«Самый дурацкий вопрос, который мне задают журналисты со времен съемок у Марка Захарова: «Расскажите о своей формуле любви». Конечно, я могла бы с философским видом рассуждать, будто бьюсь над ответом всю жизнь: и когда меня так безумно любили, что проклинали… И когда пошла в театр только ради нее — «большой и чистой», где поначалу никто не хотел меня видеть. И когда чуть безвременно не погибла… А все она, формула: ведь только из-за любви мы с таким энтузиазмом стучимся лбом в закрытые двери… …Меня не впустили ни в одну гримерную.
Куда бы ни заглядывала, слышала: «Извини, мы тебя очень любим, но здесь все занято». Дело в том, что в Театре им. Моссовета имелась всего одна свободная «творческая единица» — то бишь вакансия. Но у директора Лосева и главного режиссера Хомского уже была договоренность, что возьмут на нее Юлю Жженову. И вдруг на показе восемь из десяти членов худсовета выступили за меня. Тогда Георгий Степанович встал и заявил: «Я уйду из театра, а свою единицу отдам дочери». Никто его, конечно, не отпустил. Предложили: «Просите в министерстве еще одно место». Он попросил, и, забегая вперед, скажу: мы с ним потом подружились, много вместе играли… Но изначально я шла не столько в этот театр — шла туда, где буду рядом с мужем. И никто меня тогда не научил, что можно по-другому. Я долго не могла преодолеть барьер «учитель—ученица».
Мы сошлись так резко, что я о него споткнулась…
В нашего мастера курса были влюблены все: аристократическая внешность, тонкие пальцы, начитанный, образованный… Еще молодой, но уже зрелый — на 15 лет старше первокурсниц. Все мечтали работать в его отрывках: «Возьмет, не возьмет?» Плакали навзрыд, если не замечал. А я, конечно, была впереди планеты всей, чувствовала к себе особое отношение… Но и представить не могла, что оно перерастет в нечто большее. Да и на курсе за мной такие красавцы ухаживали!
«Эх, прокачу!» — сквозь рев мотора на полном скаку обещал Домогаров, и я крепко обхватывала его за пояс. Придорожная пыль не липла к его черному атласному костюму — модному, но скользкому.
Летом Саша рассекал на мотоцикле, зимой катался на горных лыжах — настоящий «спортсмен, комсомолец». Недавно играла с его сыном в «Предлагаемых обстоятельствах». Александр-младший должен был заплакать перед камерой и все время спрашивал меня: «Интересно, папа легко мог пустить слезу?» «Легко? Не мог он! — говорю. — В твоем возрасте все были молодыми раздолбаями!» Помню, мы с однокурсницами по четвергам ходили париться в «Сандуны», а у ребят был свой «день здоровья»: в пивном баре «Ладья».
Кирилл Козаков тоже часто провожал меня после занятий и всю дорогу просвещал: он такой москвич — богема, за плечами актерская династия. «Здесь самый вкусный кофе, — кивал он в сторону красивой витрины кондитерской. — А теперь мы срежем путь через живописный кривой переулок — там шикарный московский дворик».
Его квартира находилась в центре, была обставлена в стиле ретро. Мы там валялись на кровати и слушали музыку из запретной «Эммануэль». Вот такие «детские» воспоминания у меня о студенте Козакове!
Михал Михалыч сидел у нас на каждом экзамене. И когда он уже утвердил на главную роль в «Покровских воротах» Валеру Сторожика, именно Кирилл уговорил отца обязательно посмотреть Меньшикова… А Сторожик ради съемок у Козакова отказался от другого проекта. В результате потеряв роль в «Покровских воротах», кинулся было обратно, а там тоже разводят руками: «Извините, мы уже взяли Меньшикова!»
Олег только спустя годы признался, что был тогда в меня тайно влюблен… А заметили мы друг друга еще во время моего поступления: в комиссии сидели старшекурсники — высиживали себе подопечных.
Вид — «без пяти минут большой артист», нога на ногу, взгляд свысока… И куда же без советов новичкам: «Смени позу, говори не так тихо…» И среди них — четверокурсник Меньшиков. Запускали нас десятками: все читали «Алые паруса» и басню «Ворона и Лисица». Я выступала десятой — экзаменаторы устали: «Рассказывай что угодно, кроме Грина и Крылова!» Но увидев мои испуганные глаза, снизошли: «Или читай так, как мы до тебя еще не слышали!» И, видимо, я смогла, потому что меня приняли единственную из той десятки. Документы подавала в «Щепку», «Щуку» и ГИТИС… Пройдя в первое же, Щепкинское, решила там и остаться.
Поначалу ездила на занятия от бабушки, которая жила в подмосковном Томилине. Очень уставала и потом все- таки выпросила место в общежитии в пяти минутах от «Щепки», где обитали третий и четвертый (меньшиковский) курсы.
И какие там развернулись за меня бои: одни мальчики врываются в комнату, другие баррикадируют дверь, третьи в это время спасают через окно… Свой первый день рождения в училище запомнила на всю жизнь: я — королева, сижу в кресле, как на троне, и к моим ногам подносят подарки… Среди них — игрушечная мышь-рукавица, которая все годы обучения висела на стене в общежитии… Только потом выяснилось, что подарил мне ее Меньшиков. «Я же во всем тебе тогда признался, ну помнишь? Ну, мышь!» — объяснился по-человечески, только когда мы с ним через несколько лет уже в театре встретились…
После института мы с Олегом часто созванивались: с переменным успехом по очереди получали всякие театральные премии — такое между нами шло шуточное соревнование…
Как-то звонит: «Что у вас в театре?» — «Петр Фоменко ставит «Калигулу». В трубке — тишина. «Куда провалился?» — спрашиваю. — «Представляешь… Всю жизнь мечтал сыграть…» На следующий день прихожу в театр, на репертуарной доске — расписание репетиций спектакля «Калигула»: под отпечатанным актерским составом уже ручкой приписано — «Меньшиков». Каково же было желание сыграть, что за ночь Олег сумел договориться и много лет еще гремел в этой постановке! После репетиций «Калигулы» мы часто собирались большой компанией — пели, читали стихи… Однажды Меньшиков встал на колени и признался: «Как я в тебя был влюблен!» — «А что же молчал?» — «Я же видел — ты не одна!» Заметил, что я из одной влюбленности плавно перетекаю в другую, и, как человек тонкой душевной организации, не смел мешать.
А если бы проявил смелость — как знать, может, вы читали бы совсем другую историю...
Но после окончания училища я неожиданно для всех (и даже для себя самой) вышла замуж за преподавателя. После чего все мои былые ухажеры сделали вывод: «Ну, Валюшкина, ты динамо!»
Когда заметила, что мастер курса явно выделяет меня среди других учениц, однокурсники стали казаться детьми: «О чем мне с ними разговаривать?» Я играла во всех его отрывках, в том числе из спектакля «Цезарь и Клеопатра». Тогда мы вместе поехали в магазин тканей на Ленинском проспекте и купили атласный материал бордового цвета. Однокурсница Инна сшила мне платье, которое еще лет 15 висело у меня в шкафу как эталон «девичьей фигуры».
Мастер принес под него украшения из своего Театра им. Моссовета… С ним я прочитала всю запрещенную литературу — он дружил с диссидентами, публиковался за границей в одном журнале с Солженицыным. Передавал свои статьи на Запад, словно шпион: ездил в Ленинград, приходил на кладбище, прятал бумаги в расщелину одного из надгробий, оттуда же доставал гонорар… На последний мы и сыграли свадьбу. Предложение поступило сразу после выпускного, звучало оно весьма романтично: «Меня вызвали в КГБ и поставили перед выбором: или мы тебя посадим, или уезжай отсюда, или успокойся... Я решил остаться с тобой». До этого на протяжении трех лет наши чувства выражались платонически: я была для него Галатеей, он для меня — сродни божеству… И вдруг оба материализовались, причем в двухкомнатной квартире его матушки.
Свекровь, кстати, была категорически против: «Это сейчас ей интересно с тобой, а лет через 5 все надоест, найдет другого. Она тебя перерастет». И так каждый день. А ведь стоило послушать матушку — она оказалась права. Правда, я продержалась на удивление долго: целых 11 лет… Потом жалела, что не поспешила оправдать прогноз свекрови раньше!
Впрочем, она меня не пилила и вдобавок всегда очень вкусно кормила. Я на кухню не допускалась: могла разве что порезать овощи кубиками определенного размера, почистить селедку единственно верным способом… Так что когда нам дали отдельную квартиру, реально испугалась: «Помрем с голоду!» Ирина Муравьева, с которой мы одно время дружили, успокаивала: «Ты на кухне во время готовки присутствовала? Наблюдала? Не бойся: все сплывет!» И действительно: до сих пор солю капусту, варю борщ, леплю пельмени (всего не перечесть) по рецептам бывшей свекрови.
— Супруг настаивал, чтобы вы работали в одном театре?
Помогал вам наладить отношения в коллективе?
— Муж не сомневался в том, что работать я должна с ним, но я все равно ходила на все показы. Тешила свое самолюбие: было приятно, что сразу после моего отрывка показ заканчивался и звучало: «Всем спасибо, все свободны, а вы, Валюшкина, останьтесь!» Первым местом, куда меня взяли, оказался Театр сатиры. Плучек познакомил с Андреем Мироновым, который репетировал «Прощай, конферансье!» и захотел, чтобы я с ним играла. Заманивая, сообщил: «У меня и в «Женитьбе Фигаро» Сюзанна уже немолода».
А Виктор Иванович Коршунов страшно обиделся, что я не пошла к нему в Малый театр. До какой степени, я поняла, когда он убрал с курса моего мужа... Мы очень долго не общались. И уже когда я развелась и захотела уйти из Театра им. Моссовета, отправилась с повинной к Коршунову: «Давайте все забудем, хочу играть у вас». «Я не худрук, иди к Соломину», — отрезал Коршунов. Кто-то, видимо испугавшись конкуренции, подготовил Юрия Мефодиевича. Тот объявил: «Не возьму — у вас характер скверный». «Как у всех талантливых людей», — парировала я. «Не у всех, — улыбнулся Соломин. — Вот у меня не такой!»
А в самом начале я все же сделала выбор в пользу супруга, хотя в Театре им. Моссовета никто меня особо не жаждал. Многие актрисы не могли простить, что я сразу получила главную роль. Меня утвердили в телевизионный спектакль «Пчелка» по Анатолю Франсу.
Еще в училище педагог Владимир Сергеевич Сулимов предлагал мне ту же роль в одноименной постановке, но Коршунов тогда не отпустил. Так что на сцене принцессой уже давно была Ляля Бероева. «Ее брали зайчиков играть, а она в принцессы лезет», — доносились до меня перешептывания. Некоторые из актерской солидарности со мной не общались и даже не здоровались. На что супруг советовал: «А ты все равно здоровайся! Как только увидят тебя в работе — все поймут».
Муж продолжал направлять меня, как любимую ученицу, — подсказывал, с кем и как себя вести: «Театр — организм сложный, люди разные, особенно актрисы. Некоторые будто питаются твоей энергией… Взвешивай каждое слово, себя в обиду не давай» И такая ситуация возникла очень скоро — когда играли спектакль «Женский стол в «Охотничьем зале»…
Наша обожаемая, талантливейшая Валентина Илларионовна Талызина известна тем, что просто расцветает на глазах, если удалось довести молоденькую актрису до слез. И иногда приходилось отвечать на ее выпады прямо во время спектакля… В конце первого акта Талызина собирает шесть героев за одним столом. Я, продавщица колбасного отдела с зеленым ирокезом на макушке, по ходу пьесы толкаю ее локтем и произношу: «О! Это она нас сюда пригласила!» И что-то в моей интонации Талызиной не понравилось: вдруг хватает мою голову двумя руками и резко разворачивает от себя… Несмотря на хруст шейных позвонков, я собираюсь с силами и опять пихаю ее локтем: «Это она нас сюда пригласила!» Сцена вновь крутанулась перед глазами… «Это она нас сюда пригласила!» — не сдаюсь… И казнь повторяется раз шесть! «Хватит! Голову девочке оторвешь!»
