«Почему Белла ничего обо мне не напишет? — пожимала плечами Майя. — Вы уже давно вместе!» «Белла не умеет сочинять по заданию!» — говорил я Майе. — «Ты же утверждал, что она восторгается!» А Белла ведь действительно восторженно к ней относилась…
Был ли хоть один человек в Москве, кто мог равнодушно смотреть на Плисецкую, мою двоюродную сестру, в «Кармен-Сюите»? Белла каждый раз плакала во время сцены, когда Майя, опустившись на колено, смотрит на тореадора!
И детям, которые тоже смотрели спектакль, говорила, что только искусство стоит того, чтобы из-за него плакать. Просто не умела писать про балет, прыжки, специфику, но воспринимала очень эмоционально… Вот про отражение Майи в луже рядом с консерваторией могла написать, и очень восторженно…
Конечно, со временем великие дамы полюбили друг друга. В моем фотоархиве много их совместных фотографий. Кстати, в одном они очень сильно похожи: их не интересовали почести.
— Борис Асафович, от фамилий голова кругом — Плисецкие, Мессерер, Ахмадулина! Настоящие величины изобразительного искусства, балета, кино, поэзии... Как же вам удалось всем собраться?
—А кто ж его знает! Немножко судьба, отчасти случай… Да. Кровь еще… Вот что главное! Кто-то из знакомых однажды позвонил мне: по «Голосу Америки» передают возмутительное известие — мол, ваша дорогая тетя Мита, сталинский лауреат и орденоносец, в возрасте 72 лет попросила политического убежища во время гастролей Большого театра в Японии. «И что бы это могло значить?» — спросил звонивший. Я понимал, что разговор не только слушают, но и записывают, и больше всех теперь попадет моему отцу, художественному руководителю гастролей Большого театра, поэтому ответил коротко: «Кровь играет, не иначе!» И расхохотался. Кровь! От нее ведь не уйдешь, ее не поменяешь по дороге… Вот влюбись моя мамочка Анель Судакевич не в балетного танцовщика Асафа Мессерера, а в поэта Владимира Маяковского, к примеру, и все пошло бы по-другому.
А ведь могло бы так быть!
Маяковский приглядывался к моей маме и тете Софье Алексеевне. Кстати, тете Соне недавно 104 года исполнилось, она, к счастью, здравствует. Обе девочки Судакевич были красотками. Наверное, маму можно считать более породистой: нос с горбинкой, как у Ахматовой, огромные зеленые глаза… Маяковский острил: «Анель, у вас глаза в мировом масштабе, а у Софьи — в советском, но мне вот больше в советском нравятся».
Мама продолжила знакомство с Владимиром Владимировичем в Хосте в 1929 году. Она отдыхала в компании артистов балета и, конечно, с танцовщиком Асафом Мессерером в том числе. Молодые балетные — публика заводная, общительная. А Владимир Владимирович приехал туда ухаживать за Вероникой Витольдовной Полонской.
Та его «истязала». Она роскошно плавала, заплывала за несколько километров. Маяковский, который загорать не хотел, печально сидел на берегу в модной фетровой шляпе, рубашке и ботинках и жутко нервничал, что любовь его утонула.
И вот как-то раз Маяковский, прождав Полонскую час или два, не выдержал. «Пойдемте пить вино!» — сказал моему отцу. И они пошли. Вина купили много. Пили и играли в карты. Отец не знал, о чем с Маяковским говорить, и не придумал ничего лучше, чем спросить: «И как вам Америка?» Тот внимательно на него посмотрел, взял бутылку красного вина и плеснул себе на брюки. Потом достал салфетку, вытер: «Вот — Америка!» Действительно, ни одного пятна не осталось, очень качественные брюки были. В карты он отцу проиграл. И они купили еще бутылок тридцать вина.
Потом Мессерер позвал балетных девочек, и пролетарский поэт значительно повеселел.
Так они подружились. В Гагры, где у Маяковского должны состояться концерты, поехали на шикарном черном «Хорьхе» Владимира Владимировича с его личным водителем. Есть даже фото, как они едут. Надо заметить, мамочка тогда была весьма популярной особой — все-таки звезда немого кино. Маяковский купил пачку ее фотографий и, когда по дороге встречались туристические комсомольские отряды, машину было велено останавливать, Владимир Владимирович выходил и молча раздавал молодым людям мамины портреты.
Вокруг Маяковского все время возникали скандалы. Стихи-то странные. Публика частенько ругалась: «Маяковский, нам непонятно! Гоните деньги обратно!»
