Когда он выходит на сцену, женщины начинают скандировать его имя, визжать и плакать от восторга. Канадский певец Гару стал знаменит в 26 лет, в тот памятный вечер 16 сентября 1998 года, когда в Париже состоялась премьера франко-канадского мюзикла «Нотр-Дам де Пари» и он спел партию Квазимодо. Успешный мюзикл попал в Книгу рекордов Гиннесса, триумфально объездил планету, а главный исполнитель превратился в суперзвезду.
Да и трудно отыскать того, кто не слышал его легендарную песню Belle!
Для того чтобы добраться наконец-то до вас и поговорить, пришлось выстоять длинную очередь из женщин и с женщинами же вести переговоры, дабы это интервью стало возможным. В нарядно разодетой по торжественному случаю очереди были как совсем юные девушки при макияже и на высоченных каблуках, так и зрелые дамы в старомодных шляпках. Ваше обаяние покоряет все возрастные группы.
— Да, я такой...
— Как в таких условиях вам живется и работается?
— Трудновато, черт побери. Но вокруг меня всегда было так много женщин, что я вроде как привык.
Открою вам секрет. В юности со своими ушами, носом и зубами, посмотрим правде в глаза, я и думать не смел о девчонках. Но стоило мне взять в руки гитару и спеть: Lookin’ for some happiness… (оглушительно кричит), как они обернулись на меня. В эти священные мгновения я и принял судьбоносное решение посвятить свою жизнь музыке.
— А до этого, согласно легенде, вы были незаметным юнцом из семьи скромного достатка?
— Да, папа работал в гараже механиком. Кстати, запахи бензина и машинного масла и по сей день способны вызвать у меня щемящее ощущение радостной и грустной ностальгии. Потому как это запахи моего детства, моей семьи, наших уютных вечерних посиделок, когда отец возвращался со службы усталый и молчаливый, а я, так ждавший его день напролет, жадно принюхивался.
Пахнет бензином — папа дома, с нами, со мной — радостно, опять уютно, хорошо! Так что если вы спросите, какие запахи я люблю, отвечу — запах бензина.
Главное воспоминание моего детства — ощущение отсутствия отца, болезненное ожидание его прихода. Отец пропадал в своем гараже, среди изувеченных машин, инструментов, аккумуляторов и колес. Такое царство больной машинерии… куда иногда я пробирался, чтобы побыть рядом с ним. Отец уходил на рассвете, пока все еще спали, а возвращался за полночь. Но к нам не подходил, садился за стол и начинал составлять отчеты и денежные сметы за прошедшие сутки. Отец все делал сам в своем гараже, один. Наверное, от него у меня такое качество — быть умельцем, мастером на все руки в прямом и переносном смысле.
Я не пугаюсь никакой работы в быту и на сцене. Все умею. И записывая пластинку, стараюсь везде поспеть — и звук микширую, и аппаратуру подкручиваю, и микрофоны выставляю, и студию придирчиво осматриваю…
Другое воспоминание детства — особое чувство зажатости, зависимости. Я рос с сестрой, которая старше меня на восемь лет, она по максимуму использовала свое выгодное положение. Я был в буквальном смысле игрушкой, еще одной куклой, в которую она играла. Не хочу вдаваться в подробности, и так понятно, кому доставались лучшие кусочки, кто подвирал и кто кого покрывал, кто имел на все право, а кто нет… Кстати, подобное отношение во многом определило (испортило, наверное) мои будущие отношения с женщинами. Я все время «под ними», на вторых ролях. Никогда особо не надеялся вступить с кем-либо в равноправный контакт, всякий раз подсознательно готовясь к тому, что меня будут иметь и использовать по полной программе.
Потому как они лучше, ловчее, старше, правее, а я — шестерка. Лох на побегушках… Но это во взаимоотношениях с подругами так — верхний слой. Если покопаться, можно многое отыскать в моих комплексах.
Мы жили скромно, денег лишних не имели, но при этом ни в чем не нуждались. Родители давали нам все! Сейчас, рассматривая детские фотографии, нахожу снимки, сделанные в Диснейленде. Они и туда нас возили, чтобы порадовать. Очень экономно вели хозяйство, никаких незапланированных трат. Чего не скажешь обо мне. Я такой транжира. Зарабатываю — и хоп! — все спускаю. Жадно живу, во все бросаюсь — не знаю, наверное, так проявляется протест против лет, прожитых в бедности...
Отцу, кстати, я обязан тем, что работаю певцом.
При своей неромантичной и совсем уж земной профессии он был на редкость творческим человеком, имел вкус к праздникам. О, как он мог их устроить! Часто приглашал друзей, самозабвенно пел, да так заразительно, что ему начинали подпевать все гости, со мной, сестрой и мамой (громко поет, отщелкивая пальцами ритм: I’ve a smile on my fa-а-а-а-ce…). Он заразил меня этой энергией праздника. Я прямо заболел и музыкой, и пением — ярким и вполне естественным желанием проявлять свои чувства, давать им безудержную волю. Я видел и ощущал, как совместное пение радовало всех, как все смеялись, танцевали. Вот оно, счастье, думал и видел я, вот какое оно на самом деле.
— Сейчас, когда вы выходите на сцену, сразу же улыбаетесь, даже когда поете о грустном. И все вокруг тоже начинают инстинктивно улыбаться.
— Потому что я работаю Солнцем. Хочу зажигать всех подряд, хочу смеяться, делать счастье осязаемым. Кстати, сестра как-то напомнила мне о том, что в детстве, когда к нам приходили гости, я непременно выбегал на середину комнаты и принимался отчаянно кривляться. Все просто лежали от хохота, и я был счастлив. Мне важно было завести публику, встряхнуть людей. Такая вот потребность с младых лет. Изображать клоуна! Это, кстати, осталось во мне до сих пор. Я все время устраиваю вечеринки, тусовки, постоянно верчусь и смеюсь. А по сути обязан я этим вирусом счастья отцу — моему идолу. Он, между прочим, здорово играл на гитаре. У него был свой оркестр, состоявший из братьев моей мамы.
Мне было три с половиной года, когда я получил от родителей в подарок гитару.
И хотя был карапузом, руки не дотягивались, тем не менее умудрялся бренчать что-то стройное. А все потому, что всей душой любил музыку и очень хотел быть как отец.
Я садился напротив отца с гитарой и старался повторять его движения. Так и выучился — на глаз, на слух, по ощущениям. В четыре года резко заинтересовался пианино: на нем играла сестра. Мама вспоминала, как однажды возилась на кухне и вдруг услышала довольно складные мелодичные пассажи, несущиеся из гостиной… Удивилась — кто это? Сестра в школе. Зашла и увидела, что это я, коротыш, сижу за инструментом и перебираю пальцами клавиши! Но не хлопаю по ним, как все малявки, — блям-блям-бух, а именно играю что-то связное.
А я ведь никогда не обучался музыкальной грамоте и ничего в этом не смыслил в силу возраста. Потом мне взяли учителя, пошла вся эта хрень с разучиванием нот, пассажей, партий… дикая скукотища! Вот тогда и понял: не-е-ет, такой академический музон точно не по мне! Спасали редкие уроки на гитаре с отцом. Он даже хвалил меня, удивляясь, как быстро я все схватываю, а порой даже беру такие аккорды, которые у него самого не выходят.
Тем не менее все разговоры о моем музыкальном будущем отец пресекал на корню. Он сам, по идее, мог стать неплохим музыкантом, но менталитет не позволил. Будь он безумцем, авантюристом — сумел бы броситься на любую стену, пробить ее, добиться славы, сделать так, чтобы его услышали. Но папа человек неповоротливый, не рисковый, не азартный.
