Моросил мелкий дождь, конские копыта цокали по мокрой брусчатке, тускло горели уличные фонари. И в сырой осенний день маленький особнячок на Старой Басманной выглядел особенно уютно.
Подъезжавший к нему литератор, князь Вяземский, зябко поеживался — он основательно отсырел в холодной пролетке. Вяземский предвкушал затейливый обед и хорошую беседу, но с самого начала все пошло не так. В дверях не было швейцара, а в прихожей — лакея, никто не помог ему раздеться...
Казалось, дом вымер. Князь поднялся по пустой лестнице, подошел к дверям гостиной, прислушался — и оторопел.
— …Ну и что с того, что ты рогоносец? Разве это причина напиваться до свинского состояния? Неси свой крест с честью! Я и сам был рогоносцем, но за галстук не закладывал и сапог не пропивал…
В парадном зале особнячка разворачивался настоящий спектакль: по углам жалась дворня, хозяин читал нотацию переминавшемуся в середине зала камердинеру Игнатию.
Дворник и швейцар, повар с поваренком, кучер, горничные, лакеи и невенчанная жена барина во все глаза смотрели на него и Игнатия. Спектакль был в самом разгаре, и Вяземский решил, что он будет некстати: с руки ли здороваться с человеком, который при тебе признался в том, что ему наставили рога?
Он прекрасно знает его бывшую жену, хорош с ее нынешним мужем — наверное, ему лучше уйти… Осторожно прикрыв за собой дверь, Петр Андреевич спустился по лестнице, прислушиваясь к звучному, поставленному в любительских спектаклях голосу друга:
— …Так уж ты, братец, больше не пей… Посрами неверную кротостью… И сходи наконец в баню…
Вяземский улыбнулся: Василий Львович Пушкин, плодовитый стихотворец и знаменитый московский оригинал, отодвинутый в литературную тень блестящим племянником-поэтом, верен себе. Он вечно делает глупости, постоянно становится мишенью для шуток и сносит их с такой добродушной кротостью, что острякам становится стыдно. Невысокий седой толстяк, обжора и франт, постоянно перекраивающий старые фраки, — легко ли поверить, что когда-то он был мужем первой московской красавицы?
Капитолина Михайловна по-прежнему очень хороша собой. Сейчас она замужем за владельцем почти самого большого в империи состояния, и ее огромный дом не чета скромному особнячку на Старой Басманной. Говорят, несмотря на развод, они по-прежнему дружны — странная все-таки вещь человеческое сердце… Вяземский прикрыл за собой дверь дома Василия Львовича, сел в пролетку и отправился в Английский клуб. К вечеру туда же приехал наставник рогоносца Игнатия, но они разминулись.
Василий Пушкин не без удовольствия оглядел себя в большом зеркале, висящем на лестнице клуба. Лысина, выпирающий животик, впалый рот (надо, надо вставить искусственные зубы, которые ловко изготовляет аптекарь-англичанин Джонсон!).
Он не Адонис, и никогда им не был, зато как ловко сидит на нем однобортный фрак! Никто и не догадается, что еще недавно он был двубортным, а из Франции приехал при царе Горохе, во время консульства Наполеона Бонапарта.
Он вошел в зал, раскланялся направо и налево, облобызался с литератором Вигелем, крепко пожал руку нынешнему мужу своей жены Ивану Мальцову, невысокому господину с жестким лицом. Сплетник Вигель поднял бровь: вот чудеса, да они и впрямь дружны! Не зря своего старшего сына Мальцовы назвали Василием.
Василий Львович плотно пообедал, сыграл по маленькой в штосс — карточной игрой он в отличие от племянника Александра не увлекался. А вот шампанское любил, и к карете его пришлось вести под руки.
По дороге на Старую Басманную Василия Львовича укачало. Откинувшись на мягкие шелковые, лет двадцать не чищенные подушки, он вяло размышлял о том, что его судьба связана с ездой в карете — видно, рок у него такой. Когда маменька Ольга Васильевна была им брюхата, папенька, человек жесткий и непреклонный, отставной артиллерии подполковник, потащил ее на бал. В карете у нее начались схватки, кучер повернул лошадей, погнал — и родила она дома, но в бальном платье и бриллиантах. Уж не в карете ли он отправится в свой последний путь?.. Мысль мелькнула, но Василий Львович тотчас выбросил ее из головы: к чему портить послевкусие от чудесного обеда? Что там ни говори, а Мальцов — душа-человек. Он был таким и в молодости, когда они вместе служили в гвардии… И Василий Львович вздохнул: если на память приходила молодость, ему всегда делалось грустно.
Зеленый мундир с красными отворотами, начищенные башмаки, букли, посыпанные лучшей французской пудрой: в одежде и галантерее он всегда был разборчив. В те годы гвардии поручик был значительным лицом, и ему случалось сиживать за столом у самой государыни. С Мальцовым, с молодых лет записанным в Конную гвардию, но поступившим, как и он, в измайловцы, они были добрыми приятелями. Потом мундир ему надоел, и он подал в отставку, был пожалован гражданским чином коллежского асессора. Жил в Москве, развлекаясь литературными трудами, влюбился в первую красавицу Первопрестольной 17-летнюю Капитолину Вышеславцеву и сделал ее своей женой, будучи старше на 12 лет… Но Вышеславцевы считали каждый рубль, а его отец был значительным помещиком, у них с братом Сергеем и сестрами имелись неразделенные имения в три с половиной тысячи душ, и на его долю приходилось никак не менее тысячи — живи да радуйся.
Он и радовался — до тех пор, пока вышедший в отставку Мальцов не встретился с его Капитолиной в Нескучном саду. Жена выгуливала там племянника Александра, будущего стихотворца. Бывший однополчанин представился, сказал, что имел честь служить с мужем новой знакомой и считает его своим другом. Позже выяснилось, что он влюбился в нее с первого взгляда. Беда была в том, что Мальцов хорош собой и очень богат, по сравнению с его капиталами пушкинские Болдино, Тимонино и Новоуспенская кажутся пустяком.
Стекольные, сахарные и чугунолитейные заводы, имения в России, на Украине и Урале: отец Мальцова был из купцов, дворянское звание он получил за богатство. Сын его приумножил: все, к чему прикасался Иван, превращалось в золото.
Мальцов умеет красиво ухаживать, к тому же основателен и надежен…
Василию Львовичу же были по вкусу хороший стол и хорошие стихи: в них он называл жену «Хлоей», но шелковое платье из рифм не сошьешь и бриллиантовое колье на них не купишь. Бог весть, где бывший однополчанин встречался с Капитолиной, но вскоре всей Москве стало известно, что ее муж — рогоносец.
Трясясь в карете, Василий Львович вспоминал старую семейную сцену, рыдания Капитолины, собственную растерянность. Он тогда долго не мог понять, над чем острят знакомые, намекающие то на его покладистость, то на доброту его жены, но в конце концов разобрался и потребовал объяснений.
Капитолина Михайловна расплакалась и сказала, что он очень хороший, но любовь прошла и ее не вернешь.
Он просил ее опомниться, уверял, что все еще можно исправить. Потом тоже разрыдался — на жену это подействовало как валерьяна. Она перестала всхлипывать и начала его утешать. Капитолина говорила, что он всегда останется в ее сердце. Ей с Мальцовым придется искать убежища где-нибудь на краю света, она будет носить клеймо неверной жены, но если ее простит тот, кого она уважает, перенести всеобщее презрение будет легче… И он вдруг почувствовал такую нежность, что решил пожертвовать собой ради жены и друга:
— Осуши слезы, Хлоя. Я все возьму на себя.
Сползая в полусне со скользкого сиденья и снова водворяя себя на место, борясь с последствиями слишком плотного обеда и распитых на пару с Вигелем четырех бутылок «Вдовы Клико», Василий Львович то вспоминал прекрасные заплаканные глаза Капитолины, вдруг просиявшие счастьем, и исполнялся гордости за собственное великодушие, то бранил себя простаком и глупым книжным червем. Он сам сочинил сюжет, придумал вольноотпущенную крепостную девку Аграфену Иванову, с которой у него якобы были шашни, написал признание, отправил его церковным властям и уехал из Москвы, чтобы развеять тоску. Тоска грызла его долго, здраво соображать он не мог. Но потом Василий Львович спохватился: теперь Капитолина Михайловна может с ним развестись и остаться чистой в глазах света. На небесах этот поступок ему, может, и зачтется. А вот его земная жизнь будет разрушена: по законам Российской империи виноватый в прелюбодеянии супруг во второй брак вступить не сможет.
Да и надо ли отпускать на волю Капитолину Михайловну? Страсть пройдет, Мальцов найдет себе новую пассию — а он останется с красавицей женой…
Василий Львович попытался все переиграть, отправил письмо обер-прокурору Синода князю Александру Голицыну: «…Жена моя, желая выйти за другого, разными происками вынудила у меня письмо, которое я, будучи в беспамятстве, подписал. Мне судиться с женою, которую люблю и с которой хочу жить, не для чего. Я исполню долг христианина и мужа…»
Но из этого ничего не вышло: мифическая Аграфена Иванова в канцелярских бумагах обрела плоть и кровь, теперь он был официально признанным прелюбодеем, осквернителем таинства брака.
Московский митрополит владыка Платон оказался непреклонен, и брак Василия Львовича был расторгнут «по силе Евангелиста Матфея, гл.19 стиха 9, и Василия Великого, 21 гл». Хуже того: «по силе Анкирского собора» Василия Львовича «присудили оставаться всегда безбрачным» и подвергли его семилетней церковной епитимии. Он оплакивал этот приговор всякий раз, когда возился со своими детьми или целовал любимую женщину.
Когда карета въехала на Старую Басманую, Василий Львович спал, раскинувшись на подушках и мирно посапывая. В парадную слуги вели его под руки, в спальне над ним начала хлопотать Анна Николаевна Ворожейкина, полная румяная женщина, мещанка московской слободы Лужники.
Она была моложе Василия Львовича на 28 лет. Однажды он заглянул в лавку купца Александра Ворожейкина, бойко торговавшего шелковым товаром в Пятницкой части Москвы. Там у Василия Львовича был кредит: купец Ворожейкин морщился, но отпускал в долг — платил Пушкин не скоро, но исправно. В его лавке стареющий поэт заприметил совсем молоденькую, быстроглазую девушку, сестру купца, и влюбился в нее на всю жизнь. Расставшись с женой, он жил, ни в чем себе не отказывая, был частым гостем московских «веселых домов». Литературную славу ему принесла поэма «Опасный сосед», рассказывающая о том, как двое гуляк устроили в борделе гульбу и побоище, а потом лирический герой еле унес ноги от полиции и стаи дворовых псов. Знатоки считали Василия Львовича вялым, бледным поэтом, но тут он оказался блестящ, и ходившим в списках «Опасным соседом» зачитывались, смакуя подробности и приговаривая: «Вот как важно писать о том, что ты любишь и знаешь!»
Друзьям автор говаривал, что не любит «ничего платонического» — он соблазнил Анну Ворожейкину, и девушка перебралась в его дом. У Анны Николаевны родилась дочка Маргарита, потом сын Лев, и Василий Львович остепенился. Разврату он остался привержен на словах, а жизнь вел самую примерную.
Анна Николаевна хлопотала над ним, стаскивая фрак, взбивая подушки и укладывая Василия Львовича на большую мягкую постель с пуховыми перинами. Она умела позаботиться, хотя обычно была весела и непоседлива, как девочка. Когда Василий Львович возил в Петербург юного племянника Александра, собиравшегося поступать в Царскосельский лицей, вместе с верным Игнатием их сопровождала и Аня.
Александр и его лицейские товарищи были очарованы молоденькой девушкой, запросто дурачившейся в их компании. Тетки подарили уезжавшему в столицу Александру сто рублей, а Василий Львович их занял и до сих пор не вернул… Растянувшись на пуховой перине, он спал, вытянувшись во весь свой невеликий рост и сладко посапывая, а Анна смотрела на него, пригорюнясь. Если бы ему не запретили жениться, она давно была бы дворянкой и законной хозяйкой дома, ее дети унаследовали бы пушкинские вотчины. А сейчас они жили на Басманной как воспитанники Васильевы, и ей оставалось надеяться на то, что Василий Львович сумеет их усыновить и накопит достаточно денег для того, чтобы всех обеспечить. Но надежда слаба: усыновление — дело долгое, запутанное и трудное, а использовать свои связи он не умеет.
Деньгами — а их до сих пор немало — Василий Львович разбрасывается, и они часто оказываются без дров, а лошади без сена. Он стареет и прихварывает, жалуется на одышку, ломоту в груди, головные боли. Как жить, когда его не станет?
На следующий день на Старую Басманную снова пожаловал Вяземский. Князь велел лакею доложить, что приехал Петр Андреевич, прошел в кабинет, по дороге кивнув хмурому Игнатию и обнял неловко вставшего из-за бюро Василия Львовича — тот был в ярком турецком халате, голова повязана мягким платком. Видно, болела: Василий Львович был бледен как бумага, под глазами — круги. Вяземский улыбнулся: у Пушкина остались те же привычки, что в молодости, но здоровье уже не позволяет шалить — и расположился в кресле. Василий Львович распорядился насчет чая, Игнатий принес сигары.
Они были большими друзьями и теперь старались наговориться обо всем на свете: о молодой жене Дениса Давыдова, принесшей в приданое полторы тысячи душ; о сбежавшей с дворовым дочке московских приятелей, оставившей прощальную записку, где речь шла о прекрасном сердце ее друга; о возможной войне. Вспоминали и почивший в бозе «Арзамас», шуточное объединение писателей, люто воевавших с литературными «стариками», поклонниками державинских од, сторонниками «славянизмов». Символом «Арзамаса» был гусь, его съедали на каждом заседании. (Арзамасские гуси считались самыми лучшими, к Рождеству их гнали в столицу стадами. Чтобы гуси в дороге не сбили лапки, на них надевали лапотки или обмакивали их в деготь, а потом в песок — так получались маленькие лапоточки…) Все «арзамасцы» имели прозвища, заимствованные из баллад Жуковского.
Самого Василия Андреевича называли Светланой в честь героини его баллады, Вяземский стал Асмодеем, Василий Львович выбрал для себя имя Вот — это слово часто встречалось у Жуковского. Потом в честь особых заслуг Вот переделали в Вот Я Вас. Из-за показавшихся «Арзамасу» неудачными стихов Вот Я Вас стал Вотрушкой. Вскоре Вотрушке вернули прежнее имя: разжалование не на шутку обидело кроткого и незлобивого Василия Львовича. Обычно он безропотно сносил шутки: во время инициации, перед тем как стать полноправным членом «Арзамаса», его долго мучили шутовскими испытаниями. Василия Львовича нарядили в хитон пустынника, дали в руки посох и водили коридорами с завязанными глазами, бросая под ноги хлопушки. Он должен был поразить из лука уродливое чучело, изображающее дурной вкус, ему пришлось нести на блюде огромного замороженного гуся, выслушивать назидательные речи, лежать на диване под множеством шуб...
Когда все кончилось и Василия Львовича спросили, не измучили ли его экзаменами, он ответил: «Вовсе нет. Это были прелестные аллегории»…
Но на этот раз Пушкин был невесел. Хозяин и гость потолковали о литературных делах, о московской дороговизне: Василий Львович снимал особнячок на Басманной у госпожи Кетчер, и цена казалась ему несуразной. Потом он пожаловался на то, что дело с усыновлением не трогается с места, все его хлопоты ни к чему не ведут. А затем Василия Львовича прорвало, и он заговорил о том, что тревожило его все последние месяцы: здоровье все хуже, надо позаботиться о будущем детей, а оставить им свое имущество он не может.
Его часть фамильных имений останется в роду Пушкиных.
Он пытается продать свою половину Болдина, но покупатели торгуются. Есть предел, ниже которого он не опустит цену: даже в неурожайный год его доля поместья приносит верных двадцать тысяч рублей, меньше чем на двести пятьдесят тысяч он не согласен… Вяземский вежливо кивал, думая, что Василий Львович — человек хороший, но в делах ничего не смыслит. Желая сделать как лучше, он перепутает все на свете. Анну Николаевну, Маргариту и Льва можно только пожалеть.
Странная судьба, нелепый человек: с безупречным вкусом, влюбленный в литературу, талантливый. Но большого поэта из него так и не получилось, и Василий Пушкин занял в российской словесности другое место, став живым литературным анекдотом, ходячей несообразностью — милой, забавной и безобидной.
Неутомимый говорун, отличный рассказчик и остряк, он неловок и в стихах, и в поступках. У Пушкина-поэта всего один шедевр, да и тот так непристоен, что напечатают его дай бог лет через сто. Над ним посмеиваются друзья, его вышучивает племянник Александр, торжественно требующий у дяди давний сторублевый долг и призывающий в свидетели камердинера Игнатия… И все они его любят, ведь второго такого добряка не найти.
Василий Львович заговорил о балладах Жуковского — увлекшись, он размахивал руками и брызгал слюной. Вяземский осторожно отстранялся, но слушал внимательно: мысли у Пушкина были свежие и здравые. При этом он думал, как странно устроена жизнь: Василий ни в чем не похож на Сергея Пушкина, отца молодого поэта.
Василий Львович мот — а его брат скопидом; он добр, а тот строг и придирчив, держит весь дом в строгости. Оба люди состоятельные, но у обоих вечно пустые карманы — при всей своей жадности Сергей Львович такой же транжира, но на чем он разоряется, непонятно. Племяннику Александру Василий Львович стал бы лучшим отцом, чем его брат: они отлично ладили, а в родной семье молодого Пушкина держали в ежовых рукавицах. В детстве он часто терял носовые платки, и мать в наказание пришивала платок к его курточке. Много позже, когда юный Пушкин окончил лицей, у него бывали ужасные ссоры с отцом. Поговаривают, что одна из них оказалась особенно бурной, и Сергей Львович испугался, что сын может его прибить — или нафантазировал угрозу в пылу скандала и притворился испуганным. Он пригрозил тем, что обратится к властям и добьется, чтобы непокорного сына сослали в Сибирь или отдали в монастырь на покаяние.
Александр страшно перепугался.
Потом они отправились в столовую и поужинали — Василий Львович считался гурманом, повар у него был хороший. За столом сидела и Анна Николаевна, она, как всегда, была приветлива и мила. Вяземский невольно подумал, что Василий Львович, которого все считают неудачником, на самом деле счастливый человек. Он живет в мире с собой и довольстве, его окружают любимые люди. Пушкин всегда делал то, что хотел: бросил службу, писал, взял в дом простолюдинку. Ему нет дела до того, что о нем думают, он не боится казаться смешным, Василий Львович этого не замечает. Но его заслуги перед российской словесностью велики — дядя подал пример племяннику.
Петр Андреевич Вяземский засиделся в гостях и уехал со Старой Басманной поздно. Он был здесь частым гостем: обсуждал с Василием Львовичем полное собрание его сочинений, на которое все не находилось денег, давал советы, помогал в хлопотах с усыновлением — и замечал, что с каждым месяцем Пушкин все больше сдает, все сильнее сутулится. 20 августа 1830 года Вяземский пришел на Старую Басманную в последний раз: Василий Львович тяжело болел, врачи говорили, что он едва ли встанет. Хозяин дома лежал и был бледнее обычного. И все же у него хватило сил пожать Вяземскому руку. Потом он заговорил о литературе. Рядом стоял племянник, Александр Пушкин. Описывая эту сцену, Вяземский помянул, что он был «благопристоен и тронут». Пушкин-младший славился своими выходками — по дороге с бала или по пути на поминки, в карете, он вполне мог попытаться овладеть спутницей, будь то надменная Идалия Полетика или легкомысленная Анна Керн.
Проводив в последний путь тетушку Анну Львовну, он разразился издевательской элегией, но сейчас на его глазах были слезы.
Последними словами жившего литературой Василия Львовича были «как скучны статьи Катенина…», и тут его племянник вышел из комнаты, чтобы не расплакаться.
Анна Николаевна Ворожейкина напрасно боялась: Василий Львович был непрактичен, но сумел обеспечить ее и детей. Пушкин оставил ей все свое благоприобретенное движимое имущество и заемные письма, по которым ей и Маргарите полагалось получить 110 тысяч рублей. Еще 78 тысяч он задолжал настоящим кредиторам, и его брат Сергей Львович, морщась и охая, выплачивал эти деньги много лет.
Дом на Старой Басманной арендовали другие люди, и он каким-то чудом уцелел, сохранившись до наших дней неперестроенным. Когда началась реставрация, обнаружились кафельные печи времен Василия Львовича, двери и паркет. Остальное было восстановлено по описаниям, и летом 2013 года ставший музеем дом открылся таким же, каким он был в пушкинскую пору.
Подпишись на наш канал в Telegram