Корреспондент, рискнувший взять интервью у «самого скандального, самого модного, самого популярного, самого переводимого в мире и самого знаменитого» писателя Франции (формулировки, с которыми Бегбедер горячо соглашается), серьезно рискует нарваться на разнообразные по масштабу неприятности. К счастью, нам удалось их избежать. И хотя в этот промозглый весенний вечер в Париже отчаянно лил дождь, Бегбедер был трезв, настроен миролюбиво и выглядел абсолютно адекватным.
— Когда я нервничаю, начинаю глупо жестикулировать и все время поправляю волосы, так что не обращайте внимания, если заметите.
— С чего бы вам нервничать, Фредерик? Это мне надо волноваться. Честно говоря, я очень боялась с вами встречаться. Казалось, нарвусь на невоздержанного мужчину в измененном состоянии, будет хамить, говорить всякие гадости и вести себя неприлично, как многие из героев ваших книг. А вы нервничаете… Значит, вы обычный человек!
— Ну… у каждого из нас есть свои тараканы. Я, например, в далеком детстве был подлинным уродом и очень себя не любил. Огромный нос, подбородок, выдвинутый вперед, как заклиненный ящик комода, подслеповатые кротовьи глазки...
А уши! Боже, они торчали в разные стороны! Малышом я постоянно чем-то болел, носил очки, скобы на зубах! Вы представляете, как меня травили в классе? К тому же я был ужасно худым, прямо как палка. С возрастом мне удалось капитально замаскировать недостатки внешности, спрятав половину головы под длинными волосами, а лицо прикрыв бородкой. Да и очки выкинул, сделав операцию на глазах. Но страхи никуда не делись, страхи меня сформировали, изменили психику. Мне понадобилось сорок лет, чтобы научиться с ними уживаться. Выпиваю, кривляюсь на публике, плюс со страхами воюют и мои герои. Так и сочиняются мои книжки. Уверен, будь я красивым мальчиком — никогда не стал бы писателем.
— А как же ваш портрет, который нарисовала, когда вы были малышом, одна художница?
Там изображена чудесная кроха, прямо девочка — с огромными глазами, локонами... Неужели вы когда-то были таким?
— Я тоже очень удивляюсь. Блондинчик с девичьим голоском, о, это было так давно! Повесил тот портрет в коридоре, у входной двери, в назидание себе сегодняшнему. Эдакий портрет Дориана Грея наоборот: я старею, сморщиваюсь, грешу — а он не меняется и продолжает светиться непорочной детской чистотой. Мне, честно, трудно поверить, что когда-то я был таким.
Вваливаясь под утро в прихожую, едва держась на ногах, первое, что я вижу — портрет этого ангелочка, который с укором и отвращением взирает на меня со стены. Бывает, укоризненный взгляд малыша так достает, что набрасываюсь на портрет с проклятиями, потрясая в воздухе кулаком: «Кретин, что уставился? Отстань от меня!» Кстати, с этим портретом связана жуткая история, тоже в уайльдовском духе, к слову сказать.
Мне было девять лет, когда отец заказал у художницы мадам Николь Ратель два акварельных портрета своих сыновей. Ему хотелось повесить их у себя в кабинете после развода. Каждый четверг после школы мать отвозила нас с братом в мастерскую на улицу Жана Мермоза. Нас встречала женщина неопределенного возраста со стертыми чертами лица, усаживала на высокие табуреты напротив окна, просила не двигаться. Часы, проведенные в ее пыльной мастерской, казались нам бесконечными. Нельзя было двигаться, улыбаться. Жуткая скука! Иногда она угощала нас выдохшейся колой или печеньем из жестяной коробки. Мы скучали, и единственным развлечением была слежка за ее сыном, нашим ровесником Себастьеном. Он во что-то играл, шнырял по углам, прятался и тоже подглядывал за нами.
Тетенька художница была некрасивой женщиной с вечно озабоченным лицом и старческим пучком на затылке, но крайне старательная. Благодаря ее дотошному рисунку я, например, знаю, что когда-то был симпатичным ребенком без слоновьих ушей, огромного носа и мешков под глазами. Взгляд был открытым, ничем не омраченным. Я себя таким и не помню. Наверное, ждал тогда от жизни только счастливых событий.