А он ведь сам собирал деньги за выступления, больше некому было. Однажды после очередного такого выкрика Владимир Владимирович вернул крикуну стоимость билета. А тот, мошенник, не ушел, а спрятался за спинами зрителей и продолжал слушать. Маяковский завелся: «Уходите, раз не нравится!» За поэта заступилась публика, и хулигана выгнали.
Еще раньше Маяковский бывал у мамы и тети Сони в Москве. Большой, величественный человек. Мама — женщина высокая, а он, стоящий рядом, — на полметра выше ее! Приезжал на своем «Хорьхе», брал тетушку и вез ее в Кузьминки на пруды кататься на лодке.
Но бабушка развиться роману не дала. Подвело Маяковского одно происшествие. Мама жила тогда в красивом доме на Остоженке, и поэт, в очередной раз заехав за Софьей Алексеевной, поднялся в квартиру.
А бабушка Жозефина Владиславовна Коско, полька, не сняла иконы во время революции, их от лишних глаз просто закрывали ширмой. Маяковский заглянул сверху за ширму и бестактно спросил: «Дороги как память?» Бабушка ничего не ответила, но дочку с ним отпускать перестала... Тете только восемнадцать исполнилось, поэтому матушкиному «нет» она подчинилась безропотно.
Мама рассказывала, что когда взрывали храм Христа Спасителя, бабушка пребывала на грани отчаяния. Она помнила тот день до своего последнего вздоха. А еще Жозефина Владиславовна сказала, что никогда проект Бориса Иофана с пятидесятиметровой статуей Ленина наверху не построят, так на бумаге и останется: «Он не допустит.
Ему себя наверх надо». Фамилию Сталина опасались произносить вслух уже тогда… Права оказалась бабушка, очень права.
В коммунизм родители, конечно, не верили, но и диссидентствовали разве что дома на словах. У Беллы с политикой вообще своя история была. Она писала про восходы и закаты, про деревню и людей, не замечая государственного строя. Чем и бесила власть. Будто нету их, никаких большевиков и коммунистов. Я записывал ее рассказы на диктофон. Если можно, пусть сказанное поэтессой Ахмадулиной выйдет от первого лица.
«Возможно, мои близкие выжили потому, что бабушкин брат Александр Митрофанович Стопани считался каким-то дружком Ленина, — говорила Белла. — Вождя бабушка видела всего два раза.
Второй раз в Донбассе это произошло. Она работала сестрой милосердия. Мне очень нравилось — «милосердная сестра», то есть что сестра — всех. У нас же называется «медсестра». Она как-то жила, сражалась с болезнями.
И дети все болели, и бабушка, потому что заразно было. Потом бабушка заболела тифом, от которого чуть не погибла, сыпным тифом. И тут явился Ленин проведать своего подобострастного друга Стопани. Ну и вот, он явился, когда бабушка уже заболевала тифом, а он грубо сказал: «Вели своей сестре подать кофе!» Бабушка подала какой-то там плохо сваренный кофе, с какими-то холодными сливками, и он тогда закричал: «Что, твоя сестра такая дура, до сих пор не научилась кофе готовить?!» Вот какой характер. Ну а бабушка стала терять сознание, и ее увезли в больницу — сыпной тиф».
Белла видела все — травинку, цветок, деревню, людей в деревне...
Стихи писала, как дышала. У нее была обостренная реакция на все. А про режим — нет. Хотя деться от него никуда нельзя было, даже если ты сосредоточен только на художественных ценностях.
«Итог увяданья подводит октябрь, природа вокруг тяжела и серьезна...» Не печатали ее стихи с такими первыми строками. Говорили: «Политическая провокация». Так смешно, я эти строчки публикую сейчас именно в журнале «Октябрь».
Не отстранишься. Недавно вот с моим двоюродным братом Азарием история произошла. Назарбаев устроил прием в Астане для бывших заключенных трагически знаменитого лагеря АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников Родины).
Выжили, конечно, немногие, сейчас старики уже все… Собирали народ по спискам заключенных. А Азарий в Лозанне живет, так ему оплатили дорогу в оба конца, и он поехал. Так вот на приеме (а там пресса, все как надо) Назарбаев его спрашивает: «Расскажите, господин Плисецкий, как вы тут у нас сидели?» «Я главным образом лежал», — ответил Азарий. Дело в том, что когда маме Майи дали 8 лет и отправили в лагерь, она приехала с младенцем. Ему только три месяца было. Старших, Майю и Алика, успели перехватить родственники… А Азарий сидел, но скорее лежа.
У него судьба такая — вот бы о чем спрашивать! Как балетного танцовщика еще в махровое советское время Азария пригласили «в порядке оказания помощи братской стране» за рубеж.
Любимица Кубы великолепная Алисия Алонсо стремительно теряла зрение, но не собиралась покидать сцену. Азарий был для нее незаменимым партнером. И Алисии несколько раз удавалось убеждать кубинское руководство договориться с СССР, чтобы Плисецкого как партнера у нее не забирали. Приглашение продлевали и продлевали, что в советское время было невероятно. Танцевали они по всему миру. Наш Азарий жал руку Мао Цзедуну и еще много кому. Дуэт Плисецкий—Алонсо был настолько отточен, что ни у кого и мысли не возникало, что великая кубинка временами не видела ни зала, ни сцены…
Азарий потом работал как педагог и балетмейстер с Роланом Пети в Марселе, со Штутгартским балетом в Германии и очень сблизился с Бежаром, который к тому времени перебрался с труппой в Швейцарию.
— Мне всегда казалось, что так, как Плисецкие, властью мало кто обласкан…
— Если не считать, что отца Майи Михаила Плисецкого расстреляли.
Майя всегда соблюдала свою отдельность, с ней был груз ее памяти. Режим, исступленная работа, сколько ее помню, засыпала со снотворным. При этом неукротимая, вспыльчивая, взрывная.
В 1956 году наметились первые заграничные гастроли Большого театра в Англию. Во главе коллектива тогда стояла Галина Сергеевна Уланова, Майя была как бы на втором месте. Все афиши печатались, понятное дело, на обеих прим. Мой отец тогда уже не танцевал, был педагогом. Зато Алик, мой двоюродный и родной брат Майи (которого она очень любила), как раз пришел в труппу Большого после окончания хореографического училища.
Списки допущенных ехать все время менялись (кто напился, кто подрался), держали их в страшном секрете, но у нас все всё знали, конечно, как всегда.
И тут Майя выясняет, что Алика, который тоже должен ехать, вычеркнули из списков.
Майя хотела заступиться, пошла на прием в директору театра. Но Михаила Чулаки не оказалось на месте, а она устала после репетиции, и еще спектакль вечером… Словом, совершила большую ошибку — оставила записку. Содержание оной сводилось к тому, что если Алик не нужен, может, и без Майи обойдутся? Рассчитывала, что должны пойти на уступки — афиши готовы, билеты продаются. Плисецкая всегда была звездой.
Но записку — документ — оставлять не стоило. Наша власть от ультиматумов дуреет. Записку тут же отправили в ЦК, и Майю тоже не выпустили в Лондон. Скандал получился международным. Ее оставили в Москве, где она танцевала «Лебединое озеро», и зал (слухи в столице разлетаются быстро) устраивал ей долгие овации. Я бы даже сказал, демонстративные. Овации продолжались весь второй акт, не прекращаясь, пока она была на сцене. Я был на двух таких ее спектаклях.
Майя жила в коммуналке за Большим театром, там сейчас кафе какое-то и декорации хранят. Мы много гуляли с ней тогда. Боялись разговаривать дома, поэтому выходили на улицу и ходили, ходили. Так было меньше шансов, что кто-то подслушает.
Но даже после «лондонской» истории она не стала менее резкой и темпераментной.
Майя — стихия! Помню, как я уговорил ее поехать на настоящую корриду. В Севилье представилась такая возможность. Майя руководила в Испании балетом театра «Реал», поэтому ей предоставили большой черный «Мерседес» с водителем Карлосом. Двухметровый красавец даже в самую ужасную духоту был неизменно одет в синий блейзер с золотыми пуговицами, белоснежную рубашку и, конечно, при галстуке. Так вот, на корриду поехали втроем — Майя, я и Карлос.
Мы сидели во втором ряду, первый был почти пуст — то есть все прекрасно видно. Зрелище захватывало. Самым последним выехал на лошади какой-то знаменитый матaдор-рехоньеро (рехона — шпага, в целом это вид конной корриды), который долго не выступал на арене после полученных от быка травм, — трибуны приветствовали его ревом восторга.
Выпустили быка, и бой начался. Люди, застыв, как скульптуры, следили за одним из самых древних поединков: человека и зверя, света и тьмы… Майю зрелище просто загипнотизировало — она не сводила с арены глаз!
