После развода с Ингеборгой прошло около двух лет, когда я снова связал свою жизнь с Дапкунайте. И вот мы вместе уже 20 лет… Так что эта фамилия стала для меня роковой.
Встреч и расставаний у меня с Дапкунайте было много. А свадьба выдалась всего одна. Зато символичная — в охотничьем ресторане. Место жениха удачно располагалось под кустистыми оленьими рогами. И когда я вставал, чтобы произнести тост, они оказывались прямо у меня на макушке.
Наверное, как многие артисты, я зачастую обращал слишком много внимания на то, как выгляжу со стороны. И мне это мешало жить. По сравнению с однокурсниками чувствовал себя «свинопасом»: приезжий из маленького литовского городка. И как это я собирался стать актером, когда стеснялся даже заговорить с девушкой?
Старый паркет в театральной академии всегда натирали воском… Теперь стоит мне зажечь свечу, как знакомый запах ударяет в нос и перед глазами вспыхивает картинка: в конце длинного коридора кучка студентов. И одному неймется — прыгает и прыгает… На стул, на подоконник… Широкая улыбка распускается то там, то здесь… Звонкий смех. Не мальчик, а мячик! Короткая стрижка, вельветовые штанишки трепещут на худеньких ножках, бежевая рубашка… Мальчик не мальчик — а эльф!
Я смотрел на это порхание завороженно, как и другие однокурсники… У Ингеборги будто пружина внутри — не может говорить в статичном положении, все время в танце… Кажется, я втюрился даже раньше, чем понял, что передо мной не сказочное существо, а очаровательная девушка. Я безотчетно влюбился в эльфа…
Тогда впервые поблагодарил судьбу, что не поступил на театральный факультет Литовской консерватории с первого раза. В актеры я собирался с детства, что вызывало у моих родителей, простых рабочих, добродушный смех. Впрочем, учился я весьма посредственно, так что попасть в другие институты было бы еще сложнее. За меня все решил ряд совпадений. После первого провала на актерский я пошел в техническое училище: с красным дипломом потом можно было сразу поступить в высшее учебное заведение.
Правда, я его не удостоился и попросил хотя бы дать мне рекомендацию. И при подаче документов в консерваторию она прокатила, хотя это было против правил. К прослушиванию отнесся легкомысленно: не подготовил даже басню, но со мной просто побеседовали. После второго тура не увидел свою фамилию среди претендентов. Прикинулся дурачком и спрашиваю у мастера: «Раз меня нет в списке, значит, пора на выход?» Вдруг тот начинает горячо возмущаться: «Как нет? Ты обязательно там должен быть!» Допускает к последнему этапу — музыкальному. А пою я громко — и все мимо нот. Члены комиссии спрашивают у аккомпаниатора: «Скажите, у него вообще есть слух?» Тишина, которую запомнил на всю жизнь, — и вердикт: «Слух есть, но не развит!» И каким-то чудом меня зачисляют, хотя конкурс невероятный — 15 человек на место.
И все равно чувствовал себя на голову ниже однокурсников. Мой друг Саулюс Баландис к тому времени уже снялся в двух фильмах. Ингеборга занималась танцами, ходила в самый знаменитый в Вильнюсе драмкружок, откуда почти все поступали в театральный. Кроме того, она свободно владела английским — до этого успела пожить с родителями-дипломатами на Шри-Ланке… Ни у кого не было сомнений, что Дапкунайте возьмут. И она никогда не говорила о том, чтобы поступление далось ей большими трудами. Я мучительно осознавал, насколько недостоин Инги, и целыми днями размышлял: «Что мне делать, черт побери?» Ведь я уже не мог учиться, забыл, зачем сюда поступал: только наблюдал за ней, как за красивой бабочкой. Вместо лекций срисовывал цветочки с ее блузки, вел дневник тайных воздыханий. Но своих чувств показать не мог.
