«Ребята, мачехи у вас не будет. Ближе вас у меня никого нет, я никогда не приведу в дом чужую женщину...» — это я сказал моим детям, Маше и Ване, на следующий день после похорон их матери.
С Тамарой мы прожили почти тридцать лет. После нее у меня остались только две страсти — мои дети и работа. И одна полустрасть — женщины. Превратиться в настоящую страсть своим увлечениям я не позволяю и прерываю отношения, как только чувствую, что они становятся серьезными.
Я очень люблю женщин, и когда-то все было по-другому.
...Конец пятидесятых, Украина, село Русская Поляна под Черкассами. Я заканчиваю школу, Люда на год моложе, она сестра знаменитого в Русской Поляне аккордеониста Валентина Кононенко. За Людой бегает полшколы, хлопцы «нюхают след». Она настоящая красавица: статная, недоступная, с длинной, толстой косищей… Я был в себе глубоко неуверен, но все же к ней подвалил.
Первое ночное свидание у нас случилось, когда я окончил школу. Оно происходило на сеновале ее бабушки, но оба слишком сильно нервничали, и ничего не получилось. На сеновале мы провели несколько ночей. Домой я приходил с набившейся в штаны соломой, ложился спать и сквозь сон слышал, как отец говорит маме: «Шура, Люда Кононенко принесет нам кого-нибудь в подоле…»
Но мы так и остались девственниками.
А вот когда поступил в Львовский полиграфический институт, все пошло иначе. Я был любвеобилен, встречался с женщинами много и без разбора, но память о первой любви осталась светлой и чистой. У меня сохранились фотография Люды и стихи, которые она мне написала:
«Если встретиться нам не придется,
Если будет судьба такова,
Пусть на память тебе остается
Неподвижная личность моя».
Она неудачно вышла замуж и уехала в Казахстан. Вернулась в Русскую Поляну и очень рано умерла...
Поступив во ВГИК и вернувшись в Русскую Поляну, я решил собрать одноклассников. Скатерть в лесу, водка, закуска… И вдруг идет из леса совершенно опустившийся брат Люды. Попросил налить, посидел с нами, лег рядышком и уснул... Он спился и жил недолго, история их семьи печальна. А в первые годы нашей жизни в Русской Поляне сельчанам казалось, что вымрут Мережки.
«Оно» в украинском языке звучит как «воно». «Воно пошло» означает крайнюю степень неуважения. Я до сих пор слышу: «Ай-яй, ты дывысь, яки голосраньцы Мережки. Кацапня приихала. Ой, помруть мобуть. Мобуть помруть. Воно еле ходить. Що воно такэ… А Шурка ихня?.. Одна спидниця (юбка) и одна хустинка (платочек). Ой боже, шож воно такэ. А цей чоловик, чого он не работает? Ой боже…» Работы у отца, как правило, не было, и голодали мы люто.
Мама за голову хваталась: «Иван, так нельзя. Дети помрут…»
Отец был очень колоритным человеком, и отношения с работой у него складывались непросто.
— Чем же он был колоритен?
— Отец походил на Гришку Мелехова: высокий, поджарый, носатый. Сморкаясь, зажимал одну ноздрю — сопля вылетала метра на три. В свое время Иван Севастьянович поступил на рабфак, обучился на мастера маслопроизводства. Мама работала у него на сепараторном пункте, и он ей не нравился: бесцеремонный, нагло приставал. Но куда ей деваться? Он — начальник, она — подчиненная, вот мама и поддалась. Родилась дочка, которая вскоре умерла, затем появился на свет мой старший брат, которого уже тоже нет в живых, потом я.
Следом родились мой брат Юрий и сестра Нина: она была больна и требовала постоянного ухода.
Иван Севастьянович был очень эмоциональный, взрывной. Любил выпить, а выпив, начинал петь. Ему очень нравились женщины, он за ними ухаживал. К тому же Иван Севастьянович отличался неуживчивым характером. Сталина поносил почем зря, называл его «грузеняка усатый». И как отца не расстреляли? Просто не понимаю.
Он работал заведующим сепараторными пунктами, мини-молокозаводами — колхозы свозили туда молоко. Отец был хорошим мастером, но когда выпивал, сепараторные пункты разворовывали и в конце концов обнаруживалась недостача. К тому же в состоянии подпития отец становился неуправляемым правдолюбом и пер на любую неправду, как бык на ворота.
Мама пыталась его удержать, но это было нереально. Любимым отцовским присловьем было: «А-а-а, мать вашу так!» Он нигде не уживался, поэтому мы много раз переезжали, а первый собственный дом у нас появился, когда мы жили в Украине, мне тогда уже было 19 лет.
Когда началась война, отец ушел на фронт (жили мы тогда в Ростовской области). Помню, как во сне, — мы, маленькие, бегаем с голыми задницами, и вдруг мама и другие женщины кричат: «Детки, прячьтесь, немцы идут!»
Мы сидели под хатами и смотрели, как в станицу въезжают танки и мотоциклы, входит пехота. Немцы отправились дальше, а мы вырвались из рук матерей и кинулись вслед за ними.
Женщины были в ужасе — боялись, что немцы нас перестреляют.
Помню, как около дома, который снимала мама, остановился немецкий танк. По двору ходил приветливый фашист и говорил: «Яйко, млеко! Коммен зи, битте! Давай, давай, давай!»
В сорок четвертом вернулся отец с осколком в ноге. Я до сих пор не понимаю, как он нас нашел. Мама рассказывала, что ночью раздался стук в окно, она открыла — и обомлела: это был отец, заросший, грязный... «Ты откуда, Иван?» — «С плена бежал».
В плену его как хорошего мастера отправили в Германию на молокозавод. Там у него завязался роман с немкой. С ее помощью он бежал, и полгода пробирался домой через Германию и Польшу.
Я спрашивал его: «Папа, как же вы добрались до дома?» — «Сынок, страшнее всего было, когда я шел по территории, занятой нашими. Меня несколько раз арестовывали, но я убегал». Каким-то чудом он узнал, что мы в станице Кавалерская. Больше года отец прятался в лесополосе в землянке вместе с теми, кто оказался без документов, и мама носила ему еду, одежду.
При этом тащила на себе четверых голодных, оборванных детей — после войны мы полгода не видели хлеба. Весной мать нарезала молодой лебеды и варила из нее суп с одним яйцом. Помню, как она в первый раз привезла нам хлеб. Его нарезали на маленькие кусочки, а мы не глотали его — держали во рту, как конфету.
Сейчас нас осталось только двое — я и младший брат Юрий. Он в Днепропетровске живет — доктор наук, академик.
Мама не рассказывала мне, как достала отцу военный билет, а потом медаль «За победу над Германией»: «Витя, тебе не надо этого знать…»
Благодаря маме в отцовской биографии не было плена. Если бы об этом узнали власти, его посадили бы. Потом отец устроился на сепараторный пункт, и жизнь стала налаживаться.
Мы немножко поели и молока, и сметаны, и творога, но Иван Севастьянович завел очередной роман, грянул скандал, и нам пришлось уехать. Помню, как плыли по Кубани в станицу Славинскую, к маминой бабушке. На причале отец вышел покурить, увидел, что возле речного вокзала жулики играют в карты — раскручивают одноногого морячка с кучей орденов. Отец давай подмигивать инвалиду — вали, мол.
Шулер это заметил и махнул рукой возле отцовского лица. Видимо, у него между пальцами была зажата бритва, и он срезал отцу кончик носа. К нам тот вернулся весь в крови.
В Славинской отец долго не мог никуда устроиться, мы голодали. И тут с Украины приехала мамина сестра, тетя Нина. Поглядела на нас и ужаснулась: «Шура, вы же перемрете все…» Она позвала нашу семью к себе, в Русскую Поляну, и в 1952 году мы перебрались в Украину.
У мужа тети Нины был большой дом, а у нее самой хатыночка — туда нас и пустили. Хатыночка стояла на песках, картошка там родилась крохотная. Отец устроился на сепараторный пункт, но вскоре его выгнали за неуживчивый характер. Тогда мы перебрались в село Таганча, и он стал работать на молокозаводе.
Там у отца была красивая лаборантка, он с ней крепко гулял. Однажды так нагулялись, что пьяными упали в глубокий чан со сметаной. Домой отец пришел весь в сметане, и мама била его веником. С работы его, конечно, сняли, и мы вернулись в Русскую Поляну.
Мама моя, царство ей небесное, страдалица и страстотерпица была. Как она выносила Ивана Севастьяновича? В Русской Поляне отец устроился сторожем в сельмаг, у него и собака сторожевая была… Они с псом сидели в пристроенной к сельмагу будке. Стены магазина были из самана, глины с соломой, внутри у стены стояла бочка с вином. Отец просверлил саманную стену сельмага, пробуравил бочку и засунул туда резиновую трубочку от клизмы. Приходя на дежурство, он вынимал затычку, вставлял трубочку, выпивал и сладко засыпал. Вскоре обнаружилась большая недостача вина, отца отправили в дом предварительного заключения и продержали под следствием полгода.
Каким-то образом безденежной маме удалось его вытащить.
Тогда отец стал печником. С какого бодуна он подался в печники, не знаю. Работал в близлежащих селах, возвращался домой вечером, сморкался, садился, а мама подавала на стол. Капуста у нас была своя, картошка, хоть и мелкая, тоже своя, колодец отец вырыл сам. Надо отдать ему должное — хороший был колодец…
У печи главное — тяга, а отец зачастую так складывал печь, что тяги не было, и дым шел не в трубу, а в хату.
— За плохо сложенную печь могли и побить...
— Иногда били. По вечерам мы с мамой стояли на пороге своей хатынки и смотрели в сторону проулка. Если отец шел жестко отмахивая рукой, это означало, что денег ему не дали. А если шел расслабленной походкой, мама говорила: «Слава богу… Принесет деньги». Но это случалось редко...
Была в Украине популярная эстрадная пара — Тарапунька и Штепсель. В школе я был очень известным Тарапунькой: вел все концерты, смешил… Окончив школу, тыркнулся в Киев, на актерский факультет, но меня поперли: для театрального института мой украинский язык был недостаточно хорош. Провалился я и в Киевском институте киноинженеров.
Вернувшись в Русскую Поляну, рубил сосну на дрова, потом отправился в Архангельск — на лесозавод в Маймаксе (там работала моя бывшая одноклассница).
С собой я захватил мешок семечек.
На дворе январь, в Архангельске холодрыга жуткая, а на мне ботиночки из кирзы. Мешок с семечками я сдал в вокзальную камеру хранения и поехал в Маймаксу в обледенелом трамвае. Нашел одноклассницу, она помогла с общежитием. На следующее утро забрал из камеры хранения семечки и отправился на рынок — торговать. С собой у меня была единица измерения — граненый стакан.
На рынке уже тогда стояли кавказцы, и некоторые тоже торговали семечками. У них покупают, а у меня — нет. Простоял день, ничего не продал, сдал мешок с семечками в камеру хранения и поехал в общежитие. А там я чужой, комендант на меня косится: «Или устраивайся на работу, или сваливай, нечего тебе тут делать». На следующий день я опять отправился торговать семечками, и снова не покупают.
Подходит ко мне кавказец: «Что ти третий день мерзнэшь? Нэ продашь. Ми тебе нэ дадим продать. Давай продавай мнэ и уходы. Иначе будет плохо. Вот деньги, и ты уходишь. Понял, да?»
Я отдал ему свои семечки почти задарма и пошел устраиваться на работу.
Мне очень хотелось пойти на распиловку, но в отделе кадров сказали: «На распиловке мест нет, иди в грузчики». Тут я выложил свой козырь: «В самодеятельности участвовал…» — «Иди в клуб. Если завклубом возьмет тебя в самодеятельность, пойдешь на распиловку».
В те годы я не разговаривал, а «хаварил» — у меня был сильный украинский говор.
Нашел завклубом, сказал, что приехал из Украины и хотел бы «похаварить» — показать, как читаю стихи. Начал читать басню Михалкова «Заяц во хмелю»:
«В день именин, а может быть, рожденья
Был заяц прихлашен к ежу на ухощенье…»
Показал пьяного зайца. Завклубом сказала: как творческая единица я никуда не гожусь и придется работать грузчиком.
Дали мне койку в комнате, где жили бичи. Каждый вечер они играли в карты и пили, а напившись, кричали мне: «Эй, интеллигент! Иди, выпей с нами!»
Отвечаю: «Спасибо, не пью». Я еще был трезвенником: лежу, читаю Чехова.
Напившись, бичи бросали в меня пустые бутылки. Я закрывался одеялом, а они ржали. Вечер терпел, два терпел, наконец взбеленился. Тогда я был здоровенным, накачанным и однажды вскочил, разметал их стол и погнал одного из зачинщиков на улицу. Зима, холодно, босиком мы несколько раз оббежали вокруг барака, пока он не юркнул в какую-то щель. Больше меня никто не трогал.
В напарники мне дали долбанутого Юру. Все знали, что Юра — сумасшедший: мы с ним грузили деревянные щиты, и ему доставляло необъяснимое удовольствие столкнуть меня с рельсы так, чтобы тяжелая тележка переехала мою ногу. Я падал, а Юра жутко веселился.
В Маймаксе я впервые увидел северное сияние. Это нечто переливающееся и исчезающее, невероятно красивое, словно сделанное из блестящей бумаги.
Как-то я смотрел на него, разинув рот, и в этот момент Юра наехал на меня груженой тележкой. В результате я сильно покалечил ногу, несколько дней не мог ходить. Всего я проработал месяца два, сорвал вены на ногах — они стали толщиной в палец — и взял расчет.
За это время я сильно исхудал: зарплата мизерная, жрать было нечего. Я покупал конфеты — подушечки с вареньем, хлеб и чай, вот и вся еда. Рассчитавшись, поехал в Москву, к родственникам. Дядя Ваня устроил меня в Институт переливания крови: мне хотели сделать операцию, но выяснилось, что у меня какой-то не такой билирубин, и от операции отказались.
В Институте переливания крови меня полюбили. Я и пел, и плясал, и, немилосердно «хекая», декламировал басни со стихами.
Один профессор, милый человек, живший рядом с Большим театром, начал приглашать меня к себе в дом. Там на меня собирали гостей: я читал стихи и басни, «хаварил» анекдоты… Гости рыдали от хохота и просили: «Витя, приходи опять!»
Контраст с жизнью дяди Вани был разительным: его семья жила в коммуналке; там в шестнадцатиметровой комнате обитали пять человек, я — шестой. Спали на нарах, мое место было под потолком.
Вскоре после того как я вернулся в Русскую Поляну, пришло письмо от маминого брата, торгового начальника: «Шура, пусть Витька едет поступать во Львов. Я ему всегда банку варенья передам, если станет сильно голодать». Львов показался мне очень красивым, но холодным и чужим.
Сперва я решил поступать в Политехнический. Пришел сдавать документы, там — огромная очередища. «А где нет очереди, чтобы документы сдать?» — «В Полиграфическом институте. Там и конкурс маленький».
До этого я и понятия не имел, что такое полиграфия. Пришел в институт, понял: это что-то связанное с типографиями, — и сдал документы. Каким-то чудом поступил на технологический факультет. Жил в общежитии на стипендию в 21 рубль и умудрялся быть стилягой. Покупал китайские зеленые штаны, отдавал их перешивать и натягивал с мылом. Носил дешевые ботинки на «манной каше», делал кок — и фланировал по бульвару Шевченко. О том, какой я плохой, даже в газетах писали.
Вел я себя безобразно (видимо, пошел в отца) и до сих пор не понимаю, почему меня не отчислили.
Однажды, когда нас привезли с военных занятий, я вывалился с борта грузовика с воплем: «А-а-а! Мы приехали!!!» И приземлился прямо на ректора. Вынесли выговор, на стене на меня карикатуру повесили.
У нас в общежитии, в большой комнате коек на двадцать, обитал студент Жабенко. Он очень плохо видел, носил очки с круглыми линзами и ходил, как маленький подслеповатый комарик. Однажды, когда он лег спать, мы заклеили его очки матовой бумагой, стали жечь вату и орать: «Пожар! Пожар!» Вонь стояла ужасная… Жабенко проснулся, нацепил очки, заклеенные матовой бумагой, и решил, что это дым.
Он бежал по всем кроватям с воплем: «Я не вижу, где мое место!» Какими же мы были идиотами!
Он, бедный, потом неделю в больнице пролежал — оббил себе ноги, убегая от пожара… А мы от хохота никак не могли его отловить.
Во Львове я впервые почувствовал, что схожу с ума от кино. Помню, в конце бульвара Шевченко снимался фильм «Овод», где играли Симонов и Стриженов, а я стоял в толпе зевак. Шла ночная съемка, суетились гримеры и костюмеры, сидел режиссер с рупором… Я с такой завистью смотрел на все то, что там происходит, так стремился в этот ярко освещенный круг! В этот момент я впервые понял, что хочу в кино, и это было как удар гирей по голове.
— А что же любовь?
— Самая большая любовь пришла ко мне после института. Нас, четверых здоровенных лосей-полиграфистов, распределили в Ростов-на-Дону.
Я работал инженером-технологом в газете «Молот». По вечерам мы принимали по сто пятьдесят—двести граммов водочки и шли клеить девок на местный Бродвей — улицу Энгельса (нынешнюю Большую Садовую). Клеили всех подряд, познакомиться проблем не было.
Многие говорят, что самые красивые девушки России живут в Краснодаре, но я голосую за Ростов-на-Дону. В тамошних девушках смешались русская, казачья, армянская, греческая и еврейская кровь, и хороши они необыкновенно. Мне казалось, от красоты они просто звенят.
Однажды пошел на пляж Левбердон — Левый берег Дона. Там играла в волейбол девушка с великолепной фигурой… Спрашиваю: «Кто это?» — «Людка.
Она в кордебалете цирка танцует».
Встал рядом с ней в волейбол играть, она веселая, улыбчивая, игривая… Лет пять назад, когда был в Анапе, мне передали от нее привет. Что с ней сейчас, не знаю...
В Людке все играло: плечи, грудь, бедра… Она мне необыкновенно понравилась, я втюхался по уши. Но понимал, что мало ей интересен. Она оказалась такой ветреной и непостоянной! У нас была близость, но, как мне казалось, особого впечатления это на Люду не произвело. Встречались мы нерегулярно, поскольку в это время я уже увлекся Тамарой...
Ей было шестнадцать, но на нее ходили смотреть, как на самую красивую девочку ростовского Бродвея: синеглазая, невысокого росточка, смуглая, как вишенка.
Милая, нежная, с юмором и невероятным умением подкалывать…
Пара попыток подвалить к Тамаре успехом не увенчалась: с ней тогда ходил очень видный парень. В общем, я разрывался между Тамарой и красивой кобылкой Людкой, хотевшей всех мужчин подряд. И тут поступил на сценарный факультет ВГИКа.
Пришел к Тамаре попрощаться — она как раз окончила школу и проходила практику в книжном магазине. Беседа получилась вялая: «Встретимся, не забывай». Попрощался и с Людой. Она сказала: «А я теперь работаю проводницей в поезде «Тихий Дон». Ростов—Москва».
Пока учился во ВГИКе, у нас с Людой были вагонные встречи. Она приезжала в Москву, звонила мне в общежитие, и я несся на вокзал, туда, где в запасниках стояли составы.
Там мы и уединялись. Я очень переживал из-за того, что Людка — проводница. Мне казалось, ее трахают все пассажиры подряд. Она успокаивала: «Ты что, дурачок? Это же работа…» Но я все равно безумно ревновал. А Тамаре написал пару открыточек.
— Слышал, в институте вас считали одним из самых талантливых студентов.
— Так оно и было. Во ВГИКе я вел себя нагло, пер вперед, как бизон: красная рубашка с коротким рукавом, накачанные бицепсы, гитара, девки… В общежитии часто дрался — у меня второй разряд по боксу.
— Нос вам в общежитии сломали?
— Нет, еще до ВГИКа. Во Львове.
На первом курсе я решил поехать к Людмиле и разобраться с нашими отношениями. Денег на дорогу не было, и я отправился в журнал «Советский экран» к главному редактору, сообщил, что я студент ВГИКа, собираюсь в Ростов-на-Дону, и попросил дать задание. «Вы едете Ростов?! Так ведь Шолохову шестьдесят лет! Нужно взять у него интервью. Если привезете материал, оплатим вам билет...»
Приехав в Ростов, пошел в газету «Молот», где когда-то работал, узнал, что Шолохов и его спутники остановились в гостинице «Московская», напротив обкома, и надо прийти туда утром, часам к девяти. По ночам они квасят, а рано утром едут на рыбалку.
Прихожу в гостиницу к девяти утра, поднимаюсь на третий этаж — все номера здесь были заняты Михаилом Александровичем.
Стою, жду. Из-за закрытой двери доносится шум, в коридоре пахнет хорошим перегарчиком и салатами… Вокруг зеваки: в то время Шолохов для публики значил больше, чем сейчас Киркоров.
И вот он идет — в шляпе и пальто, в окружении обкомовских чинуш. Протискиваюсь сквозь толпу: «Здравствуйте, Михаил Александрович! Я студент ВГИКа, хочу взять у вас интервью в связи с вашим приближающимся шестидесятилетием. Как вы относитесь к кино?» Он делает жест рукой, меня тут же подхватывают и вытесняют из очереди. Я шустро спускаюсь на этаж ниже. Снова подныриваю к писателю: «Здравствуйте, Михаил Александрович!» Он после ночного «бдения» не поверил своим глазам: как так, откуда оно опять взялось?
Говорю: «Михаил Александрович, скоро вам шестьдесят лет.
«Советский экран» командировал меня в Ростов взять у вас интервью. Как вы относитесь к советскому кино?»
На этот раз меня просто вышвырнули. Я тут же сбежал на первый этаж.
Шолохов спускается, я опять возникаю возле него: «Здравствуйте, Михаил Александрович! Понимаю, что сейчас не та ситуация, чтобы вы дали мне интервью. Вот листок бумаги, напишите: «Приветствую читателей «Советского экрана»! М. Шолохов». Вот ручка». Он смотрит на меня, и я говорю: «Если вы это сделаете, мне оплатят купейный билет туда и обратно». Меня пытаются оттолкнуть, но Шолохов приказывает: «Не трогайте!
Иди сюда». Отводит в сторонку, я иду за ним с бумагой. «Ухо дай». Я наклонился. «Ближе». И тут как заорет: «Да пошел ты!..» И удалился — а я хохотал до колик.
Я отправился к Людмиле, родители сказали, что ее нет. Это повторилось и на следующий день. Я понял: Люда не хочет меня видеть. И тогда, обиженный до невероятия, от безысходности отправился к Тамаре. Она встретила меня очень тепло. «Ой, откуда ты взялся?» — и пригласила в гости на следующий день. Я соврал, что в городе по делам, не скажешь же, что Люда меня бортанула…
В Ростов я приехал с гитарой. Собирался сыграть Людмиле… На следующий день я поплелся к Тамаре, пил чай, играл на гитаре и гундосил песни. Нажимал на цыганщину, охмурял...
На следующий день я снова к ней приперся, и моя будущая теща встревожилась. На третий вечер мы поцеловались. Говорю: «Слушай, а давай поженимся?» Перед этим Тамара рассказала, что встречалась с парнем, спортсменом, но родители были против. Так что у нее — своя душевная травма, у меня — своя: Людочка дала от ворот поворот… Я сделал предложение, Тамара ответила: «Давай. Завтра скажу родителям, что мы решили пожениться».
Узнав о наших планах, мать Тамары чуть в обморок не упала: «Доченька, он же голожопый студент. Куда этот Мережко годится? Живет в Москве в общежитии. Ты с ума сошла?»
Но мы все же подали заявление и 28 января 1966 года расписались. Тамарина родня закатила пышную свадьбу в гостинице «Ростов», гостей было много, но мои родители не приехали.
Я говорил маме: «Если папа не может, хотя бы вы приезжайте». — «Сыночек, не приеду. У меня одна юбка и кофта одна. Не хочу тебя позорить».
— А вы помогали родителям?
— Работая в «Молоте», я получал 120 рублей и каждый месяц треть высылал домой. Позже, на третьем курсе, когда по моему сценарию сняли короткометражку «Зареченские женихи», мне заплатили восемьсот рублей, и я тут же отослал половину отцу с мамой.
Когда фильм поставили в эфир, я дал родителям телеграмму, и они отправились к зажиточным соседям, у которых имелся телевизор. Собрались и другие сельчане. Расставили стулья и уселись перед черно-белой «Чайкой». Когда появились титры «автор сценария Виктор Мережко», Иван Севастьянович зарыдал, вслед за ним заревела мама.
Так и проплакали до конца сеанса...
Я влюбился в Тамару до осатанения, а она душевно не была готова к свадьбе. Для нее скорее это был акт отчаяния. Помню, идем ночевать к моей тете Доре на Ростов-гору, на дворе — январь. Тамара, сняв туфли, шлепала босиком по трамвайным рельсам. Я кричал: «Что ты делаешь?» И слышал в ответ: «Пошел вон, не твое дело». Это был какой-то жуткий протест. Мы поссорились, потом помирились, а затем я уехал в Москву.
Летом у меня была практика на львовском телевидении, я снимал полуигровое-полудокументальное кино как режиссер и как сценарист. Жена приехала во Львов — капризная и невероятно красивая. Тогда было модно наклеивать длинные ресницы, еще у нее был высокий, как башня, начес.
Я снял комнату, а там клопы, которых она никогда в жизни не видела.
Съехали оттуда в гостиницу, а у меня денег нет. Помогли родители Тамары. В этой гостинице были и скандалы, и обиды, и ссоры… Разъехались мы на грани развода. Потом жена приехала в Москву и сказала: «Витя, я была не права. Давай все-таки не будем расставаться. Ты мне начинаешь нравиться».
Как же я был счастлив! Про Люду давно забыл. На московских улицах все на Тамару оглядывались, а я кроме нее никого не видел, никого не замечал… До поры до времени. Потом — особенно когда появился ребенок — привык к своему счастью, и многое изменилось.
Когда Тамара переехала в Москву, я снял маленькую комнатку на проспекте Мира, на первом этаже, недалеко от общежития ВГИКа.
Ее сдавала скандальная немолодая хозяйка. Она выгнала мужа, а тот ревновал свою благоверную ко мне, часто стучал в окно, пытаясь разбить стекло.
После окончания ВГИКа из общежития меня выписали, я лишился прописки, закончился и срок действия паспорта. Мы сняли однокомнатную квартиру недалеко от Преображенки, на Погонном проезде. Теща сказала: «Витя (я ведь несколько лет сидел без работы, сценарии мои не шли), зарабатывай как хочешь, а на квартиру я тебе деньги дам». За три года безденежья я задолжал ей огромную сумму. Причем теща не только на квартиру давала, но и помогала, когда жрать нечего было. С проводниками поезда «Тихий Дон» передавала нам банки с огурцами, помидорами, домашней тушенкой, свининой в смальце.
У нас часто бывали гости, захаживал и один достаточно известный сейчас художник.
О том, что он карточный шулер, я узнал позже. Моя Тамара ему очень понравилась. Взаимности, естественно, не было, и он решил от меня избавиться.
Как-то говорит: «Слушай, у тебя же паспорт просрочен. Я помогу: подъедешь к начальнику отделения милиции Казанской железной дороги, скажешь, что от меня, дашь пятьсот рублей, и тебе выдадут паспорт...» И я поехал...
Захожу к начальнику. «Здравствуйте, я от Х.». — «Не знаю такого. А что вы хотели?» — «Вот, паспорт закончился». — «Вижу». — «Вот пятьсот рублей». — «Понял...» Берет он мой паспорт, кладет пятьсот рублей в карман и нажимает кнопку: «Двух конвоиров сюда!»
Я опешил: «А деньги?
А паспорт?» — «Какие еще деньги? Увести…»
Меня со второго этажа спускают вниз, там возле входной двери висит телефон-автомат. Спрашиваю милиционеров: «Ребята, могу жене позвонить?» — «Ну, позвони». И закурили… Я подошел к телефону, опустил две копейки, набрал какой-то номер и... Бросил трубку и рванул на улицу. Бежал по железнодорожным путям с фантастической скоростью, как чемпион мира. Мне вслед покричали, посвистели — и отстали. Я спрятался в лесу, а к вечеру пробрался домой.
От греха подальше мы срочно переехали на новую квартиру у метро «Семеновская», тоже на первый этаж.
Поскольку афера с паспортом провалилась, а легализоваться в Москве было необходимо, требовалось заключить фиктивный брак. Друг нашел мне даму из Измайлова. Фиктивный брак обошелся в тысячу рублей, с Тамарой я, естественно, развелся. Жена съездила в Ростов и быстро все оформила — опять помогла теща. Она же и деньги на фиктивный брак дала. Подали мы с измайловской дамой заявление в загс, в нем я указал, что паспорт утерян. В итоге получил новый паспорт, прописку и стал законным мужем измайловской дамы...
Моя новая жена носила круглые очки, обладала большой грудью и постоянно приставала насчет секса. А я не мог — у меня была Тамара. Три дня в неделю я приходил к своей новой жене и просиживал у нее с обеда до ночи — в те времена повсюду были глаза, а наш брак должен был выглядеть настоящим.
Брал ее ребенка и выходил во двор, в песочницу.
У моей новой супруги имелся бывший муж Гена, с которым она рассталась со скандалом. Иногда он приходил и, застав меня дома, лез драться. Я объяснял: «Гена, развелся так развелся. Зачем же драться?» — «Нет, она все равно моя! А ты, такой-сякой, семью мою разрушаешь!» Я все это терпел, надо было выдержать год — раньше я не имел права развестись.
Жена моя крепко выпивала, и когда я к ней приходил, начинала уговаривать: «Мы же с тобой муж и жена. Давай в койку ляжем!» А я понимал: если поддамся, попаду в такие объятия, из которых уже не вырвусь. Она никому меня не отдаст...
Тем не менее весь год я ходил к ней как на дежурство. Зато у меня были паспорт и прописка.
С Тамарой мы по-прежнему снимали квартиру на Кирпичной улице.
И тут у меня наклевывается сценарий на Одесской студии, еще я подаю заявку на картину «Здравствуй и прощай» на Ленфильм, и ее принимают. Оплачивают, как начинающему, — 4000 рублей за сценарий.
Четверть мне выплатили авансом. Тысяча рублей — сумасшедшая сумма! Я вступил в кооператив в Теплом Стане, Тамара к тому времени была беременна. Со своей измайловской дамой я развелся, снова зарегистрировался с Тамарой, и мы переехали в свою однокомнатную квартиру. Это счастье было сравнимо только с рождением ребенка. Ты въезжаешь в маленькую квартиру на втором этаже — и она твоя, тебя отсюда никто не выгонит!
Так началась новая жизнь.
Я занимался любимым делом и вскоре стал известен и богат.
— После того как пришел успех, у вас появились очень известные друзья...
— Сейчас у меня нет друзей, и я ничего против этого не имею. Друг — это ответственность, надо встречаться, общаться, а у меня нет времени, я слишком много работаю.
Но в те годы все было иначе: я любил и умел дружить, не жалел на это времени. Своим лучшим другом меня считал Папанов. Человеком он был очень закрытым и в свой дом никого не приглашал — мы с женой и дочкой стали исключением.
Сдружились мы после картины «Одиножды один», которую снимал Геннадий Полока.
У Папанова были постоянные конфликты с режиссером, порой доходило до кулачных боев, и Анатолий Дмитриевич часто мне жаловался. После картины мы остались друзьями. Он помог мне поставить телефон в Теплом Стане, стал приглашать в гости, на спектакли. Начальника телефонного узла он каждый год считал необходимым приглашать в ресторан и угощал за свой счет. Когда я лез за бумажником, он говорил: «Сиди. Не дерхайся».
После его смерти Надежда Юрьевна, вдова, сказала мне: «Толя всегда говорил: мой лучший друг Витя Мережко».
С Анатолием Дмитриевичем мы очень дружили, но почти родственные отношения у меня были с Георгием Юматовым и его женой Музой Крепкогорской.
Не каждый день, но через два-три дня — обязательно встречи, застолья, разговоры.
А началось все с жестокого розыгрыша. В Одессе снималась картина «Если есть паруса». В ней играли Михаил Пуговкин, Муза Крепкогорская, Борис Брондуков, Георгий Юматов — настоящее созвездие, а вот сценарий был очень слабым. Меня, как подающего надежды молодого парня, позвали его переписать. В Одессе мы жили в гостинице «Аркадия» и очень веселились.
Боря Брондуков любил выпить, по утрам он долго спал. А мы шли на рынок, покупали обсмоленную свиную голову и утром подкладывали ее Боре под подушку, чтобы он проснулся, увидел свиное рыло и заорал. Сидели как дураки рядом с его постелью часами, и если не просыпался, щекотали ему пятки.
Он открывал глаза и орал как сумасшедший.
Все играли в футбол, а я футбол не понимаю. Люблю хоккей, штангу обожаю, уважаю легкую атлетику, а футбол — не мое. Мужики гоняли мяч, я сидел и смотрел. Однажды игроки пошептались, и Юматов говорит: «Вить, ну что сидишь? Иди к нам, поиграй. Попробуй забить пенальти».
Играли тряпичным мячом, а они взяли да и подменили его на кусок кирпича, завернутый в тряпку. Я разогнался, ударил — и снес себе ногти на ноге.
Жора чувствовал вину очень долго: «Витя, какой же я идиот! Это ведь была моя идея. Думал, ты шмаркнешь чуть-чуть, легко…»
Они с Музой ввели меня в свой гостеприимный богемный дом. У них бывали Володя Высоцкий, Марина Влади, Алла Ларионова с Николаем Рыбниковым, Татьяна Конюхова, Борис Сичкин...
Обо мне Муза всегда говорила: «Это будущая знаменитость, наш Витя Мережко».
Жора очень злился, когда Муза выпивала. Иногда и с ним такое случалось, но редко — он жестко себя держал. Очень любил свою собаку, Музу, меня и мою дочь Машу.
Дружил я и с Никитой Михалковым. У этой дружбы своя предыстория. Однажды мне позвонил Григорий Наумович Чухрай. «Баллада о солдате», «Чистое небо» — гениальный режиссер… И вдруг голос в трубке: «Виктор, это некто Григорий Наумович Чухрай. У меня есть к вам предложение. Можете подъехать?»
Он предложил написать сценарий, показал газетные вырезки, где говорилось о том, как мать, безгранично любя своего сына, погубила его — сделала дезертиром.
Фильм назывался «Трясина», Мордюкова сыграла в нем, по-моему, свою лучшую роль. На этой картине мы с Нонной Викторовной подружились, перешли на «ты». Кстати, «Трясину» год держали под запретом.
Как-то Мордюкова мне говорит: «Витя, я так устала от этой картины! Напиши для меня комедию».
Год она меня терзала, наконец я сел и очень быстро написал «Родню». Передал Мордюковой, через день она звонит: «Витька, какой ты сценарий написал! Сукин ты сын! Это должен снимать самый лучший режиссер — Никита Михалков».
Никита прочитал сценарий, позвонил мне.
«Виктор, здравствуйте, это Никита Михалков. Прочитал ваш сценарий и хочу его снимать. Вы не против?»
С тех пор мы сдружились. Так совпало, что вскоре меня и Никиту отправили в ГДР по киношным делам. После официального мероприятия мы отправились обедать в ресторан. Вокруг столиков, похожих на гнезда, сидит немчура — только головы видны. Они выпивают «айн штук водка» — по чуть-чуть.
Никита спрашивает: «Ты немецкий знаешь?» — «Довольно прилично». — «Значит, так, Витюш, закажи вот это и это — я тут ни бельмеса не понимаю». Я перевел: «Айн бифштекс, на первое зуппе».
«Давай бутылочку водки, — предлагает Никита. — И попроси, чтобы принесли стаканы по двести пятьдесят грамм. Мы с тобой сразу засандалим по стакану».
Приходит официант, я прошу: «Айн фляш водка».
— «Дас ист унмеглих — это невозможно!» — «Варум?» — «Дас ист гросс! Найн!» — «Бите айн фляш водка унд гросс глясе. Гросс!» — «О майн готт!»
Вскоре тащит на подносе айн фляш водка и два больших стакана. Все смотрят, как два русско-советских будут пить.
Никита налил: «Ну что, Витюшка, вздрогнем? Покажем русскую удаль?»
Выпили, нам похлопали.
Поели, поговорили. «Витюшка, а если еще бутылочку? Зови этого козла» ( у официанта были длинные, косо подстриженные козлиные пейсы). Он ушел со стоном и принес еще водки.
Ресторан на нас смотрит. Мы налили: «Витюшка!» — «Никитушка!»
Выпили, тут нам зааплодировал уже весь зал.
Вышли мы оттуда пьяные в задницу. Такси нет, как его вызвать, не знаем, но мимо ехала мусороуборочная машина. Марок у нас было до фига, мы заплатили шоферу и доехали до гостиницы в кабине мусоровоза...
С Никитой мы долго были не разлей вода. Он часто звонил: «Витюшка, Витюшка, я к тебе еду…»
Приезжал, Тамара варила борщ, накрывала стол — она невероятно вкусно готовила…
Дружил я и с Адабашьяном: мы вместе писали сценарий «Одинокого охотника», жили в Воронове, сочиняли и выпивали… Жизнь была очень счастливой, и Тамара ее украшала: она была светской женщиной, мне было приятно ходить с ней в кино, на приемы, дни рождения.
Я никогда не допускал мысли, что могу ее оставить — тем более когда появилась дочка Маша. Хотя другие женщины у меня были, и много...
— Актрисы?
— С актрисами за всю свою длинную жизнь в кино у меня практически не было романов. Мне с ними неинтересно. Актриса — существо, заботящееся не о тебе, а о себе, она постоянно будет рассказывать, как снималась и как хочет сниматься...
Мне интересно с медсестрами, продавщицами и парикмахершами: мы далеки друг от друга.
Контактов с другими женщинами я не избегал, их было много, но «хороший левак укрепляет брак».
Я любил Тамару, любил детей, когда вслед за Машей появился Ваня, страсть удвоилась. Как я могу оставить своих детей? Мне это и в голову не приходило.
— Но ведь женщина всегда чувствует измену.
— Они узнают это по запаху — ты пришел от другой, и жена сразу все понимает. Тамара тоже чувствовала, но за всю нашу жизнь лишь два раза плакала без видимого повода. Я тревожился, начинал расспрашивать: «В чем дело?» — «Нет, Витенька, ничего… Оставь меня в покое. Это женское, дай мне успокоиться».
Она не была покорной, она была мудрой. Тамара оказалась идеальной женой и идеальной матерью. Служила семье, потом стала увлекаться экстрасенсами, дружила с Александром Менем, изучала Блаватскую.
Светская жизнь перестала ее интересовать, она закрылась от людей, из экуменизма вернулась в православие, ушла в общение с монахинями и священниками… А потом просто ушла.
О том, что у нее проблемы, Тамара узнала лет за пять до смерти. Я об этом не догадывался, она все от меня скрывала. Посещала монастыри, молилась, просила, чтобы бог помог ей вылечиться. Я все узнал случайно: «Тамара, что это?» — «Онкология...»
Я пришел в ужас, стал метаться, но была уже четвертая стадия.
Похоронив Тамару, я дал зарок себе и обещание детям: «Новую женщину в дом не приведу». Но полгода спустя у меня случился фантастический роман с молодой девушкой.
Она была красивой, жесткой, властной, невероятно ревнивой. И я увлекся настолько, что познакомил ее со своими детьми. Когда мы встретились, ей было 25, она только что развелась и очень хотела, чтобы мы поженились, мечтала о ребенке... Роман вышел чудовищный по страсти, ревности и неверности с ее стороны. Но я сходил с ума от любви и ничего не мог с собой поделать. Несколько раз ловил ее на изменах, но сам не изменял, хотя очень люблю женщин. Так прошли три года. Она часто жила у меня в мастерской, но вещи не перевозила. Если женщина привезла к тебе свои вещи, то твои можно убирать — они сразу становятся лишними и мешают… Потом ко мне пришел Ваня: «Папа, помнишь наш разговор после кладбища?» — «Конечно». — «Мы с Машей очень тебя просим: не женись, пожалуйста».
Меня будто ледяной водой окатили, будто из ведра высыпали мелкий, бьющий по башке град.
Я подумал: «Да что я, с ума сошел?» — и стал спускать отношения на тормозах. После этой истории мне открылась Женщина: она умеет любить и умеет предавать. Оставаясь верной тебе, она может быть с другим.
С тех пор минуло пятнадцать лет, дело прошлое, копаться в нем не хочется.
Когда я снимаю кино, вообще не завожу романов. С началом работы над фильмом приходит невероятный кайф, наслаждение от того, что ты создаешь новую жизнь. Это выше, чем секс.
За свои годы я написал восемнадцать пьес, и все они поставлены. Как режиссер снял девять фильмов... Сейчас запустился мой шестьдесят третий сценарий.
Если день для работы пропал, я чувствую себя несчастным. А если ты завел новую женщину и она внедрилась в твою жизнь, когда снимаешь кино, пишешь сценарий или пьесу, то, считайте, минимум пятьдесят процентов энергии уйдет на страсть.
— Но ведь любовь — материал для творчества.
— У меня было так много женщин, что материала более чем достаточно. Душевных бурь в жизни хватало. Поэтому я сказал себе: «Витя, нет! Мимолетные романы были, есть и будут, но в свое сердце женщину я больше не пущу».
Подпишись на наш канал в Telegram