И вот однажды мадам Ратель сделала последний штрих. Отец расплатился и забрал наши портреты. Спустя всего пару недель после окончания работы художницу… убили. Как оказалось, она, будучи замужем, влюбилась в другого и спешно сообщила законному супругу, что намерена подать на развод. «Влюбилась»! Надо же, такая серая дама со старомодным пучком!
Получается, чувство страстной любви способно разжечь любую головешку, подумал я. Муж ее был человеком военным, прямолинейным, никаких непослушаний не принимал. Разбираться не стал. Приставил охотничье ружье к голове неверной жены и выстрелил. Затем засунул дуло себе в рот… Трупы родителей нашел тот самый Себастьен, с которым мы играли в гляделки.
Символичная история, не так ли? Женщина, нарисовавшая мой портрет, была казнена за любовь.
— Итак, вы считали себя нелепым, были закомплексованным, но разве ваша мама не пыталась убедить вас в обратном, не говорила, что вы — ее самый любимый и самый красивый мальчик на свете?
— Увы, я всегда чувствовал, что она инстинктивно предпочитает мне брата.
Вот уж кто был действительно «лучший и любимый». Такая идеальная версия меня. А я соответственно худшая версия его. Счастливчик, уравновешенный, спортивный, стройный, удачливый… Шарль Бегбедер из тех, кто всегда строил пирамидки и чинил машинки, а я из тех, кто все это ломал. И многое я делал из принципа: он, например, терпеть не мог анисовые леденцы, а я назло ему любил только их. Он и сейчас безупречная копия того, кем я мог бы стать — бизнесмен, открывающий предприятия, реализующий новые проекты, долгие годы счастливо женатый на одной женщине, прекрасный отец троих детей. Красивый, подтянутый человек нормальных физических пропорций! Теперь на меня посмотрите — двухметровая нескладная жердь! И у меня, следуя логике, все в жизни случилось строго наоборот по каждому пункту. Шарль — оригинал, я — его копия, точнее, черновик.
У Шарля и глаза казались голубее, и зубы белее-ровнее, и кожа идеального оттенка. Я же был сморчком со скобами на зубах.
— Враждовали в детстве?
— Слишком мягко сказано. Шарль то и дело пытался меня убить! Да-да, как-то запустил мне в голову мячом от петанка. А сколько раз он сидел на мне верхом, закрывая лицо подушкой, держал мою голову под водой? Ни одно купание не обходилось без этого ритуала! Благодаря брату я научился задерживать дыхание на рекордные две минуты и теперь развлекаю этим дочь во время каникул на море.
Нет, я понимаю, что сам провоцировал — ломал его постройки из конструктора «Лего», дубасил об пол макеты самолетов, которые он неделями клеил, прыгал по замкам из песка, которые он строил на пляже...
И постоянно напоминал, что Шарль не случайно родился в один день с Адольфом Гитлером. Брат от души меня ненавидел.
— И, конечно, с девчонками он ладил лучше, чем вы?
— Мне было 13 лет, и я был единственным девственником в классе. К счастью, конкретно об этом мальчишки не знали. Иначе… Но, как оказалось, хитрые девчонки догадывались, сплетничали, строили всякие домыслы, а некая Вера заключила пари на то, что сорвет у меня «французский поцелуй». Когда я узнал о пари, мне стало плохо. Очень расстроился. Ведь я искренне полагал, что впервые по-настоящему поцеловался с девочкой, которой действительно понравился. Вера была американкой. Когда она улыбнулась, я сразу понял, почему ее не вырвало от моего поцелуя — у нее на зубах тоже была уродливая пластинка.
Но тот поцелуй ничего не исправил и не изменил во мне. Я был страшно закомплексованным, жалким, постоянно краснеющим прыщавым подростком. Да и юность моя прошла в стыдливом воздержании и постоянных самоограничениях. Я никогда не нравился девчонкам, и если шел на сближение — получал от ворот поворот. Всегда. При таком опыте отказов и безразличия, неудач и проигрышей разве можно в зрелом возрасте ощущать себя стопроцентно уверенным в себе мужчиной? По сей день каждая улыбка женщины в мою сторону воспринимается мной как подарок судьбы, а та, которая вдруг обращает на меня внимание, кажется самой красивой женщиной на земле.
На фоне моих страхов Шарль был супермужчиной. Он постоянно хвастался тем, как имел или щупал всегда доступных ему девчонок.
В шестнадцать лет он уже активно соблазнял соучениц прямо на крыше нашего парижского дома. А потом стал приводить их к нам домой (мы жили с матерью в маленькой квартире и делили с Шарлем одну комнату на двоих).
Его постельные экзерсисы превращались для меня в невыносимое физическое испытание. Представьте себе крошечную комнату двух юнцов с одноместными кроватями. На одной лежу я, укрывшись с головой, делая вид, что сплю, на другой — Шарль, закрыв девушке рот рукой, беззвучно занимается с ней любовью.
Прошли годы. Шарль съехал от нас, женился, успокоился — а я вот распустился по полной программе. Так мы поменялись ролями. После расставания с Шарлем я неожиданно понял, что в каком-то смысле осиротел, потерял «вожака».
Никто не показывал, как надо действовать в той или иной ситуации, не было схемы поведения, модели для подражания. И я вынужден был признать, что моим способом выживания всегда было противостояние брату. Он — доктор Джекилл, я — мистер Хайд. Когда он получал орден Почетного легиона, я попал в тюрьму. И таких парадоксальных ситуаций могу вспомнить немало.
Я потерял отца в семь лет, брата — в восемнадцать. А ведь это были два главных мужчины моей жизни…
— Вы как-то обмолвились, что развод родителей стал самой большой трагедией в вашей жизни.
— Я и по сей день в этом уверен. Родители познакомились, когда маме было 16, а папе — 19.
Любовь с первого взгляда. Мари-Кристина — голубоглазая блондинка княжеских кровей и длинной аристократической фамилией — «де Шатенье де ля Рошпозе д’Юст э дю Сент Ампир», Жан-Мишель — гарвардский стипендиат, зеленоглазый брюнет. Они были соседями по летним домикам в курортном местечке Сенитц. Кстати, как-то раз в детстве папа там чуть было не погиб, попав под поезд. Там же они влюбились друг в друга и много позже сыграли свадьбу в разгар горячего лета, 6 июля 1963 года. Однажды у бабушки на чердаке я отыскал пленку «Супер-8» с записью церемонии. У мамы вплетены цветы в волосы, а папа в цилиндре и нелепейшем рединготе — тридцать лет спустя я облачусь в такой же клоунский костюм на собственной свадьбе. Никогда не видел их вместе, никогда не видел мать такой счастливой, радостной, а на той пленке они целовались, были такими увлеченными друг другом…
Через год после свадьбы родился мой брат, и отец выбрал ему импозантное имя Шарль, в честь дедушки. Меня же, появившегося чуть позже, мама окрестила в честь главного героя романа Флобера «Воспитание чувств», неудачника Фредерика.
Расставанию родителей предшествовала неприятная история. Шел проливной дождь. Мы все сели в машину, и нам сообщили, что везут показывать школу-интернат, куда нас с Шарлем намеревались поместить «перед длительной отцовской командировкой». Мы тогда еще не знали, что родители пытались таким образом сплавить детей, чтобы спокойно уладить дела по разводу и разъехаться.
Все молчали, дождь струился по стеклам, а в салоне папиной старой английской машины пахло кожаной обивкой.
Этот запах остался со мной навсегда. И теперь, когда я оказываюсь в салоне дорогого автомобиля, сердце мое буквально останавливается. Как и время. Чувствую, что я вновь попал в ту машину из моего детства.
Долгая дорога наконец-то окончилась в местечке Рюэй-Мальмезон. Отец припарковался у похожего на тюрьму кирпичного здания с мокрой вывеской «Пасси Бюзенваль». Мы с Шарлем онемели от страха. Неужели нас оставят здесь совсем одних? Мама сразу же отметила, что название подозрительно смахивает на концлагерь Бухенвальд.
Под проливным дождем скорбный образ католического пансионата навеял ужас на всех, кто был в машине. Отец попытался было разрядить обстановку: — Мне сказали, тут есть бассейн и теннисный корт…
Тут подал голос Шарль.
Жестко и спокойно он сказал:
— Если вы сейчас уедете без нас, мы с Фредериком обещаем, что совершим побег в первую же ночь. Мы никогда здесь не останемся. Ни при каких условиях. Ни за что.
