— Не о том думаешь, душа моя. Выгода тебе вроде как и ни к чему будет. Пора тебе, Володенька, на суд предстать… Госпожа Татаринова не сказала это, а пропела, сверкнув темными, бездонными, злыми глазами. Он попытался было возразить: «Какой суд, за что?» — но собеседница его оборвала: — От сумы да от тюрьмы не зарекайся! Сказала — и оборвала внезапно завязавшийся спор, отошла в сторону, к другим гостям. А он остался стоять, как оплеванный, ничего не понимая, пытаясь разобраться в сказанном.
Перед каким судом ему надо предстать, если он не убивал и не крал, прожил жизнь, не обидев и мухи? Знаменитый художник Владимир Лукич Боровиковский перебирал в памяти то, за что его можно притянуть к суду, но ничего не находил.
Быть может, он поплатится за длинный язык? Времена-то нынче суровые, а он никак к этому не привыкнет и ведет себя как при блаженной памяти государыне Екатерине II, когда сплетники не боялись жандармов, которых тогда и в помине не было. Неделю назад, сильно подвыпив, он ляпнул в компании, где не каждому можно было доверять, что отец ныне царствующего императора, государя Николая I, не император Павел Петрович, а дворцовый слуга, гоф-фурьер Бабкин, великая любовь императрицы Марии Федоровны. Да еще и настаивал на своем, говорил, что бывший гоф-фурьер и по сей день живет за Сенным рынком. Все интересующиеся могут наведаться к его домику, постучать в ворота, спросить, сколько стоят цыплята — он разводит кур, — и подивиться сходству с царем.
А в молодости Бабкин и вовсе был копией монарха: такой же классический профиль и фигура атлета с античной вазы… Боровиковский, перебирая все сказанное некстати, с ужасом думал, что, по слухам, в III отделении, в здании у Цепного моста, за такое порют, не глядя на чины и звания.
Художник тревожился, а в комнате шли приготовления к тому, ради чего на далекую петербургскую окраину, за Московскую заставу, съехались важные гости.
Три дачи были обнесены высоким сосновым частоколом, во дворе рвались с цепи волкодавы. Место считалось глухим, дома были неброскими, но несколько раз в неделю сюда приезжали запряженные цугом кареты с гербами на лакированных дверцах.
Другие гости добирались сюда в скромных пролетках, а то и на извозчиках-«ваньках». В большой комнате, где проходили собрания, публика разного пошиба разошлась по своим углам. В одном — купцы, в другом жались чиновники невысоких рангов. А у стола рядом с хозяйкой стояли те, от чьих беглых взглядов у простых гостей замирало сердце: гофмейстер Кошелев, князь Парфений Енгалычев, генерал от инфантерии, и генерал-адъютант Евгений Александрович Головин, титулярный советник Мартын Пилецкий-Урбанович, председатель департамента гражданских и духовных дел, действительный тайный советник Василий Степанович Попов...
Тут бывает и бывший министр просвещения князь Александр Николаевич Голицын, близкий друг покойного императора.
Сейчас он тоже занимает высокий пост, новый государь его отличает. Не из простых и хозяйка, Екатерина Филипповна Татаринова: ее мать, баронесса Буксгевден, была главной придворной дамой великой княжны Александры. Рядом с Татариновой стоит известный петербургский чудак Никитушка — музыкант кадетского корпуса Никита Федоров. Он делает знак, слуги убирают стол, ставят стулья к стенам, гости замолкают, накидывают на себя белые хламиды, а Никитушка набирает в грудь побольше воздуха:
— ...Дух, дух! Святой дух!
— ...Снизойди, снизойди, милостью нас одари!
— …Дух, дух! Святой дух!..
Голос у него сильный, повторяющиеся слова и мотив завораживают. Гости становятся в круг, берутся за руки, начинают раскачиваться, Никитушка и госпожа Татаринова остаются в центре.
— …Ты наставь нас, Утешитель, на свой истинный на путь,
Засуди судом небесным и не дай врагу мешать,
Не изволь грешных до гроба ты сей радости лишать…
Движения учащаются, люди начинают приплясывать и кружиться, Никитушка уже не поет, а воет, затем начинает биться в конвульсиях.
Это передается и гостям: вокруг Татариновой в бешеной пляске несутся взъерошенные, выпучившие глаза, нечленораздельно вопящие люди — но тут она поднимает руку, и ее высокий, пронзительный голос легко перекрывает общий шум.
