Почти двадцать лет я старалась не показывать эмоций. Я вообще не самый общительный человек. Всегда была очень сконцентрирована на главной цели — выкарабкаться из нужды, стать кем-то достойным... Но для того, чтобы идти этой дорогой, нужны стойкий характер, сила воли, дисциплина — а я была совсем другим ребенком…
Я была очень мечтательной, нежной и ранимой девочкой. В моей детской комнате стоял большой стол, за которым я обычно мастерила.
Мне нравилось рисовать, придумывать какие-то поделки… И вот когда эмоции требовали выхода, я закрывалась в комнате, садилась за стол, брала обычный листок бумаги и… рвала поперек, потом еще, и так до тех пор, пока разорвать клочок больше не представлялось возможным. И тогда я брала второй листок… После того как из клочков собиралась горка хороших размеров, становилось гораздо легче.
Не помню, сколько горок я возвела, пока занималась танцами… Наверное, много. Да и установка «терпеть и контролировать свои эмоции» — точно оттуда.
Я никогда не была экстравертом: не любила читать гостям стихи про бычка с табуретки, не пела с игрушечным микрофоном в руках. Я вообще с детства не любила ничего «специального», «показательные выступления», «потому что так надо».
Не участвовала в школьных утренниках, но это не мешало мне дома, по собственному желанию, для очень избранного круга придумывать и ставить целые спектакли. Мне всегда легче было так — дома «для своих», чем выйти на конкурс чтецов, на неизвестную публику и… конкурировать. Это был мой самый большой страх — страх оказаться проигравшей. Он меня всегда тормозил, мне не хватало внутренней силы, характера, чтобы найти смелость рискнуть. Поэтому мама, стремясь защитить и «закалить», решила отдать меня в спорт. Где его искать, она толком не знала, поэтому отправилась прямиком в Олимпийский комитет. Художественная гимнастика и фигурное катание располагались как раз друг напротив друга. Я походила по три дня и туда, и туда.
На льду замерзла, поэтому остановились на гимнастике. Прозанималась два года там, в конце концов мы с мамой решили, что спорт — это очень серьезно, он требовал все больше и больше времени и сил. А я уже начала потихоньку сниматься в кино и выступала в роли телеведущей в детской программе «Тик-так» на Первом канале.
Но красивыми элементами, хореографией и пластикой я уже была покорена. Мне хотелось продолжать заниматься хотя бы для себя. Так я оказалась в детской секции танца при «Театре Луны». Педагог-хореограф Калерия Васильевна из Большого театра требовала от нас много. Воспитывала так, как воспитывали ее саму. «Подтянули зады!» — это самое нежное, что можно было услышать. А я была маленькой, очень жизнерадостной и иногда увлекалась так, что плясала вразрез с музыкой, счетом.
Скакала просто по полу… Ругали меня постоянно. В основном за витание в облаках. Я очень боялась педагога, сжималась в комок, если слышала свою фамилию. Но страха хватало, увы, ненадолго.
Как тут сосредоточиться на скучных жете, когда по подоконнику прыгает ужасно веселый воробей! Засматривалась и снова переставала слышать музыку. «Неуспеваемость!» — то и дело слышала я в свой адрес, не очень понимая, что именно это значит. Когда педагог поняла, что словами меня не проймешь, мне начало прилетать по попе.
Обидно было невероятно. Представьте, изо всех сил ты стараешься как можно глубже сесть в какое-нибудь плие, а тебе — раз! — и прилетает. Плакать во время урока запрещалось категорически — сразу выгонят.
В принципе я терпеливая. Но чтобы не разреветься, приходилось собирать в комок все свое мужество. И делать это ох как часто. У нас не сюсюкали. Я постепенно перемещалась ближе к краю станка — месту для неуспевающих, пока не зависла на самом последнем его отрезке.
Был и еще один момент, который отличал меня от других ребят. Мы с мамой жили небогато. Несмотря на то что за мои детские съемки платили, мама крутилась на разных работах, денег после оплаты съемной квартиры оставалось немного. А своего жилья в Москве у нас не было очень долго. Я в первый раз на море поехала только в 19 лет. Кроме того, танцами начала заниматься, когда пустые прилавки опустели окончательно. Вероятно, поэтому мама не смогла найти балеток белого цвета и купила красные. За красные балетки на белоснежных колготках педагог прозвала меня Гусиными Лапками.
Постепенно имя мое как-то отпало, а «Гусиные Лапки, тяни носок! Не стараешься!» — я слышала то и дело. Расстраивалась, конечно.
Возможно, педагог пыталась как-то разбудить мое самолюбие, дать толчок… Но мне все-таки кажется, что с детьми так нельзя. Даже когда красные балетки были заменены (наконец!) на белые, я так и осталась Гусиными Лапками.
Других девочек хвалили, ставили в пример. Меня же только ругали. Причем поделиться переживаниями по этому поводу было и не с кем. Возила меня мама, жили мы тогда далековато, но почему-то ей я сказать не могла. Подружек балетных у меня как-то не появилось, потому что уезжали мы сразу после урока.
Соперничества, которое могло бы сдвинуть ситуацию с мертвой точки, тоже не возникало — ну кому придет в голову завидовать вечно отстающей девочке?
А потом произошло самое худшее, что только могло произойти. Мне перестали делать замечания. Меня вообще в упор не видели. И я сама начала сомневаться, а существую ли? Настали самые страшные дни. Я все время находилась в таком напряжении, что казалось, вот-вот сломаюсь сама собой.
В конце концов переживаний и боли накопилось столько, что все выплеснулось. Мы вышли из театра, я остановилась посередине тротуара и четко сказала: «Мама, я больше не хочу туда возвращаться!» Бедная мама, которая ни сном ни духом, что с танцами у меня все клеится из рук вон плохо, вообще ничего не понимала. Все спрашивала — что случилось и кто обидел?
Но я как автомат повторяла одно и то же: «Не хочу туда возвращаться». До метро мы шли молча. А мама — человек редкого такта, она никогда не давила, не настаивала. «Лянка, это же было твоей мечтой, ты так любишь танцевать... А как же теперь?» Но даже нажим на больную мозоль действия не возымел. И в конце концов мама выбрала, наверное, самый правильный ко мне подход.
Я восхищалась Майей Плисецкой. Она богиня танца! Все свое детство собирала открытки с ее портретами, записи балетов, заметки об ее премьерах. Я и сейчас придерживаюсь мнения, что она величайшая звезда мирового балета, а тогда она казалась мне просто небожительницей.
— Представь себя Майей Плисецкой.
Сыграй ее! Делай все так, как делала бы она! — сказала мама. — Не получится, уйдем из секции в тот же день!
Шмыгнув носом, я согласилась попробовать.
И в первое же занятие почувствовала, как внутри появилась какая-то новая энергия. Я представляла, как встала бы у станка она (нигде вы не увидите Плисецкую с опущенными плечами!), и старалась встать так же. Мне стало приятно смотреть на себя в зеркало. Метаморфозы заметила и педагог, наконец мне начали делать замечания и помогать. Потихоньку со своего края станка я поползла в центр, а с занятий выходила счастливой.
Можно сомневаться в правильности способов воспитания юных балерин, спорить о методах… Я много что вспоминаю из того периода с грустью.
Но именно ему я обязана всей своей последующей карьерой. И это правда во всех смыслах. На один из наших концертов пришел Проханов, которому требовалась танцующая девочка в постановку. И он выбрал меня.
Это был мой шанс. Правда, я его чуть не упустила. Мне 14 лет. Я очень жду дня премьеры, и вот он наступил. А мама ушла пораньше из дома и случайно заперла меня внутри, прихватив с собой обе пары ключей... Жили мы, заметьте, на четвертом этаже! Но я начала прикидывать, как можно связать простыни… Хорошо, что их явно не хватило бы! Позвонила маме: «Что же это? Ну вытащите меня как-нибудь, выбейте дверь! У меня же спектакль!» Мама неслась на попутках и прилетела буквально в последний момент. Схватила меня, и мы помчались в театр. Там буквально в шесть рук натягивали на меня костюм, гримировали…
А танцевать надо много, поэтому кинулась разогреваться — обязательно надо, иначе можно травму получить… Побежала в фойе. Если кто помнит старое здание «Театра Луны», фойе там было сильно скромным по метражу. И вот, исполняя колесо, я четко попадаю ногой по напольной вазе с икебаной. Ваза вдребезги. А у меня, как в фильме ужасов, «раскрывается» разрезанная щиколотка, по белым колготочкам на глазах расползается кровавое пятно. Третий звонок в голове раздался просто взрывом.
Ногу мою заклеивают пластырем. У девочек из кордебалета заимствуем гетры, натягиваю — к счастью, кровь не видно. Весь первый акт я на сцене. «Гусиные Лапки, Гусиные Лапки…» — стучит в виске. Дети в первом ряду разглядывали мою ногу с подозрением. Потому что кровавое пятно через белые колготки и розовые гетры с каждой минутой просачивалось все более неумолимо.
Успевала только впрыгнуть в кулису и схватить очередные чужие гетры, чтобы снова «замаскироваться». Так на болевом шоке весь первый акт и пропрыгала.
В антракте меня, конечно, решили заменить. Уже приехали «скорая помощь» и девочка-дублер. Но я уперлась, сказала, что дотанцую сама, потому что весь первый ряд сразу заметит замену. И потом это же мой первый спектакль!.. Женя Стычкин, тоже занятый в постановке, потом мне рассказывал, как сильно был поражен выдержкой 14-летнего ребенка, все-таки доигравшего до конца.
В машину «скорой помощи» меня несли на руках: стоило только присесть за кулисами — и встать я больше не смогла. И только когда в больнице наложили восемь швов, я и сама удивилась, как же смогла скакать по сцене два часа?..
Нельзя подвести, позволить себе расклеиться.
Надо закончить, а уж потом разбираться со своими болячками. Это туда же — к тому, какие правильные, хотя и жесткие уроки я получила, будучи маленькой девочкой, у строгого балетного станка.
На личность все это отпечаток наложило, конечно. Я все привыкла делать сама и отвечать за сделанное — тоже. Не выношу ни сочувствия, ни других попыток влезть на мою территорию. Не поверите, но даже чай, приходя с работы, я предпочитаю заваривать себе сама! Если к чайнику тянется бабушка (вовсе не посторонний же человек!), начинаю жутко стесняться, зажимаюсь… Ну не люблю я, когда за мной ухаживают, как за маленькой!
Так продолжалось до тех пор, пока я не встретила Мишу Вайнберга. Он научил меня разговаривать в полном смысле этого слова. «А теперь выдохни и говори, что происходит», — командует муж. И — о чудо! — я отвечаю. Раньше мне действительно легче было молчаливо уничтожать бумагу. И только Мишина попытка меня разговорить увенчалась успехом. Я стала гораздо общительнее и счастливее, конечно. Хотя одно правило осталось неизменным — единственный человек, который может пожалеть меня без последствий, — это мой муж. При Мише я могу себе позволить вдруг устать, упасть на диванчик, бессильно вытянуть ноги и с удовольствием поныть.
А историю про то, как одна девочка не хотела ни с кем соревноваться и поэтому пряталась в своем маленьком домике, пока не обрела мечту и не поверила в себя, можно рассказать как сказку нашему маленькому сыну Максиму.
Благодарим салон «ТРИО-интерьер» на Ленинградке за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram