Однажды мне случайно попалась книжка, где было написано, что Девы и Близнецы не просто не могут вместе существовать, а при встрече должны бежать сломя голову в разные стороны! Мы с Валерой эти прогнозы не оправдали и прожили вместе почти 40 лет. Поэтому к астрологии я всегда относилась с некоторым недоверием…
Хотя должна признать, Валера — действительно типичный Близнец. Он всю жизнь старался угодить нашим и вашим, сделать так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты.
А жить на две семьи — в его случае даже необходимость!
Молоденькой девушкой я была чувствительной на грани патологии. Могла заплакать от любой мелочи: толкнет кто-то в метро или в магазине нахамит... Всю молодость слезами умывалась. Это был какой-то роковой плач, казалось, будто я свою будущую судьбу оплакиваю. А вот теперь, видно, все слезы уже выплакала…
А еще со временем я научилась терпеть, чего-чего, а этого мне выпало в жизни в полной мере. Даже слишком…
Мы встретились с Золотухиным не молодыми наивными идиотами — за плечами у обоих были мужья и жены, у него — сын, у меня — маленькая дочь. Смешно, но тут я Золотухина обогнала: дважды до него замужем побывала, если фиктивный брак посчитать.
И никогда, как, наверное, все девчонки, не мечтала о свадьбе.
Училась в музыкальном училище, в голове только музыка, музыка, музыка... Но так сложилось, что всю жизнь прожила, будучи замужем. Раз, второй и третий…
Я всегда была белой вороной. Наверное, все оттого, что выросла в неполной семье — у меня никогда не было отца. Помню, как наш маленький Сережа тянул ручки к Золотухину и лепетал: «Папа, папа…» Мне было так странно это слышать. Я ведь этих слов в жизни ни разу не произносила…
Мало того, я никогда не виделась с отцом, у меня даже его фотографии нет. Он родом из Львова, там и я родилась. Его польская семья была с гонором и маму мою, простую деревенскую девушку, не приняла.
И она со мной на руках вскоре уехала. После войны очень многие были матерями-одиночками. И никто из детей не чувствовал себя обделенным. Мама работала лаборантом на химзаводе в три смены, а я мыкалась по круглосуточным яслям и садикам. Помню, как мама все время штопала свою одежду, с кислотами ведь возилась. Трудно ей приходилось. Но она все равно отдала меня в музыкальную школу, потому что папа был музыкантом.
В Тульском музыкальном училище я училась по классу скрипки и жила на съемной квартире. Там, в Туле, и вышла первый раз замуж. Мое замужество было какое-то странное. Дмитрий Воробьев преподавал в нашем музыкальном училище, он был пианистом. Несмотря на свою молодость, он очень много дал мне в интеллектуальном развитии.
Но я никогда Диму не любила, он, скажем так, был мне интересен.
Мы поженились, потому что вместе собирались поступать в консерваторию в Ленинграде. Я человек несемейный. Канарейки, собаки, кастрюли — словом, быт для меня был очень далекой темой. Это просто такая черта характера. Я как перекати-поле: ни кола ни двора, ни домашнего очага.
Как молодую семейную пару нас поселили в консерваторском общежитии в комнатке на двоих. Так мы жили два года, пока я не начиталась Достоевского и вдруг не спросила себя: «Тварь ли я дрожащая, или могу все бросить?!» И сама же ответила: «Могу, и никто мне не запретит!» Прямо как Раскольников. Только он старушку пришил, а я и мужа бросила, и консерваторию!
Почему? Зачем? А что дальше? Этих вопросов я себе не задавала. Меня все время гнало вперед любопытство, я не хотела и не могла всю жизнь заниматься одним делом, сидеть на месте. В детстве была очень послушной девочкой, мама меня строго воспитывала. А тут я почувствовала свободу.
Когда объявила мужу о своем решении развестись, он заплакал и убежал. От Димы я ушла в никуда. Такой же идиоткой осталась и поныне. Жизнь только цинизма прибавляет и неверия. Хотя я по-прежнему доверчивая, меня всегда люди обманывали и продолжают обманывать…
И начались мои метания. Поехала в Москву поступать в театральный. Провалилась, вернулась обратно в Питер. Из общежития меня сразу же попросили. Мама забеспокоилась, закидала меня телеграммами: «Немедленно возвращайся!»
Я вернулась в Тулу и год благодаря маминым хлопотам преподавала в музыкальной школе. Но и оттуда ушла, объяснив свой поступок туманной фразой: «На дальнейшую учебу». А сама опять подалась в Ленинград, к подружке Гале.
Она училась на искусствоведческом на втором курсе. Мы спали с ней на одной кровати в ее общежитии. Мне 21 год. В голове полный туман. Я совершенно не думаю: как жить? Что делать? Чем заниматься? Неприкаянно болтаюсь, как Иван Бездомный.
Но музыку тем не менее не забросила. И хотя ушла из консерватории, играла на скрипке каждый день. Наверное, чтобы быть в тонусе. Я даже в Керчь, куда поехала с подругой в археологическую экспедицию, взяла инструмент.
На меня там скорее всего все смотрели как на чудо в перьях: с собой по раскопкам скрипку таскает!
Прошло лето, наступила осень. Я продолжаю жить у Гали на нелегальном положении. Слоняюсь по городу, иногда хожу с ней на лекции по искусству. Вместе с подругой, курсом старше, учился некто Гусев. Симпатичный, с бородкой. В него все девчонки были влюблены, а он за мной начал ухаживать. И хотя тогда я была в состоянии полной неопределенности, и мысли не возникло: мол, а может, замуж за Гусева выйти? А что? Перспективный жених, прописка в Ленинграде. Дикость какая! Это он меня преследовал, постоянно давил. Я долго сопротивлялась и, можно сказать, сдалась под его натиском. Но видит бог, никогда ему не говорила, что люблю… Гусев начал свои ухаживания издалека.
Вначале предложил выход из моего трудного положения: «Давай мы тебе устроим фиктивный брак. Без прописки ты на работу не устроишься» Он даже нашел мальчика, который согласился пойти со мной в загс. Моему «жениху» родители пообещали отдельную квартиру, если он женится. Мы все, страшно довольные, после регистрации обмыли наш «брак» шампанским. А Гусев тем временем снял однокомнатную квартиру и уволок меня туда. А через год я вышла замуж за Гусева и очень скоро забеременела Катей. Хотя не хотела ребенка, тем более девочку. Но мысли об аборте в голову не приходили…
Мужа я не любила ни одной секунды! Для меня спать с ним было просто мука! Это же ужасно… Как только я забеременела, не понимаю… А ведь Гусев души во мне не чаял, на руках носил, хотя и ростом был маленький.
Я поняла, какой он славный человек, только когда он познакомил меня со своей семьей. Его многочисленные родственники жили в Калинине. И боже мой! Я — горемыка, перекати-поле, вдруг попала в непривычно теплую, домашнюю обстановку. Даже не представляла, что на свете такие семьи существуют. Мама Гусева, вечная хлопотунья, пироги печет, столы накрывает. Папа-полковник сидит за столом с газетой. Улыбчивая, добрая сестра Лена. Чистое кино! Можно сказать, я влюбилась не в Гусева, а в его семью. Все лето мы с маленькой дочкой жили у них в Калинине. Они нас баловали, лелеяли и холили. Меня даже этот старинный городок очаровал. Гуляла часами с коляской и все не могла им налюбоваться.
С тех пор как я родила Катю, прошло три года. Моя подруга привела меня на «Ленфильм» и устроила на работу — ассистентом по актерам.
Я была влюблена в кино и считала это лучшей работой на свете! Столько талантливых людей вокруг, новые города, а как интересен сам процесс съемок!
Первый раз я поехала в киноэкспедицию с картиной Иосифа Хейфица «Единственная», естественно… со своей скрипкой. Маленькая Катя осталась с бабушкой в Ленинграде. На съемках фильма я и встретила Золотухина. На счастье или на беду? Наверное, все-таки на беду. Вся моя жизнь, как говорится, беда сплошная…
Когда меня пригласили работать на эту картину, все актеры были уже утверждены и ждали начала съемок в Запорожье. Мне только осталось прочитать сценарий. Помню, дочитала до конца и почему-то подумала: «Только бы не Золотухин там снимался!» Не знаю почему. Мы ведь не были даже знакомы, лишь иногда сталкивались в коридорах «Ленфильма».
Он здоровался, иногда, улыбаясь, говорил: «Эх, хороша Маша, да не наша!» А я его почему-то сразу невзлюбила, можно сказать, даже ненавидела, так... слегка. Мне не нравился его голос, внешность, его Бумбараш. Когда я слышала, как он читает что-то по радио, всегда морщилась. Да и модный тогда Театр на Таганке мне не нравился. Помню, в самый пик славы попала на их знаменитый спектакль «10 дней, которые потрясли мир». «Боже мой! — подумала я тогда. — Какая самодеятельность!» Зонги, Брехт, социальная тема... Меня все это совершенно не занимало и не тронуло.
Хорошо помню нашу первую встречу. Мы, опоздавшая часть киногруппы, входим в запорожскую гостиницу. Я с чемоданом и со скрипкой под мышкой.
В холле уже толпится съемочная группа. Гляжу, стоит Золотухин и бесцеремонно осматривает меня, молодую новенькую ассистентку, с головы до ног. Я даже покраснела. Сколько раз потом, когда мы уже были женаты, я замечала этот наглый взгляд, которым он отмечал понравившуюся женщину! Таких, как Золотухин, известных в мире кино бабников, я встречала еще раза два. Анатолий Ромашин, царство ему небесное, постоянно гипнотизировал меня нежными взглядами. А Иван Иванович Краско, можно сказать, преследовал, как настоящий маньяк. При виде его у меня даже руки тряслись от страха. Сейчас бы он мне попался! А тогда я убегала от него, пряталась. Ужас!
В фильме «Единственная» партнершей Золотухина была Лена Проклова, очень красивая актриса. Многие, наверное, глядя на их экранную любовь, думали, что у них и в жизни роман.
Но Проклова не та девушка, которая связалась бы с Золотухиным. У нее сильный характер. Помню, к ней на съемки приезжал муж с маленьким ребенком.
На самом деле… бурный роман с Золотухиным начался у меня, можно сказать, прямо на съемочной площадке.
Валера стал за мной ухаживать с места в карьер. Вернее, самих ухаживаний я не помню. Все как-то быстро получилось. Однажды он пришел ко мне в номер и, можно сказать, изнасиловал. Я была настолько ошарашена его натиском, что успела только подумать: «А еще говорила — только бы не Золотухин! И вот на тебе!»
Поначалу у меня была к нему такая любовь-ненависть. Помню, как я недоумевала, когда у нас только начались отношения: «Боже мой! Как это могло произойти?
Я — и Золотухин!» Мы были совершенно разные.
Съемки в Запорожье длились почти три месяца. Вся группа видела, что между нами происходит, а мы ничего и не скрывали.
Я, будучи ассистенткой, обязана была встречать артистов в аэропорту. Они то и дело улетали в Москву по делам, потом возвращались. У Валеры в среду в театре был выходной, и он приезжал с гитарой к нам, даже если у него не было съемок. Запорожский аэропорт маленький. Помню, стою у входа. Вдруг вижу — выходит из самолета группа пассажиров и идет по летному полю. Валера среди них. Увидел меня и бросился бежать ко мне со всех ног. Мы обнимаемся, словно год не виделись, у меня тут же слезы на глаза навернулись. Очень было трогательно.
Иосиф Хейфиц, глядя на нас, как-то сказал: «Мне кажется, это настоящая любовь…» Я сама не слышала, мне его слова передали.
Досъемки фильма проходили уже в Ленинграде, в павильонах «Ленфильма». «Ну все, — расстроилась я. — Конец нашему роману». Возвращаюсь домой, и мне все не так: Гусева видеть не могу, тоска навалилась. Помню, ревела тогда постоянно. Вечно глаза на мокром месте. Один наш ассистент в уголочке меня утешал, как заклинание, вбивал в голову: «Тамара, забудь, забудь его! Ты не сможешь с ним… не сможешь…» Он почувствовал, что у меня все серьезно, и пытался меня спасти. Но было уже поздно… Я впервые в жизни влюбилась по-настоящему.
К моему удивлению, наш роман продолжился и в Ленинграде. Только встречались мы уже в гостиничном номере Золотухина.
Когда закончились съемки фильма, свидания стали более редкими. Валера использовал любую возможность, чтобы приехать ко мне. Благодаря Рудику Фурманову у него было много концертов в Питере. Мог неожиданно сорваться и приехать в Ленинград всего на один день. Я оставалась у него, вечером шла провожать на «Красную стрелу» и… вместе с ним уезжала в Москву. В тот же день на «Стреле» возвращалась в Ленинград. Так и жили на два города долгие пять лет…
К нам на «Ленфильм» часто приезжал Владимир Высоцкий. И каждый раз при встрече церемонно передавал приветы от Золотухина. А Валера при встрече рассказывал, смеясь: «Володя спрашивет: «А кому привет-то?» — «Там одна такая красивая, в зеленой юбке». Высоцкий меня по этой юбке и определил.
Она была у меня, можно сказать, парадная, я ее лет пять не снимала…
Мы оба были несвободны. Золотухин женат на Нине Шацкой, у них рос сын Денис, а меня дома ждали муж и маленькая Катя. Но я-то мужа не любила, а что там у Валеры с женой творилось, не спрашивала. Гусев, конечно, знал о моем романе с Золотухиным. Я об этом не докладывала, но было нетрудно догадаться. Гусев терпел, переживал, молча страдал…
Мы с Золотухиным никогда не строили планов на дальнейшую жизнь и не обсуждали жен, мужей... Мы были счастливы, а счастье очень эгоистично. Он даже записал обо мне в дневнике: «Странно, а ведь у нее муж и ребенок… Но я никогда не видел, как она идет в магазин и покупает хлеб, кефир… Такое впечатление, что у нее нет никакого быта…»
Конечно, все у меня было, просто не при нем…
Помню, как я постоянно чего-то ждала: его самого или весточки от него. Валера писал мне на «Ленфильм» очень часто. Иду, бывало, по коридору, а мне вслед кричат: «Тамара, зайди в канцелярию!» Там мне выдавали красивые открытки с марками со всего мира. Из Парижа, Лондона, Будапешта…
Золотухин очень любил эпистолярный жанр и меня к нему приучил. Только уедет куда-нибудь, тут же звонит, а следом письмо пишет. Все были в восхищении. И каждый из нашего окружения торопился мне это восхищение выразить: «Тамар, как он тебя любит! Не успел в номер зайти, тут же к телефону бросается». А что тут такого? Я уже понимала, что он очень ответственный и сердечный человек.
Вначале только за меня переживал, потом за нас с сыном…
Так прошло почти пять лет. Валера уже жил в Москве у друзей, по-моему, они с Ниной к тому времени расстались. Сделав от него семь или восемь абортов, я решила рожать. Очень хотела мальчика. Никакого замужества мне не надо было. Когда я сказала о своей беременности Золотухину, он улыбнулся: «Ну хорошо… пусть будет!»
На «Ленфильме» я отработала до семи месяцев беременности. Вся студия знала, от кого я жду ребенка. Девчонки из мастерской сшили мне из фланели широкий сарафан, я ходила в нем очень гордая и веселая. А главное — счастливая!
Никто мне не докучал расспросами, все и так были уверены, что скоро я уеду в Москву… Когда у меня вырос живот, Золотухин сказал, что нам вроде бы надо пожениться.
И стал меня разводить с Гусевым. Ему, конечно, пришлось побегать: выписывать меня, оформлять развод, потом прописывать в Москве. Мне-то было трудно…
Для моего мужа наш развод стал настоящей трагедией. Я уже с пузом ходила, беременная от Золотухина, а он продолжал меня уговаривать: «Останься со мной, он тебя не любит. Воспитаем ребенка вдвоем!» Помню, стою в прихожей — еду в Москву к Золотухину рожать, а муж за мой чемодан хватается, как за последнюю надежду…
Самое тяжелое для меня было расстаться с Катей. Но куда я ее возьму? На съемную квартиру? Когда у нас родился Сережа, Золотухин настаивал, чтобы я забрала дочку, он всегда очень хорошо относился к Кате.
Она в то лето жила у тети Лены в Калинине.
Когда я решила ее забрать, Лена стала меня горячо отговаривать: «У вас с Валерой нет своего угла, маленький ребенок... Не надо ее сейчас трогать. Она только пошла в школу. Пожалуйста, оставьте Катю пока у нас». Лена — одинокая женщина, своих детей у нее не было, она души не чаяла в Кате. Так получилось, что моя дочка осталась у родственников мужа…
Так вся наша семья и разъехалась: Гусев — в Ленинграде, я — в Москве, а наша Катя — посередине. Дочка с удовольствием ездила то к папе, то к нам с Золотухиным. Ей вся школа завидовала, когда она возвращалась с подарками от родителей. Думаю, мы с Гусевым, чувствуя свою вину, ее страшно баловали… Недавно захожу в «Елисеевский».
Вдруг вижу: кажется, Гусев стоит. Я быстро свернула в другую сторону. Он меня заметил и тоже куда-то заторопился. Мне стало смешно: ну что мы как дети? Ведь столько лет прошло.
— Здравствуй!
— Ну здравствуй!
— Как странно встретить тебя в Москве, да еще и в магазине!
— А я сюда часто приезжаю. Хорошо выглядишь. Ну, пока…
У Гусева большая номенклатурная должность. Он купил Кате и сестре Лене по квартире в Петербурге. Так что дочь живет с ним в одном городе.
Как-то Золотухин в одном интервью сказал с иронией: «Прогадала Тамарка!
Жила бы спокойнее, чем теперь». Это уж точно…
Сережу я родила в августе, а накануне (на восьмом месяце беременности) мы с Золотухиным тихо расписались. У меня ни разу свадьбы не было, хотя и трижды в загсе побывала.
Валера снял с книжки заработанные деньги и сразу же за год заплатил за съемное жилье. А когда Сереже исполнилось полгода, нам дали квартиру на 1-м этаже у метро «Академическая». Там и прожили 25 лет…
Жили по-разному, наверное, были даже счастливы, если бы не одно «но»…
То, что Золотухин — бабник, я узнала не сразу.
Как-то спустя время вдруг нахожу на антресолях в чемодане старые письма.
— Валер, что это?
Может, выбросить?
— Нет-нет, ничего не выбрасывай.
У него всегда была дурацкая привычка хранить все до ничтожного клочка бумажки. Когда он ушел в театр, я стала читать одно из писем и поразилась: это же мои слова, мои мысли, даже почерк похож. На какую-то долю секунды даже решила, что это я писала. Потом очнулась: не может этого быть! Не мои это письма. Мы тогда и знакомы-то не были. Заглянула в конец и увидела, что оно подписано Женей…
И я вспомнила, как однажды на «Ленфильме» видела Золотухина с партнершей по фильму «О тех, кого помню и люблю» Женей Сабельниковой. Они шли, взявшись за руки, в буфет.
Все тогда шушукались, что у них роман…
Не знаю, что в тот период у них с Шацкой происходило, но Золотухин уже давно вел себя по-холостяцки. Самое неприятное, что «холостяцкие привычки» перешли и в нашу с ним семейную жизнь.
Когда я пыталась об этом поговорить, он мне прямым текстом сказал: «Смирись!» И я смирилась… Только сколько сил и нервов мне стоило это смирение!
Наверное, многие женщины, оказавшись на моем месте, подумали бы: «Ну уж нет, со мной-то он так себя вести не будет!» Это все наивность. Я прекрасно понимала: если он своей жене изменял, то почему мне не станет? Если бы я работала, у меня, может, тоже были бы романы... Хотя все-таки нет, лукавлю.
Не было бы у меня романов. Я очень брезгливая. Все остальные были для меня чужие мужики…
Я была женщиной Золотухина. И он это знал и ценил. Мы были как одно целое, даром что похожи. Помню, как-то пришли в Театр на Таганке, стоим, о чем-то с Юрием Любимовым разговариваем, и вдруг он говорит: «Тамарочка, вы с Валерой прямо как брат и сестра…»
Между нами было что-то такое, что всегда держало Золотухина около меня. Не меня рядом с ним, а его со мной. Он доверял моему вкусу, часто спрашивал совета и всегда прислушивался. А я говорила ему правду, что-то рассказывала, делилась чем-то важным... Видимо, в этом был высший смысл отношений, к которым он всегда стремился. Я его принимала таким, какой он есть.
Достаточно ли этого? Для меня самой до сих пор загадка, что же на самом деле нас так крепко связывало? Я и Валеру об этом спрашивала, а он только смеялся: «Тоже мне бином Ньютона!» А получилось, что «наш бином Ньютона» до сих пор так и не решен…
Помню, когда мы только начали совместную жизнь, мне очень хотелось быть ему нужной. Я каждый день за ним наблюдала, изучала его и открывала что-то новое для себя. Мне он был интересен. Не с ним было интересно, а он сам. Золотухин в жизни ведь молчун, это он на людях всегда под дурачка косит, вечно в маске: мол, я из народа, простой как валенок.
Смешно сказать, но я его даже стеснялась. На рынок приедем — и начинается балаган! Одна торговка орет: «Ой, Золотухин! Подходи, я тебе сейчас помидоров дам».
Другая старается ее перекричать: «Подойдите ко мне! Попробуйте сала!» Я всегда старалась идти на пятнадцать шагов впереди, только бы не рядом. А Валере внимание толпы нравилось, он с удовольствием угощался, благодарил, брал дареные помидоры, расписывался на грязных клочках бумаги. С радостью играл роль любимца народа.
Крестьянство в нем, несомненно, было, тут особо притворяться не приходилось. Таким его и в кино снимали.
На самом деле он был очень сложным, неординарным и, безусловно, талантливым человеком. Но при всем своем таланте оказался человеком нелюбопытным. Меня это в нем всегда поражало. Столько путешествовать по миру и не интересоваться ни музеями, ни жизнью другой страны, незнакомого города… — Куда ты едешь?
— Да откуда я знаю!
Принесли билеты, завтра поезд…
Я же, если можно так сказать, человек, наоборот, глупо любознательный, дотошный. Например, всегда читаю книжку с атласом и периодически заглядываю в энциклопедию, если что-то непонятно. Я и Валере всегда подсовывала какие-нибудь интересные книги, не все же плохие сценарии читать. А он надо мной вечно смеялся.
За всю жизнь мы, наверное, настрочили друг другу миллион записок. Каждый раз, уходя из дома, писали в специально заведенной тетради (она лежала на кухне): «Валерочка, съешь то-то, в холодильнике то-то». Или, если он уезжал рано, а я еще спала, он прощался со мной в тетрадке: «Как прилечу, сразу же позвоню. Твой Валера».
Не успею дочитать записку до конца, как уже раздается звонок: «Все хорошо. Долетел. Как у тебя?»
Золотухин часто поражался моим точным оценкам и всегда записывал их в своем дневнике. Часть моих «высказываний» он спокойно приписывал себе. Даже смеялся: «Подожди-подожди, дай пойду запишу в дневник, а то забуду».
Дневники Валера стал вести еще в школе. Я видела эти старые-старые большие тетради, которые он бережно хранил, а потом издал отдельными книжками. Начал писать, когда ему было 17, а закончил в 71. Вот и считайте, сколько всего за всю жизнь написал. Он и в больнице, уже невменяемый, пока были силы, все писал, писал…
Недавно мне домой принесли из типографии 20-ю книжку его дневников.
Я только полистала ее, читать не стала. Я давно уже не читаю его дневники. А первые годы все время туда заглядывала. Столько страданий они мне принесли!
Не знаю, хорошо это или плохо, но Валера никогда ничего не скрывал. Ни романов своих, ни отношений… Мало того, он с похвальной дотошностью фиксировал в дневнике каждый, даже мимолетный любовный эпизод. Ничего не таил, любую грязь переносил на бумагу. Наверное, думал: «Бумага все стерпит»?
А я все это читала. Как с ума не сошла, не знаю…
И ведь не рылась в его ящиках, ключи не подбирала. Я бы и рада была всего этого не видеть, но он будто специально всегда держал дневник на виду.
Писал его дома, брал с собой в театр на всякий случай — а вдруг их главный режиссер Любимов гениальную фразу скажет, и Валера тут же возьмет ее на перо. Но, я вас уверяю, ничего гениального Юрий Петрович никогда в жизни не говорил. А потом исписанную тетрадку Валера оставлял дома на самом видном месте, нимало не заботясь, что я все прочитаю…
Я много узнала из дневников о своем муже. Золотухин ведь ничего о себе особо не рассказывал. Все сокровенное доверял только бумаге. Дневник был его, пожалуй, единственным верным другом.
Из этих тетрадей узнала, что он, оказывается, с детства решил: ему будут принадлежать самые красивые женщины. Связано ли это с тем, что Валера до 8 класса ходил на костылях?
Не знаю... Врачи подозревали у него туберкулез кости. Слава богу, потом все обошлось Но ему, наверное, хотелось всем рассказать, какие красавицы его любят. Читая дневник, невозможно отделаться от впечатления, что он, меняя любовниц, словно собирал «сюжеты» для книги.
Умом я понимала, что ему, как артисту, наверное, необходимо постоянно влюбляться. Но сердцу смириться с этим было трудно. Он сам себя в записных книжках называл «греховодником», «сластолюбцем». Я не раз замечала, как он реагировал на любую привлекательную женщину. Да и как ему не реагировать! Он — ходок, бабник и физически не мог пропустить «объект». Но я это не сразу поняла…
Я ведь совсем глупенькая была поначалу. Ужасно тогда переживала. И истерики были, и слезы. Но ведь жизнь смиряет со многим.
Сейчас даже смешно об этом вспоминать. Все, помню, пыталась до мужа достучаться, поговорить, выяснить, а он уходил от этого, всячески избегал откровенного разговора. Я была эмоционально совершенно раздавлена. Помню, лежу на полу и рыдаю. А он перешагнул через меня и ушел, хлопнув дверью.
Как это назвать? Хамством? Жестокостью?..
Однажды Золотухин рассказывал мне, как в ранней юности ухаживал за своей одноклассницей. Это было еще на Алтае. Представьте: село, зима, все замело снегом. Валера в нетерпении ждет, а она так и не пришла на свидание. И тогда он в отместку обгадил ее крыльцо. Такая вот мужская месть! Я даже онемела, когда он мне об этом рассказал. Мне была так чужда эта крестьянско-колхозная жизнь… Какие-то вещи я так и не простила ему.
Помню, у меня очень болел желудок. Хожу согнувшись, охаю от боли, пока он на меня не прикрикнул: «Ну что ты все стонешь? Иди в поликлинику». Я на него обиделась: думала — сам к врачу отвезет, а он меня одну в поликлинику посылает. Валера уехал на съемки фильма «Человек с аккордеоном». А мне в его отсутствие сделали срочную операцию, удалив две трети желудка. Он появился уже у меня в палате, очень переживал: выживу ли я?
Совсем недавно, уже после смерти Золотухина, кто-то позвонил поздно вечером.
— Але! Але!
— Здравствуйте…
— Ира, ты, что ли?
Мы после похорон с Ирой Линдт, которая моему мужу сына родила, часто перезванивались. Я думала, это она мне звонит, очень был голос похож.
— Это не Ира… Хуже…
Меня сразу как обухом по голове.
— Господи, кто это?
— Людмила… Помните меня?
Ну как такую забудешь? Сколько крови эта Людмила у меня выпила! По телефону нервы портила без конца. Ненормальная баба, хотя и красивая, но какая-то сексуально озабоченная. Я ее не понимаю! У нее же и муж был, богатый бизнесмен, и ребенка она растила, и в Москву они всей семьей переехали. А ей все Золотухина подавай!
Валера посвятил ей много тетрадок своих дневников и потом все время вспоминал. Это была большая драма сроком на… десять лет.
Помню, какой ужас начался, когда эта Людмила появилась в нашей жизни. Как-то летом я уехала отдыхать в Ялту, в «Дом актера». Возвращаюсь, ни о чем не подозревая, читаю дневник мужа и глазам своим не верю. Там все подробно описано: где, когда и с кем… Правда, в дневнике он свою даму сердца зашифровал, называл ее исключительно Ирбис. Ее настоящее имя тщательно скрывал, даже ни разу в интервью не назвал, что на него совсем не похоже. «Мой снежный барс…» — красиво-то как! Он же все придумывал, у него кругом, что бы ни произошло, литература. Вот и прозвища своим любовницам придумывал: Ирбис, Бэби (так он Ирину Линдт называл). И я потом отчасти так же ко всему стала относиться — как к литературе.
Я-то его лучше всех знаю…
А тогда, вернувшись из Ялты, я его про Ирбис спросила. Золотухин как на духу мне рассказал, что ее к нему на день рождения привел какой-то приятель. Девушка была неместная, приехала в Москву из Уфы на англо-французские курсы. И у них с Золотухиным начался стремительный роман.
Я была в шоке! Честно говоря, тогда впервые подумала: на этот раз мы с Золотухиным расстанемся. Ни есть, ни пить не могла. Да и он ходил весь черный, страдал, переживал.
Взять ребенка и уйти от него первой, но куда? Некуда. Я не работаю, мы с Сережей полностью от него зависим. И я подумала: «Если Валера решил жениться на ней, пусть сам и уходит. На здоровье! В светлые дали, куда зовет его любимая...»
А она действительно «звала его в светлые дали», готовила наш развод.
Ее мама, в ужасе от происходящего, умоляла в письме Золотухина: «Оставьте мою дочь в покое».
Но никакие уговоры, даже угрозы на них не действовали. Она сбегала к нему в Москву, он ездил к ней на свидания в Уфу. У него не было сил ее оставить, хотя Людмила ему открыто изменяла. Наверное, думала ревностью еще сильнее к себе привязать.
Я ее называла, извините за выражение, (нецензурно). И ему говорила: «Валер, у вас, конечно, любовь, она за тебя замуж собирается, но будь повнимательнее, у этой (нецензурно) наверняка еще парочка таких, как ты, любовников припасена». И действительно, однажды он засек ее с каким-то ухажером.
И потом, мне рассказывая, хохотал: «А ты была права». Оказывается, однажды она пригласила его в гости. Дверь была открыта, он заходит, а его «снежный барс» в кровати с другим мужчиной…
Самое отвратительное в этой ситуации, что она и меня не оставляла в покое. Без конца звонила, угрожала, говорила страшные вещи — например, что я «не имею права даже жить!» Помню, однажды ультиматум Золотухину поставила. Там все требования были расписаны по пунктам.
«1. Тамара должна сменить фамилию и перестать быть Золотухиной.
2. Валера никогда в жизни не смеет показываться со своей женой в общественных местах.
3. Золотухин должен уйти от Тамары».
И так далее, и тому подобное…
Ну нормальная это баба? А Золотухин был влюблен и не видел ничего вокруг. Впрочем, это не мешало ему ей изменять. Помню, как она его упрекала: «Как ты мог в гримерке… на полу… с моей подругой!»
Я его часто «мусульманином» называла. Ему всегда было необходимо кроме любимой женщины иметь параллельно еще какие-то отношения.
Однако своей главной соперницей Людмила считала меня. Видно, думала, что я его не отпускаю. «Меня совершенно не волнуют ваши отношения. Когда ты его заберешь? Приезжай, я не держу!» — говорила Людмиле по телефону в самый разгар их романа. Да еще и на Новый год к нам позвала. Она не постеснялась, пришла. Я даже внешность ее тогда не запомнила.
Помню только, она увела с собой пьяного Золотухина куда-то отмечать. А я осталась в тот Новый год одна.
Вот такая жизнь у нас была…
И все же Валера так и не смог уйти, хотя и был в ее полной власти… В дневнике он писал, что поставил своей Ирбис ультиматум: «Родишь — поженимся». Не знаю, так все было или нет…
Как все это закончилось, не помню, да и вспоминать не хочу. Но я знаю, что они до конца его жизни созванивались, разговаривали друг с другом…
И вот недавно Людмила позвонила снова.
— Я хочу прийти. Поговорить… — Зачем?
О чем?
— Ты победила. Я хочу попросить прощения…
Ну зачем снова к этому возвращаться? Что было, то прошло.
Я простила его тогда. Мы стали жить дальше, хотя рубцы на сердце остались. Помню, прихожу к врачу, а он мне говорит: «А вы знаете, что у вас микроинфаркт был?» Вот они, рубцы-то... Как мы сохранили брак? Думаю, благодаря моему терпению. Всю свою жизнь я терпела, терпела…
И всегда находила объяснение его поступкам, оправдание. Шла на компромисс. А как иначе? Конечно, все это действовало разъедающе. За прошедшее время я очень изменилась и пришла к убеждению, что нет мужчин, не изменяющих женам. Когда я вижу пару, которым под 80 и они поют о том, что измен в их жизни не было, мне смешно это слышать.
Глупость какая! Как можно столько лет прожить и ни на одну женщину не посмотреть? Мужчины совершенно другие. Но одно дело это понимать, а другое — принимать…
После истории с Ирбис я запретила себе заглядывать в дневники мужа. Ради сохранения здоровья. Это так ужасно, такая боль! Он приносил домой новую книжку, а я только посмотрю картинки и тут же ее закрою. Мне все это было омерзительно. Дневники — интимная вещь, как можно их обнародовать? А сколько там было неправды! Ведь словом можно человека убить. На Золотухина многие друзья обижались за публикации, и я их понимаю…
Как-то Юрий Любимов спросил его: «Валер, а ты не боишься, что оболганные тобой люди соберутся и набьют тебе морду?»
Тот в ответ только рассмеялся.
Я ему говорила довольно нелицеприятные вещи, например, что он писатель средней руки. Наверное, он должен был на меня за это смертельно обидеться, а Валера терпел, да он и сам это признавал. Помню, где-то написал: «Графомания меня спасала от тоски, а порой и от стакана».
Он был пьющий человек, но не алкоголик, а просто типичный русский пьяница. Хотя у него и запои случались. А когда мне становилось непереносимо тяжело, и я пила водку. Только так могла на время заглушить боль…
Водка — это тоже его наследство. Все пять лет нашего романа мы вместе часто выпивали при встрече.
Он, правда, пил шампанское. Так до конца жизни ему и не изменил…
Я часто задаю себе вопрос: почему все это терпела? Почему не ушла?
Наверное, потому что нас связывало нечто большее, чем любовь. И вместе нельзя, и врозь невозможно. Это когда без слов знаешь, что творится в душе друг у друга.
Причем я мгновенно угадывала, когда у него начинается ЭТО, мне уже и в дневник заглядывать не надо было. У него и так все на лице было написано…
С Ириной Линдт мы знакомы давно. Помню, как я смотрела на нее на сцене «Таганки» и думала: «Такую девушку Золотухин не может обойти своим вниманием. Эффектная блондинка с гитарой, на сцене поет...» Второй раз я увидела ее в спектакле «Моцарт и Сальери», поставленном Андреем Максимовым.
Я уже была наслышана о романе мужа с молодой актрисой «Таганки». В Центре-музее Высоцкого, в маленьком театре, давали премьеру. Спектакль мне совершенно не понравился. Линдт в камзоле и парике изображала Моцарта. Она, по-моему, была никакая. Я сидела в зале и думала: «Взять божественную музыку, гениальные стихи Пушкина — и сделать такую банальность!»
После премьеры был банкет. По тому, как дергался Валера, я поняла, что он очень боится, как бы мы с Линдт не столкнулись и не случился скандал.
Но я сама подошла к Ире, поздравила ее и даже поцеловала. Обратилась к ней сразу же на «ты», ведь она старше моей дочери всего на четыре года. «Ты очень на мою Катю похожа…» — сказала я ей искренне.
Мне действительно тогда так показалось. Хрупкая, нежная девушка.
Когда я потом рассказала Валере, что мы общались с Линдт, он протянул: «А-а! То-то она тогда плакала…», а потом добавил, усмехнувшись: «Хрупкая? Да она все время с лишним весом борется! Нежная... Ха-ха-ха...» Он-то ее лучше знал, чем я. Я еще не подозревала, какая она на самом деле железобетонная! А что плакала... Думаю, ее тогда просто ревность скрутила…
Надо отдать Ире должное, мы никогда не пересекались и не обсуждали сложившуюся ситуацию. Я еще, помню, Золотухину ее похвалила: «Слава богу, что Линдт хоть мне не звонит, не донимает…»
Можете представить, какая у них разница в возрасте?
30 лет. Я знаю, что любовь молодой и красивой девушки ему бесконечно льстила. А как он в свою очередь мог не влюбиться в нее, когда всю жизнь только и делал, что влюблялся? А еще я знаю, что он всегда мечтал о дочке. В его любви к Линдт было много отцовской нежности. А тут еще Ваня у них родился.
Думаю, не было бы у них сына, ничего не получилось бы. Как где-то писал Золотухин: «Ваня был запланированный ребенок». Она, несомненно, Ваней Валеру к себе привязала. Это и ежу понятно…
О том, что Линдт беременна, мне рассказали посторонние люди. Вечером я у Валеры спросила:
— Правда?
— Правда. Это было ее решение… Ей он, наверное, говорил другое: «Давай, рожай!»
Это понятно. Когда должен родиться ребенок, ну кто скажет: не надо? Это уж каким негодяем надо быть!
Ване в ноябре будет 9 лет. Удивительно, они с моей Катькой родились в один день — 18 ноября. Оба — Скорпионы. Сильные знаки.
Я вечно издевалась над его любовницами. Линдт тоже от меня доставалось. Помню, не без ехидства спрашиваю Валеру: «А у нее хоть чувство юмора есть?» Он молчит, скрипит зубами. Как только я ее не называла: и физкультурница, и отличница, и твоя плясунья. «Мне скучно на нее смотреть на сцене…» — говорила я ему.
Моя знакомая, певица Света Резанова, участвовала с Золотухиным в одном концерте.
Она имела возможность наблюдать за отношениями Валеры и Линдт и сказала мне такую вещь.
— Тамар, это не он, а она в него влюблена…
— Да ты что? Не может быть…
А тут еще я случайно познакомилась с подружкой Линдт, с которой они учились. «А вы знаете, — призналась мне она, — Линдт еще в училище мечтала выйти за Золотухина замуж». Странно, что же тогда она в интервью рассказывает байку, как в пьяном мужичке не признала Золотухина, думала, это монтировщик в театре?
Вот так мы и стали жить: я — старшая жена, а Линдт — младшая. Думаю, нам обеим это не нравилось. А Валера ни от кого не скрывал, что у него две семьи.
Все до сих пор думают, что я в Золотухина уцепилась мертвой хваткой. Наоборот! Я ему сама все время предлагала уйти: «Иди, живи с ними! Там маленький ребенок растет…»
Валера рос на Алтае в большой семье. Во втором отцовском браке их было два брата, а от первого брака у отца росли дочка и сын. Валерин отец сделал все, чтобы соединить семью, братья и сестры от обоих браков общались, росли дружно. «Кровь — это очень важно!» — усвоил Валера с детства. И в своей жизни старался собрать всех детей под свое крыло…
Я даже иногда посмеивалась над ним, помню, называла его «председателем». Ведь его отец был председателем колхоза, по тем временам большое начальство. Село, в котором вырос Валера, Быстрый Исток, было огромное. Когда-то его отец разрушил сельский храм.
Валера поставил на этом месте деревянную церковь, лет десять ее отстраивали. Сын за отца, получается, грех отмолил. Там у церкви его и похоронили…
Валера ушел из жизни, так и не получив моего прощения. И дело не в ревности или там любви — все это эмоции… Я никогда не прощу ему, что он дал интервью, где говорил о Сережином уходе, да еще и подробно объяснял, как это произошло и почему. Как будто при этом присутствовал. Это вообще за гранью!
Единственное счастье, которое мне подарил Золотухин, это мой сын. Правда, счастье, увы, получилось недолгим…
Помню, когда я была беременна Сережей и ходила с большим животом, одна женщина мне сказала: «Тамара Владимировна, я боюсь на вас даже дунуть.
Вы хрустальная!» Я хотела именно мальчика. И знала, что так и будет, хотя тогда невозможно было узнать пол ребенка. Помню, рожаю, а врачи говорят:
— Головка показалась. Ой, у вас девочка, глазки голубенькие…
—Нет. Это мальчик…
— Ой, и правда мальчик!
Имя сыну выбрал Валерий. Он назвал его в честь отца — Сергеем. А мне было без разницы, я была счастлива и когда носила Сережу под сердцем, и первые годы... И хотя у меня уже росла Катя, впервые осознала, что это самый творческий акт в жизни женщины, какой только может быть…
Сережа был очень красивый, нежный мальчик, в школе его даже дразнили Аленом Делоном.
Хотел пойти в артисты, выучил с отцом отрывок, но читал плохо, как деревянный. Золотухин только руками развел.
Они были совершенно разные с отцом. Золотухин-старший весь нараспашку, только что штаны на публике не снимал, а Сережа — интроверт, весь в себе. Ну разве такие могут стать артистами? Мой сын был весь в меня: очень ранимый и одинокий. Я так боялась за него, думала: «Как же тяжело ему придется в жизни…»
Сережа был гораздо сложнее, чем думал Валера, он был экспериментатор, все опробовал на себе. И если и были наркотики, то только из любопытства. Он и мне предлагал: «Покури».
Валера работал как каторжный. Мы с сыном все время были одни. Помню, как я удивлялась, когда Золотухин мне по телефону рассказывал о своем маленьком сыне: «Я играю с Ваней, гуляю с Ваней».
С Сережей такого не было.
Мы никогда семьей никуда не ездили. У Валеры все было расписано на год вперед. Он тогда стал очень востребован, всего 38 лет, молодой, популярный... Колесил по городам и селам с выступлениями, зарабатывал деньги на наше житье. Когда Сережа стал подростком, я иногда просила Валеру: «Поговори с ним». А подростком наш сын был очень сложным и ужасно самостоятельным. Он вообще не хотел учиться в школе, говорил учителям: «Ставьте двойки, я не буду отвечать».
Сережа долго искал себя: химию изучал, компьютерами увлекался, пробовал учиться в Гуманитарном университете.
А потом у него появилась страсть — рок-музыка. Весь день сидел и стучал на барабанной установке, которую мы ему купили. Пошел учиться в Училище циркового и эстрадного искусства, но и его не закончил, сказал — мол, я и так все знаю. Они с товарищами создали свою группу, выпустили диск и даже клип неплохой сняли. А потом группа распалась. Гитариста убили, а Сережа ушел из жизни…
Сережа долго готовился к своему уходу и нам с отцом об этом не раз говорил. Но всегда как бы в шутку, улыбаясь. И потому казалось, как, наверное, и всем, что ничего такого не может случиться. А вот случилось…
Сереже было 27 лет. Он все высчитал по каббале. Рассчитался с жизнью в 27 лет 02.07.2007 года. И записки никакой не оставил… Когда Сережи не стало, мне исполнилось 60.
Я думала, вот теперь мы с Валерой точно разведемся. Ведь недаром говорят, что большинство супружеских пар после смерти единственного ребенка сразу же расстаются. Но мы были уже, наверное, такими старыми, что нас и это не смогло развести. Странно так стало, пусто... Но и это ничего не изменило в наших отношениях.
Я все время его прогоняла:
— Уходи! Я тебя не держу! Сережи нет больше, давай разведемся!
— Прекрати! Как тебе не стыдно? Ну что ты заладила: «Уйди, уйди! Куда мне уходить?»
А в последнее время он, наоборот, все чаще говорил: «Мы с тобой умрем в один день, ты что…» Конечно, он обо мне волновался.
Жалел. Я ведь была полностью в его власти, на его попечении. Он прекрасно понимал, что у меня никакой другой жизни, кроме как с ним, нет. Маму похоронила, потом и Сережу…
Зато у него куча жизней: и съемки, и театр, и Линдт, и Ваня…
Спектакли, бесконечные концерты, тут еще должность директора театра прибавилась, фонд открыли, пользуясь его фамилией. Его чуть ли не в депутаты записали. Я над ним посмеивалась: «Тебя, как свадебного генерала, всюду приглашают». А Валеру самолюбие грело, что его всюду зовут. Он был безотказный, интервью давал охотно.
Ему бы уже отдохнуть... но он зарабатывал деньги, ведь надо было кормить три семьи: я, Линдт с Ваней и шестеро внуков от старшего сына.
Денис, их с Шацкой сын, служит в церкви при кладбище, у него крошечная зарплата.
Да Валера и не умел отдыхать. Не могу представить, чтобы он на лежаке у моря целыми днями валялся. Для него это дикость! У него всегда работа. Он отдыхал на гастролях. А гастролей было много…
Моя с ним жизнь протекала в вечном ожидании. Когда он вернется из театра… Когда приедет с гастролей… Когда придет от Вани и Линдт…
Ждешь, ждешь, а он еще и не придет вовсе. И даже не знаешь, где он. Помню, однажды (это было задолго до Линдт) заявился домой… без носков. «А я не знаю, где носки», — и растерянно руки разводит. И смех и грех! Что ж, я проглотила и это, и мы жили как прежде.
Конечно, у нас бывали скандалы и ссоры. Но Золотухин совершенно неконфликтный человек и всегда старался избежать скандалов. Но если все-таки заводили, то говорил такое, от чего я сразу же начинала хохотать. «А ты? — и начинал, как маленький ребенок, вспоминать мои «прегрешения»: — А помнишь, как ты то-то и то-то…» Все это выглядело так глупо, что я только рот открывала. На этом скандал и заканчивался. А если мы ссорились по какому-то серьезному поводу, он просто уходил от разговора.
— Не надо… не надо никаких выяснений…
— Ну мы же люди. Почему, в конце концов, об этом не поговорить?!
— Прошу тебя…
Все разговоры на тему: «Как ты можешь жить на две семьи?»
заканчивались его словами: «Я тебя люблю. Это навсегда!»
Все время, помню, просил прощения: «Я виноват. Прости». Правда, при этом не добавлял: «Я больше никогда не буду».
Слово «любовь» уже не подходило к нам. Мы были просто два родных человека. Вот и все. Но, оказалось, я была очень ревнивой и не могла понять: если я его не люблю, почему ревную?
Он часто повторял: «Ты мне помогаешь, ты мне помогаешь». Как я помогала? Не знаю… Я была в курсе его творческих дел, но в последнее время творчества, как такового, уже не было. Я видела, что директорство ему очень тяжело давалось, ему бы на сцене еще поиграть… О конфликтах в театре он что-то говорил, но я все время отмахивалась.
Зачем мне это надо? Я — полный ноль в закулисных интригах и бесконечных группировках против кого-то.
Да и Театр на Таганке так и остался мне чужим, ни с кем там не подружилась. Из всех женщин Золотухина только Нина Шацкая, признанная красавица, мне нравилась. Мы с ней вот уже три года подряд вместе встречаем Новый год.
Когда мы только переехали жить на Таганку, мне очень хотелось с ней познакомиться. Живем через два двора. А что нам делить? Несколько раз, когда мы возвращались домой после встречи Нового года, я предлагала Валере: «Давай заедем к Нине?» Но Денис нас отговаривал: «Мама пока не хочет. Не надо, не надо…» А потом она вдруг сама нас в гости пригласила.
Мы сразу же кинулись друг другу на шею и все никак не могли наговориться. Золотухин рядом сидит, а мы с Ниной болтаем, как две старые подружки. Нина мне очень нравится, она не расчетливая, безбашенная дурында. Денис очень на нее похож, отцовского у него ничего нет.
А вот с Линдт, я уверена, не буду Новый год встречать…
Я до сих пор про нее ничего не знаю. И немножко побаиваюсь почему-то… Рядом с Ириной чувствую себя глупой молодой дурочкой. Не представляю ее смеющейся, плачущей. Она какая-то без эмоций. Железная!
Мы только на время болезни Золотухина объединились. Горе ведь людей сближает… Помню, перед Новым годом Валера постоянно выпивал и никуда не выходил из дома.
Ему даже бумаги на подпись привозили. Он все время искал спиртное на кухне. «Валер, да нет у нас ничего», — урезонивала я его. Шофер каждый раз привозил ему шампанское. Валера отменил выступление, не поехал на съемки в Киев. Меня это насторожило — так на него не похоже. Даже не пошел со мной отмечать Новый год к Нине Шацкой. На него, помню, все обиделись — ведь в кои веки внуки собрались на елку.
По давно заведенной традиции мы с ним встречаем Новый год вместе, а первого января он едет к Линдт с Ваней. Так было и на этот раз, только 2 января его привезли в чужой куртке и пьяного. После 10 января он все-таки собрался и поехал в Киев. Из поезда позвонил: «Все в порядке». Но из гостиницы, как было у нас заведено, звонка не было.
Я решила: опять, видно, запил. Звоню на мобильный, абонент недоступен. Волнуюсь и не знаю, что делать. Вечером вдруг отвечает: «Я у Иры. Мне нехорошо». Назавтра к нему вызвали врача. Он уже был в неадекватном состоянии, все время спрашивал: «Где я нахожусь?»
Помню, как пришла к нему на второй день после госпитализации. Он только спросил: «Ну что, осиротела?» и закрыл глаза.
Потом из-за эпидемии гриппа его положили в отдельный бокс и никого к нему не пускали. Ира меня утешала: «Даже меня к нему не пускают». Я написала Валере записку, что принесла еды. Мне от него принесли ответ. Как выяснилось, это была последняя записка. Я ее сохранила. Там было всего три строчки: «Мне уже лучше. Я тебя люблю, целую. Твой Валера».
Плохо, плохо он ушел из жизни. Вокруг него все время были люди, Ира с Ваней... Ни секунды мы не были наедине. Ни возможности поговорить, ни попрощаться, он уже был в бессознательном состоянии…
Ира, надо отдать ей должное, вела себя со мной корректно, деликатно. А я, видимо, с возрастом сентиментальной становлюсь, в больнице готова была ее целовать, что и делала. Мы вместе с ней обсуждали, как лечить Золотухина. Я каждый день к нему ходила, консультировалась с врачами, готовилась ухаживать за лежачим больным. Но Валера умер…
Теперь Линдт всюду объявляет себя гражданской женой, дает интервью, рассказывает о своей любви, об их сыне…
Я фаталист. От судьбы не уйдешь… Даже если бы знала наперед, что меня ждет, не стала бы ничего менять в своей жизни.
И хотя глубина моей любви равна силе боли, которую испытывала почти сорок лет, прожитых с Золотухиным, я до сих пор не осознала, что его уже нет на свете. Мне кажется, что Валера, как всегда, где-то в отъезде, только по какой-то очень важной причине не может мне позвонить…
Подпишись на наш канал в Telegram