Дом №1 на углу Мерзляковского и Хлебного переулков сегодня ничем не выделяется среди множества таких же «доходных домов», все еще сохранившихся в Москве. Однако на заре своего существования ему довелось сыграть заметную роль в судьбе трех человек, вошедших в историю русской музыки.
В начале октября 1912 года по Мерзляковскому переулку в сторону Арбата двигалась подвода с вещами. В пролетке, ехавшей следом, сидели хозяева груженной стульями, тюками и коробками подводы — худощавый мужчина с лихо закрученными пышными усами и женщина в рыжеватом платье.
Поравнявшись с поворотом в Хлебный, ехавшая в пролетке пара, не сговариваясь, повернула головы в сторону дома №1 и бросила на него долгий и внимательный взгляд. Потом переглянулась… Мужчина приобнял женщину за плечи и нежно поцеловал в висок. Она сжала его пальцы и на минуту прикрыла глаза… Оба понимали, что в эту секунду вспомнили один и тот же вечер, переменивший их жизни почти десять лет назад.
...— Не дозволено! Правилами не дозволено. Шум! Постояльцев обеспокоите... — коридорный меблированных комнат «Принц», расположенных в самом центре Москвы, в Газетном переулке, был почтителен, но непоколебим.
— Но это неслыханно! Назвать такую музыку шумом! Вы хоть понимаете, кто перед вами? Это же Скрябин, он композитор, великий композитор… — у черноволосой девушки, стоявшей перед коридорным с судорожно сжатыми у груди руками, на глазах выступили слезы…
Но коридорный лишь упрямо поджал губы.
Сидевший в кресле молодой брюнет, в лице которого было заметно явное фамильное сходство с девушкой, покосился на лежащий на столе бумажник, по-видимому прикидывая, не решит ли вопрос серебряный полтинник. В комнате повисла напряженная тишина.
— Да бог с ними, Татьяна Федоровна, — вдруг весело рассмеявшись, произнес третий из находившихся в комнате — невысокий мужчина с мелкими чертами миловидного лица, минуту назад игравший на рояле, стоявшем в дальнем углу большого номера.
И, легко поднявшись из-за инструмента, взял со стула свою шляпу и изящную трость.— Идемте-ка ко мне. Я ведь тут недалеко живу, в Хлебном.
Несколько минут спустя Александр Николаевич Скрябин уже стремительно шагал по ночной Никитской, а Татьяна, стараясь приладиться к его быстрому шагу, семенила рядом. Ее брат Борис, чуть отстав, замыкал маленькую процессию.
— Нет, но должен же он был понять… — Татьяна, никак не желавшая успокаиваться, все еще продолжала злиться на коридорного.
— Ну вы уж, Татьяна Федоровна, слишком многого от коридорного хотите!
Мои сочинения сам Сергей Иванович Танеев отказывается признавать за музыку. Мой первый учитель, между прочим! А вы говорите — коридорный!..
— А Таня, кстати, с тех пор как услышала Третью сонату, никакой другой музыки, кроме вашей, Александр Николаевич, играть не желает, — вступил в разговор Борис Шлёцер. — Говорит, что после нее все остальное пресно и скучно.
— Неужели так и говорит? — лукаво переспросил Скрябин, покосившись на Татьяну.
— Так и говорю, — сорвавшимся вдруг голосом подтвердила она.
До Хлебного добрались ближе к полуночи. В новом четырехэтажном доме Скрябин с женой, Верой Ивановной, жил уже почти два года, за это время у него в добавление к уже имевшимся дочкам Римме и Елене родилась еще и третья — Маша, а совсем недавно, в августе 1902-го, — сын Левушка.
— Ну, Вушенька, смотри, кого мы с Борей к тебе привели.
Узнаешь? Это же племянница Павла Юльевича…
У Веры Ивановны, появившейся из глубины квартиры, вид был встревоженный. Тем не менее поздоровалась она сердечно. Сказала, что сразу узнала Танечку, еще подростком не раз приезжавшую из родного Витебска в гости к дяде, профессору Московской консерватории, у которого училась и одновременно жила в его доме Вера Ивановна, тогда еще Верочка Исакович.
Родилась Вера Исакович в Нижнем Новгороде, росла, по сути, без матери, с деспотичным отцом, который за какую-то провинность выгнал жену из дому.
В Москву учиться фортепианной игре Вера, проявившая свой недюжинный талант еще в Нижегородском институте благородных девиц, отправилась на свой страх и риск — отец предупредил, чтобы на материальную помощь во время учебы дочь не рассчитывала. Так что дом профессора Павла Юльевича Шлёцера в Большом Гнездниковском переулке, куда ее устроил на полный пансион директор консерватории Василий Ильич Сафонов, был для Веры почти родным. Незамужняя сестра профессора Ида Юльевна, своих детей не имевшая, по-матерински опекала девушку, помогала достать уроки. Благодаря этим приработкам Вере, не получавшей из дому практически ни копейки, удавалось вполне сносно одеваться и даже выглядеть не хуже своих однокашниц.
«Найдем случай — и замуж тебя выдадим», — не раз ободряла девушку, озабоченную неопределенностью своей будущей судьбы, Ида Юльевна… Именно в доме Шлёцеров Вера близко познакомилась с Сашей Скрябиным, выпускником консерватории, всего тремя годами старше ее. Его привез в гости все тот же Сафонов, в фортепианном классе которого Скрябин еще недавно учился.
— Это чудо что за дарование. Звезда, несомненная звезда будет, — с энтузиазмом рассказывал Сафонов после отъезда своего ученика. — И ведь подумать страшно, что с музыкой он очень легко мог разминуться. Даром что мать его пианистка была великолепная, училась еще со мною вместе. Ну да вы ее должны были знать — Люба Щетинина. Но Саша ее не помнит вовсе… Да она за его рождение, по сути, жизнью своей и заплатила.
Еще когда была беременная, простудилась, кашляла-кашляла, еле оправилась от родов. А потом — скоротечная чахотка… И все. Никакая Швейцария не помогла. Муж ее, Николай Александрович, — человек достойнейший, но совершенно, совершенно от музыкального поприща далекий — дипломат. Сына мечтал видеть военным: у них вся семья, знаете ли, в мундирах. Тетушка с Сашей, конечно, занималась, да и учителей приглашали, но так… Для домашнего, можно сказать, употребления… А к Танееву Сашу вовсе не родные привезли, а корпусный генерал Никифоров. Скрябин ведь в кадетском корпусе учился… Выступил на вечере, произвел фурор, а генерал решил его Сергею Ивановичу показать. Танеев просто поразился такому таланту. К Звереву его отправил на фортепиано заниматься, в консерваторию устроил без экзаменов, еще до окончания корпуса…
Но Саша разочарует его, очень разочарует…
Это я вам точно говорю. Сергей Иванович, конечно, человек добрейший и педагог замечательный, но он, простите, во вчерашнем дне застрял безнадежно… Голландцы все какие-то да Бах его любимый… Больше знать никого не хочет. Бетховена и то модернистом считает, а уж Вагнера просто ненавидит. Ну да что я вам рассказываю… А Саша наш — он не только в завтрашний, в послезавтрашний день готовится шагнуть. Ему вот в консерватории по композиции даже диплом не дали. Потому что для таких, как он, дипломов еще не выписано… Да он ему и не нужен. Издатель у него уже есть, и какой — Митрофан Петрович Беляев! Едва услышал Сашу на авторском концерте в Петербурге — и тут же предложил постоянное сотрудничество.
И с концертами тоже помочь обещает…
— Вот из кого преотличный жених для нашей Верочки вышел бы, — вдруг совершенно прозаической фразой прервала вдохновенный монолог Сафонова Ида Юльевна. — Сашенька ваш сочинял бы, а она играла б. Чудесно все устроилось бы…
... — Ну что же мне вам сыграть?
Любовно поглаживая клавиши рояля, Скрябин вопросительно посмотрел на Бориса и Таню, расположившихся в креслах. Привставшая со своего места Вера Ивановна попыталась было нерешительно запротестовать:
— Саша, мне показалось, Левушка сегодня как-то беспокоен… Еле уложили…
Но Александр Николаевич, не слыша ее, полузакрыв глаза, уже поставил на педали ноги в изящных башмаках, расправил плечи, приподнял над клавиатурой свои маленькие кисти...
«Как будто эльф готовится взлететь», — подумалось вдруг Тане.
В ту ночь музыка в доме не умолкала до двух часов. И Тане чудилось, что рояль, сидящий за ним Скрябин и она сама вдруг оказались внутри какого-то магического круга, отгородившего их от остального мира. Где-то далеко текла жизнь: раздался из детской жалобный плач разбуженного Левушки, сдвинув брови, как-то боком вышла из гостиной Вера Ивановна, в щелку под дверью перестал пробиваться свет из передней — в доме легли спать… А они с Александром Николаевичем все еще оставались в центре своего волшебного круга, разом сплотившего их навсегда…
Если бы не Борис, первый смутившийся от их слишком затянувшегося визита, Таня, вполне возможно, встретила бы в гостиной Скрябиных хмурый и поздний ноябрьский рассвет.