— …Василий, Степанов сын! Будет тебе великое несчастье, готовься! Ты послал сына в Нижний, на ярмарку с большими деньгами — не жди его обратно! Плачь, кори себя, Василий Степанов — лихие люди опоили дурманом, обобрали и убили!
— … Полковник Арефьев, собирайся в дорогу. Приказ подписан — ты поедешь на Кавказ…
— …Елена Петровна Старицкая, лучше смотри за дочкой.
А не то получишь жениха, которого не ждешь…
Она «тыкает» и большим, и малым, и сановникам, и мелкопоместным дворянчикам, предсказания вылетают из нее с пугающей частотой. Кажется, Татаринова не вполне понимает, что говорит, и пророчествует о вещах, кажущихся несовместимыми. Свадьбы и смерти, скорый пожар, разорение, беременность горничной, кража любимой болонки — все это вываливается на головы притихших гостей. Они слушают Татаринову с благоговением: все знают, что ее предсказания сбываются. Именно она упрашивала покойного императора не уезжать из Петербурга, а когда тот все же отправился в большое путешествие по России, на ближайшем же собрании напророчила беду, заметалась, завыла: — ...У-у-у!
Царя в сыру землю положу!
Александр I умер через две недели, и новые власти выставили Татаринову из Михайловского замка, где она прожила десять лет. Тогда ей и пришлось перебраться на окраину. Боровиковский бывал на ее вечерах уже несколько лет. Он знает, что Татаринову за глаза называют хлыстовской богоматерью, но ему это кажется вздором.
Ведь Екатерина Филипповна перешла из лютеранства в православие по зову сердца. Она тверда в вере: ходит в церковь, постится и исповедуется, а пророчества — ее личное дело; ей покровительствовал сам петербургский митрополит Михаил…
Так он думал, трясясь на извозчике, везущем его с собрания «Духовного союза», на Миллионную, 12, где жил много лет.
Боровиковский вспоминал счастливое лицо генерала Головина, которому Екатерина Филипповна предсказала орден, слезы купца Василия, сына Степанова, и пытался понять, чем может обернуться то, что она посулила ему.
Кто его будет судить? И за что? Он живет, соблюдая писаные и неписаные законы, его не в чем упрекнуть… Дрянная пролетка тряслась по ухабам, раскачиваясь на веревочных ремнях, и Боровиковский в бог весть который раз пожалел о том, что, погнавшись за призраком богатства, подталкиваемый честолюбием, покинул родной городок, оставил близких и отправился в Петербург, который принес ему столько разочарований.
Отец и дядя были слободскими казачьими офицерами, по царскому указу получившими дворянство. Его тоже записали в полк, он дослужился до поручика, но в походах не участвовал, да и солдатскую лямку не тянул, жил по большей части дома. В их роду, принадлежащем к смешанному, не столько дворянскому, сколько мещанскому небогатому служилому сословию, родовыми, передающимися из поколения в поколение занятиями были военная служба и иконопись. Последней занимались и рано скончавшийся отец, и взявший Владимира на свое попечение дядя.
Он писал иконы, зарабатывал и портретами, осваивал достающиеся ему через третьи руки приемы западноевропейского искусства. А потом через их края проезжала направлявшаяся в Крым императрица Екатерина, и картины, написанные им в ее честь, попались на глаза государыне.
К нему благоволил местный предводитель дворянства, поэт Василий Капнист, замолвивший за него слово перед императрицей, и его судьба была решена: из родной утопающей в зелени городской усадьбы он отправился в холодный и сырой Петербург, два года ютился в гостинице, 8 лет жил в доме друга и только потом обзавелся собственным углом. Сохранит ли он его теперь, когда силы иссякают, зрение слабеет, а заказчиков переманивают молодые художники?
...Проселочная дорога кончилась, впереди замелькали тусклые огни петербургской окраины. Вот и караульная будка: скоро он окажется дома и заберется в постель, а завтра начнется новый, сулящий неприятности и хлопоты день.
Как бы не сделать то, за что его осудят… В том, что это произойдет, Владимир Боровиковский не сомневался — госпожа Татаринова не ошибается.
Пролетка проехала таможенную заставу — дремавший на посту солдат не удостоил ее и взглядом — и затряслась по дубовым торцам, которыми была выложена петербургская мостовая. Дощатые заборы, низкие покосившиеся домики, бедные лавки —изнанка огромного, пышного, перестроенного Александром I на имперский лад города. За 37 проведенных в Петербурге лет Боровиковский часто бывал во дворцах знати: академического образования он не получил, и «ученые» художники относились к нему недоброжелательно, но столичная публика быстро оценила талант приехавшего из провинции самоучки, и у него отбоя не было от клиентов.