Родители растерянно переглянулись, отец повернул ключ зажигания, развернул машину, и мы поехали обратно в Париж.
Вскоре после этого родители разъехались… Причина и факт их разлада были от нас с братом скрыты самым тщательным образом. Они не хотели нас травмировать. Мама вместо честного признания предпочла солгать: — Папа уехал по делам в Америку.
Теперь он работает в Нью-Йорке.
— А когда он вернется? — спрашивали мы.
— Не знаю, — отвечала она.
Я проводил много времени у телевизора и, когда транслировались новости, жадно всматривался в кадры репортажей из Нью-Йорка. Казалось, вот-вот сейчас оператор поймает в объектив случайного прохожего на углу улицы, и этим прохожим окажется отец. А может, он неожиданно выйдет из того кафе, взмахнет рукой на перекрестке, останавливая такси?
Я вообще стал бредить Нью-Йорком, не пропускал ни одной передачи, ему посвященной. Небоскребы, неоновые вывески — все имело для меня теперь особое значение: ведь это был новый дом отца.
Я изучал карту города, смотрел детективные сериалы и, никогда не бывавший за океаном, неожиданно стал ощущать себя коренным ньюйоркцем. Как-то раз в бессонную ночь вдруг решился спросить у брата, верит ли он в то, что отец когда-либо вернется домой? Он ничего не ответил, сделав вид, что спит и не слышит вопроса.
Солгав нам, родители сделали только хуже. Я по сей день не способен произнести «Я тебя люблю», не испытывая диких мук и сомнений. Я не уверен ни в себе, ни в своих чувствах — вообще ни в чем. Такое воспитание: любовь не бывает незыблемой, она призрачна, хрупка и в любой момент готова рассеяться как дым…
Так что мой лирический герой — мужчина, несчастный в любви, пьющий, ни во что не верящий, кроме как в некий виртуальный ад, однажды покарающий его за все слабости, которые он позволял себе в прошлом.
А еще его постоянно рвет, его регулярно бросают подруги и выгоняют с работы начальники.
Кстати, после той поездки в интернат у меня стала периодически течь из носа кровь, даже появился благозвучный диагноз — «эпистаксис». Рубашки, постельное белье, пижама, игрушки были запачканы кровью. И хотя меня пичкали гемоглобином, фонтанировал я ежедневно. И рвало меня постоянно. Невеселая картинка, правда? И все из-за нервов!
Я был бледный, как снег, и однажды мама не выдержала и повезла меня в госпиталь, на прием к старому профессору месье Вьялатту. Он ее испугал, сказав, что у меня, возможно, начинается анемия, и предложил на всякий случай пройти полное обследование, чтобы исключить наличие более страшной болезни — лейкемии.
К счастью, ничто не подтвердилось. Во всем были виноваты нервы.
— Так и не узнали, почему родители расстались?
— Десятки лет спустя! В своих частых командировках отец заводил интрижки. Когда мать об этом узнала — отомстила тем же. Впрочем, каждый со временем защищал передо мной свою версию очередности этих поступков.
— С кем вы остались после развода?
— С матерью. Она переехала в малогабаритную квартиру, работала переводчицей дешевых бульварных романчиков из серии «Арлекин» или романов Барбары Картленд.
Заработанного хватало на оплату коммунальных платежей, заполнение холодильника, бензин для старенького «Fiat-127» и одежду. Обладая тонким вкусом и изящным пером, мама испытывала сущие муки, редактируя дерьмовые тексты бездарных коллег-переводчиков, порой полностью их переписывая. Работала она на малоприятного типа, и вообще ее жизнь походила на каторгу. Одна, все время одна. Она по сей день так и живет в одиночестве…
Конечно, мы регулярно виделись с отцом, образ жизни которого разительно отличался от маминого. И хотя оба были одинокими, папино одиночество казалось нам веселым. Роскошная квартира в пятом округе, где мы проводили одни выходные в месяц и у нас с Шарлем были отдельные комнаты; вечеринки, полный достаток, путешествия по всему миру, в которые он порой нас брал.
Так, мы побывали на Востоке, в Азии, на Антильских островах, Сейшелах... Встречи были редкими, и я ими дорожил. А однажды надумал взять тетрадь — знаете, такие школьные разлинованные тетрадки фирмы «Клерфонтен» — и начал все записывать, фиксировать пустяки каждого дня, проведенного с отцом. Это вполне логично. Думал, потом, когда вернусь домой, буду перечитывать написанное, переживать моменты эфемерного счастья вновь и вновь: во сколько проснулись, что подавали на завтрак, куда поехали... Как выглядят Бангкок, Сингапур, Бали…
Мама, кстати, очень обижалась:
— А почему, когда с отцом, ты все записываешь, а со мной — не пишешь ни строчки? Тебя же воспитываю я!
Развод делит вас пополам, распределяет ваше время на посещение двух квартир, Рождество вы празднуете дважды, у вас две детские... Вы как бы состоите из двух половинок. В одном месте смеетесь, в другом чаще плачете. Там врете, здесь нет. У папы не стоит говорить о маме, при маме желательно не упоминать отца.
В любом случае писать я начал в девять лет и вот все никак не могу остановиться. Впрочем, будь у меня счастливое детство в полной семье, стал бы я писателем? Вряд ли. Ущербность и переживания навязали мне профессию, которой я занялся, чтобы разобраться в той лжи, что меня окружала.
А окружали меня иллюзии, взрослые игры во «все у нас хорошо», в то время как шел бракоразводный процесс, ложь во множественном числе всюду, везде.
Например, я никогда не верил в бога, но при этом мне надлежало получить религиозное образование. Так было принято. В меня, несмышленого мальчика, вбивали непреложные понятия о греховности наслаждения, о том, какие за это последуют наказания и погружение в адовы муки. Так я навечно уяснил: «приятно — это плохо» и постоянно боялся радоваться.
Можете посмеяться, но я, взрослый человек, так и остался с этим жить. На уровне инстинкта. Зависаю где-то ночами, соблазняю женщин, обманываю их, пью, а наутро начинаю поедать себя упреками: подонок, ничтожество, будешь за все наказан. Эти мысли я не могу контролировать, не могу изжить. И хотя не верю в ад, не верю в высший суд, живу в страхе, в ожидании расплаты за все, что я натворил. Наверное, это чувство вины и стимулирует мое творчество.
Не стыдился бы — не писал бы книг.
— С отцом виделись регулярно?
— Он забирал нас на выходные раз в месяц. Был очень занят. В Париже держал свой офис, филиал американской фирмы «охотников за головами», как их называют. Четыре раза в год совершал кругосветное путешествие, носил дизайнерские костюмы и папки с бумагами в атташе-кейсе, был спортивным, но курил кубинские сигары. Ездил на Aston Martin. В сочетании с этой машиной мой отец смотрелся как настоящий Джеймс Бонд! Был всегда подтянут, хорош собой, но при этом убежденный одиночка, разведенный мужчина без привязанностей, выписывающий деловые и эротические журналы. В прихожей в вазе складировались визитки самых престижных парижских заведений: от Maxim’s Business Club до женевского Griffin’s — знак высших кругов, где он вращался.
Полки в квартире были забиты самыми модными гаджетами и электронными новинками тех лет.
В своей двухэтажной квартире, обставленной дорогой мебелью, он часто устраивал вечеринки, коктейли для друзей, на которые те приводили толпы случайных проходимцев, ищущих выгодные связи. Сколько раз я толкался в этой пестрой толпе, когда на наши с братом визиты выпадали праздничные фуршеты. Среди актрис, служащих министерств, фотографов и едва одетых, постоянно ржущих иностранок-моделей, порой вообще не понимающих, к кому они зашли в гости. Меня особо никто не стеснялся, и когда я входил в салон, чтобы принести чистые пепельницы или убрать со столиков пустые фужеры, кто-то театральным жестом пытался развеять клубы дыма анаши или демонстративно затыкался на матерном полуслове.
Утром салон походил на свинарник — среди бычков на полу порой валялись желатиновые капсулы амфетаминов.
После таких приключений трудно было возвращаться домой к матери, к одинаковым монотонным будням, однообразным блюдам на ужин — от спагетти до эскалопа, неизбежной чашечке цикория «Рикоре» на завтрак в семь утра, неподъемным ранцам, обязательной школьной скукоте и выцветшему экрану взятого напрокат телевизора, подле которого мы не смели задерживаться, ведь уроки начинались рано. Такие вот круги детского ада…
Чтобы не расстраивать маму, мы с братом старались делать вид, что не замечаем нашего положения, не страдаем от сложившейся ситуации, натягивали улыбки.