Сам композитор, казалось, мог играть ночь напролет, не уставая. Только глаза его блестели все сильнее, как будто в лихорадке…
Обратно в «Принц» возвращались молча. Уже входя в номер, Таня вдруг повернулась к Борису:
— Не хочу расставаться с ним.
Боря понял все по-своему:
— Я поговорю с Александром Николаевичем. Думаю, он с радостью даст тебе несколько уроков…
Борис Шлёцер был знаком со Скрябиным по заседаниям Московского психологического общества, в которое Александр Николаевич, утверждавший, что музыка должна быть пищей не только для слуха и души, но и для ума, записался еще два года назад.
На правах приятеля Борис и познакомил Скрябина со своей девятнадцатилетней сестрой, мечтавшей стать композитором…
Заниматься решили в «Принце», благо до одиннадцати вечера здесь можно было музицировать без ограничений. Дома болели дети, Вера Ивановна нервничала. Да и располагались меблированные комнаты очень удобно — в двух шагах от консерватории, в которой преподавал Скрябин.
Уже с утра в день урока Таню начинала колотить лихорадка. Она бесконечно перебирала ноты, меняла платья, мерила комнату шагами, на каждом круге на несколько секунд замирая у большого зеркала… Как будто не к урокам готовилась, а к свиданию… Итог же занятий оказался и вовсе неожиданным: заявив, что рядом с таким гением, как Скрябин, ее скромные способности и вовсе меркнут, Таня Шлёцер решила раз и навсегда бросить сочинять музыку.
Обратно в Витебск уезжала, окончательно расставшись, по ее утверждению, с мечтой о композиторстве. Новую же мечту, захватившую отныне все ее существо — добиться любви Александра Скрябина, этого божества, сочиняющего столь дивные произведения,— Таня до поры до времени хранила ото всех в секрете. Лишь скромно упомянула, что Боря предложил ей на некоторое время поселиться вместе в Москве и надолго она с Александром Николаевичем прощаться не будет. Польщенный Скрябин сказал, что будет рад, Вера Ивановна промолчала, сделав вид, что отвлекли дети… — Да полно вам сомневаться, Любовь Александровна.
Любит он ее! Верочку нельзя не любить. Чудесная девушка. Самых строгих правил и очень-очень талантливая. Идет на золотую медаль. Она ведь уже и Сашины произведения разучивать начала, они вдвоем хотят целую программу разработать и исполнять… Пара будет чудесная…— принимаясь за третью чашку чая, Ида Юльевна Шлёцер успокаивающе похлопала по руке свою собеседницу — вырастившую Сашу тетушку Любовь Александровну Скрябину, но та в ответ только грустно улыбнулась.
Уж ей ли не знать Сашу, не знать его настроений! Слава богу, и влюбленным ей приходилось его видеть… Вот хоть четыре года назад, когда он просто бредил Наташенькой Секериной. Ведь Саша тогда как на крыльях летал! Возвратившись со свидания, случавшегося то на катке, то подле Наташиной гимназии, из которой он ее неизменно встречал, бросался к роялю, играл часами с какой-то блаженной улыбкой, потом садился рядом с Любовью Александровной и в мельчайших подробностях пересказывал все, что они с Наташей друг другу говорили.
Заглядывая в глаза, робко спрашивал: «Ну что ты скажешь, тетечка? Влюблена она?»А что тут сказать? Будь они оба тогда хоть чуточку старше… И что должна была делать Наташина матушка, нашедшая в кармане школьного фартука своей пятнадцатилетней дочери восторженно-страстное письмо девятнадцатилетнего мальчишки? Саше отказали от дома, Наташу увезли… Так ничего из их любви и не вышло. Три года Саша ждал того момента, когда наконец сможет сделать Наташе предложение… Упорно писал ей витиеватые, церемонные письма, рассчитывая, что в отличие от матери Наташа все прочтет между строк.
Надеялся, готовился… И получил отказ. То ли мать настояла, то ли Наташенька сама испугалась выходить замуж за человека без серьезного положения…
А что, если его нынешняя помолвка с Верой, которой так радуется Ида Юльевна, на самом деле только способ забыться, уйти от этой старой любви, по которой он все еще тоскует? Иначе отчего в последние месяцы Саша так грустен? Как будто не под венец идет, а на каторгу… Господи, а на что они жить-то будут? Да еще как дети пойдут… Приданого за Верой совершенно никакого нет. Отец ее хоть и со средствами, но скуп невероятно. Хорошо, что хоть Верочку к венцу собрать согласился… Саша же живет только на то, что платит ему издательство Беляева. Сочиняет он быстро, легко, но вот оркестровка, переписка, вычитка корректур — все это для него как нож по сердцу.
Он за чаем-то посидеть на стуле спокойно не может, а вычитывать с карандашом корректурные листы тем более не в состоянии. Вот за роялем — это пожалуйста, хоть сутки напролет.
Митрофан Петрович, конечно, редчайшей души человек, никогда не отказывает Саше в авансах. Но ведь авансы-то отрабатывать нужно… С концертами пока получается не очень. Да и нельзя Саше рассчитывать на одни концерты. Еще в консерватории он, как говорят музыканты, «переиграл» правую руку, все хотел какое-то особенное туше выучить. Хватились, по счастью, быстро, лечение помогло. Но Сашенька до сих пор жалуется, что нет-нет да и сведет правую кисть. А если паралич? Это ведь в любую минуту может случиться. И что тогда? Вообще без куска хлеба останутся? Нет-нет, руки Саше надо беречь… Конечно, если они с Верочкой любят друг друга, то все преодолеют.
А что как нет этой самой любви? Может, надо поговорить с племянником, расспросить, что же все-таки у него на душе творится? А что, если от разговоров все еще хуже сделается? Тетя Люба сокрушенно вздыхала, Ида Юльевна хвалила ее варенье, просила для Верочки рецепт… А время между тем шло своим чередом…
Весной 1897 года Вера Исакович с золотой медалью окончила консерваторию и в августе обвенчалась с Александром Скрябиным в Варварской церкви Нижнего Новгорода. Оттуда и уехали в свадебное путешествие…
— А что, Вушенька, не отправиться ли нам в Европу?
Вера Ивановна недоверчиво посмотрела на мужа… На Сашу это было не очень похоже.
После свадебного путешествия они за шесть лет совместной жизни нигде вместе не были… То дети маленькие, то нет денег… Четыре года назад, когда Саша уезжал «проветриться» в Париж, ей с двумя дочерями-крошками все лето пришлось просидеть у самодура-отца в Нижнем, а когда муж год назад ездил лечиться в Крым, она как раз была на сносях Левушкой… И вдруг в Европу… Положительно с мужем в этом году что-то происходит. И Вера Ивановна попыталась отогнать прочь легкий холодок, повеявший на нее от этой мысли… Ничего хорошего от происходящих с мужем перемен она не ожидала.
Что же, что же пошло не так в их семье? И отчего? Вера в тысячный раз задавала себе этот вопрос. Их совместные концерты, о которых Саша перед свадьбой, казалось, мечтал так же страстно, как и она, так и остались мечтой.
Лишь единственный раз, будучи после венчания в Париже, они сыграли вдвоем на сцене зала Эрар. Вскоре остались в прошлом и собственные Верины концерты. После рождения первенца она выступила еще дважды — в родном Нижнем и в Малом зале консерватории… А потом окончательно перестала концертировать… Да и о каких выступлениях могла идти речь, если любая музыка, кроме его собственной, буквально до дрожи раздражала Скрябина, а заниматься где-то помимо дома Вере Ивановне, на руках у которой, что ни год, множились дети и недовычитанные и не переписанные мужем партитуры, было крайне затруднительно.
Саша как будто заботился о ней и детях: если кто-то из малышей подбегал к отцу, никогда не забывал чмокнуть в макушку, приласкать, да и для нее вечно придумывал разные ласкательные прозвища, называя то Жученькой за блестящие черные волосы, то Кулечком за ее неспешные сдержанные манеры…
Но Вера чувствовала, что это лишь видимость, и с каждым прожитым вместе днем какой-то неумолимый рок не сплачивает их с мужем, а, напротив, разводит в разные стороны. Даже сама музыка, которая когда-то свела их, теперь будто становилась между ними барьером… Саша все чаще требовал от своих произведений чего-то большего, чем понятные Вере гармонии, мелодии, ритм… Заговаривал о синтезе искусств, о том, что ноты должны наполниться цветом и светом, о символах, которые будут оживать при помощи сочиненных им созвучий. На искренне недоуменные вопросы Веры раздражался, отвечал зло… И ее жгучая девичья мечта о доме, где будут царить преданность, понимание и искусство, все больше становилась похожей на тающее за горизонтом облако…
В их доме мог царить только Саша…
В мае 1903-го, несмотря на возражения жены, Скрябин оставил место профессора в консерватории, бывшее для их большой семьи серьезным материальным подспорьем. Ушел он и из Екатерининского института, где вел класс фортепиано. И это в тот момент, когда его долг Беляеву в счет выданных авансов составил почти 3000 рублей! Вера была в ужасе. Митрофан Петрович конечно же никогда не станет требовать от Саши срочной уплаты долгов, но Беляеву шестьдесят семь лет, его давно мучает язва желудка, и если многолетнего Сашиного покровителя не станет, кто знает, как поведут себя его душеприказчики? Эти вопросы не давали Вере покоя целое лето. А тут еще к ним на дачу в Оболенское стал слишком уж часто наезжать Борис Шлёцер.
Они с Сашей подолгу запирались в кабинете, беседовали о каких-то философиях. И это в то время, когда ему нужно было как можно больше писать, чтобы погасить новыми сочинениями долги беляевскому издательству!
Но гораздо хуже было то, что во время их разговоров Вера Ивановна не могла отделаться от мысли, что кроме отвлеченных философий муж беседует с Боренькой, как он ласково звал Шлёцера, еще о чем-то гораздо более важном — касающемся и самой Веры, и детей, и всей их семейной жизни… Временами ей казалось, что из-под двери кабинета, где муж разговаривал со своим любимым гостем, веет каким-то сквозняком, неумолимо выдувающим из их дома последние капли драгоценного тепла… Однажды, случайно выйдя в переднюю, она увидела, как Борис убирает во внутренний карман сюртука какие-то листочки, украдкой переданные ему Скрябиным…
«Настроение должно быть спокойное…
Единственное, о чем нужно думать и чему отдавать все время и все заботы, — это здоровье. Все остальное будет. Я всем своим существом хочу, чтобы было, — и будет. Боря скажет все… Какая дивная будет осень…»
Оставшись одна, Татьяна в сотый раз перечитывала привезенную братом записку. Сердце колотилось… Право же, Саша не понимает, о чем говорит. О каком спокойствии? Если все решено между ними, то зачем эти тайны? Если не решено, то о какой дивной осени могут они мечтать? Слухи об увлечении Скрябина ученицей уже поползли по Москве. Конечно, пока они вряд ли кого-то особо заинтересовали… До женитьбы Саша был известным гулякой, потом, правда, остепенился, пить бросил, но дамам должное по-прежнему отдавал.
Вера Ивановна, считая, что такому выдающемуся таланту, как ее муж, могут быть свойственны причуды, никогда не устраивала семейных сцен. Тем более что и сам Скрябин не переходил границы известных приличий. Но если Таня поедет с ним в Европу, если они сойдутся открыто… Будет скандал. И никакие разговоры о великой свободе души, о любви, которая царит над пошлостью, которые она в угоду Саше так восторженно поддерживает в последнее время, их не спасут… А что будет с родителями? Они ведь рано или поздно узнают обо всем! Нет, нужно делать все по порядку — и прежде всего развестись с Верой… Но всякий раз, как она пытается завести с Александром Николаевичем этот разговор, он только хватается за голову:
— Тасенька, ну как ты не поймешь?
Ведь надо как-то постепенно…. Веру подготовить надо… Ну погоди, дай мне немного времени. Обещаю тебе, в Швейцарии я все решу… Слышишь? В Швейцарии…
Таня верила и не верила.
В конце 1903 года умер Беляев. Издательство тут же известило композитора о том, что отныне никаких авансов до просмотра первой корректуры ему выплачивать не будут… Все планы грозили рухнуть. Положение спасла ученица и почитательница Скрябина Маргарита Кирилловна Морозова, предложившая композитору и его семье небольшое, но постоянное и, главное, безвозмездное содержание. И в феврале 1904 года Александр Николаевич уехал в Европу — искать пристанище для семьи, с которой он уже твердо, как ему самому казалось, решил расстаться.
— Няня, Левушку возьмите…
Я еще раз все проверю, — передав сына, которого няня понесла к экипажу, где уже сидели девочки, Вера в последний раз обошла комнаты опустевшей квартиры…
Суждено ли им с Сашей вернуться обратно вместе? Последние месяцы Вера, как человек, застигнутый смертельной опасностью, всеми обострившимися нервами ловила тысячи случайных взглядов, слов, намеков, каждый взгляд мужа и каждое слово, сказанное им… О том, что Татьяна Шлёцер поедет в Швейцарию следом, она знала теперь почти наверняка. И все-таки в то, что Саша решится оставить ее и детей, поверить до конца была еще не в силах. Господи, неужели ничего уже нельзя остановить?
Или все же еще можно?
В покинутой кухне заметила на стене забытый впопыхах кухаркой крошечный картонный образок… И, как будто разом лишившись сил, рухнула вдруг перед ним на колени… Господи, спаси и защити!
В Швейцарии поселились в нескольких километрах от столицы, в местечке Везна, на берегу озера. И вскоре Вере стало окончательно ясно, что вся эта поездка была срежиссирована мужем заранее. Как только в Швейцарию приехала Морозова, также собиравшаяся провести там лето, Таня, все это время жившая неподалеку от Скрябиных, в Бель-Риве, зачастила к ним в дом. Это могло означать только одно: Скрябин готовится представить Татьяну своей покровительнице в качестве новой подруги жизни.
Впрочем, Веру, по его словам, он тоже не собирался бросать на произвол судьбы — она опять начнет концертировать, исполняя новые произведения Скрябина, которые он готов разучивать с нею лично. Неожиданно вспомнились все Верины исполнительские заслуги и таланты, о которых в их доме последние пять лет старались не говорить. Веру засадили за рояль, от которого ее отныне не должны были отвлекать мелкие житейские заботы. Уезжая то в Париж, то в Брюссель, где его ждали дела и конечно же везде неотступно следовавшая за ним Татьяна, Александр Николаевич требовал от Веры подробных отчетов: сколько пьес уже выучено, сколько часов отрабатывалась несколько позабытая за годы простоя техника игры... А Вера, стоило ему уехать, часами просиживала у молчащего рояля, не в силах поднять рук от тоски.
Новая любовь захватывала Скрябина в плен все сильнее. Уже почти не скрываясь от жены, он ежедневно отправлялся на почтамт в Женеву, куда ему во время разлуки порой по нескольку раз в день до востребования писала Таня и откуда он сам строчил ей письма, полные немыслимых в отношениях с Верой страстных подробностей.
В мучительном ожидании окончательного разрыва Скрябина с женою Таня моталась по Европе, меняла пансионы и почерк, чтобы на почтамте не примелькались послания, получаемые женатым русским композитором, гостила то у одних тетушек, то у других, благо у ее матери-француженки и отца, выросшего в Германии, родных в Европе было предостаточно... Но в начале 1905 года стало ясно, что дальше так продолжаться не может, — Таня была беременна.
Оставить доверившуюся ему девушку в таком положении одну в чужой стране и почти вовсе без средств даже при страшной нерешительности Александра Николаевича было немыслимо.
Он пообещал, что, как только в Париже пройдет премьера недавно написанной им Третьей симфонии, или, как именовал ее сам автор, «Божественной поэмы», они поселятся вместе. Таня, воспрявшая духом, во что бы то ни стало желала разделить с любимым его триумф, в котором она ни минуты не сомневалась. Да и как же иначе? Разве Саша не повторял ей непрестанно, что это ее страстью и любовью были вдохновлены лучшие страницы симфонии? Ее, ее любовью! А не пошлыми лицемерными заботами «Вушеньки», с которой Саша так цацкается и которой совершенно нечего делать на этом концерте… То, что именно Вера страницу за страницей переписала для парижского концерта всю партитуру, по мнению Тани, ровно ничего не значило.
В конце концов, Саша мог бы отдать симфонию в переписку любому грамотному музыканту, который еще и за честь почел бы переписывать Скрябина… Да-да, за честь! Тронутый Таниным безудержным обожанием, Александр Николаевич согласно кивал в ответ…
— Гадкая! Гадкая! Все это специально, специально… Чтобы мне, чтобы тебе сделать больно… Или ты знал? Говори, ты знал, что она будет?
Захлебываясь рыданиями и упреками, Таня в каких-то истерических судорогах корчилась на сиденье экипажа. А совершенно растерявшийся, до смерти напуганный Скрябин хватался то за нюхательную соль, то за веер.
Господи, ну мог ли он знать, что Вера решится на такую эскападу? Без предупреждения явится в Париж, да еще сразу на концерт, где на него, «новую русскую звезду», было направлено столько любопытных глаз… А ведь он так надеялся на ее благоразумие… Или Вера лукавила, говоря, что смирилась с судьбой, — и она уже вовсе не та кроткая Вушенька, которая все эти годы беспрекословно исполняла его желания и которая, как он был уверен, рано или поздно с той же покорностью примет и его новую любовь? Утешая стенавшую Таню, он впервые почувствовал, что сам не верит в свои утешительные слова… Нет, ни мира, ни покоя отныне в его жизни не будет. Он сам вызвал ветер — и бурю тоже пожинать ему…
Хотя одно было к лучшему — теперь по крайней мере все прояснилось. Ему больше нет нужды вести двойную игру и щадить чувства Веры…
Можно с чистого листа и с легким сердцем начать новую жизнь. А там будь что будет…
В июне 1905 года Александр Николаевич поселился вместе с Татьяной Шлёцер в небольшом итальянском городке Больяско, выбранном ими за свою баснословную дешевизну: чтобы хоть чем-то задобрить жену, Скрябин пообещал отдавать ей все деньги, присылаемые Морозовой, а также гонорары за последние сочинения, написанные в Везне. Таню тоже решил хоть как-то ободрить: заявил, что вне зависимости от закона она теперь его настоящая жена и все письма к ней он отныне будет адресовать не мадемуазель Шлёцер, а мадам Шлёцер-Скрябиной. Таня же умоляла только об одном — как можно скорее, до родов, оформить развод… В июле Скрябин, после конфуза, случившегося на премьере, никак не осмелившийся показаться Вере на глаза, наконец отправился в Везну.
Но решить опять ничего не смог: помешала неожиданная и трагическая смерть семилетней Риммы, за сутки сгоревшей от заворота кишок. Остальные дети лежали в коклюше. Выпрашивать развод у истерзанной Веры у него не хватило духу…
А осенью 1905 года Вера Ивановна с детьми уехала в Петербург, где Сафонов предложил ей место в консерватории… Спустя несколько месяцев она дала в консерваторском Малом зале свой первый концерт, целиком состоявший из произведений мужа, который в это самое время в далекой Европе с нетерпением ждал от нее бракоразводного свидетельства: их с Татьяной Федоровной дочери Ариадне было уже полгода. Наконец в декабре 1906 года пришло долгожданное письмо…
Вера писала, что отец решительно возражает, чтобы она соглашалась на развод.
Тем более что теперь, после расставания с мужем и смерти брата, он — единственный мужчина, на которого она может опереться. «Прости, но разведенной женою я не стану. Но искренне желаю тебе с Татьяной Федоровной счастья и большой любви…». Это была катастрофа…
...Миновав Мерзляковский переулок, пролетка, сопровождавшая подводу с вещами, выехала на Арбат, оттуда повернула в Большой Николо-Песковский. Здесь, на втором этаже особняка, принадлежащего профессору Московского университета Аполлону Грушке, Скрябин нанял квартиру из семи комнат.
Четыре долгих года после разрыва с Верой он, боясь скандала, не решался приехать в Россию. Даже в гораздо более свободной нравами Европе им с Таней было непросто найти приличный пансион или дачу, в Америке же им и вовсе пришлось бежать из гостиницы, когда стало известно, что формальными узами брака они не скреплены. Что же будет на родине, где официальной женой Александра Николаевича по-прежнему считается Вера, с каждым годом становившаяся все более популярной исполнительницей его произведений, где каждый второй, если не каждый первый, начиная от бывшего учителя Сафонова и заканчивая покровительницей Морозовой, уверены в том, что Таня не более чем бесстыдная, коварная разлучница, разбившая его семью? Лишь когда Скрябина пригласил к сотрудничеству миллионер и талантливый музыкант Сергей Александрович Кусевицкий, убедивший композитора, что под его всесильным покровительством никакие скандалы, а тем более притеснения, им с Татьяной Федоровной будут не страшны, Скрябин решил рискнуть.
Поначалу жили у Кусевицкого, потом в гостиницах… Наконец, после рождения дочери Марины, решили нанять квартиру попросторнее.
— Осторожнее, осторожнее с корзиной! Там фарфор, — Татьяна Федоровна, по обыкновения, грассируя, отдавала распоряжения грузчикам, теща Мария Александровна суетилась с детьми. Малый рояль, подарок Митрофана Беляева, едва ли не единственную вещь, сохранившуюся в жизни Скрябина от давних, «Вериных», времен, перевезли еще накануне. Оставив хлопоты по хозяйству на преданных женщин, Александр Николаевич прошел в пустую, гулкую еще гостиную.
Опустился на резной ореховый табурет…
Воспоминания, нахлынувшие в Мерзляковском, требовали выхода. Звуки полились сами собою. То тоскливые, то ликующие…
После безжалостного Вериного письма, обрекавшего Таню Шлёцер на вечное положение «сожительницы», а их детей — на статус незаконнорожденных, надеяться хотя бы на худой мир между двумя женщинами, поделившими его жизнь пополам, больше не приходилось. Бесконечно жалея Таню, он безжалостно рвал с каждым, кто хотя бы намеком позволял себе в ее адрес непочтительность, малейшую бестактность или же просто не желал в угоду Татьяне порвать многолетние отношения с Верой Ивановной. Не пощадил даже давних, с юношеских лет, подруг — сестер Монигетти, даже Морозову, даже Сафонова, столь много сделавших для него…
Уступая Таниным истерикам, несколько раз отказывался от встреч с дочерями. Не пошел и на похороны семилетнего Левушки, скончавшегося вскоре после окончательного возвращения отца в Россию… Новых «друзей дома» старался отбирать из людей, далеких от музыкальной элиты, тех, кто не мог раньше знать блестящую пару — композитора Скрябина и пианистку Исакович. Постепенно он и сам приучился считать Веру врагом. Известия о ее концертах, которых он сам когда-то так упорно от нее добивался, раздражали и злили… Казалось, она все играет не так…
А Таня… Что ж, Таня все так же полна восторгов и комплиментов, приготовленных только для него одного… Только иногда ему кажется, что они не родятся всякий раз заново в ее сердце, а просто лежат аккуратной кучкой в каком-то чуланчике, из которого она их при надобности извлекает…
И гораздо больше, чем все его мечты о новой музыке, о великой силе, которую возымеет его следующее произведение над людьми, ее волнует корзинка с фарфором или та шляпная картонка, что пришла вчера по почте из Парижа…
Тогда зачем, зачем все это было?
Голос Татьяны Федоровны заставил его опомниться. Расплатившись в передней с рабочими, она устало опустилась в кресло рядом с роялем.
— Ну вот, кажется, можно и отдохнуть… А ты знаешь, мой дивный, мне очень здесь нравится. В большой комнате у тебя чудный кабинет выйдет… И Ариаше с Юлианом удобно отсюда ходить к Гнесиным на занятия… И прислонившись головой к плечу Александра Николаевича, Таня, как кошка, блаженно потерлась головой и закрыла глаза:
— Поиграй мне, а?
И давай будем здесь счастливыми-счастливыми… Ладно?
Мгновенно умилившийся Скрябин с улыбкой согласно кивнул. Комната вновь наполнилась звуками. Он играл «Поэму экстаза», их с Таней заветную сказку о любви, начатую им в Больяско и впервые исполненную в год рождения их сына Юлиана. Нет, он не должен сомневаться… Ни в себе, ни в Тане, ни в том великом, что ждет их вместе. Как он мог хоть на минуту разувериться в том, что его Тасенька, Тасинья, Татун, Тусеныш послана ему свыше? Что обожание и восторг, которые он и его музыка вызывают в ней спустя столько лет точно так же, как вызывали когда-то, не стоят всех пережитых ради нее мучений?
Злая или добрая, злопамятная или прощающая, расточительная или экономная, приветливая или замкнутая, ревнивая или сдержанная, что бы о ней ни говорили, она, именно она, а не полная несомненных, но совершенно ненужных ему достоинств Вера, — его подлинная судьба. И никто, кроме этой самой судьбы, предназначившей их с Таней друг другу, ни в чем не виноват…
В Большом Николо-Песковском Татьяна Федоровна и Александр Николаевич прожили три, возможно, самых спокойных и счастливых года своей жизни. Дети подрастали, безденежье, преследовавшее их много лет, как будто отступило… Скрябин, становившийся уже не просто музыкальным корифеем, но заметной величиной в русской философии, начал наконец сочинять «Мистерию» — давно задуманный грандиозный музыкальный философско-мистический проект, к которому он не решался подступиться уже несколько лет…
Все рухнуло вдруг…
Вернувшись с блестяще прошедших в Петербурге концертов, Скрябин почувствовал легкое недомогание.
Списали все на фурункул, вскочивший на верхней губе. Сбривать роскошные усы, которыми Александр Николаевич необычайно гордился, было до чертиков жалко, решили обойтись компрессами. Скрябин успокаивал всех: «Прошлый год, когда был в Лондоне, у меня точно тут был вот такой же фурункул. Но обошлось…» То, что в этот раз не обойдется, стало ясно слишком поздно. 14 апреля 1915 года Александр Николаевич скончался от стрептококкового заражения крови…
На панихиде по нему, проходившей в расположенной прямо напротив дома, ныне снесенной церкви Николая Чудотворца, в одинаковом горе стояли две так и не примиренные друг с другом женщины, для которых композитор до самой смерти своей оставался смыслом жизни.
P.S.
После похорон Скрябина Вера Ивановна, подписав согласие на присвоение детям Татьяны Федоровны фамилии Скрябина, но решительно отказав в такой же просьбе самой Шлёцер, покинула Москву и переехала в Петербург, куда ее пригласил директор Санкт-Петербургской консерватории Александр Глазунов. До конца жизни она не переставала исполнять на выступлениях произведения Скрябина. На пятом десятке жизни ей как будто вновь улыбнулась надежда на личное счастье: Глазунов объяснился Вере Ивановне в любви, сказал, что почтет за честь взять на себя заботу о ней и двух ее дочерях.
Но Вера уже не смогла решиться изменить свою жизнь. Так и не став женой Глазунова, она умерла Скрябиной. Это случилось осенью 1920 года. А через полтора года не стало и Татьяны Федоровны Шлёцер. Незадолго до смерти она была назначена первым директором музея Скрябина, организованного в его бывшей квартире в Николо-Песковском. Уникальный мемориальный музей находится там до сих пор.
Подпишись на наш канал в Telegram