стоит ее поджечь, и по люстре побегут десятки огоньков. Время от времени били помещенные в стеклянный футляр часы «Павлин»: бронзовая золоченая птица распускала хвост, день только начинался.
Император скромно, по-солдатски, позавтракал гречневой кашей с черным хлебом и сушками с чаем и отправился инспектировать Сенат, а на чердаке, под огромными стропилами Зимнего, готовили еду живущие во дворце отставные лакеи и вдовы, их жалкие чугунные печки были врезаны в дворцовые дымоходы. Здесь же откармливали барашков и свиней, поэтому толстый слой войлока, которым был выстлан дворцовый чердак, покрывала толстая корка сухого спрессованного навоза. В Зимнем жило больше трех тысяч человек — императорское семейство, приближенные вельможи, слуги, а также много выброшенных на обочину жизни бедняков-приживалов, которым некуда идти. Никто из них не предчувствовал беды, никому не приснилось, что императорская резиденция вот-вот погибнет, а с ней исчезнут и они — после катастрофы чердак обратится в пепел, вместе с овцами и поросятами сгинут и сотни ютящихся на верхотуре дворцовых нищих.
На следующий день в Фельдмаршальском зале появился дым.
Он шел из печной отдушины в стене — в углу, за спроектированной Монферраном фальшивой зеркальной дверью, находился канал воздухогрейной печи, один из многих, бравших начало от стояка в подвале.
Главный дворцовый пожарный капитан Щепетнов начал расследование, обошел дворцовые залы, забрался и на чердак. Он долго рыскал в трущобах Зимнего, заглядывал в разгороженные досками и тряпками каморки, проверял жалкие печурки, принюхивался. Выглядело все это ужасно, но дымом на чердаке не пахло, кроме того, у каждого из местных голодранцев была дворцовая пенсия, а также право на угол в царском доме.
Потом Щепетнов спустился в подвал, там-то все и разъяснилось. В дворцовом подвале, в одном из помещений аптеки, на полу ночевали мужики-дровоносы. Днем здесь готовили лекарства, от манипуляций с растворами и суспензиями воздух был тяжелым. Ученики дворцового аптекаря проковыряли в печи дыру — получилась вентиляция, вытягивавшая дурной воздух. Но вместе с ним уходило и тепло, поэтому перед сном дровоносы заткнули дыру старой душегрейкой. Она провалилась внутрь и начала тлеть. Дворцовый пожарный отправил на гауптвахту мужиков-дровоносов, а злополучную печь обильно залил водой. Дым вроде бы поутих, но к вечеру снова усилился, да так, что встревожился дежурный флигель- адъютант: его комната находилась рядом с Фельдмаршальским залом.
Дворцовые часы пробили семь раз, императорского семейства во дворце не было: они отправились в театр, там же находился и министр двора. Что ж, оно и к лучшему. Государь беспорядка не любит, зато скор на разносы — когда он вернется во дворец, непорядок будет исправлен. На чердаке Зимнего находился резервуар на четыре тысячи ведер воды. Он был полон, от него во все дворцовые залы шли перекрывавшиеся кранами пожарные трубы. В Фельдмаршальском зале было два крана — Щепетнов велел присоединить шланги. Около дымящего душника встал пожарный с ломом — он пытался поддеть им фальшивую дверь, но та не поддавалась.
Раз! Два! Дверь трещала, но открываться не хотела. Пожарный приналег – и она рухнула прямо на него, сбив служивого на землю и осыпав наборный паркет осколками зеркала.
За дверью открылся черный, тлеющий багровыми искрами проем. Капитан Щепетнов скомандовал: «Давай!», его люди открыли краны, и в проем ударили две струи воды. Дерево зашипело, из проема поднялся огромный столб дыма… Это продолжалось несколько секунд, потом начался ад.
Не получая свежего воздуха, огонь вел себя смирно: он медленно обгладывал стоявшую напротив печного воздуховода неоштукатуренную изнутри деревянную стену. Дерево тихо тлело, но когда фальшивая дверь рухнула и проем заполнился воздухом, огонь ожил — и ворвался в Фельдмаршальский зал. Оттуда, где только что красовалась зеркальная дверь, вылетел высокий язык пламени. Оно мгновенно разлилось во всю высоту стены, хлынуло в соседний, Петровский, зал, поднялось к потолку, по пути лизнув золоченые деревянные люстры — те запылали, вслед за ними загорелся и деревянный свод потолка.
Через несколько минут огонь уже был на хорах, и оттуда сыпались пылающие куски золоченой балюстрады. Пылал сухой вощеный паркет, рассыпался тучей искр холст живописных плафонов: пожар пробивался наверх, к смоленым балкам дворцового чердака. Огонь бил прямо в лица пожарным, и те пятились назад — что могли сделать с морем пламени две жалкие струи воды?
Капитан Щепетнов пустил в ход краны в других залах, пожарный резервуар стремительно пустел. Но в Зимнем была самая совершенная для того времени система борьбы с огнем — воду из Невы в резервуар качала первая в России паровая машина, стоявшая в подвале дворца. Ее обслуживал англичанин, механик Пинкертон.
Он спустился вниз, развел огонь в паровом котле, и во дворец пошла вода. Резервуар быстро наполнился, но к этому времени огонь уже подобрался к чердаку. Деревянные стенки огромного бака быстро прогорели, и все четыре тысячи ведер хлынули вниз, на нижние этажи, в канцелярию министра двора и квартиру князя Волконского. Черный, как эфиоп, в прожженном мундире капитан Щепетнов метался по дворцовым залам, отчаянно ругаясь и щедро раздавая тычки, но его люди ничего не могли поделать: вода в пожарных трубах иссякла.
Лакеи снимали со стен картины, выносили на площадь вещи. Вокруг Зимнего стояли поднятые по тревоге солдаты: они могли бы тушить пожар, но растерявшееся начальство не отдавало команды. За цепью солдат собиралась толпа, делавшаяся все больше и больше: горожане молча смотрели на то, как пылает дом русских царей.
Все это заняло немного времени — чуть больше часа. Отправленный в театр курьер обернулся за двадцать пять минут, еще через полчаса к Зимнему подъехал император. Посыпались приказы, солдаты побежали во дворец, Николай I, прикрывая нос и рот шарфом, поднялся по задымленной лестнице в залы, где люди двигались, словно в тумане, кашляя и задыхаясь, и приказал разбить окна. В анфиладах начал гулять дувший с Невы декабрьский ветер, солдаты, пожарные и лакеи перестали тереть глаза и кашлять, зато огонь загулял по Зимнему вдвое быстрее. Теперь остановить пожар было невозможно...
Солдаты спасали то, что еще можно было спасти, слуги вместе с императорским добром выносили из пылающего Зимнего свои пожитки.
На Дворцовой площади росла невообразимая груда вещей: рядом с картинами знаменитых мастеров и мебелью красного дерева, драгоценными напольными часами, бронзовыми канделябрами и туалетными принадлежностями императрицы громоздились старые шинели, оловянные тарелки и стоптанные сапоги. Огонь подбирался к покоям императорской семьи, и гвардейцы впопыхах складывали кирпичную стену, пытаясь хоть как-то преградить путь пожару. Но огонь оказался сильнее, и скоро борьба пошла за примыкающий к Зимнему Малый Эрмитаж. Снова носили кирпичи и городили стенку, таскали ведра с водой и окатывали те места, куда летели искры. Пламя пожара было видно за несколько десятков километров от Петербурга, крестьяне в пригородных деревнях глядели на него и крестились...
К рассвету появилась надежда, что Малый Эрмитаж удастся отстоять. Вынесенные из него картины и статуи к этому времени лежали на Дворцовой площади.
Зимний полыхал тридцать часов, за раскаленными стенами дворца то поднималось, то опадало пламя. На площади суетились пришедшие в себя дворцовые служители: сортировали вещи и развозили их в назначенные для хранения места.
После пожара дворец тлел еще три дня: от него остался каменный остов, большинство помещений погибло. К этому времени вовсю работала следственная комиссия под началом шефа жандармов, графа Бенкендорфа.
Монферран почувствовал, что под ним закачалась земля: дело могло обернуться так, что его сделают виновным в гибели Зимнего дворца.
Комиссия Бенкендорфа уверяла, что печная труба была исправна — но ее тепло разогревало расположенное рядом «деревянное устройство», а это прямиком вело к пожару. Имя создателя устройства Бенкендорф не упомянул, но императору оно отлично известно: интерьеры в Фельдмаршальском и Петровском залах переделывал Монферран. Искра от тлевшей в печи душегрейки только довершила дело...
Несколько дней Монферран ходил сам не свой. У него было много недоброжелателей, и он знал, о чем говорят за его спиной: Монферран так перестроил Зимний, что тот сгорел. Но в чем его можно обвинить? Он много раз повторял, что работы нужно выполнять в камне, и тогда на них уйдет лет шесть, но ему было велено уложиться в пять месяцев.
Все чертежи видел император, считающий себя большим знатоком архитектуры, и ни в чем не возражал. Нет, козлом отпущения его не сделают: в таком случае окажется, что Зимний Монферран сжег на пару с царем. Так и вышло — крайними назначили пожарного Щепетнова и вице-президента гофинтендантской конторы, через несколько месяцев они получили отставку.
Зимний дворец Николай I восстановил быстро, за два года, на этот раз его постарались сделать несгораемым. Печи перекладывали, отодвигая их от стен, использовали кирпич и металлические конструкции — теперь император боялся дерева. Зимний восстанавливали Василий Петрович Стасов и Александр Павлович Брюллов, а Монферран занимался главным делом своей жизни, строил Исаакиевский собор.
Он начал проектировать собор 30 мая 1817 года. 30 мая 1858 года Исаакий был открыт, а меньше чем через месяц Монферрана не стало... Тут-то новый император и наказал его за случившийся двадцать с лишним лет назад пожар в Зимнем.
То, что его все-таки считают виноватым, Монферран понял еще в 1837-м, когда восстановление дворца поручили другим архитекторам. Николай I ценил его и не стал наказывать, зато Александр II Монферрана не любил. В своем завещании зодчий просил, чтобы его похоронили в одном из подземных сводов Исаакиевского собора, но Александр отказал покойнику. Поспешно продав дом на Мойке, сбыв за бесценок драгоценные коллекции, вдова увезла тело мужа во Францию. Русская слава в Париже ничего не стоила — там архитектора никто не знал, и могила Монферрана на Монмартрском кладбище затерялась...
Подпишись на наш канал в Telegram