— вступились за меня другие актрисы. Поняв, что меня так просто не сломить, Талызина переходит к своему огромному монологу и... вдруг стопорит на полуслове: пока откручивала мне голову, забыла текст… А мы молчим, никто не подсказывает! Зрители все понимают: по залу прокатывается смех... Занавес. Иду за кулисы и понимаю: я уволена, зато уйду красиво! Вдруг слышу, как Валентина Илларионовна говорит режиссеру: «Ген, а Ген! Видал, как гениально мы с Валюшкиной сцену сыграли?» С тех пор — только уважение от народной артистки!
Насчет Леонида Маркова поступили иные рекомендации: «А вот с этим, наоборот, не связывайся — не победишь!» Тот обычно размазывал актеров одной меткой характеристикой. Вальяжно, походя, как барин. «Зачем тебе это?
— предупреждал муж. — Натура тонкая, не переживешь, рыдать будешь…» И вот однажды на гастролях меня поселили в гостинице прямо напротив буфета. Иду в номер, а Марков выходит из столовой… Пытаюсь проскочить незамеченной, но слышу в спину: «Стоять!» «Ну, — думаю, — лучше сейчас все получу и успокоюсь по этому поводу…» Тяжелый взгляд из-под бровей: «Твой номер? — и приглашает, будто в свой: —Заходи… Садись…» Располагается на стуле: «Тебе, наверное, сказали, что я свинья…» Молчу. — «Сказали или нет?» «Сказали», — втягиваю голову в плечи. «Зря… Потому что ты из этих всех… — звучат нелестные, но точные определения, — одна актриса! Хотел с тобой играть, но мне пока тебя не дали».
С Леонидом Васильевичем я была занята в то время только в «Царской охоте».
Он — в главной роли, а я — в массовке: то среди дам на балу, то среди цыганок на корабле. Последние разлеглись на палубе, наблюдая, как Марков (граф Орлов) обнимает мачту и плачет. Так, как может рыдать мужчина, предавший любимую женщину… И у зрителей, и у актрис уже слезы на глазах, спазмы в горле… Секунда: Марков отворачивается от зала, хитро нам подмигивает… И — о чудо! — продолжает рыдать… Ну как такое возможно? Гений!
Мне так и не довелось сыграть с моим любимым Марковым. Не судьба… Дней десять мы с ним репетировали пьесу Писемского «Самоуправцы», потом Леонид Васильевич мне сказал: «Играть буду только с тобой, но сейчас на недельку лягу в больницу». Оттуда он уже не вернулся...
А вот с Ростиславом Яновичем Пляттом я по сцене походила — во время спектакля «На полпути к вершине».
Играла глубоко беременную внучку, которая курит сигару. А сама даже не знала, как к ней подступиться! — «Можно мне сигарету?» «В пьесе написано — сигара!» — настаивал Плятт. В результате на сцене я глубоко затянулась, на секунду потеряла сознание, ударилась головой о спинку стула, очнулась и забыла весь текст… Плятт потом за кулисами кричал: «Да кури ты что хочешь! А то скажут, что я убил молодое дарование!»
Плятт уже с трудом передвигался, и ему выдали ходунки для инвалидов, на которые опираются руками. «Я с этим безобразием в театр не приду», — обиделся актер. Когда играли «На полпути к вершине», все жаловался на второго режиссера, которая имела привычку придираться к каждой мелочи. Дают занавес, Плятт подзывает меня к себе: «Мелкая, бежим за кулисы!
А то ведь она со своими замечаниями пристанет! Побежали скорей!» Он еле переступает с палочкой, я рядом изображаю спортивный бег на месте… А вслед — противный голосок: «Ростислав Яныч! Лена!» «Твою мать, не убежали!» — досадует Плятт. Матерщинником он был известным!
Когда меня ввели в спектакль «Комната», Ирина Муравьева подошла в гримерной и сказала: «Наконец у меня появилась достойная соперница». Поясню: мы играли двух женщин, влюбленных в одного мужчину. В пик «Самой обаятельной и привлекательной» перед Муравьевой останавливались машины, на улице замирало движение, прохожие приглашали ее в гости. Так что на гастролях мы не скучали. Как-то Ира спрашивает: «Ты видела «Мужчину и женщину»?
Я должна тебе это показать!» А дело было в Уфе: ловим такси, через весь город едем в местный кинотеатр. Работницы в приятном шоке: Муравьева! Она: «Можете запустить для нас «Мужчину и » — «Ради вас что угодно, только у зрителей спросим». Прерывают сеанс мультиков — и все смотрят ее заказ.
И все-таки моей визитной карточкой до сих пор является «Формула любви». На кастинг к Захарову я попала, когда пришла показываться в «Ленком». Марк Анатольевич хотел, чтобы роль Марьи Ивановны играла его дочка Саша, но худсовет «Мосфильма» высказал другое мнение. И Захаров не пожалел, хотя мне еще предстояло вписаться в их «ленкомовскую» компанию…
Абдулов с Фарадой в первый же съемочный день устроили экзамен: поставили под режиссерской камерой два стула и уселись, как в кинотеатре.
А начали мы с финальной сцены, где я бегу по лесу и, рыдая, упрашиваю прекратить дуэль между Алешей и Калиостро: «Остановитесь, я люблю вас!» Захаров всегда снимал много дублей, и с каждым разом лица у «экзаменаторов» все больше вытягивались. Я поняла, что экзамен сдала на «отлично». Помню, как выторговывала у Захарова фразы, которые мне были дороги: «Папенька говорит, что вкушать одни радости недостойно». Режиссер сначала отмахивался: «Затянем, будет не смешно!» А потом хвалил: «Хорошо, что отвоевала!»
Расстроил только наш дорогой Калиостро: в один прекрасный день появился на съемочной площадке с загипсованной ногой! На выходные Нодара Мгалоблишвили отвозили в общежитие «Мосфильма», где по совпадению проживала группа его земляков, снимающих фильм «Багратион».
Началось грузинское застолье с национальными песнями и плясками. Нодар солировал на чистом грузинском, стоя на подоконнике (голосом он обладал необычайным), и вдруг услышал аплодисменты с улицы: под окнами проходила женщина с собачкой и заслушалась. Как истинный грузин, Нодар спрыгнул со второго этажа, встал перед дамой на одно колено и поцеловал ей ручку. А с утра не смог наступить на пятку… Спортсмен из него не такой хороший, как певец. В общем, спел, прыгнул, очнулся — гипс!
Горин с Захаровым сели в срочном порядке переписывать сценарий: у них появилась еще одна героиня — нога Мгалоблишвили, под которую теперь все должны были подстраиваться. В результате граф порой загадочно выплывает из кадра — это его вывозят на тележке.
Везде, где Калиостро верхом на лошади, сзади, сбоку — постарались дублеры. А ведь мы должны были с ним кружиться в танце… Так что больше всех пострадала я! Да и у Абдулова с Фарадой эта нога вытеснила массу смешных эпизодов: я впервые увидела, как два взрослых мужика рыдали, когда поняли, что осталось от фильма… Поэтому мы под предводительством Абдулова объявили бойкот Нодару и его ноге. Просто перестали их обоих замечать. Это было жестоко с нашей стороны. Довели бедного Калиостро до такого отчаяния, что Захаров всех собрал и отчитал: «Вы что творите, пионеры?»
Никто из нас тогда не думал, что эта история проживет 30 лет… А недавно я снималась в комедии «Горько!», и почерк режиссера Андрея Першина показался мне на удивление знакомым. Такой талантливый юмор я встречала только у Марка Анатольевича Захарова.
И каково же было мое удивление, когда узнала, что Андрей — его ученик. На съемках каждое утро «тамада» Сергей Светлаков вставал передо мной на колени и пел романс из «Формулы любви»: «Ах как же я люблю вас, прекрасное созданье!» У меня тоже есть слух и голос, но они существуют отдельно друг от друга. Стоит соединить — как-то не звучит. Никогда не знаешь, что станет последней каплей при утверждении на роль… Моя героиня голосит на свадьбе дочери попсовую композицию «Натали». «Если на площадке исполнишь так же бездарно, будет гениально!» — сказал мне Андрей Першин на пробах.
Предложений сниматься после «Формулы любви» поступало много… Другое дело, что о некоторых я узнала только спустя годы. Оказалось, супруг позволял себе отвечать на них за меня, если удавалось перехватить звонок: «Лена уехала», «Она слишком занята в театре»...
Тогда ведь не было мобильных телефонов. Так я упустила Михалкова, Урсулюка… Наверное, муж думал, что если жена будет много сниматься, ее может увести какой-нибудь красавец а-ля Абдулов. Куда удобнее держать ее под боком, в театре. А муж всегда с гордостью сидел на моих премьерах, к нему все подходили: «Твоя, как всегда, лучше всех!» Так восхищается отец своим талантливым ребенком: мол, это из моего ребра... Сам он играл мало и не главные роли, а со временем ушел во вторые режиссеры. До этого же реализовывался во мне.
Ревность его распространялась не только на кино — на круг общения тоже. Мне было запрещено встречаться с друзьями: «О чем ты будешь говорить с этими людьми?» И я соглашалась: действительно, о чем?
Ведь никто не догадывался, что после репетиций я читала в метро самиздат: Солженицына, Мережковского… Все праздники мы проводили втроем — с его мамой. Красивые платья я на гастроли взять не могла — муж проводил ревизию чемодана и выуживал все вечернее: «Куда ты собираешься в этом ходить?» Или прихожу домой после репетиции. — «Где была?» «Из театра прямиком к тебе». — «От двери до двери ровно 35 минут, а ты ехала 42!» И я на полном серьезе оправдывалась, пытаясь вспомнить: «Где же я пропадала еще 7 минут?»
Постепенно тиски сжимались, и я стала задумываться: бывает золотая клетка, а бывает просто клетка. Я же 11 лет своей жизни будто просидела в тюрьме.
— А вы пробовали говорить ему о своих чувствах?
Или были не так воспитаны?
— Я думала, что так и должно быть, что все так живут. У меня ведь не было другого примера… Моя мама всюду ездила за отцом, куда бы его ни забросила воинская доля. А «Служу Советскому Союзу» — это диагноз. «Почему не взяла комсомольский билет?» — мог отчитать меня папа. И даже став подполковником в отставке, продолжал командовать дома, где должны были царить дисциплина и порядок. Мама же стопроцентная домохозяйка. По профессии повар-кондитер, она обеспечила мне сладкое детство: торт «День и ночь», корзиночки с фруктами из крема… Родители очень подходили друг другу, но не принадлежали себе: две выброшенные на служение родине жизни. Первые годы они и меня таскали с собой: я родилась в немецком городе Потсдаме, потом мы переехали в Бийск Алтайского края, а когда пришла пора учиться, меня отправили к бабушке с дедушкой в подмосковное Томилино.
Чтобы часто не меняла школы — берегли мои нервы.