И вдруг почти перед самой кульминацией боя какой-то молодой долговязый испанец, пробежав в первый ряд, уселся прямо перед Майей. Все произошло в одно мгновение: Майя потеряла картинку обозрения — и испанец получил хороший пинок под зад изящной женской туфелькой. Мол, не мешай, убирайся! Я понимал, что сейчас нас, вероятно, побьют. Карлос напрягся. И только Майя выглядела так, будто смахнула комарика со щеки. К счастью, вопреки моим мрачным ожиданиям оскорбленный испанец, отскочив метра на полтора и вспыхнув как спичка, так ничего нам и не сказал.
Наверное, вид женщины в пронзительно изумрудном наряде с воинственно развевающимися рыжими волосами его напугал. Он почувствовал, что имеет дело со страстью, которая посильнее его собственных эмоций.
Когда схватка подошла к финалу и матадор, совершая круг почета, кинул мальчишкам уши и хвост поверженного быка, юные фанаты кинулись на арену. Мы с Карлосом и пикнуть не успели, как Майя сорвалась с места и тоже побежала.
Лицо матадора было преисполнено изумления, когда он смотрел на удивительную рыжую женщину, которая что-то горячо ему говорила на непонятном языке. Он не понимал, чего она хочет! Через мгновение мы Карлосом очнулись и тоже бросились на арену. Бравый рехоньеро уже порядком оторопел от напора незнакомки…
— Es la gran bailarina rusa, — объяснил ему Карлос.
В таких эпизодах и проявляется настоящая Майя Плисецкая.
Стихия. Многие считали ее сумасбродной, излишне горячей. Но лично я всегда был на стороне сестры! Там же, в Испании, один знаменитый балетмейстер вдруг предложил: «А почему бы вам не станцевать Марию Стюарт в моей постановке? И Майя загорелась. Как громадный крейсер, развернулась на 180 градусов, подняв грозную волну, бросила все и начала репетировать «Марию Стюарт». В театре на Западе это невозможный маневр. Существуют же жесткие планы, занятость актеров расписывается на долгое время… Но я видел, что за такими безумными решениями у нее всегда скрывалось бешеное желание сделать нечто художественное!
Майя много требовала от других, потому что и себя не жалела никогда.
Даже слишком не жалела. Замотать больную ногу скотчем и дотанцевать спектакль — это о ней.
Однажды Майя была в Бразилии. А там проходил чемпионат мира по футболу, и ее пригласили на финальный матч. Поехала, несмотря на то что чудовищно разболелась спина. Комментатор сказал, что на матче присутствует прославленная советская балерина и сейчас прекрасная Майя Плисецкая первой на сегодняшней встрече ударит по мячу. Битком набитый огромный стадион взревел, Майю приветствовали стоя. А она не смогла спуститься с трибуны… Просто не смогла.
Однако Майя слишком щепетильно относится к таким рассказам, это ее дело — рассказывать о себе.
— Вы прожили с Беллой Ахмадулиной почти полвека, а книгу назвали «Промельк Беллы».
Ничего себе «промельк»!
— Сам промельк Беллы случился в вестибюле старого Дома кино здесь, на Поварской улице. Мимо промелькнула женщина и притянула взгляд как магнитом. Я увлекся этим видением.
Я не был женат, но жил с замечательной актрисой Эльзой Леждей (она играла Зиночку Кибрит в советском сериале «Следствие ведут знатоки»), которую любил тогда. И вот однажды вышел во двор на прогулку с ее собакой Рикки, тибетским терьером, а там — Белла, видение из вестибюля, тоже с собакой, коричневым пуделем. Одета скромно — домашние туфельки, непритязательный свитерок, пудель на поводке…
Оказалось, она живет рядом, в бывшей квартире Галича.
Несколько раз встречались, здоровались. Минут по пятнадцать говорили, настолько сдержанно и воспитанно, что было невозможно понять и запомнить, о чем же были те разговоры. Но я поймал себя на мысли, что не хочу пропустить ни одного слова, сказанного ею. Мы говорили про разную ерунду — о погоде, кто чем кормит собак, а я смотрел на нее и думал, что если сейчас Белла захочет, то я не задумываясь пойду за ней куда угодно. Необъяснимая внутренняя притягательность.
Терьер мой однажды прокусил пуделю Фоме нос. Пошла кровь, Белла была недовольна… А она и без того вызывала щемящее чувство: хотелось сопереживать и ограждать ее от всего мира.
А потом произошла эта странная история.