Князь Куракин, Гавриила Романович Державин, поэт и сенатор, великая княгиня Александра Павловна, Гагарины и Лопухины заказывали ему свои портреты, он писал Екатерину I, императора Павла и царя Александра. Академия, относившаяся к нему поначалу свысока, приняла в свои члены, сделала советником — это ли не успех? Но счастлив он не был: жизнь подходила к концу, успех оспаривали молодые, а того, ради чего стоит жить — жены, детей, устроенного дома, — у него так и не появилось. Владимир Боровиковский был нелюдим и замкнут, женщин побаивался, в то, что может сделать одну из них счастливой, не верил.
Первая любовь его разочаровала: девушка предпочла ему высокого и статного удальца. Боровиковский узнал об этом слишком поздно — после того как намечтал целый мирок, где они уже поженились и были счастливы. Его любовь пошла под венец с другим, а он сбежал в Петербург и сделал карьеру — но счастья так и не нашел.
В заветном, запертом на три замка, крепко привинченном к полу стальном сундучке схоронена толстая, перевязанная засаленной шелковой лентой пачка банкнот: вдовствующая императрица Мария Федоровна его привечала, заказчики не переводились. А он писал письма домой, обещая родным скорое возвращение — уж тогда-то он пригреет их всех, устроит нуждающихся, станет лелеять стариков.
Жизнь прошла в трудах и служении искусству, своего гнезда он так и не свил — ради чего тогда и работать? Одно время его занимало масонство, причудливые ритуалы с обнажением шпаг, страшными клятвами, тайнами, которые знали лишь немногие избранные, и служением великой цели, но потом он к нему охладел. Все это маскарад, игры мечтателей и пресыщенных жизнью аристократов — тому, кто ищет смысл жизни, там не место. Он стал пить — начал с нескольких рюмок на ночь, потом пришел к тянувшимся днями запоям: пустоту надо было хоть чем-то заполнять. А затем добрый знакомый привел его к госпоже Татариновой, на собрания, в ту пору проходившие в Михайловском замке. И он почувствовал — тут есть подлинная тайна, ради которой стоит жить. Свою роль сыграло и другое: Екатерина Филипповна Татаринова притягивала его как магнит.
Боровиковский начал с писания икон, в Бога он верил истово — это заменило любовь к женщине.
Но худая как щепка, смуглая, словно турчанка, сверкающая глазами-угольями пророчица соединила в себе все, что его манило. Татаринова указывала дорогу к откровению, он хотел ее и в то же время боялся до нее дотронуться — это было настоящим колдовством. Порой ее собрания казались ему грехом, чтобы не идти на них, он напивался, а потом, разбитый и униженный, снова появлялся в Михайловском замке, а позже — за Московской заставой. Екатерина Филипповна цепко взяла его в свои худые длиннопалые руки и выпускать не собиралась.
Боровиковский был дорогим художником, картины духовного содержания, которыми был увешан ее «корабль», он писал за малую цену, а то и бесплатно. В последнее время госпожа Татаринова заговаривала о том, что ему стоит написать завещание: он немало прикопил, у него много картин, стоящих больших денег, — не лучше ли оставить их «Духовному союзу»?
Боровиковский не собирался умирать, не хотел оставлять свое добро посторонним людям, но, слушая Екатерину Филипповну, ощущал странную слабость и не смел ей противоречить. Разбирающиеся в науках знакомые говорили, что она владеет «месмерическим магнетизмом» и умеет внушать другим свою волю. Татаринова якобы способна погрузить человека в транс и сделать так, что он расскажет всю свою подноготную, вспомнит давно забытое, найдет потерянную вещь.
В некоторые минуты он этому верил: сейчас Екатерина пошевелит своим тонким пальчиком, глянет ему в глаза — и ей даже говорить не придется. Он сделает то, о чем госпожа Татаринова думает. Будет на то ее воля — подпишет любую бумагу, хоть и духовную, а не то пойдет и кого-нибудь зарежет…
Так, в томлении души и полудреме он доехал до своего дома, сунул извозчику полтину, поднялся наверх, не разбудив дремлющего в передней слугу, вошел в спальню — и обомлел.
На открытом бюро тускло теплилась сальная свеча, а за бюро сидел самый нерадивый из его учеников, Федька, сын бедной вдовы Натальи, лентяй и бездарность, отрекомендованный ему Татариновой.
Он выдвигал ящики, рылся в бумагах, шевелил губами, читая по складам, шепотом выговаривал слова, кажущиеся непонятными.
Боровиковский подкрался к Федьке со спины и крепко схватил его за ухо:
— Ты что тут делаешь? Воруешь?!
Тот испуганно охнул, оглянулся, уставившись ему в лицо выпученными от ужаса глазами, а потом повалился на колени:
— Батюшка, Владимир Лукич! Простите! Не своей волей!
Парнишка елозил у него в ногах, хлюпал носом, пытался стукнуться лбом об пол — тут Боровиковскому пришлось выпустить из пальцев его ухо.
— Ты что это говоришь, подле ц?
Что значит «не своей волей»?
Федор еще раз всхлипнул, утерся рукавом и все рассказал.
Он уверял, что госпожа Татаринова велела ему все подмечать, смотреть за тем, где лежат лучшие вещи, вести учет картинам. Федька должен был убедиться в том, что у Боровиковского нет завещания. А если оно все-таки найдется, утащить его, как только тот так занеможет, что врачи сочтут его безнадежным, и отдать бумагу госпоже Татариновой.
Выслушав это, старый художник оцепенел. Он давно не чувствовал себя здоровым, его мучили частые приступы удушья, острая боль в груди, сердечная слабость, но ему и в голову не приходило, что это может быть предвестием скорой смерти.
Боровиковскому случалось жаловаться на это Татариновой, несколько раз та снимала приступы, прикладывая руку к его груди. Он расспрашивал ее о своем будущем, но Екатерина Филипповна отмалчивалась, отделывалась отговорками. Его это обижало: с прочими завсегдатаями «корабля» госпожа Татаринова была более словоохотлива...
Генералу Головину она предсказала исцеление от тяжелой болезни, и тот действительно поправился, статский советник Иволгин узнал, что его разобьет паралич, но жить он будет — хоть и с отнявшимися ногами. А ему не сказала ничего — не значит ли это, что у него нет будущего?
Но как же суд, который его ждет? Запутавшись, Боровиковский отослал Федора на кухню, велев пришедшему на шум заспанному слуге Гаврилычу присмотреть за негодником. Он решил завтра же выгнать шпиона вон и отправился спать — но сон не шел. Ворочаясь в постели, борясь с подступающим к горлу удушьем, Боровиковский вспоминал написанные для Татариновой картины, свои просьбы о деньгах, то, как она велела ему убрать себя с иконы «Собор»:
— Тут стоят люди достойнее тебя, Володенька. Рядом с ними тебе не место…
Неужто он так мало для нее значит, что, легко списав его со счетов, Татаринова решила прибрать к рукам добро, которое после него останется?
Обжитой, привычный мир поворачивался темной, страшной стороной: что он знает о госпоже Татариновой? Кто она? Что ей мило, чего она хочет?
Дочь придворной дамы, выпускница Смольного института, жена армейского офицера... С мужем рассталась — как говорят, из-за того, что супружеские обязанности лишали ее пророческого дара, и вскоре муж скончался. Оно и неудивительно: те, кто не ладит с Екатериной Филипповной, на свете не задерживаются. Госпожа Татаринова тихо жила в Петербурге, а потом попала на хлыстовское радение и поняла, что ее предыдущая жизнь — всего лишь сон. Екатерина Филипповна в одночасье стала другим человеком: на нее накатил пророческий экстаз, и серая мышка превратилась в волшебницу.
Конец правления Александра I был временем пользовавшихся высочайшим покровительством сект.
Разуверившийся во всех и вся император и сам увлекался «мистическим христианством» госпожи Крюденер, Татаринова тоже пользовалась его симпатиями. Император не давал ее в обиду. Никитушке он даже пожаловал чин 14-го класса... Говорят, что покойный царь доверял кому не надо, но ведь и он, несколько лет подряд ходивший на татариновские собрания, не понимает, кто перед ним — пророчица или дьяволица, порядочная женщина или ловкая мошенница, пытающаяся прибрать к рукам его добро… Он поздно уснул и проснулся с тяжелой болью в сердце.
Выставил из дома Федьку и написал наконец завещание: все отходило старым друзьям, лучшему из учеников художнику Венецианову и Бугаевскому-Благодарному. Владимир Лукич решил забыть о Татариновой и ее «корабле», больше туда не ездить, начать новую жизнь — но та не появлялась, работа не задавалась, а сердце с каждым днем болело все сильнее.