Она пыталась построить счастье, пыталась любить. Тогда у нас ненадолго появлялись «отчимы», но они не задерживались, никто не хотел жениться на маме. Каждый раз по определенной причине, классической «тупиковой ситуации» типа: «Я не могу прямо сейчас развестись с женой и оформить брак с тобой, так как у моей жены неоперабельный рак». Вариации были самые разнообразные. Мама жаловалась подругам, часами разговаривая с ними по телефону. Мы с Шарлем знали — если она запирается с телефоном на кухне и переходит на английский, значит, ей необходимо выговориться. Ночами мы часто слышали, как она плачет. Никому она не была нужна, кроме нас.
Как же я ее жалел! Что интересно, я и не думал считать виновным отца. Мне почему-то казалось, что во всем виноваты мы с Шарлем, это из-за нас она вынуждена заниматься рутинной работой, покупать еду, суетиться…
это мы ее непосильный груз. И из-за нас она не может привести в дом другого мужчину, стесняется его оставить… и так до бесконечности. Своими книгами я по сей день пытаюсь изжить в себе чувство вины перед ней.
Один мой приятель, психолог, как-то предостерег: «Слушай, ты поаккуратнее. У тебя идеальный психологический профиль классического маньяка. Воспитывался одинокой матерью. Переболел в детстве всеми болезнями. Униженный успешным супербратом. Когда-нибудь твои подавленные чувства взорвутся, выйдут наружу, и ты станешь неуправляемым…» — Честно говоря, Фредерик, как только я вас увидела, мне показалось, что вы очень похожи на маньяка Нормана Бейтса, которого играл Энтони Перкинс в фильме «Психоз» Альфреда Хичкока.
Худой, с длинными руками, нервный, изломанный, непредсказуемый…
— Вот и вы туда же! Хорошо, что мама не оставила мне в наследство мотель на обочине дороги! Иначе… кто знает.
— Изживать комплексы не пытались?
— Конечно пытался. Ходил на сеансы психоанализа, лежал на кушетке, вытянув ноги, о-очень много говорил… и услышал немало теорий в защиту поступка своих родителей. Они поженились слишком рано, не имея никакого опыта. И мы с братом родились незапланированно, случайно, не будучи желанными детьми, — противозачаточные пилюли тогда еще не изобрели.
На их юность пришлась сексуальная революция 60-х, сумасшедшая свобода, которую оба «не пережили».
Сегодня я понимаю, что нельзя заставить себя остаться с человеком, если любовь прошла. Нельзя обманывать, изворачиваться даже ради ребенка — дети несмышленые, но не слепые. Они все видят и чувствуют гораздо тоньше взрослых. Я прошел через два развода, и это стоило мне здоровья. Был период, когда и жить не хотелось. Это так. Ничего вообще не хотелось — ни есть, ни работать, ни спать, ни ходить, ни-че-го. Все казалось лишенным смысла, потребность в радости умерла. Честно признаюсь, думал о самоубийстве. Из уст такого, как я, это, естественно, звучит неубедительно — да-да-да, так вы и поверили этому циничному сказочнику.
Тем не менее и на меня нашлась управа. Случается такое: вроде бы трудное испытание, но все же преодолимое, по плечу многим, а тебе, казавшемуся самому себе сильным, его не пройти. Я чувствовал себя одиноким ничтожеством, не способным построить счастье, вообще не способным ни на что созидательное. Проигравшим. Самоубийство казалось мне идеальным и быстрым выходом из депрессии. Смешно, но в далекой юности я отличался тем, что часто бравировал идеей суицида, кричал на каждом углу: я — хозяин своей судьбы, захочу — брошусь под поезд, как Анна Каренина. Жонглировал словом «смерть», строил из себя трагика. Мне никто не верил, лишь снисходительно хмыкали в сторону. Все это было поверхностно и глупо, ведь, по сути, я хотел не умереть, а лишь попугать окружающих и привлечь к себе внимание. Но когда жизнь действительно завела в тупик, столкнула в яму — пустой квартиры, ледяной постели, жуткой ночной тишины, кухонного стола, сервированного кое-как на одного, — тут и вправду едва не сорвался…
М-да, что-то я с вами разоткровенничался...
— Кто же вас остановил?
— Моя дочь Хлоя. Просто фактом своего существования на земле. Когда-то я мог хулиганить, но после того как она у меня появилась — нет. Ведь, по сути, я обзавелся другом до конца своих дней. Существом, которое любит меня беззаветно и ни за что.
Хлое сейчас тринадцать лет, она главная любовь моей жизни. Мой спаситель, на которого я, проклятый безбожник, молюсь каждое мгновение. Я смотрю на нее и понимаю, что многое теперь себе не посмею позволить никогда. Она изменила меня, заставила измениться…
я теперь много смеюсь, кстати. Но и плачу тоже легко. Она сделала меня жутко сентиментальным. Стоит ей расплакаться, как и у меня инстинктивно сразу же брызжут слезы — не лучший способ успокоить свою дочь. Хотя Хлоя как-то призналась, что когда я начинаю рыдать с ней на пару, она мгновенно приходит в себя, потому что ей становится жалко меня. Могу расплакаться и перед телевизором, если смотрю грустное кино. Такая реакция — это просто катастрофа какая-то! Нервы совсем сдали!
— О ваших увлечениях и романах всегда добросовестно сообщается в прессе. Вот вы увлеклись дочкой рокера Джонни Холлидея актрисой Лорой Смет, потом бросили ее, а она на нервной почве попала в психиатрическую клинику. В прошлом году снялись в весенне-летней рекламе известной французской марки одежды со своей 20-летней подругой Ларой из Швейцарии.
В свое время приезжали в Москву с некой очаровательной юной брюнеткой. А ваша бывшая жена, писательница Дельфина Валетт, выпустила книжку мемуаров, вроде как не очень лестных… Даже не хочется расспрашивать вас об этом. Наверное, все истории очень похожи. В любом случае они так ничем хорошим и не закончились, раз вы сейчас один.
— Всегда находятся конкретные причины «против». Например, журналисты костерили меня за то, что я, порочный плейбой, якобы испортил жизнь Лоре Смет. На самом деле все было строго наоборот, поверьте. Это она ставила мне ультиматумы, чтобы мы каждую ночь проводили в модном парижском заведении «Барон», а я хотел почаще бывать дома вдвоем с ней, валяясь в постели и смотря кино.
Конечно, звучит неубедительно, особенно из моих уст, но меня правда никогда не тянуло к пьющим девушкам.
Вообще построить сегодня нормальные долгие отношения практически невозможно.
Изменился ритм. Все происходит очень быстро. Заходишь в бар, говоришь «привет», затем идешь с абсолютно чужой тебе женщиной в постель. Через пару часов ты примешь душ, смоешь остатки воспоминаний и мгновенно забудешь, как ее звали. Люди стали взаимозаменяемы, как батарейки. Ничто не цепляет, ничего не длится долго. Я на все сто процентов убежден, что виной тому наш современный мир, который ведет всех нас к полному и осознанному Одиночеству. Придумана быстрая еда, быстрая связь, быстрое наслаждение... Потом все разбегаются по норам, к спасительным телевизорам.
Модель современного человека — модель одиночки. Жизнь обустроена так, что можно все получить, заказать, купить либо не выходя из дома, либо разово, без последствий. Современная мораль — мораль не дуэта, но соло. Сегодня никто не хочет ни с кем задерживаться надолго. Один ушел — двое пришли. Не этот, так другой. Все упрощено, и прежде всего в любви. Хочешь блондинку? А может, брюнетку или негритянку? Да, почему бы не попробовать?
Когда Хлоя была еще маленькой, ее тоже интересовал вопрос — почему мы не живем с ее мамой в одной квартире? Она спросила меня:
— Па, почему ты больше не с мамой?
— Гм… сложно ответить так вдруг. Тебя буду любить всегда, но с ней не получилось.
— Она мне рассказывала о том, как ты часто оставлял ее одну, все время уходил, каждый вечер.
Был злым. Она тебя и прогнала.
— Да, это так. Мы все время ссорились.
— Она сказала, что у тебя завелась другая девушка. Амели.
— Д-да, правда.
— А потом ты бросил Амели из-за Лоры. А от Лоры ушел к Присцилле.
— Знаешь, не все так глупо и просто.
— Папа, ты страшно похож на Синюю Бороду.
— Синяя Борода убивал своих жен, я не такой!
— Нет, ты Борода! Борода!
Ну что я мог сказать в свою защиту? Смех смехом, но мне пришлось в конечном итоге отвезти Хлою на прием к психиатру, чтобы тот разубедил малышку в том, что ее отец убивает всех своих жен и развешивает трупы в потайной комнате.
На одном сеансе врач попросил ее нарисовать портрет своей семьи, и Хлоя начеркала размером во весь листок силуэт дома, а в нем огромную маму, с трудом помещающуюся внутри. Фигурка отца (моя) была совсем крохотная и находилась на улице, далеко от входной двери. Я с трудом сдержал слезы.
Удивительно, но только когда я сам развелся, сумел простить своего отца и понять его поступок. Конечно, я всегда верил, что буду другим, буду лучшим, нежели он, отцом и мужем, никогда не брошу свою жену, не оставлю ребенка — мне ли не знать о последствиях!
Но при этом в точности повторил родительскую схему. Хотел быть лучшим, а получился таким же.
Знаете, нас, таких, ущербных, воспитанных нервной одинокой матерью, легион. Я принадлежу к целому поколению детей, брошенных своими отцами… У меня много друзей и приятелей, у которых было такое же детство, как у меня. Возможно, это просто некая новая картина современного мира — мужчины делают детей и уходят, не оборачиваясь. А дети смотрят им вслед глазами, полными слез, и не понимают, что происходит. Такова реальность.
— Вы счастливый человек?
— Если бы вы задали мне этот вопрос десять лет назад, то я ответил бы «нет».
Сегодня, в свои 48, я уже со многим смирился и научился думать только о хорошем. Я живу, работаю, у меня есть дочь. Вот и ответ. Да, я счастливый человек. Ее рождение — единственное стоящее событие в моей серой жизни. А еще — особенные мгновения, которые посещают меня иногда и распирают грудь ощущением невероятного счастья: это на рассвете, когда случайно просыпаюсь очень рано и, открыв окно, прислушиваюсь к звукам еще дремлющего города. В это время начинается осторожная перекличка сонных птиц. И вдруг заливается соловей. И мне сразу жадно хочется жить! Я потрясен, очарован.
Такие же щемящие чувства возникают, когда в окно откуда-то прилетает аромат горячего, только что испеченного хлеба.
Это запах моего детства, мамы. Она всегда приносила нам к завтраку свежий хлеб.
А еще очень дорог вкус яблочного пирога, который бабушка выпекала в духовке.
С мамой неотъемлемо связан и аромат корицы. Она любила коричное мыло, и ее кожа всегда так нежно им благоухала.
Сегодня, когда дочка порой угощает меня коричной жвачкой, мне чудится, что я жую мыло…
— А любовь? Вы еще верите, что встретите ее?
— Это в книгах я теоретизирую, аргументирую, но в реальности так ничего и не понял в любви. В своих романах говорю с позиции человека с разбитым сердцем, разведенного неудачника. Встретить свою женщину, созданную специально для тебя лично, — это случай, сравнимый разве что с выигрышем в казино. Любовь — это чудо, как явление богородицы тем, кто в нее верит…
Стечение совершенно не зависящих от тебя лично обстоятельств — времени, места, свободы партнера и совпадение планов построить что-то вместе. Как сложится этот пазл? Свою женщину я так и не встретил. Верю ли, что встречу? Не знаю…
— В России ваше утверждение «любовь живет три года» стало пословицей. Цитируют ее даже те, кто не читал романа. А ведь в книжке после этих слов следует запятая. Это не утверждение, а предположение!
— Это так. И я, заявив подобное, ставлю запятую прежде всего для себя. Я не хочу ставить точку. Я хочу ошибиться. Я хочу оказаться не прав. Я хочу, чтобы кто-то поставил со мной вместе бесконечное число счастливых запятых. Но пока оригинальная фраза звучит так: любовь живет три года, но, говорят, есть исключения…
Подпишись на наш канал в Telegram