Услышав звонок телефона, Мира Александровна медленно вышла в прихожую. Машинально оторвала с висевшего над аппаратом календаря вчерашний листок, который забыла убрать утром. Несколько секунд пыталась сосредоточиться, чтобы запомнить открывшуюся под ним дату: 5 марта 1953 года... Потом приподняла трубку с таким усилием, будто черный эбонитовый аппарат вдруг налился свинцом.
Звонил балетмейстер Леонид Лавровский, неделю назад начавший в Большом театре долгожданные репетиции балета «Каменный цветок».
Еще сегодня утром он заходил к Сереже, советовался о нескольких трудных местах в партитуре. Кажется, с тех пор минула вечность...
— Мира Александровна, простите, что поздно, только что закончили... Все прошло отлично... Если позволите, я хотел бы в двух словах отрапортовать Сергею Сергеевичу...
Повисшая на том конце провода выжидательная пауза давила в уши...
Усилием воли она разлепила пересохшие губы и в следующее мгновение как будто со стороны с недоумением услышала собственный, ставший вдруг чужим и далеким голос, выговаривавший немыслимые, невозможные для сердца слова:
— Простите, но Сергей Сергеевич только что умер...
И провалилась в спасительную черную темноту...
Слух вернулся первым. Тихие, приглушенные закрытыми дверями, но невероятно назойливые звуки один за другим наполняли мозг... Голос отца, отдававшего какие-то распоряжения, позвякивание инструментов, которые складывала в свой докторский саквояж соседка по дому, врач «Кремлевской больницы» Евгения Теппер, прибежавшая по Мириной отчаянной просьбе, растерянные вопросы Сережиных сыновей Олега и Святослава, которых Мира вызвала по телефону, как только начался приступ... И странная звенящая тишина за окном, в проезде Художественного театра, обычно даже ночью заполненном машинами и людьми.
Открыв глаза, Мира попыталась подняться. Надо срочно найти записку.
О ней ведь никто не знал, кроме нее и Сережи... Даже папе тогда не сказала... Она вдруг как будто на минуту оказалась в том трехлетней давности зимнем дне, когда вырвала из лежавшего на столе у мужа «лауреатского блокнота» чистый листок и прямо под шапкой «Лауреат Сталинской премии Сергей Сергеевич Прокофьев» написала: «Мы хотим, чтобы после нашей смерти нас похоронили рядом». Сергей, ставя подпись, по привычке сократил собственное имя до одних согласных: СПКРФ. Мира подписалась «М. Прокофьева» и в скобках добавила: Мендельсон. Она так и не разучилась добавлять к своей новой фамилии старую, девичью. Как будто какое-то неосознанное, спрятанное в самой потаенной глубине души сомнение никак не давало ей окончательно вступить в права, которых она так долго добивалась...
Пошарив рукой в дальнем углу ящика, Мира Александровна извлекла сложенный вчетверо заветный листок. Нужно будет положить поближе, чтобы в случае чего он непременно попался людям на глаза. В том, что жить без Сергея она не сможет, Мира была уверена. Как ей теперь казалось, с того самого августовского дня 1938 года, когда увидела его впервые в столовой кисловодского санатория им. Горького, где отдыхала с матерью и отцом-профессором.
Они вошли вдвоем: высокий лысоватый блондин в круглых очках, широко шагавший какой-то удивительно стремительной пружинистой походкой, и миниатюрная черноволосая женщина с точеной фигурой и такими же точеными чертами красивого лица. Женщина, которая до сих пор где-то далеко, в бескрайних просторах российской тундры, носит ту же фамилию, что и Мира...
— Это композитор Прокофьев, — наклонившись к Мире, шепнул сидевший за столом вместе с Мендельсонами сын академика Ферсмана...
Как будто услышав его слова, Сергей Сергеевич обернулся и пристально посмотрел на Миру...
И ей вдруг показалось, что, несмотря на несколько десятков метров, разделявших их, она совершенно явственно различила за стеклами очков невероятную синеву его глаз.