Белла неожиданно сказала: «Приходите на дачу к Борису Леонидовичу! Будет день его памяти». «Да-да, спасибо, обязательно», — ответил я, а потом подумал: «Как же я пойду, я ведь никого там не знаю. И с Беллой-то знаком, поскольку с собаками гуляли… А тут вдруг притащусь в незнакомое общество...» Но взял такси и поехал. Был самый конец мая. На знаменитой даче Пастернака ворота никогда не закрывались — ни днем, ни ночью, никто не понял бы сейчас такого образа жизни. Я переживал: как войду? За воротами меня встретил огромный чау-чау, который несколько усугубил мои переживания. Это ведь такие собаки, по внешнему виду которых невозможно определить их эмоции. То ли он тебе рад, то ли нет. Участок большой. Идем с этим чау-чау, и никого вокруг.
Даже на помощь не позовешь, если что. Подошел к дому, позвонил. Конечно, собравшиеся были удивлены моим приходом. За столом уже сидели дети Пастернака — младший сын Леня, старший Евгений Борисович с женой Аленой, огромный Николай Николаевич Вильям-Вильмонт, Александр Галич. Ни с кем из них лично, кроме Беллы, я не был знаком. Правда, Белла сразу поднялась навстречу: «Как я рада, что вы пришли! Это я пригласила Бориса», — объяснила.
В конце концов я перестал терзаться и выпил рюмку водки. Галич запел. Вот, к слову, о власти, о политике и о Белле история. Галич был замечательным, его очень все любили. Но Беллу раздражали излишняя, с ее точки зрения, политизированность его песен и вместе с тем небрежность рифм, хотя она понимала, что для Галича гораздо важнее сюжет.
А некоторая монотонность стихов Александра Леонидовича вызвала у Беллы странную реакцию — она вдруг перебила Галича прямо на середине. Как внезапная вспышка! И тут же начала читать свою поэму о Пастернаке. А стихи такие полетные! Выплеск сознания! Бестактность, конечно. Но Белла никогда не делала таких вещей специально. Поэтому, дочитав, бросилась Галичу на шею: «Саша, прости, прости… Я не нарочно! Я тебя люблю!»
С Беллой мы продолжали пересекаться в разных компаниях. Например, в Переделкине в салоне Штейнов, как его называли. Мой близкий друг Игорь Кваша был женат на дочке жены Штейна. Большая дача, всегда угощение, все любили там собираться. Вечера проходили очень интересно.
Потом встретились в квартире писателя Юлиу Эдлиса, он в самом конце Поварской жил. В конце вечера Юлик вдруг предложил: «А пойдемте все к Мессереру, тут рядом, на Поварской!» И мы пошли. Большая компания — человек двадцать. Ночь, часа два-три, но светло. И все мы идем посередине дороги. В ту ночь мы с Беллой поняли — есть между нами чувство! Но вскоре она уехала. Почему-то в Абхазию на выступления. Вернулась не быстро — через две недели. Позвонила: «Приглашаю вас в ресторан». «Нет, это я приглашаю вас в ресторан!» — отвечаю. Пошли в Дом кино, в мой самый любимый ресторан. Он для творческих людей был, остальные — жлобские. Шел 1974 год. Лето, начало осени...
Поженились мы в июне 1976 года. Торжество устраивать не хотели. Казалось, глупо как-то. Мы слишком богемщики, чтобы организовывать что-то специальное…
Но Эдмунд Стивенс, американский журналист, как только услышал, что мы женимся, сразу предложил: «Ко мне! Только ко мне!» Жил он в маленьком и очень уютном особнячке в Гагаринском переулке. Богатый был. И вот расписались мы с Беллой и поехали к Эдмунду. Стихийный прием превратился в роскошный. Потом рванули ко мне сюда, на чердак на Поварской. Я позвонил Володе Высоцкому: «Бери гитару — и к нам! Мы с Беллой поженились!» Володя пел всю ночь, мы танцевали до упаду.
Банальная фраза, но другой не придумаю — не верится, что столько лет прошло. Вот и листок, приколоченный реставрационными гвоздями, сорок лет уже висит. Ее стихи...
Я просвещенный человек и люблю поэзию, но на момент нашего знакомства не читал стихов Беллы. А как влюбился — совсем не хотел читать, потому что боялся, что это как-то может сказаться на моем восприятии ее образа. Добавочный груз. Я видел массу мужчин, которые увлекались Беллой и, чтобы наладить отношения, тут же ныряли в ее поэзию. Меня это бесило всегда. Спекулятивный путь. Восторгаться ее стихами, а любить как женщину — это нечестно. Я не хотел. Но она написала стихотворение о своем чувстве ко мне. Это первое стихотворение Ахмадулиной, которое я прочел.
И ведь висит листочек, хотя крыша текла бесчисленное множество раз, мог бы намокнуть, разорваться… Да и вообще… Хотя тут, на Поварской, порядок навести невозможно. Как? Это же годами надо разбирать! Белле даже в голову такое прийти не могло.
Белла и быт — явления из разных Галактик! Только на рабочем столе у нее всегда был идеальный порядок. А здесь мастерская. Картины, люди все время приходят... Зато романтично! Она много писала про это место — мы же двадцать лет тут жили! Смешно, но я всю жизнь мечтал о холодильнике с включающейся лампочкой. Вот купил новый. И что вы думаете? Не включаются! Значит, все было правильно и здесь — богема!
Про отношения Беллы с бытом можно писать романы. Если она шла в Новоарбатский гастроном, к примеру, то могла пропасть на полдня. Я сначала голову ломал: ну как за двумястами граммами колбасы «Отдельная» по два двадцать за кило можно ходить два часа?
Я прекрасно знал, что очереди гигантские.
Тогда ж из провинции приезжали за колбасой на электричках, у них-то в глубинке вообще ничего не было. В очередях постоянно царили ругань и скандалы. Фразу «Вы тут не стояли!» повторяли как заклинание. Недобрые лица. Белле с ее сверхчувствительностью было сложно все это выносить. Ей хотелось помогать людям с затравленным мечущимся взглядом. Поэтому она всем подряд предлагала: «Будьте прежде меня» — и пропускала. Чтобы не начинали снова кричать и скандалить. Как мне не могло прийти это в голову? Как представить в этой очереди женщину, написавшую «А напоследок я скажу» или «По улице моей который год…»? Другая. Неприспособленная.
Ужасно смешная история произошла почти в самом начале наших с ней отношений. Какой-то сумасшедший коллекционер из Тамбова напросился в гости за автографом.
По прибытии в мастерскую, окрыленный трогательным приемом Беллы, он тут же обнаружил еще одну страсть — коллекционирование оригиналов ее стихов.
Впрочем, возможно, просто увидел обычную амбарную книгу, серую с разводами на обложке, на стандартном титульном листе которой аккуратно было выведено «Белла Ахмадулина». Внутри действительно были ее стихи последних лет, записанные знаменитым бисерным почерком Беллы. Глаз визитера алчно загорелся, и он попросил в подарок эту книгу. «Пожалуйста», — легко согласилась Белла. Протест в моей душе родился жуткий. Конечно, я понимал, что не имею никаких прав что-либо разрешать или запрещать этой прекрасной женщине, с которой был знаком всего несколько дней, но промолчать не смог.
Стал говорить, что просьба бестактна и что я не позволю… Белла слушала с удивлением. А тамбовский безумец посмотрел на меня с ледяным бешенством и вцепился в книгу! Но я тоже ухватился! Мы пытались перетянуть несчастную книгу каждый в свою сторону до тех пор, пока не разодрали напополам. Белла была в шоке. И, знаете, до сих пор ужасно жаль, что я не отобрал ту амбарную книгу целиком.
— Я все пытаюсь понять, что общего было у пламенного Высоцкого и удивительно печальной Беллы…
— Во-первых, Володя неоднократно называл любимым поэтом именно Ахмадулину. Во-вторых, мы очень подружились с Высоцким и Влади. Очень были похожи и наши жизненные ситуации. Все примерно одинакового возраста, с определенной степенью известности, вступили не в первый брак.
Почти каждый день мы ходили к ним в гости на Малую Грузинскую. У Володи был огромный круг друзей, все прекрасные люди — Саша Митта, Слава Говорухин, Виктор Суходрев с Ингой, Севочка Абдулов… Но никого, кроме нас, Марина не звала так торжественно. Причин было несколько. Отчасти она не терпела «незападного» отношения к визитам, то есть кто когда захотел, тогда и пришел. И ни для кого уже не секрет, что у Володи имелся ряд проблем, из-за которых даже самых лучших гостей следовало отваживать, а не наоборот. В какой-то момент Марина фактически закрыла дом. Нам она звонила сама. Позвонила — приехали. Мы обычно появлялись на их пороге к 8—9 часам вечера. Нас уже ждал накрытый стол. Квартира была совершенно пустой, только мощная аппаратура, шкафы с книжками и стол этот.
Володя приходил после спектакля за час до полуночи — как правило, на диком нерве. Кстати, во время наших вечерних раутов он никогда не пил. Самодисциплина — не хотел показаться в неправильном виде. Беллу очень любил и ценил. Так что только чай. На их кухне большая такая полка была, целиком заставленная различными сортами чая: столько банок — глаза разбегались при нашем-то дефиците. Высоцкий обычно рассказывал какие-то театральные новости, что сказал Юрий Петрович. А в конце концов всегда предлагал: «Давайте я вам покажу одну новую вещь». Или врубал технику или пел под гитару.
А мы выпивали, конечно. У Влади была бутылка виски в сумочке. Марина не терпела, чтобы кто-то наливал, всегда сама доставала свою бутылочку и наполняла рюмочку. Беллу контролировал я, чтобы ей много не наливали.
Сам же пил сколько хотел. Но, признаюсь, всегда обладал способностью пить много, не пьянея и не дурея в обычном смысле. Я даже острил на тему, что если б Петр I дал мне выпить кубок Большого орла, то: «И выпил бы! И не одурел!» Вся Москва знает, что у меня не бывает похмелья.
Может, я научился не напиваться из-за чувства ответственности за Беллу и за свое собственное счастье. Если б напился, то ее мог кто-нибудь увести… Да, бдительности не терял никогда, потому что Беллины поклонники не переводились.
Белла — стихия. Такая женщина. Я всегда стремился как-то помочь, спасти ее от гибельности собственного же характера. Она как река была, которую надо было держать в русле. Не жалела ни себя, ни свой гений абсолютно. Полное отсутствие режима. Ложилась поздно...
Полночи пишет. У меня же всегда был режим. Однажды у нас в гостях оказался популярный тогда ленинградский писатель Виктор Конецкий. Выпили. Отправлять его было и невозможно, и жалко. Положили тут, в «каминке». Я пил с ними на равных, а с утра надо сдавать работу. Встал в 6 утра — и рисовать. Полуползком появляется Виктор: «Ты что, ра-бо-о-таешь?..» Он был в шоке жутком. «И опохмеляться не станешь?»
Вот вы нашими взаимоотношениями с властью и советским режимом интересовались. Мы старались не пересекаться, но жизнь сама порой такие пересечения выстраивала!
Мы с Беллой поехали по приглашению к Марине в Париж: это 1976-й. Я был там только однажды во время туристической поездки, Белла — тоже один раз, она ездила с группой писателей.
Сейчас же три месяца полной свободы! Видно, мы ею заразились, потому что, не долго думая, из Парижа отправились в Женеву — Белла мечтала увидеть Набокова. Потом отправились еще в Англию, Америку… Полгода отсутствовали, несмотря на то что приглашение Марины действовало всего два месяца. Визу продлили в Америке...
Словом, когда вернулись, самый грандиозный фурор произвели в ОВИРе, где, видно, народ окончательно решил, что Мессерер с Ахмадулиной остались за кордоном. Конечно, мы нарушили все инструкции и нас требовалось наказать, но то, что все-таки мы вернемся — этого никто не ждал.
Некто Зотов, начальник ОВИРа, объяснял нам, как мы не правы и что теперь будут санкции (кстати, нас потом 10 лет не выпускали), но признался, что рад снятой с него ответственности.
А в конце разговора, неожиданно сменив тон с официального на человеческий, спросил: «А как там Володя?» Про Высоцкого, конечно. Я подумал: «Надо же, нормальный мужик...» и ответил: «Хорошо Володя. Он на Таити сейчас». Смотрю, Зотов этот сереет на глазах: «Как на Таити? Почему?» — «Ну у них с Мариной дети там…» Тому вообще плохо стало. «Какие дети?!» — стонет. У Марины же младший сын от второго мужа, летчика. Маленький такой квадратный был человек, одетый в пиджак в яркую клетку. Он жил с сыном на Таити, и Марина с Володей летали к ним. Рассказываю Зотову, а он никак не поймет, какие у Высоцкого на Таити дети могут быть? «Мало мне вас!» — раздраженно заметил. И я подумал, что все-таки нет, не нормальный...
Вот так по-разному с режимом складывалось.
20 июля 1980 года умер отец Беллы. Близка она с ним не была, ездили мы к нему только раз. Хотя с матерью у нее отношения совсем не складывались. Просто разными людьми были, в параллельных мирах жили. Мама ее работала в Вашингтоне, в советском посольстве переводчицей. Отец в чине майора закончил войну и работал на таможне. Соответственно на похороны пришло все начальство московской таможни, сплошь полковники, генералы… Мы далеки от них были страшно. А с нашей стороны были Белла, я, Вася Аксенов с Майей, друзья наши близкие, физик Юра Чачхиани и поэт Резо Амашукели. И был на тех поминках один молодой красивый и высокий парень-таможенник. Мы с ним общались, и он нам понравился. Обменялись телефонами, решили дружить.
А через два дня Васька Аксенов уезжал в Париж. Мы с Беллой поехали в Шереметьево провожать. Боялись, что его слава антисоветчика обернется какими-нибудь неприятностями. Кроме того, он же собирался покинуть страну навсегда, что само по себе гарантировало нехорошее отношение. На таможне к Аксенову ужасно придирались. И надо же было такому случиться, что именно тому парню-таможеннику выпало перетряхивать вещи недавнего знакомого. Он стал красным как рак. Видно было, что переживает. А куда деваться? Служба! И вот он ходит по проходу и по рации спрашивает, что можно, что нет...
Васька до последнего момента все ждал какой-то гадости от властей. Поэтому, когда он долетел-таки до Парижа, радости его не было предела. Звонит нам. Белла берет трубку и слышит Васькины счастливые переживания: «Я в Париже!»
А я вижу, как по крыше осторожно идет мой сосед художник Митя Бисти. Окно на наш чердак было открыто, Митя вошел прямо в него. «Володя Высоцкий умер», — говорит. И Белла как эхо синхронно повторяет это Ваське в трубку. Оттуда стон: «Как?!» Только что все общались… На следующий день мы поехали к Марине и просидели там всю ночь. В соседней маленькой комнате лежал Володя.
— Борис Асафович, вас знают как мастера кисти, прекрасного сценографа, а теперь вы еще и словом рисуете!
— Да как-то втянулся. Много осталось неопубликованного. Белла на диктофон рассказывала про свою жизнь. Писем осталось больше трехсот. От Беллы ко мне в основном. Она писала как из-за границы, так и из соседней комнаты.
Это у меня вечно времени не хватало... Надо опубликовать, ведь за тридцать шесть лет столько накопилось! Вообще-то, что мы с ней столько прожили, невероятно! Ссорились ведь постоянно. Каждый день ругались, ни одного не пропустили. Не зря я наш брак иначе как тридцатилетней войной не называю.
Мне кажется, мы так долго продержались вместе, потому что наше вкусовое совпадение было абсолютным. Нам нравились одни и те же произведения искусства, кино, люди... Всегда сходились во мнениях. Мы могли ругаться до полнейшего скандала, но потом неизбежно мирились.
А как Белла стойко держалась, когда началась трагедия со зрением! Ее знаменитый бисерный почерк неукротимо покидал хозяйку, она вынужденно писала все крупнее и крупнее.
Не видеть, что пишет, — вот что стало самым страшным.
Врач, у которого Белла наблюдалась, работала в 15-й больнице. Далековато. Но я возил, началась такая вахта. Потом к нам присоединился еще Борис Александрович Покровский, у которого тоже случились проблемы со зрением. Я брал Беллу, потом мы заезжали за ним на Кутузовский и затем уж в больницу. Ходили там целой компанией в бахилах дурацких. В конце концов, когда стало ясно, что дело плохо, кинулись в Мюнхен. Родион с Майей очень помогли нам, познакомили с великолепным доктором, очень серьезным специалистом. Появилась надежда. Врач посмотрел результаты исследований и сказал: «Не хочу портить ваш профит». Смысл фразы до меня дошел не сразу. Он мог бы взять с нас большие деньги, сделать операцию и сказать: «Не вышло».
Но поступил порядочно.
…Памятник Белле решил делать сам. Я очень много рисовал Беллу. Ее лицо меня преследовало. Теперь она стала моей первой скульптурой. Сомневался долго. Сначала слепил из глины. Маленькую. Зураб Церетели, который боготворил Беллу, посмотрел и со своим неподражаемым акцентом сказал: «Я тэбе бронзе аталью!» Оказалось, сначала надо сделать из гипса, потом — в натуральную величину. Подправить сложно — и не кистью, а болгаркой, потому что внутри уже арматура. Зато сейчас доволен — моя Белла стала похожа на саму себя. Хочу в Тарусе поставить. Она любила там бывать. Теперь жду, какое решение администрация города примет…
Подпишись на наш канал в Telegram