Ехать за Московскую заставу теперь не было нужды, но его тянуло туда все сильнее. Не помогало и вино: запой убивал желания и чувства, но во хмелю он видел Екатерину Филипповну — она манила его длинной худой рукой и говорила что-то непонятное, не запоминавшееся.
…Суд, судьба, жизнь, проскользнувшая меж пальцев, ответ, который ему придется держать за то, что он ею плохо распорядился, — одно мешалось с другим, он впадал в тяжелое уныние… И через неделю Владимир Боровиковский не выдержал: собрался с духом, непонятно зачем принарядился и поехал в «корабль» Татариновой, где проходило собрание «Духовного союза». Там все было по-прежнему: у ворот — богатые кареты и извозчичьи пролетки, во дворе — злющие цепные псы и те же люди в гостиной… Но он чувствовал себя белой вороной: стоя у двери, в стороне от обходивших его знакомых, Боровиковский вспоминал недавний, тут же забывшийся и внезапно всплывший в памяти кошмар.
…Он приехал в «корабль» — но вокруг не давние знакомые, а одетые во фраки страшные рыла, над крахмальными воротничками и безупречно завязанными галстуками торчат свиные, медвежьи, волчьи морды.
Татаринова еще не вышла, и он знает, что она должна сказать самое главное, то, чего он ждал от нее все эти годы. А еще ему известно, что сейчас произойдет что-то страшное, то, чего он не сможет предотвратить… Тут сон и явь смешались: в гостиную вошла Екатерина Филипповна и прямиком направилась к нему.
— …Я хотела тебе добра, Володенька, а ты пожадничал — и зачем? К чему тебе нажитое, на суде все это не понадобится. А к нему тебя призовут скоро. Может, этой же ночью…
Тут Боровиковский понял, какой суд Татаринова имеет в виду, и схватился за сердце.
Он не остался на хоровод, не стал ждать пророчеств: круто повернулся и выбежал из комнаты. Она говорит не о простом суде, а о Страшном. Пророчество, которого он ждал, свершилось, Екатерина предсказала ему скорую смерть.
Приехав домой, он успел послать за священником и друзьями, с их слов эту историю узнали другие. Боровиковский находился в смертельном, мешающем дышать, обездвижившем его ужасе. Его убивал страх, и, когда вцепившиеся в руку Венецианова ладони разжались, Боровиковский перестал дышать и ему закрыли глаза, бывший ученик сказал, что Екатерина Татаринова убила человека одной фразой, и бог ее за это накажет.
Справедливости пришлось ждать 12 лет.
«Корабль» процветал, получая наследства, Татариновой покровительствовали большие люди, кружившиеся в ее хороводах. Но времена менялись, при Николае I полиция действовала куда жестче, за Татариновой зорко присматривал недавно образованный Корпус жандармов. Крепостной, отправленный статским советником Поповым в полицию для порки, сделал донос: он уверял, что на собраниях «Духовного союза» происходят оргии со свальным грехом и поруганием святынь. В домах у сектантов начались обыски: в особняке Попова полиция обнаружила запертую комнату, оттуда доносились стоны и плач. Дверь взломали, в комнате обнаружили шестнадцатилетнюю девушку, истерзанную и голодную, в одной рубашке. Она оказалась дочкой Попова Любой.
Девушка не хотела участвовать в хлыстовских хороводах, отец обратился за советом к Татариновой, а та сказала, что в таких случаях хорошо помогают розги. Сперва ее секли, а когда это не помогло, в ход пошли палки — бог весть, чем бы кончились истязания, но тут в дом Попова нагрянули жандармы.
В былые времена скандал утих бы сам собой, но новый император не любил такие истории. Ему доложили о случившемся, и тут же грянул гром: «Духовный союз» был запрещен, сектантов разослали по монастырям, под строгий надзор. Попов умер в заточении, а Татаринова выдержала десять лет в кашинском Сретенском женском монастыре — за нее хлопотали, но император отказывал в помиловании. Он требовал полного покаяния и отказа от всего, чем она занималась, а гордая женщина не признавала за собой вины.
Лишь за несколько лет до смерти Татаринова подписала удовлетворившую царя бумагу.
Она доживала свой век в Москве, под надзором полиции, тихо и незаметно, тяжко страдая от приобретенных в заточении болезней. Разговоров о Боровиковском Екатерина Татаринова избегала…
Подпишись на наш канал в Telegram