В те годы в СССР даже среди далеких от музыки людей мало кто не слышал имени Прокофьева: несколько лет назад композитор, оставивший революционную Россию летом 1918 года и с тех пор снискавший себе немалую славу как в Европе, так и в США, написавший множество ярких симфонических произведений, популярную по обе стороны океана оперу «Любовь к трем апельсинам» и несколько балетов для труппы Сергея Дягилева, вернулся на Родину, став сначала гражданином Союза Советских Социалистических Республик, а затем и членом Союза советских композиторов.
С тех пор вместе с писателем Куприным он являлся одним из излюбленных персонажей пропагандистских статей.
Впрочем, студентке Литинститута Мире Мендельсон, по нескольку раз в месяц бегавшей в консерваторию, расположенную в десяти минутах ходьбы от родительской квартиры, имя композитора было известно и без газет. А к вечеру благодаря Ферсманам Мира знала и кое-что о личной жизни так поразившей ее воображение элегантной четы. О том, что жена Сергея Сергеевича, Каролина Кодина, которую все в России называют Лина Ивановна, а сам муж зовет за страсть к пению Пташкой, наполовину испанка, наполовину полька, но прекрасно говорит по-русски, впрочем, как и на французском, английском, немецком и испанском языках.
Что около года назад чете Прокофьевых, у которых двое сыновей-подростков, выделили прекрасную четырехкомнатную квартиру на Садовом кольце. Что композитор с женой весной побывал в большом концертном турне по США и что по Москве Прокофьев разъезжает на купленном несколько лет назад в тех же Соединенных Штатах синем Ford. «Под цвет глаз», — про себя подумала Мира, но конечно же промолчала — не столько из скромности, сколько из страха раньше времени обнаружить перед всеми страстный интерес, который в ней с первой же встречи возбудил этот человек.
Уже потом, спустя полтора года, во время тягостной зимы 1939-го, что до краев была наполнена тоской по Сергею, ожиданием редких встреч, жгучей надеждой, охватывавшей сердце от каждой телефонной трели, и таким же жгучим отчаянием, если звонок оказывался «не тем», мать в сердцах спросила ее, что же такого неповторимого нашла Мира в близоруком, пухлогубом сорокавосьмилетнем Сергее Сергеевиче... Разве мало в Литинституте симпатичных ровесников, с которыми дочь давно дружна: Костя Симонов, Миша Матусовский, Женя Долматовский?.. Но Мира в ответ только расплакалась.
Если бы только мама знала, сколько раз она сама задавала себе этот вопрос, не находя ответа... Да и разве можно его найти? И разве она хотела, чтобы все вышло так, как вышло? Чтобы ее единственная любовь стала причиной чьего-то горя?
И неужели все злоключения последних лет — болезнь Сережи, травля, которой нет конца, предательство друзей, одиночество — это плата за ту безрассудную любовь, которой их одарила судьба? Что ж, зато теперь они, похоже, за все расплатились сполна.
Давняя, не изжитая годами зависть к Лине Ивановне вдруг пронзила сердце Миры... Почему ей, а не Мире, достались лучшие Сережины годы? Годы славы, успеха, побед? Почему она, а не Мира, встретила его молодым, беззаботным, уверенным? Вот и теперь судьба дает ей отсрочку: туда, где сейчас Лина, новости приходят с опозданием. А значит, для нее Сергей еще несколько недель, а может, и месяцев останется живым... И даже когда она узнает о его смерти, у нее останется утешение — Сережины сыновья.
У Миры их никогда уже не будет... Молодость ушла. Ушла на тягостную борьбу за любовь и право ее не скрывать. Ушла из-за нее, из-за Лины... Ну почему она оказалась так непреклонна, так упряма? Почему сразу не захотела уступить тому, что было сильнее ее?
...— Ну что же ты стоишь, Сережа? Познакомь меня с твоей поклонницей... Может быть, пригласим ее на чай?
Кокетливо и чуть лукаво улыбаясь, Лина Ивановна переводила взгляд с мужа на Миру, как будто не замечая ни его сердитого смущения, ни ее откровенного испуга. За их спинами по ступеням Большого тетра спускались люди, только что вышедшие со спектакля: Ленинградский театр им. Кирова, приехавший в мае 1940 года в столицу, давал «Ромео и Джульетту» с Галиной Улановой... В Ленинграде балет, который труппа поначалу восприняла в штыки из-за слишком тонкой, прозрачной, «нетанцевальной», как считали артисты, музыки, прошел с огромным успехом, только что в полной мере повторившимся и в Москве...
Едва ли не ежесекундно кто-то останавливался, жал Сергею Сергеевичу руку... И бегло, но с интересом оглядывал их троих, как на юру стоящих посередине Театральной площади. Мира не выдержала первой:
— Простите, меня папа ждет.
И побежала к машине, где ее в мрачном молчании и в самом деле поджидал отец.
О том, что у мужа роман с молоденькой студенткой Литинститута, Лина Ивановна догадалась давно. Странные письма в почтовом ящике без обратного адреса и почтового штемпеля, но запечатанные в двойной конверт, странные звонки, обрывающиеся в то мгновение, когда она едва успевала сказать в телефонную трубку «алло».
Все это началось еще осенью 1938-го, так же как и странные отлучки мужа то на уроки танцев в Дом ученых, то на якобы одинокие прогулки по Воробьевым горам или Сокольникам. Обычно пользовавшийся услугами шофера, в такие вечера Прокофьев садился за руль сам...
Летом 1939 года Сергей Сергеевич снова засобирался в любимый с юности Кисловодск, где его ждала Серафима Бирман, заменившая в качестве режиссера новой прокофьевской оперы «Семен Катко» арестованного в июне Всеволода Мейерхольда... И куда после окончания сессии должна была приехать Мира.
Лина Ивановна отдыхать на водах не любила.
Не нравился дождь, способный зарядить на добрую неделю, не нравился вкус нарзана, который с маниакальной настойчивостью заставляли пить врачи... Она взяла путевку в Крым, благо статус Прокофьева позволял его жене выбирать любой из советских санаториев. Вновь встретилась с мужем она уже осенью в Москве. А спустя несколько недель после возвращения он неожиданно сам заговорил о Мире...
Лина Ивановна была удивлена его несколько запоздалой откровенностью, но мало обеспокоена самим рассказом. К романам мужа ей было не привыкать. Она знала, что, несмотря на свою казалось бы неромантическую внешность, Сергей пользуется неизменным успехом у женщин. Так было всегда. Уже в начале двадцатых в Америке, где они с ним и познакомились и где звезда мировой известности Прокофьева только-только начинала всходить, за ним бегали десятки поклонниц, начиная с дочери пианиста Леопольда Годовского Дагмары, учившей его танцевать новомодный американский джаз, и заканчивая красавицей Стеллой Адлер, которую Сергей особо отличал за ее высокий рост и полное пренебрежение к пуританской морали.
Те же, кто знал Прокофьева еще по дореволюционной России, рассказывали Лине и о его драматическом романе с дочерью петербургского магната Мещерского Ниной, которую родители наотрез отказались выдать за слишком молодого выпускника Петербургской консерватории, и о той истерической симпатии, которую выказывала Прокофьеву другая Нина, бывшая любовница Рахманинова, певица Кошиц...
Далеко не сразу Лине удалось стать номером первым в этой череде вечно вращавшихся вокруг Сергея женщин...
Они поженились в немецком городке Этталь, на третьем году совместной жизни и спустя четыре года после первой встречи. В тот момент Лина уже ждала Святослава, появившегося на свет через четыре месяца после венчания.
Конечно, она догадывалась, что быть отныне единственной женщиной в жизни Прокофьева ей не удастся, но, приняв правила игры, никогда не задавала мужу лишних вопросов... Ни в начале тридцатых, когда он слишком уж часто восхищался балериной Идой Рубинштейн, ни тогда, когда по Москве стали упорно распространяться слухи о том, что у Сергея растет сын от его давней подруги и соученицы по консерватории Элеоноры Дамской, с которой у Прокофьева летом 1934-го случился запоздалый и неожиданный роман.
Мальчика признал муж Дамской, и Лина Ивановна считала вопрос исчерпанным. Она была уверена, что все обойдется и в этот раз... Слишком уж непохожа была угловатая неулыбчивая девушка с тонкими губами, напоминавшими клюв утенка, на роковую красотку.
«Гадкий утенок»... Сказка для голоса и фортепьяно на андерсеновский сюжет, написанная двадцатитрехлетним Сергеем на слова его тогдашней невесты Ниночки Мещерской. Когда-то Лина Ивановна даже сама ее исполняла. Что ж, возможно, эта девушка чем-то напомнила мужу его первую большую любовь. Кажется, он даже говорил как-то, что роман с Ниной тоже начинался в Кисловодске. Ничего удивительного: когда тебе под пятьдесят, ностальгия по молодости не редкость... В любом случае скандал поднимать не стоит. Куда тоньше будет познакомиться, а возможно, и подружиться с соперницей.
Когда Сергей увидит их рядом, он конечно же осознает всю абсурдность своего увлечения...
...Выйдя в гостиную, Мира мягко, но решительно отстранила отца, пытавшегося сказать что-то о покое... Покоя у нее впереди будет более чем достаточно. Боже, с какой готовностью она поменяла бы его сейчас весь скопом на любой из отчаянных, безумных, как тогда казалось, пыточных дней первой поры их романа!
После месяца в Кисловодске, проведенного в неразлучной почти близости, ошеломительных рассветов, встреченных в горах, и не менее ошеломительных ночных свиданий, на которые Мира уходила под укоризненными взглядами родителей, расставаться было невыносимо.
Незадолго до отъезда гуляли. Сергей кивнул на увитое густым плющом окно: «Когда будем вместе, устроим себе такое же...» У Миры перехватило горло. Всю обратную дорогу она почти не сходила с верхней полки, стараясь лишь как можно плотнее закутаться в большую шаль. Ее бил озноб, как будто впереди была не золотая осенняя Москва, а заснеженная ледяная пустыня. Чтобы хоть немного успокоиться, время от времени доставала из сумки толстую пачку машинописных листов. И читала, читала, читала...
Тем летом Сергей привез с собой в Кисловодск почти законченную рукопись своих детских воспоминаний. Сказал, что сделал дополнительную копию специально для нее. Как будто угадал затаенную мечту Миры по маленькому мальчику со светлыми волосами и серьезным личиком, который был так похож и вместе с тем не похож на всемирно известного композитора Сергея Сергеевича Прокофьева.
...Когда 23 апреля 1891 года родился Сережа, его отцу Сергею Алексеевичу, управляющему огромным имением Сонцевка, расположенным в бескрайних украинских степях, уже минуло сорок, матери, Марии Григорьевне, было за тридцать.
А на пригорке церковного кладбища высились два небольших холмика, под которыми лежали их дочери, родившиеся до Сергея. Стоило ли удивляться, что с первых минут своего появления на свет этот мальчик превратился в центр семьи, на котором сосредоточились все надежды и интересы?
Заметив способности сына к языкам, Мария Григорьевна лично отправилась за сотни километров в Варшаву, чтобы раздобыть там для Серьгушечки гувернантку-француженку с безупречным произношением.
Несмотря на свою близорукость, она готова была сутки просидеть за швейной машинкой, чтобы сшить сыну ко дню рождения коллекцию флагов разных стран — в то время он как раз увлекся географией. А Сережина тетя, несколько сот километров теснясь в крошечном купе, везла любимому племяннику мебель для игрушечного домика, построенного по его просьбе в саду.
Уже с четырех лет мальчик начал пристраиваться к роялю, на котором ежедневно по несколько часов в день занималась Мария Григорьевна. Приподнявшись на цыпочки, без разбору тыкал пальцем в клавиши, впрочем внимательно прислушиваясь к производимым ими звукам. Мать же, вместо того чтобы отгонять озорника, выделила ему две верхние октавы и одновременно с Сережиным бренчанием продолжала свой собственный урок.
Как ей удавалось под его «музыку» разучивать свою, так и осталось загадкой. Зато уже в пять с половиной лет Сергей начал подбирать мелодии, а в семь стал обладателем целого «тома» собственных сочинений: обожавшая племянника тетя Таня отдала ноты, кое-как нацарапанные на бумаге, разлинованной для барчука конторщиком Ванькой, в переписку и переплет петербургскому мастеру. Заодно по просьбе тетушки тот вытеснил на обложке и продиктованную ею надпись «Сочинения Сереженьки Прокофьева». В восемь с половиной у Сергея появилась и собственная опера — «Великан». А через два года после «выхода в свет» этого сочинения партитуру «Великана» уже листал Сергей Иванович Танеев, встречи с которым мать Сергея добилась через неких знакомых.
Танеев признал партитуру многообещающей, но заметил, что если мальчика немедленно не начнет учить профессионал, время будет упущено и Сергей навсегда останется лишь дилетантом.
Найти достойного учителя в украинской глуши, где располагалась Сонцевка, было решительно невозможно. О том, чтобы оставить обожаемого сына одного в Москве или Петербурге и отдать в приготовительные классы консерватории, и речи быть не могло. И Прокофьевы, несмотря на непомерные расходы в 75 рублей в месяц, решили хотя бы на лето пригласить учителя к себе. В этом качестве и прибыл к ним летом 1902 года рекомендованный Танеевым двадцативосьмилетний Рейнгольд Морицевич Глиэр.
Мира не раз думала, что если бы Глиэр остался во главе Союза композиторов, кошмар 1948 года обошел бы их стороной... Сергеем он гордился необычайно, почти по-отечески... Но советской стране, восхитившей весь мир своей победой над фашизмом, больше не нужен был на высоком посту этнический немец и выпускник императорской консерватории: Глиэра заменили тридцатипятилетним Тихоном Хренниковым. Впрочем, кто знает, может быть, эта как будто не вовремя случившаяся отставка Глиэра уберегла Сережу от еще одного непереносимого предательства? Да и что мог бы противопоставить старый учитель страшной силе, вдруг и, как казалось, безо всякого повода ополчившейся против Сережи?
1948-й начался для Миры с долгожданного — 15 января она официально стала женой Прокофьева.
Многие годы, с того самого дня 19 марта 1941 года, когда ушедший из семьи Сергей встретил ее на вокзале, эта последняя недомолвка в их отношениях тенью ходила по пятам за Мирой. Сережа уговаривал, утешал, просил потерпеть... То до конца войны, то до того, как появится хоть какая-то ясность с квартирой... Покидая жену и сыновей, он взял с собой только маленький чемоданчик с бельем и нотами. Всю весну 1941 года они мыкались в Кратове по чужим дачам, казавшимся тогда охмелевшей от счастья Мире почти дворцами. Она топила печку, таскала в огромных корзинах продукты со станции, он же, как будто срисовывая с нее главную героиню, дописывал балет «Золушка», набрасывал план оперы «Война и мир»... А потом июньским днем прибежала бледная как смерть жена сторожа и сказала, что по радио говорят о бомбежках Киева и Минска.
Несмотря на уговоры Сергея, ехать в эвакуацию вместе Лина Ивановна отказалась наотрез, оставшись с сыновьями в Москве. Сергей ехал мрачный, мучился своей виной, а Мира... Садившиеся с ними в вагон знакомые, многие из которых, как Николай Мясковский и его сестра, долгие годы дружили с Прокофьевыми, не знали, как ее называть. Скрывая смущение под шуткой, окрестили «подругой гения»... И Мира старательно улыбалась в ответ, делала вид, что на большее и не рассчитывает...
Потом были Нальчик, Тбилиси, Алма-Ата, где жили по-королевски: в номере гостиницы, без воды, но зато с удобствами на этаже. Съемочная группа Сергея Эйзенштейна, с которым Прокофьев работал над новым фильмом «Иван Грозный», и вовсе ютилась в вестибюле кинотеатра, разделенном на «комнаты» ситцевыми занавесками.
При любой возможности Сергей собирал посылку в Москву: сахар, варенье, мыло, немного риса или сухофруктов, если удавалось достать. Мира зашивала ящики в белое полотно...
С каждым прожитым вместе днем пласт времени, воспоминаний, прежних привычек, некогда разделявший их, истончался. Ушли в прошлое церемонное «Вы», стеснение друг перед другом за собственные несовершенства. Влюбленность уступала место любви... «Я счастлив с тобою, как никогда не был счастлив. Не думаю о прошлом, не мечтаю о будущем, а живу настоящим», — сказал ей Сергей в той самой алма-атинской гостинице. И она поняла — пора.
Сразу после возвращения в Москву Мира начала все упорнее требовать от Прокофьева развода с Линой Ивановной.
Жизнь возвращалась в прежнюю мирную колею, и все, на что во время войны смотрели сквозь пальцы — не до того было, — снова начинало иметь значение и вес. Оставаться и дальше в ранге «подруги гения» Мире казалось неприличным.
В начале 1945-го ее отец выхлопотал им квартиру на Можайском шоссе. Невероятная даль, но зато свой угол. Родители подарили новоселам чашки, Мясковский — тарелочки... Новоселье справляли 16 января, через два дня после оглушительного успеха исполненной в Большом зале консерватории Пятой симфонии. Прокофьев сам стоял за дирижерским пультом. В тот момент, когда он поднял палочку, на улице грохотали залпы артиллерийского салюта: советская армия, неумолимо продвигавшаяся на запад, каждый день брала новые рубежи.
И музыка, зазвучавшая вслед за последним залпом, тоже казалась предвестием победы и счастья, которое непременно придет вместе с нею...
Неделю спустя вышедший в близлежащую кондитерскую Прокофьев упал на скользкой улице и сильно ударился головой. Несколько дней провел дома, пытаясь, как он выражался, «отлежаться», но когда начались бред, галлюцинации и жар, Мира, несмотря на его протесты, вызвала врачей.
...В прихожей тихо скрипнула дверь... Сережа как-то сказал ей, что по русскому обычаю дверь в доме, где лежит покойник, никогда не закрывают — люди не просят впустить, не представляются, просто заходят к тому, с кем хотят проститься... Впрочем, вошедших на цыпочках молодых людей Мира знала: Гена Рождественский, Лазарь Берман...
Остановились под стоявшим в изголовье торшером, помолчали несколько минут...
Милые мальчики... В последние годы, после смерти почти всех старых и верных друзей Прокофьева, именно такие — молодые, влюбленные в музыку, горячие — чаще всего поддерживали композитора. Те, кто постарше, как чумы страшились опалы, уходили в тень... Особенно отличал Сергей среди молодежи веселого, ироничного, широчайше образованного и бесконечно одаренного Славу Ростроповича. Часто приглашал его в гости, подарил рукопись своего виолончельного концерта, написав на ней трогательное посвящение.
Мальчики в прихожей шепотом разговаривали с Мириным отцом: «Еле пробрались... Все оцеплено... Разве вы не знаете? По радио передали: умер Сталин...
Гроб будет в Колонном зале...» Услышав, Мира машинально подумала: «Господи, как же мы с Сереженькой выбираться будем?! Колонный зал в двух шагах...» И уже в следующую минуту осознание мистики совпадений захватило все ее существо. Как же это вышло, что Сережи не стало в один день с тем, всемогущим, так жестоко надругавшимся над его жизнью и судьбами его близких?
В 1945-м тяжелейшее сотрясение мозга, осложнившееся пневмонией, несколько месяцев держало Сергея Прокофьева между жизнью и смертью. Мира, не отходя ни на шаг, ухаживала, кормила, следила за процедурами, хлопотала о путевках в санаторий и еще тысяче мелочей...
В ту же осень Сергей Сергеевич начал с Линой переговоры о разводе. Она отказывала раз за разом: то, никогда не будучи истовой католичкой, вдруг начинала упорно ссылаться на святость венчания, то заявляла, что не даст развода до тех пор, пока Сергей не выхлопочет ей разрешение на возвращение во Францию, то начинала сама хлопотать, встречаясь с представителями иностранных посольств, которых рядовые советские граждане предпочитали обходить десятой дорогой.
Сыновья твердили Сергею, что нужно оставить все как есть...
А потом случилось невероятное: композитору позвонили «из органов». Сказали, что никакой нужды в разводе нет: их с Линой почти двадцатичетырехлетний брак, заключенный, во-первых, за рубежом, а во-вторых, по церковному обряду, согласно советским законам, попросту... не существует. И чем скорее композитор и Лина прекратят ненужную шумиху вокруг своих отношений, тем лучше.
После такого заявления проявлять упрямство и добиваться официального развода дальше было попросту небезопасно.
Расписывались в Свердловском загсе. Торжество, даже скромное, Сергей устраивать не захотел — сослался на нездоровье: накануне задергивал шторы, и сорвавшийся карниз сильно ударил его по голове. Но Мира понимала, что дело, конечно, не в карнизе — что бы ни говорили «в органах», о регистрации нового брака Сергея Сергеевича следовало сообщить Лине и сыновьям, и разговор предстоял не из легких. На душе между тем и так было тяжело: три дня назад член Политбюро и главный идеолог страны Андрей Жданов, уже прославившийся разгромом Ахматовой и Зощенко, собирал в ЦК ВКП(б) совещание с участием композиторов. В воздухе запахло очередным погромом.
Впрочем, в то, что лауреат пяти Сталинских премий Сергей Прокофьев станет одним из его главных персонажей, поначалу мало кто верил.
И меньше всех сам Сергей Сергеевич. Явившись в ЦК прямо с дачи на Николиной Горе, которую они с Мирой купили для поправки его пошатнувшегося здоровья, румяный, в мохнатых унтах, он, вместо того чтобы внимать несшимся с трибуны словам, увлеченно обсуждал с соседом-дирижером свою новую оперу «Война и мир». До той поры пока замечание ему не сделал сам Жданов. Прокофьев недовольство члена Политбюро проигнорировал...
11 февраля в «Правде» было опубликовано Постановление ЦК «Об опере «Великая дружба» В. Мурадели», лишь вскользь, однако, касавшееся произведения грузинского композитора.
Главными героями документа, ради уничтожения которых он, в сущности, и был написан, стали ярчайшие дарования: Арам Хачатурян, Дмитрий Шостакович, Виссарион Шебалин, Гавриил Попов, лучший друг Прокофьева Николай Мясковский и, конечно, он сам. Во всем мире Прокофьева давно называли крупнейшим из советских композиторов, и без упоминания о нем постановлению ЦК явно не хватало бы веса. 14 февраля в газетах началась публикация одобрительных «народных» откликов на погромное постановление.
Неделя прошла в метаниях. По совету Миры Сергей Сергеевич написал письмо Хренникову, которое профессор Мендельсон, давно полюбивший когда-то неугодного зятя как родного, отвез лично Тихону Николаевичу на квартиру. От греха подальше решено было вернуться на Николину Гору, «переждать».
Так тогда делали многие, над чьей головой сгущались тучи. Поселок стоял в снегу, как куполом накрытый звенящей тишиной: ни телефона, ни газет... Людей тоже почти не было.
Однако около полудня 21 февраля в дверь их дома постучали. Открыв дверь, Мира увидела на крыльце сыновей Сергея Сергеевича...
Олег и Святослав потом так и не смогли простить ей захлопнутую перед их носом дверь и те томительные десять минут, которые они прождали отца. А Мира так и не сумела объяснить им, что оглушенная диким, ударившим прямо в под дых страхом за мужа, просто не могла в тот момент ни говорить, ни двигаться. Так и стояла несколько минут у закрытой двери, согнувшись пополам... Потом взяла себя в руки, пошла в комнату: «Там мальчики приехали».
Прокофьев, увидев ее помертвевшее лицо, ничего не спрашивая, сунул ноги в унты и снял с гвоздя ушанку.
И без вопросов было понятно, что только что-то чрезвычайное могло заставить сыновей пешком пройти по февральскому морозу тринадцать километров, отделявших поселок от станции, — зимой автобусы до дач не ходили.
Этим ЧП, пригнавшим Олега и Святослава на Николину Гору, оказался арест Лины Ивановны, случившийся накануне вечером. О том, что Сергей Сергеевич, которого она и после семи лет раздельной жизни продолжала считать своим мужем, уже больше месяца женат на Мире, Лина узнать так и не успела: занятому своими неприятностями Прокофьеву было не до выяснения отношений с бывшей женой.
Но в том, что его полулегальная свадьба, погром, учиненный его музыке, и арест Лины Ивановны — звенья одной цепи, сомневаться не приходилось.
Всю ночь в квартире на Чкаловской шел обыск, вещи, в том числе собранные Прокофьевым еще в Европе пластинки с записями его сочинений, его рояль, некоторые рукописи, фотографии были опечатаны. Отныне все близкие Прокофьева — от двадцатилетнего младшего сына до шестидесятитрехлетнего тестя стояли на краю бездны...
Всегда прямой, независимый, порой по-мальчишески задиристый, остроумный, блестящий, Прокофьев был скован по рукам и ногам. Любое неосторожное слово, косой взгляд не в ту строну мог стать последним если не для него, то для любого из дорогих ему людей...
И он молчал.
Даже когда на Первом съезде Союза композиторов, устроенном в апреле, читали предательский доклад, подготовленный их с Николаем Мясковским консерваторским однокашником и ближайшим другом Борисом Асафьевым, даже когда напуганные постановлением ЦК руководители концертных залов, музыкальных театров и радиостудий по всей стране начали одно за другим снимать прокофьевские произведения с репертуара и эфира, даже когда в конце 1948-го Кировский театр демонстративно провалил открытый прогон его недавно законченной оперы «Повесть о настоящем человеке».
Денег не было... Думали продать дачу, которую покупали в кредит, но доктора запретили и думать о том, чтобы оставаться летом в душном городе...
Если бы не профессорская зарплата отца, Мире с мужем пришлось бы совсем туго. Прокофьев крепился, из последних сил цепляясь за единственный оставшийся у него спасательный круг — свою музыку. Начал писать новый балет по уральским сказам Павла Бажова. Как-то обняв похудевшую, измученную тревогой Миру, сказал, что решил посвятить балет ей... Но долго так продолжаться не могло. В июле 1949 года у Прокофьева случился инсульт. Заниматься музыкой и особенно сочинять врачи строжайше запретили.
Потянулись тоскливые годы болезней, редких улучшений, во время которых ему иногда удавалось написать что-то новое: детскую сюиту «Зимний костер» на стихи Маршака или «Летнюю ночь», созданную на материале когда-то с таким воодушевлением написанной оперы «Обручение в монастыре».
Иногда, во время очередной болезни и ужесточения непреклонного лечебного режима, Мира находила на подоконнике, в тумбочках, под подушкой рецепты и коробочки из-под лекарств, сплошь покрытые нотами, которые муж пытался записать тайком от врачей.
— Мирочка, машина пришла, пора...
...Поздней ночью 6 марта 1953 года по оцепленной улице Горького гроб с телом Прокофьева повезли из проезда Художественного театра, где Сергей Сергеевич с Мирой жили после смерти ее матери, на Миусскую площадь — прощание должно было состояться на следующее утро в зале Дома композиторов. Букетов у гроба не было — все цветочные магазины Москвы были опустошены теми, кто шел в Колонный зал. От безысходности прощавшиеся с Прокофьевым приносили в Дом композиторов взятые из дому горшки с глоксиниями и геранью.
Так они и стояли у гроба Прокофьева — как на подоконнике.
8 июня 1968 года в квартире Миры Александровны Мендельсон раздался телефонный звонок. Звонили по поводу витрин для организованного с ее участием народного музея Прокофьева в одной из московских музыкальных школ. И после смерти муж оставался для Миры единственным смыслом жизни. Она успела повидать внуков Прокофьева, которых оба сына композитора назвали в честь деда — Сергеями. Но после возвращения из лагеря Лины Ивановны всякое общение с родными Сергея Сергеевича прекратилось: крушения свой семьи Лина Ивановна Мире простить не смогла. Даже ради памяти мужчины, которого обе они так любили.
Казуистика советского законодательства в отношении двух жен Сергея Прокофьева так и не была распутана до конца: до самой смерти Миры обе женщины считались вдовами одного и того же человека.
Кладя телефонную трубку, Мира почувствовала внезапную слабость. С трудом опустившись на стоявший рядом стул, она попыталась нашарить рукой сумочку, в которой после смерти единственного оставшегося у нее близкого человека, отца, она, ни на минуту не вынимая, носила то старое, восемнадцатилетней давности завещание: «Мы хотим, чтобы нас похоронили рядом...» После нескольких бесплодных попыток ее рука бессильно упала вдоль тела...
Мира Прокофьева умерла 8 июня 1968 года с телефонной трубкой в руке. Завещание, которым она так дорожила, нашли, и оно было исполнено: ее похоронили рядом с Прокофьевым на Новодевичьем кладбище.
Лина Ивановна пережила не только мужа, но и свою соперницу. Она умерла в Лондоне в 1989 году.
Подпишись на наш канал в Telegram