Бабушка была натурой артистичной: на слух подбирала музыку на аккордеоне, на всех свадьбах ее «цыганочка с выходом» всегда оказывалась в центре внимания... Когда-то она поступала в Малый театр к Алексею Дикому — он ее взял, но родители не пустили дочку в артистки. И это ее нереализованное желание явно проснулось во мне. Хотя бабушка удивилась, когда я пошла в театральное…
Родителей я с тех пор ездила навещать по разным городам и весям: отец то валил лес на Ангаре (строительные войска), то прокладывал дорогу в горах (было задание готовиться к войне с Китаем, которая так и не случилась)...
Но последнее место запомнилось ярче всего: гражданская оборона на Тверской АЭС… Приезжаю: весь дом завален респираторами, какими-то дозиметрами… «Зачем это здесь?» — «А мама у нас была в Чернобыле!» Когда случилась трагедия 1986 года, по всем атомным электростанциям бросили клич, и многие добровольцами поехали ликвидировать аварию. Кто-то купился на повышенную оплату, но дело даже не в деньгах — это советское воспитание. Мама была среди первых, кто получил серьезную дозу облучения… Я была в шоке, отчитывала папу: «Ты же военный, неужели не понимаешь, что это такое?» А он отнесся к ее поступку как к очередному долгу перед Родиной: «Так она снова туда собирается!» У радиации нет ни запаха, ни цвета… Через несколько лет мама вдруг начала слепнуть, и к 54 годам у нее просто не выдержало сердце... С отцом я потом долго не разговаривала, обвиняя, что отпустил ее тогда.
Хотя на него было жалко смотреть: человек будто ослеп, оглох, лишился рук… Хозяйством всю жизнь заведовала мама, отец не задумывался, откуда что берется, — для него на осине росли апельсины. Где-то через год он мне сообщил: «Я встретил женщину, хочу вас познакомить». — «Она мне не нужна, но я хочу, чтобы тебе было хорошо и удобно». Какая-то непонятная тетка, которая мне совершенно не понравилась… Они расписались, получили квартиру, а в конечном итоге она ушла и все у отца забрала. Чего и следовало ожидать, но я со своей стороны не имела права вмешиваться.
Мне же еще два года чудилось, стоило только закрыть глаза, что я опять хороню маму: вот мы везем ее на телеге к деревенскому кладбищу. Роем яму, куда по дурацкому обычаю летят монеты.
Стучат о крышку. Заставляю рабочих их оттуда вытаскивать… Когда мамы не стало, я была на гастролях в Перми. И рада, что успела прилететь в Тверь, — она похоронена не на «чужом» погосте, а на нашем, «фамильном», в Белоруссии, откуда родом папа: там полкладбища Валюшкиных.
Для меня эта смерть послужила страшным толчком. Мы с мужем могли бы существовать еще долго и несчастливо, но мама разрешила мне жить по-другому. Не ради кого-то, не теряя себя... И тогда я замыслила дерзкий побег…
Театр из Барселоны Romeo захотел показать у себя наш маленький спектакль «Фрекен Жюли». Мы им его презентовали на сцене «Моссовета», и через месяц нас ждал тур по городам Испании. В Барселоне у меня даже появился небольшой фан-клуб, и в результате испанцы пообещали: «Выучишь за год язык — будешь играть у нас».
На дворе стоял революционный 1993-й, так что мое желание вырваться на свободу ничто не ограничивало. И вот я беру педагога и готовлю себе крутой поворот судьбы… На следующее лето мы с труппой снова приезжаем в Испанию — теперь с «Братьями Карамазовыми». А Хомский взял свою дочь в качестве переводчика, втайне надеясь, что она сможет наладить там какие-то связи. Но уже на паспортном контроле все общение с испанцами происходит через меня — и так все гастроли. Коллеги радуются, а Хомский негодует… И вот мне уже предложили там роль в новом спектакле — готовы были взять, но потом вдруг отказались. Как всегда, «добрые люди» что-то обо мне наговорили… Это, к сожалению, не первая и не последняя несправедливость, которая случилась со мной в театре. На обратном пути сели в самолет, и вдруг пассажиры разразились аплодисментами: оказалось, все эти испанцы, побывав на «Братьях Карамазовых», тут же купили билеты в Москву — полетели смотреть на загадочную русскую душу.
И хотя первый шаг в новую жизнь не состоялся, намеченный поворот судьбы не заставил себя ждать.
Мне позвонил начинающий режиссер по имени Никита — пригласил на съемки своего первого фильма под названием «Потрясение». В процессе, конечно, влюбился — никто от этого не застрахован. К тому же я давала повод. И в первую очередь себе: уходила не ради того человека — я оставляла мужа...
Накануне ухода состояние у меня было предынфарктное! Понимала: надо просто сделать первый шаг, дальше все пойдет само собой, но это как раз самое трудное… Помню, говорила с подругой по телефону: «Ухожу от него, мне надо просто встать и уйти…»
А сама словно приросла к стулу. Вдруг встречаюсь взглядом с нашим котом: животное смотрит на меня с неподдельным сочувствием. И вдруг кот встает на задние лапки и кладет голову мне на колени... По-человечески так...
Вещи собрала, пока мужа не было дома: взяла два чемодана одежды, принесла их в театр — и все раздала. Расставалась с прошлой жизнью. И тут коллеги уже стали мне открыто говорить: «Валюшкина, как ты все это выдержала? Мы думали, никогда не уйдешь!» В театре по случаю моего развода был трехдневный праздник.
Муж, конечно, его не разделял… Заглянул в гримерку и сказал то, что нельзя говорить ни при каких обстоятельствах: «Я тебя проклинаю.
Буду умирать — все равно не прощу». У меня отнялись руки, ноги, все тело покрылось пятнами… А ведь через пять минут на сцену — играть «Как важно быть серьезным» по Оскару Уайльду!