И был счастлив уже тем, что у нас с Ингеборгой появилась общая компания — Саулюс Баландис и Таурас Чижас. Три мушкетера и прекрасная миледи, которых объединили общий юмор, легкое отношение к жизни и процессу обучения… Дапкунайте на курсе прозвали Гагой — видимо, за обилие букв «г» в ее имени. Еще, бывало, прилепится какой-нибудь образ из этюда — и потом от него не отвяжешься. А все, что придумывала Инга, было оригинально и смешно. Например, она показывала голодного поросенка, который провел без пищи две недели: сама худющая, бегала по сцене на локтях и коленках... И потом ей долго припоминали «костлявую хрюшку». А в дипломном спектакле Ингеборга сыграла героя с уродливо выдвинутой челюстью: лицо перекосило, речь полностью изменилась — ее было не узнать. После этого Дапкунайте все приветствовали так: «Здорово, ротище!» Как-то наш мастер задал написать сценарий и поставить по нему небольшую сценку.
Сюжет долго не давался, и тогда от отчаяния мы купили литовский ликер «Бенедиктин», на этикетке которого был нарисован старый монах. После нескольких рюмок этот персонаж ожил… «Жениться Бенедиктину запрещала церковь, но он влюбился в юную прихожанку, греховодник», — игриво грозила бутылке пальчиком Инга. «И пусть он все время будет под мухой!» — хохотали мы. Мастер, конечно, на следующий день не оценил этот пьяный бред и орал на наши похмельные головы: «Что за дурацкий Бенедиктин? Какую линию он несет?»
И в нашем первом фильме в 1984 году мы с Ингеборгой сыграли вместе — это была картина «Моя маленькая жена» Раймундаса Баниониса. Дапкунайте сначала пробовали на главную роль, но дали второстепенную.
Инга страшно обиделась — просто конец света! Это был первый фильм и у сына знаменитого Донатаса Баниониса, поэтому ему активно помогал худрук киностудии Витаутас Жалакявичус. И предрекал Ингеборге: «Эта роль в сто раз выгоднее, чем главная! Она тебя откроет!» И правда — потом ее завалили предложениями. В том числе и сам Витаутас.
Характер у Жалакявичуса был непростой, и когда он приезжал на съемки, мы сразу напрягались. Если ему не нравился отснятый материал, Витаутас кричал: «Я не понимаю, кто здесь кого трахает?!» — и все мышцы его лица дергались на каждом слове. Он мог при встрече пожать актеру руку и, не выпуская ее, отвернуться — завести разговор с кем-нибудь еще. А ты так и стоишь, как на привязи… Минут через 10 режиссер вновь тебя замечает: «Ах, ты все еще здесь?»
— и снисходительно разжимает «капкан».
Не считался Жалакявичус ни с начинающими, ни с известными актерами. По киностудии ходила байка про Адомайтиса, которому сразу после съемок у Витаса надо было ехать в театр. А режиссер все не отпускает: «Еще дубль! Еще дубль!» Ассистенты робко попросили у него машину от киностудии. «Кому? Адомайтису? Машину? Дайте ему лыжи — как играет, так пусть и едет!» — заявил Витаутас. Хотя на самом деле Адомайтис сыграл эту сцену превосходно.
Эгоистичный режиссер запросто может сломать начинающего актера, но мы держались на заветах нашего мастера курса: «Если вас ругают — не принимайте на свой счет, валите все на персонаж». Баландису тоже досталась роль, и он, как опытный, поучал нас с Ингой.
Когда я в кадре начинал говорить громко и с экспрессией, как в театре, он остужал мой пыл: «Чего разорался? Это же кино!»
Думаю, наши друзья Баландис с Таурасом тоже были немного влюблены в Ингеборгу. Нельзя было не влюбиться! Подозреваю, что и наш мастер неровно к ней дышал. Один раз даже отчитал при всем курсе: «Разве у нас только одна девушка? Что вы обступили Дапкунайте?» Инга в ответ только освещалась своей невинно-лукавой улыбкой. Она все про себя прекрасно понимала.
Мы знали, что после занятий ее провожает какой-то парень. Потом даже с ним познакомились. Я смотрел на него восхищенно: ведь это тот самый, кому Ингеборга ответила взаимностью! Чем же он лучше меня? Да всем! Выше, красивее, умнее, еще и художник…
Когда кто-то плохо отзывался о ее парне, это задевало и мои чувства — они оба были мне дороги. А сам я порой оказывался близок к тому, чтобы повторить подвиг одного безответно влюбленного в Ингеборгу: говорят, несчастный порезал себе вены прямо на пороге ее дома…
Я сдерживал свои чувства 2,5 года. Плотину прорвало неожиданно — под воздействием алкоголя. Плетусь по коридору консерватории слегка навеселе, а навстречу идет ее улыбка! Поравнялись, говорю с нежностью: «Ну как моя любовь поживает?» — и отправляюсь дальше, не дожидаясь ответа. А поутру просыпаюсь, сгорая со стыда: «Как показаться в институте? Будет ли она со мной общаться?» На занятия добираюсь, еле волоча ватные ноги. И в том же коридоре — снова Инга! Хватает меня за рукав рубашки, отводит к лавочке: «Садись и держись крепче!
Я тебя тоже люблю, придурок! Давно!»
Только я смог сбросить свою тайну, как камень с души, как Ингеборга снова усложнила мою жизнь: «Давай никому не будем о нас рассказывать!» И больше четырех лет мы с ней жили, словно герои шпионского романа.
Парня своего она вскоре оставила, выдумав какую-то причину. Мне было его даже жалко: он с угрюмым видом мерил шагами двор консерватории, хотел вернуть Ингу…
О нас не догадывались даже самые лучшие друзья. В мой день рождения Ингеборга пришла ко мне в гости на съемную квартиру. И тут под окнами грянул хор из поздравлений: однокурсники решили устроить сюрприз. Приехали без приглашения — с тортом, бутылками…
«Не пускай их!» — приказывает Инга, прячась под одеялом. Я появляюсь на балконе и, как настоящая свинья, говорю своим товарищам:
— Ребята, спасибо, что вспомнили, но я вас не приглашаю!
— Совсем офигел? Мы же пришли тебя поздравить!
— Ничего не знаю! — пожимаю плечами и удаляюсь с балкона.
Обида была кровной — полгода те друзья потом со мной не общались. А когда я спустя время признался, что у меня была Инга, они просто не поверили: «Еще смешнее придумай отговорку!» Представить себе не могли, что уже тогда мы встречались. Значит, искусно всех дурили!
Больше того: какое-то время жили нашей дружной четверкой все вместе в одной квартире. Почти не разлучались: в институте учились с понедельника по пятницу, а на выходные ездили работать в Каунасский драматический театр. Сначала спали прямо в гримерках — Ингеборге отдавали самый лучший спальный мешок. А потом друзья разрешили нам жить в своем старинном особняке, который пустовал. В коммуналке четыре комнаты, наши с Ингой двери оказались напротив. Вечером расходились по спальням, а потом тайно встречались у нее или у меня и вели себя тихо, как мышки.
Кстати, о мышах: одна захаживала к нам на огонек. Как-то играли в гостиной в карты, а зверушка бегала вокруг стола по четкой траектории. В один момент Инга накрыла ее пакетом и грациозным кошачьим движением вскинула руку с уловом: «Ага, попалась!»
В этом было что-то от пацанки, другая девушка такой визг подняла бы!
В консерватории прятались по углам. Однажды закрылись в аудитории, начали целоваться… И вдруг грохот в дверь: «Открывайте, я вас видел». Заглядывает однокурсник и с прищуром меряет нас взглядом: «Целовались… Возможно, и не только… Думаете, не чувствуется?» Мы отшучиваемся: «Ну конечно! Ты все нам испортил, уходи!»
Между тем у моей девушки набирала обороты карьера: Ингеборга стала часто уезжать на съемки в Россию. Я долго без нее не выдерживал… Помню, на выходные летал к ней в Москву, а утром в понедельник с самолета бежал на занятия. И не мог рассказать друзьям, что несколько часов назад с Ингой по Красной площади гулял.
Видимо, наш мастер курса тоже скучал без Ингеборги, поэтому отпускать ее каждый раз не хотел.
Шли в ход уговоры, а иногда она сбегала, хлопнув дверью, — такую попробуй удержи!
Однажды мы с Ингой были у нее дома (ее семья занимала целый старинный особняк в центре Вильнюса). Вдруг стук в дверь. Она выглядывает в окно — там мастер курса: «Ингеборга, я хотел бы обсудить с тобой сценарий!» Дальше как в водевиле: мы одновременно открываем две двери — он проникает через входную, я выскальзываю на задний двор. Стою на улице под дождем… Вскоре Ингеборга смекает, как улизнуть, — вызывает такси: «Извините, мне надо срочно ехать к тетке». Мастер сажает студентку в машину, та объезжает вокруг дома и останавливается с другой стороны — перед «моим» входом. В глазах Ингеборги скачут веселые огоньки: «Какого черта он приперся?» — а сама явно довольна своей проделкой.
Мы придумали тайный язык жестов, чтобы незаметно переговариваться при посторонних.
Если один болтает лишнее — второй теребит мочку уха. Сомневаешься в словах собеседника — почеши нос. Надо сменить тему разговора — поправляешь волосы…
Ингеборге нравилось прятаться. Она умерла бы от скуки, если бы мы стали одной из слащавых парочек, гуляющих в обнимку. Казалось, что вся эта игра увлекает ее даже больше, чем близкий человек. Будто мы с ней стали героями какой-то странной пьесы. Меня не оставляло чувство, что стоит опустить занавес — и наши отношения могут рассыпаться. Постепенно так и происходило: когда мы начали вместе работать в театре, наш роман стало сложнее скрывать… Говорят, что мужчина-актер — меньше, чем мужчина, а женщина-актриса — больше, чем женщина.
Нужно было обладать слухом композитора, чтобы уловить диапазон интонаций Инги: от нежных и мягких — к стальным ноткам.
Минуту назад она радовалась браслету из слоновой кости, который я привез из Питера, с удовольствием примеряла его на тонкое запястье. Но стоило упомянуть девушку-продавщицу, которая посоветовала его купить, как Ингеборга начинала разыгрывать сцену ревности: «Она была симпатичная?» — при этом улыбка не сходила с ее лица, а взгляд становился острым. Я так и не понял: по-настоящему она меня ревновала или ради тонуса в отношениях?
Если честно, по молодости я и сам был не подарок: не признавал, что у любимой девушки могут быть свои личные дела.
Например, позвал Ингеборгу на свидание, а она: «Не могу, обедаю с семьей». Я обиделся: «Как так, не пошла со мной? Отказала!» Причем в их доме такие обеды — традиция: когда мы поженились, два раза в неделю ходили в гости к бабушке и тете (они были самыми близкими людьми Инги в Вильнюсе, ведь ее родители тогда жили в Женеве). Правда, когда мы ссорились, я чувствовал себя плохо и первым спешил попросить прощения.
Если Инге что-то не нравилось, она не собиралась терпеть. Всегда говорила об этом в лоб и от мужчины ждала такой же смелости. Увидела, как рабочие сцены что-то сделали неправильно, — и тут же им кричит: «Эй вы, идиоты, чего творите?» — привлекла внимание трех амбалов, а потом толкает меня в бок: «Иди, объясни им!» Я был почти на всех ее репетициях в театре, давал советы, а Инга благосклонно прислушивалась.
Ей часто доставались неуклюжие странные роли, в которых Дапкунайте была очень органична. Например, играя Заречную, вышла на сцену с огромным букетом сухих цветов и держала их на плече. Когда поворачивалась — остальные актеры приседали, чтобы не получить этим веником по лицу.
С юмором относилась к мелким проколам. Во время репетиции «Антигоны» Жана Ануя все актеры сидели на табуретках с закрытыми глазами — каждый наговаривал свой текст. Ингеборга должна была эмоционально произнести: «Почему нельзя бежать с ветром, пока не упадешь? Почему нельзя скушать все, что хочется?» По-литовски «виска» — это «все», а «вишта» — «курица». Инга оговорилась всего на пару букв, и получилось: «Почему нельзя скушать курицу?»
Все прыснули и потом прикалывались: «Инга, пойдем есть курицу! Никто не запрещает!»
Конечно, в театре я не мог смотреть на любимую женщину объективно, не стал бы ее критиковать при всех. А если Инге не нравилась чья-то игра, я не имел морального права даже поспорить с ней. Иначе видел обиженное лицо и молча уходящую девушку. И та потом долго могла изводить меня своим тяжелым молчанием!
Особенно если это касалось игры соперницы — а на старших курсах конкуренция между нашими девушками наметилась острая. Кстати, не помню, чтобы у Инги вообще были подруги, — она окружала себя только парнями.
В профессии Ингеборга поступала жестко. И из Каунасского драматического театра она потом ушла по принципиальным соображениям.
Наш мастер подробно обсуждал с ней сценарий своего будущего фильма, предлагал Ингеборге главную роль… А потом вдруг взял другую актрису — основную конкурентку с курса. На следующий же день Дапкунайте написала заявление об уходе — такого она не прощала. Без работы, конечно, не осталась: ее сразу пригласил к себе в Вильнюсский молодежный театр режиссер Някрошюс.
А пока мы работали вместе, ореол нашей тайны начал постепенно рассеиваться: за спиной перешептывались. В отношениях пропал нерв, оставалась неустроенность в быту. Но главное — Ингеборга строила карьеру, а я топтался на месте. Она постоянно ездила сниматься, возвращалась с массой новых впечатлений — от людей, от съемочного процесса. И я уже толком не мог поддержать разговор о кино.
Мы оба ощущали: между нами наметилась трещина.
Кризис отношений совпал с моим уходом в армию. Мне тогда было 24 года, и откосить я мог, только если бы лег в дурдом. Но после этого стал бы невыездным — и прощайте, гастроли! Казарма оказалась тоже своего рода театром, где люди играли в свои мужские игры…
Ингеборга один раз меня там навестила. Соскучились, долго говорили, сидя на КПП, и не заметили, как стемнело. А между тем находиться там было вообще не положено. И вдруг через приоткрытую дверь видим полковника, который орет на узбека, потом хватает ножницы и начинает ожесточенно его остригать… Кажется, в глазах у Ингеборги тогда даже промелькнул страх за мою жизнь. Все полтора года мы переписывались…
Однако между строчек последних писем сквозило холодком.
Когда я вернулся, сразу понял: она меня бросит. При встрече Инга вела себя отстраненно: на шею не кинулась. Не стала юлить и быстро приступила к важному разговору, хотя он давался ей тяжело. Но если Ингеборга обрубала связь, то резко и наверняка: «Все прошло…» Я уже тогда понимал, что нашу любовь не склеить. Но мои чувства продолжали жить по инерции, словно поезд, в котором на ходу рванули «стоп-кран».
Тем более что мы каждый день виделись в театре. Мне было больно, неловко… Инга лучше владела собой: видя ее жизнерадостную улыбку, я считал, что ей вообще на меня наплевать. От переживаний стал срываться, вел себя некрасиво: бросал в воздух фразы, за которые потом было стыдно.
Например, играл в спектакле, где все актрисы выходили на сцену в облегающих костюмах, а за кулисами заявил: «Посмотрите, сколько у нас женщин — и ни одной красивой шеи!» При Инге. Чувствовал, куда бить, настолько мы знали друг друга. Ей это в память особенно запало, потом Ингеборга мне частенько припоминала: «Ах, шеи красивой на него нет — иди поищи в другом месте!»
Но это когда мы снова стали встречаться... Года два провели отдельно, а в один прекрасный вечер после спектакля Ингеборга вдруг говорит: «Пошли ко мне». Даже сейчас не понимаю, зачем тогда снова все затеяли: я сердцем чувствовал, что починить нас с ней не получится. А Ингеборге, видимо, казалось, что в прошлый раз мы так и не перешли на более серьезную ступень. В общем, уже и не помню, как решили пожениться, но точно знаю, что предложение внес не я…
Где-то сохранилось видео: мы знакомим родных.
Даже камера передала накаленную атмосферу красиво обставленной гостиной в доме Дапкунайте. Бабушка Инги давно меня знала и всегда дружелюбно принимала в доме: хотя мы скрывали отношения, наверняка обо всем догадывалась… Ее семья из так называемых дореволюционных литовцев — уважаемая в городе. Безупречные аристократические манеры: бабушка поднимала чашку чая двумя пальцами, речи произносила, не повышая голоса… Она много лет работала администратором оперного театра, где Ингеборга буквально выросла… А моя мать из простых людей, очень волновалась и, чтобы разрядить обстановку, вспомнила неприличную историю из тяжелых трудовых будней ее мясокомбината: «Когда был дефицит с продуктами, мы воровали мясо!»
И в подробностях: как они его прятали и выносили — в штанах, в рукавах! Мол, получайте воспитанного зятя... Сколько позора я пережил в эти минуты! Бабушка Ингеборги почувствовала мое смущение и решила исправить ситуацию:
— Да, трудные были времена… Мы тоже…
«Тоже воровали?!» — чуть не вскричал я.
— …во время войны с мужем ездили в деревню покупать мясо у крестьян, — закончила она.
Мама у меня властная. Однажды ее обидели родственники жениха моей сестры, тогда она сказала: «Не приду на свадьбу». И сдержала слово. На Ингеборгу моя родня смотрела искоса, с недоверием.
А когда мы расстались, они дружно вздохнули: «Мы знали, что так будет».
Родители Инги приехали из Женевы только на свадьбу. И мы потом к ним раза два ездили в гости. Они принимали выбор дочери: «Тебе с ним жить». А отец сделал на свадьбу щедрый подарок — крутую по тем временам BMW…
Бабушка Ингеборги хотела, чтобы мы венчались в католическом костеле. Заходим мы с невестой в священный чертог, а по нему эхом гуляет площадная брань. Это ксендз отчитывает старушку, которая попросила его прийти к умирающему человеку: «А он часто ли ходил в костел? Нет?! Значит, как помирать собрался — сразу вспомнил про Господа?» Мы с Ингеборгой переглянулись и убежали оттуда.
Нашли знакомого молодого ксендза в Каунасе (сейчас он уже знаменитый епископ).
Тот мне говорит: «Тебе перед венчанием надо прийти на исповедь и причаститься» Я согласился — и так залетел! Вышел из этой его будки весь мокрый! Ксендз как начал допрос: «Плохие фильмы смотрел? С замужними женщинами был? А как предохранялся?» Отодрал меня как следует. Кстати, по церковным законам нас с Ингеборгой так и не развенчали…
Свадьба состоялась со всеми традициями, чтением поздравлений на бумажках. В антураже охотничьего ресторана: невеста — в элегантном белом костюме, пошитом в ателье, жених — с оленьими рогами над головой… В этот же вечер Ингеборга должна была уехать на съемки в Минск. Только мы пришли домой вчетвером — с теми самыми институтскими друзьями, — как жена говорит: «Мне пора на поезд».
Я повез Ингеборгу на вокзал, но мы опоздали. Пришлось ехать в Минск прямо на новенькой BMW. Вернулся обратно я только под утро. Захожу в квартиру: Баландис с Таурасом спят на нашем брачном ложе. Вот такая нелепая свадьба…
И продержались мы с Ингеборгой в новом статусе всего-то года полтора. Жили на съемной квартире в Вильнюсе, пытались играть в семейный быт. Жена во всем любила порядок: разложит все мои вещи, а я ничего не могу найти. Если все разбросаю — получаю нагоняй. Порой Инга готовила, но чаще мы ходили в кафе — на дворе стоял 90-й год и цены еще были советские, на жизнь нам хватало.
Инга повзрослела, стала более серьезной: если в студенческие годы она была волшебной феей не от мира сего, теперь ее начали волновать все бытовые детали.
Нас приглашали на разные мероприятия — Ингеборга решала, где участвовать, от чего отказаться. Перед выходом в свет строго меня инструктировала: «Возьми этот галстук!» — «Мне без него удобнее». — «Ты как лох! Надевай, или мы никуда не пойдем!» Родители присылали ей импортные вещи из Швейцарии — Инга старалась иметь в гардеробе хотя бы одно дорогое платье.
Отношения мы выяснять не умели — если что-то не так, начинался театр одного актера. Как-то я задержался допоздна, Ингеборга страшно рассердилась. Захожу: сидит на кухне в трагической позе. Открыта пачка моих сигарет, каждая чуть подпалена и тут же затушена — и все сложены в пепельнице аккуратной горкой. Мол, жена в ожидании мужа сидела и курила, курила, курила…
В этой очередной попытке спасти нашу любовь мы споткнулись о те же грабли.
Оба постоянно в работе: я вслед за мастером курса перешел в Литовский драматический театр, Ингеборга играла у Някрошюса, но основное время проводила на съемочных площадках, в разъездах. Она уже появилась в «Интердевочке», «Циниках»… А я был для нее якорем, который тянул на дно — пытался привязать к одному месту.
Как-то она вернулась с гастролей, легли спать, а спальня у нас была очень темная. Среди ночи Инга вскочила на кровати и тревожно спрашивает: «Кто здесь?» — «Я…» — «Кто — я?!» И как начала меня колотить — я аж из постели выпал! Оказалось, ей приснилось, что на гастролях кто-то проник в номер. Настолько отвыкла от дома.
А потом режиссер Саймон Стоукс пригласил Ингеборгу в Америку — хотел задействовать ее в своем спектакле «Ошибка речи», где главную роль играл Джон Малкович.
Ехать надо было на полгода, Инга будто предчувствовала, что может уже не вернуться, и возложила груз решения на меня: «Я поступлю, как ты скажешь. Если «нет» — останусь здесь, сяду дома, заведем ребенка…» И для меня это был самый тяжелый в жизни выбор: мы могли наконец стать нормальной семьей… Но я любил Ингеборгу и понимал, к чему она стремится всей душой! Что бы она теперь делала в Литве? Это было бы жалкое зрелище — такой актрисе нужно пространство. Я смотрел картины «Утомленные солнцем», «Морфий»… Непросто видеть Ингу на экране, ведь я знаю, на что она способна. И мне кажется, что она еще не получила свою лучшую роль.
Не зря же я тогда ей сказал: «Конечно, поезжай, дорогая! Это ведь Америка, такой шанс!»
Мы часто созванивались, потом я поехал на премьеру в Чикаго и увидел самый обычный спектакль, который в Литве критики просто стерли бы в порошок. После показа мы пили пиво: Малкович, Ингеборга и я. Джон тогда меня спросил: «Во скольких фильмах ты снялся?» — «В десяти». Он: «Вот это да — сила!» Я про себя усмехнулся: «Зато в каких!» Малковича одни только «Опасные связи» сразу сделали мировой звездой!
Ингеборга должна была остаться, я уехал. А вскоре позвонила мне оттуда и сообщила, что полюбила другого. Я закричал в трубку: «Кто это — Малкович?» — «Нет». — «Кто он?!» — «Режиссер… Саймон Стоукс». У них все закрутилось еще во время репетиций спектакля…
Потом он самоуверенно сказал в одном интервью: «Как только я увидел Ингеборгу, сразу понял, что она будет моей женой».
Я на следующий день должен был сниматься в главной роли, но никак не мог прийти в себя. Понимал, что финал в общем-то логичен, но с обидой справиться не получалось. В тот момент меня убивало даже не то, что любимая жена предпочла другого, а как я скажу об этом знакомым… И все опять будут смеяться над моими рогами — как на нашей свадьбе…
Нашлись и такие люди, которые лили на Ингу грязь. Я был удивлен, что их оказалось много. И что они настолько глупы: показывать зависть человеку, который так любил свою жену.
В театральной гримерке встретил одного старого литовского актера, тот тяжело вздохнул: «Слышал, твоя оставила тебя?
Очень хорошо!» — «Чего же хорошего?» — «Это тебе в копилку!» Потом я его понял: жизненный опыт необходим в работе актера.
Когда мы с Ингеборгой расстались, моя карьера действительно пошла в гору: я наконец вспомнил, зачем учился на актера. Сейчас работаю в пяти театрах, много гастролирую, снимаюсь на телевидении, шесть раз номинировался на лучшую театральную роль года и трижды ее получал… Теперь хорошо понимаю бывшую супругу: популярность — тяжелый крест, ты все время на виду и не имеешь права на ошибку. Но я ошибался много раз…
Через два года после развода в коридоре нашего театра я увидел девушку — она стояла ко мне спиной. И этот ракурс показался мне невероятно привлекательным: фигурка, будто выточенная из слоновой кости.
Сказал комплимент, она повернулась — и, как пишут в романах, «их глаза встретились»… Потом мы вместе играли спектакль «Ночь Гельвера»: в нем всего два героя — умственно отсталый и девушка, которая взяла его из дома скорби. На афишах значились все те же две фамилии: «Сакалаускас и Дапкунайте». Да-да, не зря актеры театра шутили: «Смотри, не наступи второй раз в ту же яму». И если вы думаете, что в Литве это распространенная фамилия, — ошибаетесь. Других Дапкунайте, кроме тех двух женщин, с которыми свела меня жизнь, я больше никогда не встречал… С Иолантой мы вместе уже 20 лет, но так и не расписаны, потому что в институте брака оба разочаровались. И знаете, по характеру она во многом похожа на Дапкунайте №1. Такая же самостоятельная, уверенная в себе и в то же время тонкая, загадочная…
…Сразу после развода мы с Ингеборгой пошли в ресторан, и она сказала: «Да, хорошо мы пожили вместе».
А я почему-то вспомнил анекдот, как сидит мужик на трамвайных рельсах с отрезанной ногой и думает: «Ни хрена себе за хлебушком сходил!»
Потом она приехала в Литву вместе со Стоуксом. Я тогда уже снял отдельную квартиру в Вильнюсе, но из мебели там был только стол. Позвонил Ингеборге и попросил у нее два стула, она легко согласилась: «Забирай, конечно». Стоукса мое появление развеселило: входит бывший муж и уносит два стула. Я же углом зрения заценил «разлучника» — тот мне показался каким-то жалким, маленьким… А когда он развелся с Ингеборгой, еще жальче, наверное, стал… Тут я его хорошо понимаю. И Стоукс не дотянул до ее уровня: режиссер не самого первого театра в Англии…
В феврале этого года узнал из новостей, что Ингеборга третий раз вышла замуж.
И совсем этому не удивляюсь: очаровательная женщина не останется одна. После разрыва я иногда думал: неужели Инга с той же интонацией говорила другим «люблю»? Неужто дарила кому-то ту же улыбку? Я так и не разгадал ее игру. Теперь могу лишь радоваться, что она со мной случилась.
Подпишись на наш канал в Telegram