Считал, что этой профессией не проживешь и семью не прокормишь, если только шанс тебе не улыбнулся. Жестокая профессия. Он убедил себя в том, что его любовь к музыке — просто хобби, этим можно заниматься на досуге, не более того.
Поэтому когда я стал пробовать дома петь, он всегда строго напоминал: не забывайся, это всего лишь необременительный досуг, услада духа, а не дело жизни. Я соответственно, внимая каждому его слову, тоже принял такую позицию — музыка для меня будет развлечением. И все. Я рос, пел, выступал в барах-клубах, один и со своей группой Windows et Doors, получал деньги за выступления и все равно не относился к музыке как к профессии. Говорил себе — ну это я так, отжигаю. Попою-попою, а потом возьмусь за ум, займусь чем- нибудь серьезным.
Но время шло, я пел, и музыка не собиралась меня покидать. Тем не менее я упорно искал работу. Да-да, на полном серьезе.
— И в какой же области искали?
— Да везде, в сущности… Даже занимался сбором винограда! А вообще всегда мечтал освоить профессию археолога. Она меня прямо завораживала — путешествовать по миру, искать следы прошлого! Романтично! Потерянные цивилизации, инки, майя — о-о-о, меня это невероятно влекло! Правда, с возрастом стал понимать, что профессия археолога включает в себя не только праздничные открытия, но и конкретное копание ям в земле, то есть дело долгое, нудное. Возня с черепками-осколками, смахивание с них пыли кисточками! Сейчас могу сказать, что я все равно стал «археологом» — но только в музыке.
Я открываю миры, пространства, исследую чувства… Разве эти профессии не похожи?
Путешествия по миру для меня — щепетильная тема. Потому как в детстве, проведенном в родном канадском Квебеке, для отдыха было только одно направление — каникулы в Майами. Все. Никаких других точек на карте просто не существовало. Даже Монреаль находился от нашего дома на расстоянии 150 км, и поехать туда было целым делом. Мы туда наведывались всего пару раз. Так что мечта стать археологом могла бы вывести меня из тупика, из оседлого замкнутого круга, помогла бы повидать землю. Ну вот — стал певцом и теперь мотаюсь повсюду. Свершилось!
Кстати, в детстве часто представлял себе, как в один прекрасный день побросаю в походный рюкзак вещи и полечу в Париж, где увижу таинственный собор Парижской богоматери…
— Судьбоносные мечты!
Партия Квазимодо в мюзикле «Нотр-Дам де Пари» изменила вашу жизнь. А свою самую первую песню помните?
— Первое выступление состоялось на выпускном балу в семинарии Шербрука. Все ребята что-то готовили, сбившись в стайки, а я, сильно зажатый и закомплексованный, был сам по себе. Не знал, стоит ли мне вылезать, светиться, петь? Изъедал себя долго и решение принял за пять минут до начала праздника: рискнул все же выйти с гитарой на сцену. На диком нервяке, не осознавая толком зачем. Красный, затюканный… Как вообще рот открыл, не помню. Но выдал из Элвиса: You give me fever… (голосит во все горло).
Вроде получилось — во всяком случае, меня не освистали. Потом стал выступать в разных местах, и однажды ко мне вдруг подходит парень и предлагает играть в их в группе — им не хватало гитариста. Ему нравилось, как я играю, пою, и он посчитал, что у нас что-то получится. Оказывается, он меня запомнил по тому выступлению на выпускном.
Конечно, все это выглядело несерьезно. Но почему нет? Мы выступали, сами рисовали билеты на свои концерты: вырезали на ластиках мини-барельефчики, окунали в чернила — так у нас получались всамделишные печатки, и продавали наши входные билеты, будто они настоящие. Выступали в школьном концертном зале на 332 места — и рисовали столько же билетов. Мне было всего 19 лет! С ребятами я дал концертов четыреста! Каждый раз выходя на сцену, пребывал в состоянии, близком к удару.
Потел, краснел, немел, меня разбивал загадочный паралич… Я страшно комплексовал перед публикой, стеснялся и не знал, как побороть страх. Но пытался. Выплевывался на сцену, тащился к центру, брал гитару и пел… пел на английском, что-то из Клэптона, Кэша, все подряд проверенные временем баллады. После каждой песни люди начинали стучать ногами, аплодировать, девушки визжали, и я ощущал огромную отдачу. То есть меня хотели слушать, готовы были слушать дальше, я нравился. Это было потрясением, гордостью, настоящим счастьем. А потом события стали развиваться, как в кино. Устроители концерта позвонили хозяину заведения Франсису Деланжу, тот призвал меня на ковер и сказал: «У тебя отлично получается, ты должен выступать. Непременно. Со своим шоу. Со своим репертуаром». Разговор состоялся во вторник, а на субботу он уже поставил в программу мой концерт.
«Да вы что! — отмахнулся я. — Какое шоу, какой репертуар? Я пою чисто для себя, да и нет у нас программы на настоящий концерт». Он ничего не хотел слушать, сказав: «Давай выкручивайся». Уверяю вас, любой здравомыслящий человек, оказавшийся в подобной ситуации, отказался бы. А вот я, черт его знает почему, выпалил безответственное: «Ладно, постараюсь». Этот человек сделал, по сути, невозможное — он поставил передо мной невыполнимую задачу, я напрягся на все 300 процентов и к субботе все подготовил. Обошел музыкальные магазины, унизительно выклянчивая напрокат аппаратуру, инструменты, диски для подготовки (мне же надо было выучить хоть какие-то популярные песни того времени), — все под честное слово. Говорил: я все верну и возмещу, когда мне оплатят выступление.
Хозяева магазинов открыто потешались над обещаниями какого-то чокнутого.
Но в назначенный день я все же вышел на сцену... Смешно было: я то и дело забывал тексты, навыка-то никакого, глупо извинялся, чесал репу, спотыкался, путаясь ногами в проводах, упал даже, и вот что удивительно — зал просто валялся от смеха. Люди думали, что это такое прикольное шоу, и весь этот идиотизм отработан на репетициях и прописан в сценарии. Никто и представить не мог, что со мной происходит на самом деле. И я в какой-то момент совершенно расслабился, почувствовал себя счастливым. Все страхи ушли — я ловил сумасшедший кайф, стоя на сцене, безраздельно владея залом, ощущая его влюбленность, его страстность, его отзывчивость. Хозяин того зала аннулировал другие выступления и поставил меня в план на целых шесть недель!
Концерты прошли с аншлагом. Наверное, эта ситуация и стала поворотной в судьбе. Если бы я не ринулся в почти экспериментальное для себя шоу — то и по сей день тренькал бы на гитарке в каком-нибудь провинциальном баре под Квебеком, а мое имя никому ни о чем не говорило бы. Но я рискнул — и вот я здесь. Встречайте!
Хотя, конечно, ликуя на сцене, все равно не думал, что будет со мной в дальнейшем. Помнил слова отца о том, что музыка — только хобби, не более. Строил планы — ходить по пиано-барам, быть folk singer, просто таким аниматором от музыки. Приятно! Так я провел свою молодость, с 19 до 25 лет. Пел, выступал, ничего не загадывая наперед. Сколотил свою группу, в которой играли даже университетские профессора из Монреаля. Я отлично играл на трубе.
А потом меня услышал Люк Пламондон и предложил партию Квазимодо в мюзикле «Нотр Дам де Пари». После этого моя жизнь изменилась бесповоротно. Особенно изменилось отношение женщин. У меня всегда были комплексы по поводу своей внешности — два метра роста, долговязый, нескладный, а уши, уши! Огромные уши, а носяра! Но на концертах и у служебного выхода мои поклонницы отныне кричат, что я самый красивый мужчина на свете. М-да, так хотелось бы им верить!
— Откуда взялся ваш псевдоним «Гару» — «оборотень»? Вы же Пьер Гаран.
— Ой, меня так даже родители больше не называют. Я Гару с тринадцати лет. Такое прозвище дали мне друзья. И я всегда был Гару, и не будь певцом — я бы все равно звался Гару. Мне это имя больше подходит. Оборотень, меняющийся, нелюдимый, непостоянный, увертывающийся…
— Недавно вышел новый диск «Посередине жизни».
Как вы объясните смысл названия?
— Вот говорил по этому же поводу с дочкой, и она вдруг спросила: «Па, слушай, а в чем смысл названия? И где находится эта половина жизни? Есть ли она у меня, у тебя?» Я пожал плечами — не знаю. Песни написал Люк, он в юности всегда мечтал написать о сорока годах мужчины. Написал специально для меня, а я оказался совершенно не в теме. Ну хорошо, вот мне сейчас сорок, и что? Где моя середина, а может, и конец? Когда он наступит? Не знаю. А если только сейчас или завтра моя жизнь начнется? Изменится на сто процентов или разом закончится? Мы не знаем, сколько нам остается. И не знаем генеральный план бога на наш счет.
— В России есть такое поверье, что 40 лет для мужчины — определенный мистический рубеж…
Этот юбилей даже не принято отмечать из боязни сглазить.
— Такого у нас нет. Я лично обожаю свои 40. И по этому поводу даже закатил вечеринку с друзьями в Лас-Вегасе.
— Это как в знаменитом фильме «Мальчишник в Вегасе»? Захотели повторить их сомнительные подвиги?
— Точно! Именно так! Обожаю это кино. Многие думают — пошлятина, герои фильма пустились во все тяжкие, чтобы отдохнуть от жен, быта. Но по мне это кино про то, как нам, большим мальчикам, не хватает ярких приключений в обыденности. Вот и я с парнями решил переиграть голливудское кино по-нашему.
Итак, представьте себе: ночь, яркие огни проспектов, неоновые вывески, фальшивая Эйфелева башня там, египетские пирамиды сям, и мы, орущие детины, летящие на машине сквозь ночь.
Загрузились в громоздкий лимузин «Хаммер», внутри все такое хай-тековское, навороченное, крутое, автоматическое, повслюду лампочки мигают... То есть мы конкретно попали внутрь нашего любимого «Мальчишника в Вегасе», только там парней было всего трое, а нас десять лбов. Катили по улицам, визжали, махали девчонкам, в салоне у нас перекатывались по полу бутылки, и мы были готовы к самым отчаянным приключениям — короче, полное клише любимого фильма. Мотались из клуба в клуб, от бара к бару. И вот что странно — всем весело, а я сижу, взираю на всех и ною: «Да ну, братва, поехали отсюда, надоело.
Ой, сюда не хочу, туда не поеду!» Они делают вид, что не обращают на меня внимания. А я действительно не включился в наше зажигалово, брюзжу, как старик, сопли развожу. Ребята не унимаются: «Слышь, козлина, не нравится здесь — поедем туда. И там не нравится? Едем в другое место! Без базара!» Они искренне пытались меня развлечь в день моего сорокалетия. Хлопали в ладоши, пели во все горло, дули в бутылочные горлышки — пам, пам, пам, уэ-э-э, тра-та-та-та: You spin my head right round… (нестерпимо громко выкрикивает слова песни, размахивает руками, пытаясь танцевать на месте в крутящемся кресле), как запевал Flo Rida в «Мальчишнике...» Ребята орут мне: «Поперлись туда! Не хочешь? Не вопрос! Разворачиваемся и едем обратно!» Со стороны мы точно напоминали классических обезумевших козлов, дорвавшихся до мальчиковой свободы и готовых на штурм стрип-клубов, курительных и казино.
Я на них взираю с тухлой миной, и в какой-то момент они визгливо тормозят и начинают меня отчитывать: «Нет, ну что за хрень! Тебе сегодня сорок, мы тут вроде как праздновать собрались, мотаемся уже битый час по городу, все еще трезвые, и даже девок в машине нет! С тобой все в порядке? Не сбрендил? Ты вообще че хочешь? Давай говори прямо сейчас, не порть нам тему».
И знаете, что я им ответил? «Чуваки, а может, просто где-то тихо посидим и в карты сыграем?»
Все. Это был взрыв. Как жив остался, не знаю. Они меня чуть не убили! Но слово новорожденного — закон. Они затихли, мы поехали в какой-то клуб и принялись резаться в покер. Так бесславно закончился мой юбилей.
Я потом весь остаток вечера умилялся: «Чувачки, ну как круто мы тут сидим, болтаем, как здорово!» Они ничего не отвечали и упорно отводили глаза в сторону.
— То есть вы решили капитально переписать сценарий американского «Мальчишника» и включили пенсионерские радости.
— Честно говоря, я был искренне счастлив просто сидеть с ними и играть в карты. Мы давно не виделись, соскучились… Просто ребята не ожидали от меня такой сентиментальности. Да и за что их осуждать — двадцать пять лет, что мы знакомы, они никогда не видели меня таким тихим. Я же всегда был главным заводилой в компании, самым шумным, самым отвязным! И отправляясь на юбилей Гару в Лас-Вегас, мальчишки ждали привычного светопреставления с битьем бутылок, визгом девчонок, песнями до рассвета и уж никак не партии в покер под абажуром…
— дерьма, иными словами. Так что, возвращаясь к вашему вопросу о возрастном рубеже, вот так бесславно я шагнул в свою зрелость. Перестал беситься, нарываться на неприятности. Изменился, наверное. Единственное, что осталось прежним, — мой необузданный темперамент. По этой причине я, например, не позволяю себе петь дома под душем — меры не знаю. То есть если пою, то очень громко, — такой я парень огненный, живущий на высоких октавах. И пение у меня — вид экстремального альпинизма, наверное. (Встает и во весь голос поет пару строк: For you I would change the world… пам-парам-та-ту-та-та-а-а-а… —так невыносимо громко, что стаканы на столе, стоящие на алюминиевом подносе, ложки, крышечка на сахарнице и заварочный чайник дружно вздрагивают.)
— Интересно, что сказали бы ваши родители, сестра, девушка, наблюдая за тем, как вы отрываетесь?
— Мои родители наверняка приняли бы мою сторону.
Они всегда любили и понимали меня. Они вообще уникальные! Любят друг друга уже 53 года. Конечно, у них бывали трудности, которых не избежать между супругами. Но они все преодолели и остались вместе. Мама и отец и по сей день трогательно влюблены! Они преподнесли мне редкий подарок — ощущение защищенности. Их любовь поддерживала меня всегда. Придавала счастливую легкость моему бытию. Но что удивительно — их судьбы я не повторил, хотя все психологи мира в один голос утверждают, что дети невольно воспроизводят модель родительских взаимоотношений.
Я же почему-то стал их полной противоположностью — они всегда вели оседлый образ жизни, а я на месте не сижу. Они экономные — я транжира. Они сосредоточены друг на друге — у меня полно женщин. Я пропагандирую полнейшую свободу. Моей дочке Эмили сейчас 12 лет, она уже в том возрасте, когда ребенок прекрасно анализирует поступки взрослых. Так что я вроде как не лучший пример. Тот факт, что мы не проводим время вместе — она живет и воспитывается в новой семье моей бывшей подруги, матери Эмили, шведской манекенщицы Ульрики, — ничего не меняет. Эмили моя точная копия во всем. Хулиганка, независимая, свободолюбивая вертушка. Огненный темперамент! Так что она, узнав о том, что ее отец решил отметить свой день рождения в Вегасе, наверняка показала бы большой палец: «Молоток, так держать!» — Давайте о грустном.
Вы как-то сказали, что дочка спасла вас от смерти.
— Тринадцать лет назад я чуть было не погиб. Проделывал на своей красной Ferrari Spider длиннющий путь и случайно уснул за рулем. Причем, засыпая, машинально нажал на газ... Проснулся внезапно от оглушительного скрежета, свиста шин по асфальту и крутого виража, сильно встряхнувшего меня в кресле. Кстати, крутило и переворачивало меня на узкой трассе рядом с обрывом в пропасть… Шесть секунд, пока продолжался этот кошмар, показались мне тремя часами, так я понял, насколько относительно понятие времени. Ведь за эти шесть секунд я переродился, изменился навсегда, вплотную приблизившись к финишной ленте. Кому-то нужны годы для этого, кто-то меняется после тяжелой болезни, а вот я мгновенно превратился в нового человека, перевернувшись в машине.
В такой момент, говорят, у человека за секунду до смерти пролетает в сознании вся его жизнь, как фильм на перемотке. У меня же в голове стучала только одна фраза: «Моя дочка—моя дочка—моя дочка!» Она должна была вот-вот родиться, и я вдруг осознал, что она появится на свет без меня, будет расти без меня, и я не смогу ее защищать и оберегать. Так что мои предсмертные мгновения были отмечены дикой мукой, в какой-то момент я выбил дверцу и вылетел из крутящейся машины. Жив остался чудом…
Прошло три месяца, родилась Эмили. И я сделал для себя новое открытие. По сути, я весельчак, любящий жизнь, всегда настроенный на позитив и всегда готовый привести сотню примеров «за», чтобы продолжать радоваться жизни и вообще жить. Как только дочка родилась, я вдруг понял, зачем существую.
Не живу, а именно существую в этом мире. То есть я существовал, оказывается, для того, чтобы сделать этого драгоценного ребенка и вывести его на орбиту жизни. Все так просто. И меня эти мысли совершенно переродили. За долю секунды приблизившись к гибели, я вдруг не разрешил себе умирать — приказал остаться на земле только ради своего ребенка!
Этот выбор, эта позиция сделали меня другим. И мне стало намного легче жить — все точки и запятые расставлены, остальное не имеет значения. Я вдруг понял, что теперь не смогу быть отчаянным, не смогу подвергать свое тело никаким экспериментам, я вообще более ни на что опасное не имею права — себе одному больше не принадлежу, я отдан только ей, моей дочке.
И хотя в те опасные мгновения ее еще не было на земле, я на все сто процентов уверен — это она спасла меня от смерти! Ангелы оставили меня на земле только ради нее и для нее. И никак иначе.
Вообще у нас с дочкой интересные отношения. Она меня во всем контролирует. Я выпускал как-то духи Come2me, и Эмили была первая, кто решал, подходит ли мне такой аромат или нет? Этим летом записывал диск, дочка первая прослушивала песни и давала указания. Например, ей категорически не понравились надрывные любовные баллады. «Не-е-е, отец, это плохо. Это совсем не твое! Ты же оптимист по сути! Побольше радости, выключай минор! Не нужны мне твои блюзы, твои жалобы. Смейся, смейся — это ты, настоящий!» Я, конечно, отбиваюсь: «Дочурка, ну нельзя избегать грустных тем и вообще трудностей.
Они нас учат, меняют». Но для Эмили это не аргумент.
— Женщины не простят, если не задам вопрос о личной жизни. Простите, знаю, что вы терпеть не можете говорить на интимные темы…
— Ай-ай-ай, а мне как раз пора уходить. (Смотрит на часы.) Наше интервью закончилось, срочно бегу по важным делам. Жаль, не успели договорить! Как-нибудь в другой раз! Шучу-шучу, отвечу…
— Свою первую любовь помните?
— Первая любовь... Кто был моей первой любовью? Та, с которой впервые поцеловался, или та, с которой занимался сексом? Или та, которая разбила мне сердце? Я действительно не знаю, как правильно ответить. У меня было много женщин, и со многими я открывал для себя впервые совершенно разные ощущения…
Самая удачная и красивая фраза, какую я слышал когда-либо, была произнесена Клодом Нугаро, легендарным певцом и моим близким другом.
Говорили мы о женщинах, и я озадачил его вопросом: а кого он мог бы назвать своей главной любовью, женщиной своей жизни? Он тогда усмехнулся: «Я бы переиначил вопрос: спроси лучше, кого я назвал бы женщиной своей смерти — и я назову тебе ту, которую больше всего люблю и подле которой хотел бы умереть…»
Вот и я с тех пор задаю себе такой вопрос, проверяя свои чувства, своих подруг… Их было у меня та-ак много. И никого из них я не мог бы назвать ни женщиной моей жизни, ни женщиной моей смерти. Они приходили-уходили, ничего не оставляя после себя… Были среди них и знаменитости, но я терпеть не могу говорить о своей личной жизни.
Вы хотели меня расспросить как раз об этом?
— Я была знакома с Клодом Нугаро. Немного собью ваш романтический настрой — его последней женой была медсестра Элен, с которой он познакомился в больнице. Они «полюбили» друг друга тогда, когда Нугаро уже был развалиной, а Элен ухаживала за ним… Вы уже упомянули шведку Ульрику, которая родила вам дочку. Как вы с ней познакомились?
— Наша история любви началась в старинном замке… Было это в Лондоне, в сентябре 2000 года. Мне тогда только исполнилось двадцать восемь, я приехал на гастроли с «Нотр-Дам…» и осел в английской столице на несколько месяцев. Мое имя гремело, везде висели афиши… Я ловил на себе взгляды, дико воображал и был весьма потешен в своей завышенной самооценке.
А в тот осенний уик-энд решил осмотреть достопримечательности английской столицы и попал на экскурсию в замок. Пошел туда с подружкой. В какой-то момент мы затеяли с ней спор, и она стала выпытывать: какие девушки мне нравятся, кого я мог бы назвать, например, своей королевой, в таком духе. Нас толкали туристы, потоками шли группы. Обернувшись, я заметил дивную блондинку, проходившую мимо, и сразу же выпалил: «Моя королева? Какая она? Да вот какая!» И указал на незнакомку. Девушка прошла и даже не посмотрела в мою сторону. Меня это задело, я стал за ней ходить, бросать в ее сторону пламенные взгляды, улыбаться. Обычно мне хватает всего полуулыбки, чтобы завоевать девушку, а тут… Стена. Холод. Безразличие. Хоть бы что, ноль внимания. Я успокаивал себя, говоря: ну да, это же иностранка, наверное, поэтому и не узнала меня.
Как потом выяснилось, Ульрика в своей Швеции вообще не слыхала о мюзикле «Собор Парижской Богоматери». Я плелся за ней по залам музея, задевал ее якобы случайно, мешался в проходах — никакой реакции. Наконец поймал ее в сувенирном ларьке уже на выходе. И там уболтал! Пустил в ход все свои уловки, чтобы она мной заинтересовалась и дала свой телефон. Ульрика родила мне Эмили, но мы расстались. Однако сохранили дружеские отношения, я даже был приглашен на ее свадьбу под Флоренцией. Сейчас семья Ульрики и моя дочь живут в Монреале, так что все заработки уходят на регулярные перелеты — я постоянно мотаюсь к доченьке.
— Не секрет, что в СМИ вас называют сердцеедом. А все ваши подруги попадают в фокус объективов папарацци.
Тонны макулатуры изведены на описание вашего трехлетнего романа с известной певицей Лори. А после того как вы стали членом жюри популярной во Франции телепередачи «Голос», вам вообще проходу не дают. Вот и теперь журналисты с интересом наблюдают за развитием вашего романа с канадской моделью Стефани Фурнье из агентства Slides. Надо понимать, что Стефани вы тоже пока не можете назвать ни женщиной своей жизни, ни тем более женщиной своей смерти? То есть это опять любовь не навсегда?
— Покажет время. Но да, я не уверен, что навсегда…
Подпишись на наш канал в Telegram