В такие моменты срываются маски — человек показывает истинное лицо. Фотографии супруг мне не отдал — сжег, наверное. На прощание сказал: «И сними крест». Я ведь росла в семье коммуниста, была некрещеная. Так что прошла я этот обряд под руководством мужа и свекрови… А он вдруг взял и меня обратно «раскрестил»! Я испугалась, пошла в церковь и говорю батюшке: «Что делать? С меня крест сняли!» «Тому его и нести», — успокоил он.
Но то проклятие еще долго жило со мной… Я несколько раз чудом избегала страшных автокатастроф. Перенесла 13 операций и в некоторых случаях просто умирала.
Два раза не могла выйти из наркоза — меня из него выбивали. С трудом выжила, когда рожала дочку… Понимаю, что нельзя винить во всех грехах бывшего мужа, и всегда гнала от себя эти мысли. Но с тех пор, как веду программу «Битва экстрасенсов», узнала чуть больше рядового обывателя о том, как такой наговор может сработать. Я не обращалась за консультацией — мне четко сказали: «На тебе приворот на смерть». И скорее всего со стороны его деревенской родни. Мы часто бывали в селе, где у бывшей свекрови жили три сестры… Когда поехали на одно из испытаний для «Битвы экстрасенсов», медиум говорит: «За вами стоят две женщины, что-то вам пытаются сказать. Они отбивают все удары». И я всегда чувствовала, что эти два ангела-хранителя — мои мама и бабушка.
— А как складывались ваши новые отношения?
— Ушла я из квартиры мужа в общежитие ВГИКа, где жил тот самый режиссер, у которого снималась в «Потрясении», все оставив бывшему. Знакомые удивлялись: «Люди из-за квартир травят друг друга, а ты…» Но это точно не мой вариант. Зато я наслаждалась обретенной свободой! Ровно до того момента, пока не столкнулась с большим русским праздником под названием «запой».
Выходим как-то со студии, где писали музыку к фильму, Никита говорит: «Пойду в киоск за сигаретами». Возвращается с таким амбре... «Почему от тебя пахнет алкоголем?» — интересуюсь. «Знаешь, у продавца сын родился! — придумывает на ходу Никита. — Не мог не выпить!» Но на этом уже не останавливается — под разными предлогами выходит из дома за добавкой. Поначалу мне было даже интересно наблюдать за странными метаморфозами: человек пьет, пьет, потом ему мерещатся ведьмы, инопланетяне, в итоге — падает со стула и начинает помирать.
Со всеми вытекающими последствиями… Первый раз я бросилась на улицу, случайно поймала на шоссе «скорую помощь». Напугала врача воплем: «Что делать? Человек умирает!» Его откачали, а меня снабдили схемой дальнейшего лечения: «Эту ампулу — в чай, эту — в еду…» — «А он не отравится?» Я даже втянулась в такую игру, у меня появилась знакомая бригада врачей, которым сигналила при случае: «Началось!» Как говорил Петр Первый: «Напился до великого изумления». А стоило Никите протрезветь — милейший, аккуратнейший человек, все разложено по полочкам, всегда в чистой, наглаженной рубашке, утром сварит кашу, пользуется салфеткой, разговоры о высоком… Красота! Мне иногда казалось: а не подменяли ли его? Настолько была велика разница.
Где-то через год мне стало ясно: нет, я не жена декабриста… Бог троицу любит: четвертый запой не потяну. «Заканчиваем, — говорю, — эти эксперименты со здоровьем. Дальше уже без меня...» На что опять слышу: «Да будь ты проклята!» Как же, думаю, вы неоригинальны!
Большинство моих романов были служебные — издержки профессии. Любая женщина должна нравиться, а уж если в актрису никто не влюбляется — нонсенс!
— С нынешним мужем тоже все начиналось как служебный роман?
— С Александром Яцко у нас закрутилось на репетициях спектакля «Внезапно прошлым летом»: он играл врача психбольницы, а я — пациентку, которой должны делать лоботомию. А что? Мы оба никогда не были романтиками!
И даже в этом пазл сошелся!
Тогда что-то в голове у Яцко щелкнуло, и он игриво поинтересовался: «Валюшкина, а что ты ко мне в гости не приходишь?» Потом я сама набрала его номер: «Ты меня в гости приглашал? Так сейчас приеду!» Посмотрели телевизор, выпили вина… И на этом наш романтический вечер закончился. Потом смеялись: такие истории видели только в кино. Но это стало официальным началом романа, за которым потом следил весь театр...
До меня Яцко женат не был и довольно быстро сделал мне предложение: наверное, просто созрел, хотел узнать — как там, в браке? Женились мы прозаично: вернулись с гастролей из Риги — и с поезда сразу в загс. Прямо в джинсах. Не было ни платья, ни красивых ухаживаний. Но после всего, через что мы с мужем с тех пор прошли, я поняла: не это главное…
— Имеете в виду то, как нелегко вам достались дети?
— На эту тему вспоминается случай: Ира Муравьева, играя Грушеньку в «Братьях Карамазовых», во время антракта бежала в гримерку и звонила домой.
«Ты уроки сделал? А зачем пистолет мне в сумку положил?» — строго спрашивала в трубку. Я по неопытности думала: «Как она может? Играет Грушеньку — разве тут до пистолета?» А Ира мне не раз советовала: «Учись жить без театра. По капельке добавляй себе яду реальной жизни, чтобы потом не отравиться».
За десяток лет в Театре им. Моссовета я переиграла весь мировой репертуар, сдавала по два спектакля в год. А потом будто стоп-кран дернули: «И что дальше?»
Я наелась, захотелось «заглянуть за очаг, нарисованный на старом холсте»… Когда уходила от первого мужа, думала: «Жаль, у нас нет ребенка, мы никогда бы уже не были одиноки». Но врачи нам и этот шанс не обещали: в 30 лет мне поставили диагноз — «стопроцентное бесплодие». Требовалась не одна сложная операция, и все равно врачи не гарантировали результат. Честно скажу, если бы меня в конце пути спросили: «Ты бы решилась на все это еще раз?», я ответила бы твердым «нет».
…В палате лежали четыре женщины, идущие на муки ради возможности иметь детей, все «старородящие», за 30. А напротив — 16-летние девочки в очереди на аборт, они шли на мучения, чтобы их не иметь. Вот и думай после этого: есть ли в жизни справедливость? Меня врач «обнадежил»: «Еще пара- тройка операций, таблеточки полгода — и тогда может быть…»
Но даже после неоднократной встречи с хирургами моей единственной надеждой забеременеть оставалось ЭКО.
И если бы не Яцко, я этого не выдержала бы. Все заработки в течение четырех лет мы тратили только на эти процедуры. Меня пичкали гормонами, последствия которых выползают до сих пор. Саша научился делать уколы, одно и то же время… Но говорят же: чем больше думаешь о будущем ребенке, тем меньше вероятность беременности. Надо отпустить ситуацию… После четвертой неудачной попытки ЭКО, когда не осталось ни здоровья, ни сил, ни денег, я сказала: «Хватит!» И месяца через четыре все произошло естественным путем!
Достав Ваську, врачи пошутили: «Мальчик со звезды». Им было не понятно, как он там вообще очутился.
Да еще перед родами живот у меня ходил ходуном: малыш задыхался, гипоксия… Рожениц с такими симптомами заставляли таскаться по коридорам туда-сюда. После того как у двоих из этой колонны дети родились мертвыми, я потребовала: «Делайте кесарево!»
Очнулась в реанимации: мне кололи обезболивающее, но через 2 часа все равно начиналась адская боль. Я плакала, просила что-нибудь сделать, а тетка в белом чепчике, как в фильме ужасов, наклонялась надо мной и спрашивала: «Че ты плачешь? От меня плачешь?» А следующий укол по расписанию был только через 2 часа...
После всего пережитого мы с мужем тряслись над каждым чихом малыша. Когда принесли сына домой, с ним тут же решил познакомиться еще один обитатель нашей квартиры: кот Тошка запрыгнул в коляску и случайно поцарапал Васе щечку.
Яцко в сердцах его казнил… Жаркое лето, открытое окно: Тошка летел с пятого этажа… Я не пошла смотреть на смерть любимого питомца (который помирал потом еще не раз). Только к вечеру его уши показались из-за подоконника — схоронился на балкончике в цветнике. «Усыпляй», — не сдавался Яцко. «Я не пойду, если хочешь — сам усыпляй», — заявила я. Он сжалился, но предупредил: «Тогда поговори с котом, чтобы больше так не делал». Я провела беседу, после чего Тошка больше не хулиганил и еще 16 лет оставался нашим любимцем.
Муж предлагал: «Если родится девочка, то Маша, если мальчик — Василий». Я сказала: «Маша — пожалуйста, а вот Василий — только через мой труп!» Но когда сын родился, глянула на него и согласилась: «Василий, и никто другой!»
Детям очень идут их имена.
Маша у нас родилась еще через шесть лет, мне было уже 40. И в этот раз врачи были готовы сделать все, чтобы ее у меня отнять. В четырех роддомах сказали: «Когда вас записывать на аборт? Миома — не спасут ни вас, ни ребенка». Только в патологии на Пироговке приняли радушно: «И не таких вытаскивали!» Под бдительным руководством врачей я практически всю беременность пролежала на сохранении.
Мне повезло, что находилась в больнице ровно 7 месяцев: помню, той ночью в реанимации мне делают переливание, а я еще капризничаю: «Фу, не надо мне чужую кровь!» Мимо курсирует врач, подходит к другим роженицам, а мне про ребенка не слова… Тяну его за халат: «Почему молчите?»
— «А я ничего хорошего вам сказать не могу…» Сердце замерло…
Потом надо мной все-таки сжалились: «Дочка ваша жива, но вот будет ли здорова… Слишком ей было хорошо у вас в животе, сама дышать ленится. Через два часа после рождения подключили к аппарату». С тех пор я ежедневно вставала в пять утра, ехала в больницу, сдавала молоко, кормила малышку, потом падала на пол и спала рядом с ней. Как и остальные мамочки недоношенных. Первый вопрос, когда переступаешь порог больницы: «Моя жива?» Но почти каждый раз медсестра отводит кого-то в сторону и тихонько говорит: «Будет жить, но у малыша порок сердца» или «Будет глухим»… И обреченная мама падает в обморок. Такая жизнь у меня была месяц. За это время я два раза чуть не спалила дом: засыпала во время кипячения молокоотсоса. Потом смотрела в черную кастрюлю и вспоминала: «Что я варила?
Борщ? Не похоже…» Проспала за рулем несколько страшных аварий: шла на обгон и видела, как машина передо мной врезается в автобус…
— Это и были те самые последствия «супружеского проклятия»?
— Кто знает... Я несколько раз оказывалась на грани жизни и смерти, с тех пор как села за руль. Купила у дедушки подержанные «Жигули», наняла инструктора. Тот на пятом занятии мне говорит: «Завтра будем кататься по городу». Яцко тут же прагматично предлагает: «А что порожняком ездить? Грузите вещи и везите на дачу!» И я быстренько научилась. Сменила несколько иномарок и почти с каждой попадала в историю.
Красный Citroen Rouge Lucifer спас меня от верной гибели…
Как-то рано утром выехала в Белоруссию — навестить маму на кладбище. Туда дорога пустая, навстречу — поток. Вдруг от колонны отделяется фура — тараном идет на меня. А я до последнего не могу поверить: «Неужто собьет?» И вдруг вижу, будто в замедленном кино: грузовик в меня врезается, машина катится на обочину… В последний момент дала по газам — и мы разминулись. Потом увидела по телевизору программу о том, что поляки-дальнобойщики под наркотой так развлекаются — сбивают машины. И никто их не может потом найти. Ровно через месяц примерно в том же месте погибла целая семья...
Когда пришла пора продавать своего «Люцифера», я плакала и просила: «Только чтобы попал в хорошие руки». И нам было суждено встретиться еще раз: незадолго до Рождества еду по Кутузовскому — вдруг в зеркале заднего вида маячит знакомый красный силуэт.
«Ну, — думаю, — здравствуй, дорогой!» Что это именно моя машина, не сомневалась — она тогда только появилась, была одна в Москве. Правда, вела себя неадекватно: мигает налево, поворачивает направо… Гляжу: окно открыто, на нем висит абсолютно пьяный мужик и рулит, разговаривая по телефону... Его шарф развевается по ветру, как у Айседоры Дункан. Он пристраивается за мной, а потом плавно въезжает в бампер — и удирает на всей скорости… Так «Люцифер» со мной попрощался: мол, я тебе жизнь спас, а ты продала какому-то раздолбаю!
— А муж вашу страсть к вождению разделяет?
— Яцко мы усадили за руль не сразу. Он ворчал: «Не понимаю вас, автомобилистов.
Я пока еду на электричке с книжкой, столько страниц успеваю прочитать! А вы маринуетесь в пробках». Даже принципиально не садился со мной в машину по пути в театр. Когда сам пытался вести, Васька засыпал на заднем сиденье со вздохом: «Мы никогда не научим папу рулить». Но постепенно Саша вошел во вкус и стал специально выезжать в магазин: «У нас нет молока… А теперь хлеба!» Правда, у него юношеская манера вождения, как у человека, который поздно сел за руль. Лихачит так, что теперь уже я опасаюсь ездить с ним в соседнем кресле.
Сейчас на колесах оба — живем за городом. Когда расписались, театр дал нам квартиру в Бутове. Съездили мы туда лишь раз: 2,5 часа добирались от театра, в результате увидели стадо коров и высотки в чистом поле. Я стояла по колено в грязи и плакала.
Яцко на меня посмотрел и выдал мужское решение: «Никогда не будем здесь жить!» И мы меняли эту квартиру несколько раз... В результате были вынуждены снять дачу: у Васи после прививки начался страшный дерматит. Друзья посоветовали: «Вам нужно жить на природе». И вот уже 15 лет снимаем дом за городом. Манюня первый год буквально жила в коляске — дышала соснами. Меня сначала пугала «глушь, деревня», а теперь не представляю, как буду жить в подъезде — в каменном мешке, где кто-то ходит по голове... А за городом у нас уже своя компания: на праздники собираются по 40—60 человек.
Когда я оставляла детей с папой, подруги удивлялись: «И не боишься?» А мне как раз этот вопрос кажется ненормальным. Яцко с самого начала проявил себя заботливым отцом: и по ночам вставал, и кормил, и гулял… Конечно, ни у одного мужчины нет такой связи с детьми, как у матери: мы с ребенком соединены пуповиной.
А отцы будут думать лишь о том, как нас всех прокормить. И это нормально — так мы устроены.
Сейчас Маша и Вася — наше все. Сын с десяти лет ездит в Англию и Америку, в этом году учился в дизайнерской школе в Кембридже. В свои 16 он уже знает, что будет поступать в архитектурный. Говорит недавно: «Хочу жить в Лондоне». «Учись, все в твоих руках», — отвечаю. Сама никак до Лондона не доберусь, хотя очень люблю путешествовать. Маша — прирожденный дизайнер, фантазия у нее неуемная. Однажды папа чистил плафоны, доставая из них засохших мух и пчел, вдруг Маша попросила: «Не выкидывай!» Через десять минут уже была готова картина!
Однажды Маша увидела в телевизоре «страшное»: Яцко лежит в постели с Нонной Гришаевой. Подходит к нему: «Папа, как ты мозес? Это не твоя зеньсина — вот твоя зеньсина!» «Маня, да пусть делает что хочет!» — смеюсь. Ну как это объяснить ребенку?
Мы оба играем постельные сцены, целуемся — возникает химическая реакция, организм реагирует. Я, например, не могу не влюбиться в партнера. Поначалу ревновала Яцко: мужчина видный, внимание на него всегда обращали… Но сейчас от этого нездорового чувства излечилась — с возрастом мудреешь, если не безнадежно глуп.
— Не так давно пронесся слух, что вы вроде развелись...
— Все 18 лет мы с Яцко то сходимся, то расходимся — пресловутые итальянские страсти.
А из-за чего они разгораются — хоть бы один случай сейчас вспомнить! Он бродит по дому — включает свет. Я следом — выключаю. Мне надо выехать за час до поезда, он же предпочитает вскочить на подножку отъезжающего состава… Только сейчас понимаю: стоит ли из-за этого ругаться? Зато в самые тяжелые времена мы всегда держались вместе.
Графики у нас с мужем разные, по пальцам можем пересчитать, когда удавалось вместе отдохнуть. Папа с Васей у нас сделаны из одного материала: им нравится покой — посмотреть телевизор, почитать книжку, поразмышлять в тишине… Мы же с Марусей лягушки-путешественницы: она моя верная спутница в поездках к египетским пирамидам, прогулках по Великой Китайской стене. Я отдала дань встречам Нового года в тесном семейном кругу.
Теперь — только на людях, подальше от Москвы: то в Пекине, то на Кубе…
Да — и к вопросу о «формуле любви»: годам к 80 точно буду знать на него ответ. Только чтобы мне его задать, придется прилететь на другой континент. Там меня можно будет найти где-нибудь на берегу моря, с бокалом сухого белого вина, окруженную внуками, а еще лучше — правнуками… Кстати, это желание я уже озвучила Маше. «Все поняла», — ответила дочка. А девочка она у меня очень обязательная…
Благодарим компанию дизайнерской мебели WONDERWOOD за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram