В марте 1857 года русская колония в Риме пришла в неописуемое волнение. Прежде всех новость узнали стажирующиеся в Вечном городе художники, и на улицу Виколо-дель-Вантаджо потянулись неопрятные молодцы в заляпанных краской сюртуках.
Следом весть долетела до вилл русских аристократов, и у дома №5 появились кареты. Художник Александр Иванов, за 27 лет успевший стать римской достопримечательностью, объявил о том, что картина, над которой он работал все эти годы, закончена и двери его мастерской открыты для публики, — этого не ожидал никто...
Его считали городским сумасшедшим, говорили, что огромное полотно — миф: день за днем, год за годом Иванов переделывает свою работу, и она становится все хуже.
Невысокий, заросший густой бородой, короткорукий человек в темных очках, старом пальто-хламиде и куцых брюках выходил из дома, как по расписанию, — в пять пополудни и брел по улице, опираясь на суковатую палку. Его путь лежал в тратторию «У зайца» — в других заведениях Иванов не ел, считая, что везде его травят. Враги якобы подмешивали яд в макароны и чечевицу, подсыпали в кофе, и потом он маялся животом. «У зайца» в этом был замечен только один официант — рыжий Джузеппе. Временами художник не ходил в тратторию и ел дома — воду для кофе и чечевицы брал в ближайшем фонтане и заедал свою стряпню куском сухого хлеба.
Иногда причиной того был страх перед вездесущими отравителями, а порой и безденежье. Но как бы то ни было, русская колония давно уверилась в том, что в голове у художника Иванова поселились тараканы.
И вдруг произошло чудо: двери дома открылись, у лестницы гостей встречал совершенно не похожий на сумасшедшего Иванов. Наверху, в мастерской, посетителей ждала его работа, которая была так хороша, что русские художники не верили своим глазам.
Позже у «Явления Христа народу» появятся недоброжелатели — скажут, что на переднем плане мало воздуха, природа мертвая, а само гигантское многофигурное полотно похоже на гобелен.
Знаменитый поэт Тютчев пустит в обиход остроту: «Тут крестятся люди с лицами семейства Ротшильд». Злые языки еще долго не уймутся — но никто не сможет отнять у Иванова успех.
Вслед за русскими аристократами в мастерскую художника потянулись английские, немецкие, французские живописцы — все они учились мастерству в Риме, на образцах античных времен и Ренессанса. Перед домом № 5 выстраивалась длинная очередь, ведущая на второй этаж, в мастерскую, шаткая лестница скрипела, угрожая развалиться. Успех был оглушительным, о таком мечтали все русские художники Рима, пенсионеры Императорской академии художеств, и те, кто перебивался в Вечном городе на собственные деньги. Стажеров отправляли сюда на два или четыре года, и многие старались зацепиться за Рим, порой увеличивая изначальный срок раза в два.
Среди них были определенные владельцами в Академию художеств крепостные и отставные офицеры, продолжающие семейную традицию дети академиков живописи и увлеченные искусством дворяне. Весь этот разношерстный русский люд в меру — по-русски — работал и шумно, опять-таки по-русски, гулял, влюблялся в итальянок, не часто заглядывал в музеи и все вечера просиживал в тратториях. Отыскивавшие «своих» русские путешественники определяли столик земляков по гремевшему на все заведение густому мату. Рождество художники отмечали широко, на Пасху столы ломились от крашеных яиц, на Масленицу — от русских блинов, во время застолий они хором пели гимн и поднимали тосты за государя. Александр Иванов бывал на гулянках не часто, поэтому товарищи считали его бирюком.
Так повелось еще с Петербурга, с учебы в академии: сын тамошнего профессора Андрея Ивановича Иванова был неловким, замкнутым мальчиком.
Не заводил друзей, не шалил, не тратил карманные деньги на табак и пиво. Маленький увалень так хорошо рисовал, что учителя подчас задавались вопросом — не помогает ли ему отец? Кроме бумаги и карандашей, кистей, красок его, казалось, не интересовало ничего. Ученики постоянно изводили толстяка, но разозлить его или заставить расплакаться не удавалось.
…На возвышении стоит голый натурщик — причинное место солдата Семеновского полка Порфирия Иванова прикрывает вырезанный из жести фиговый листок, «позу ужаса» ему придал руководитель живописного класса профессор Мюллер, горький пьяница и любитель нюхательного табака.
Под потолком нещадно коптит люстра — огромный жестяной таз с конопляным маслом и двенадцатью горящими фитилями из скрученной пеньки, над ним дышит холодом вытяжная труба. Профессор похвалил работу Иванова, и сидящий рядом товарищ ткнул Сашу в бок булавкой. Тот пискнул, но не стал жаловаться.
Учеников в академию принимали на полный пансион, плохо одевали и неважно кормили, а он был сытым и ухоженным домашним мальчиком. Ему не прощали круглые щеки, добротную одежду и то, что его работы всегда хвалили. Саша отмалчивался, замыкался в себе — и даже к выпускному классу Александр Иванов не приобрел друзей в академии, поэтому никто не догадывался, что у него есть мечта.
Семья Ивановых жила сегодняшним днем. Отец Александра был довольно успешным художником, но воздушных замков не строил. Любил мифологические сюжеты (там можно было дать наготу) и сюжеты из Священного Писания — на них всегда находились заказчики. К живописи отец относился так же, как сапожник к своему ремеслу. Надо честно трудиться — и удача придет… Так и было: за преподавание в академии платили жалованье, исправно поступали частные заказы, и в доме Ивановых в спрятанной за образами кубышке прибавлялись червонцы и сотенные. Профессор Академии художеств Андрей Иванов верил, что его ремесло всегда обеспечит семье верный кусок хлеба. Он и не догадывался, что молчаливый и робкий сын, радующий отцовское сердце прилежанием и послушанием, вынашивает опасную, а может, и еретическую идею. Копируя в Эрмитаже полотна знаменитых мастеров, Саша мечтал написать «картину картин», которая изменит мир к лучшему.
Никто не ведал, что творится в его круглой, коротко остриженной голове, — а там бродили мысли, которых не постыдился бы и профессор философии из Московского университета.
14-летний отрок верил в то, что искусство может стать наравне с верой, а художники — каста избранных, жрецы духа, и им суждено изменить мир к лучшему. Он изучит то, что делали древние, и превзойдет их, а когда его картина будет закончена и ее увидит мир, жестокосердные смягчатся, скупые раздадут свои богатства бедным, а лицемеры полюбят правду… Несчастные дети часто представляют себя могучими великанами, грозными полководцами или всесильными царями. Потом они взрослеют и прощаются со сказкой — но Александр Иванов остался верен своей мечте.
Смешной мальчишка превратился в нелепого юношу. Неуклюжий молчун, теряющийся в обществе, не способный заводить друзей и волочиться за барышнями, он тем не менее был звездой академии. Иванов получил малую золотую медаль за картину «Приам испрашивает у Ахиллеса тело Гектора» и большую — за «Иосифа, толкующего сны заключенным с ним в темницу виночерпию и хлебодару». Общество поощрения художников отправило его на стажировку в Италию. Для него составили программу занятий, обязали посылать в Петербург отчеты о том, что он изучил и что собирается делать. Оставалось взять билет на пароход… И тут Александр Иванов влюбился, да так, что решил отказаться и от своей мечты, и от поездки в Италию.
Барышня Гюльпен, дочь преподававшего в академии учителя музыки, была бесприданницей. Они познакомились во время Рождества, когда весь город ходил друг к другу в гости. Днем наносили визиты, объезжая знакомые дома, а вечером, дома, за семейным столом начиналось настоящее веселье. Во время одного из таких визитов увалень-художник заприметил хорошенькую бойкую барышню, говорившую по-русски с милым акцентом. Их представили друг другу: он поклонился неловко, словно вставший на задние ноги бегемот, барышня изящно присела, выставив из-под юбки кончик изящной туфли, и стрельнула глазками. Саша влюбился с первого взгляда, да так, что чудное создание в скромном платье и с трогательным пучком на затылке снилось ему шесть ночей подряд. До тех пор, пока он не изобрел благовидный предлог для визита и, улучив момент, не сунул мадемуазель Гюльпен исписанный корявым почерком листок бумаги.
В записке он уверял ее в чистоте своих намерений и в том, что его сердце навсегда разбито.
Александр назначил барышне Гюльпен свидание в Летнем саду — и через месяц она так надежно взяла его в свои маленькие цепкие ручки, что Иванов сообщил родителям о скорой женитьбе. Мадемуазель Гюльпен была кокетлива и нежна, от нее пахло земляничным мылом — молодой простак решил, что судьба послала ему прекрасную фею. А дочка учителя увидела в нем свой шанс: ей хотелось завести дом и семью. Если бы все сложилось так, как она мечтала, то Александр Иванов провел бы свою жизнь в покое и безвестности, похоронив давнюю мечту. Но тут вмешался отец. Профессор хотел, чтобы сын добился большего: способностями бог его не обидел, дал и трудолюбие: после стажировки в Италии он, пожалуй, пойдет дальше входящего в моду Брюллова.
Александр прославится, заживет барином и возьмет жену из хорошей семьи, с приданым — а о своей французской вострушке к тому времени забудет.
Родители пилили Сашу две недели: матушка рыдала, отец заклинал пожалеть его седины, жаловался, что глаза слабеют, рука уже не та, что прежде — скоро он не сможет работать и по милости собирающегося бросить семью Александра наверняка умрет в богадельне… Папенька был так убедителен, что даже сам этому поверил и в конце концов прослезился. Расплакался следом и Саша. Потом они обнялись, попросили друг у друга прощения, и все было решено. Несостоявшийся жених написал мадемуазель Гюльпен прощальное письмо и купил билет на пароход до Любека, дальше он поедет в дилижансе.
Отец и мать махали ему платками с пристани, не догадываясь, что видят сына в последний раз. Андрей Иванович Иванов славы своего сына так и не увидел, не дождался и внуков, оставив ему пять тысяч рублей. На эти деньги Александр прожил в Италии еще несколько лет, избегая людей и без конца переделывая свою картину.
Но в 1830 году до этого было далеко. Корабль выходил из Невы в Балтийское море, Александр Иванов вспоминал мадемуазель Гюльпен и старался сдержать слезы.... От нее не осталось даже миниатюрного портрета, он будет справляться о ней в письмах, но никто не скажет ему, куда она делась. Уехала в провинцию и пропала — может, вышла замуж, а может, и умерла… В Любеке Иванов берет билеты на дилижанс: перед ним открывается новый мир, скоро он увидит музеи Дрездена, затем его ждут Флоренция, Венеция и Рим, Леонардо да Винчи, Рафаэль, Караваджо, красота, которой нет равных на свете…
Александр Иванов переезжает из города в город, объясняясь с местными на пальцах, — иностранных языков он не знает, экономить не умеет, и его не обсчитывает только ленивый. Так началось длившееся 27 лет путешествие за мечтой. В 1857 году Иванов решил, что пришла пора возвращаться домой.
«Явление Христа народу» сняли с рамы и скатали в рулон — картина отправится в Петербург. Художник начал собирать вещи. Дырявые башмаки, измазанные краской куртки полетели в мусорный ящик. (С собой он возьмет самое необходимое, смену белья да верхнюю одежду. В Париже закажет хорошему портному два фрака, два белых жилета и две пары брюк — и вернется домой франтом.) Следом за обносками отправились в мусорную корзину погнутый кофейник, сковородки и горшки.
На самом дне шкафа ему попались пахнущий дешевыми духами женский платок и детская игрушка — маленькая фарфоровая кукла с отбитым носом. Он сидел над ними, пригорюнясь, и вспоминал женщину, восемь лет хозяйничавшую в его мастерской, и ее дочку, своего единственного ребенка.
Все началось, как это и бывает у художников: ему приглянулась хорошенькая натурщица, девятнадцатилетняя неаполитанка, приехавшая в Рим к тете и устроившаяся продавщицей в табачную лавку. Тереза подрабатывала позированием и копила деньги на приданое: она мечтала выйти замуж.
Художники испокон веку заводили интрижки с натурщицами, и никто не делал из этого трагедий…
Тогда Иванов не слишком отличался от прочих живших в Риме русских художников. Ходил в траттории и пил вино, шатался по городу, болтал ни о чем и не думал, что это преступление по отношению к его картине. Та стояла наверху, в мастерской, и Александр занимался ею в свободное от другой работы время. За «Явление воскресшего Христа Марии Магдалине» Иванову присвоили звание академика живописи, впереди — должность профессора, хорошее жалованье и пенсия. А работа над «Явлением Христа народу» шла своим чередом... Потом Тереза забеременела и уехала домой, в Неаполь. Он наказал ей избавиться от ребенка и сильно осерчал, когда она явилась к нему через несколько месяцев с отчаянно пищащим свертком.
Он велел унести ребенка прочь, она заявила, что в этом случае он не увидит и ее. В итоге Тереза и маленькая Мариучча остались в мастерской. Девочка подрастала, он качал малышку на ноге и рисовал для нее смешные картинки. Постоянно запаздывающих переводов из Петербурга и нерегулярных заработков худо-бедно хватало на троих. А картина жила своей жизнью, не имевшей отношения к тому, что происходило в комнате внизу, где стояла детская кроватка и сушились пеленки. Он поднимался наверх и запирал за собой дверь — бестолковой женщине и несмышленому ребенку нечего делать в его святилище. В мастерской он зажигал свечи, разводил краски и, затаив дыхание, приступал к работе, переделывая то, что написал вчера. Мечта ускользала, картина, о которой он грезил с детства, не приближалась к идеалу. А внизу шла давно опостылевшая, бедная жизнь: гремели кастрюли, хныкал младенец.
Там было душно и сыро, пахло капустой и застиранным бельем — быт оборачивался мерзостью. Возможно, гений искусства наказывает его за предательство? Не потому ли картина не движется? Месяц проходил за месяцем, складываясь в годы, Тереза полнела, Мариучча подрастала — жена привратника говорила, что девочка похожа на отца, как две капли воды. А потом случилось чудо, и оно обрушилось на него неожиданно, словно весенний ливень. Добрый друг, писатель Гоголь, привел его в дом к русской аристократке, графине Софье Апраксиной, и Иванов по уши влюбился в ее дочь. Он — немолодой, неловкий, бедный художник. Она — юная, прелестная, богатая наследница, окруженная светскими львами… Со стороны это казалось безумием, но Александр внушил себе, что он тоже любим, что Машенька Апраксина непременно станет его женой, будет переводить необходимые ему для работы над картиной французские и немецкие книги.
Он навсегда рассорился с Гоголем, написавшим ему, что все это бред и его судьба — жизнь бесприютного художника-бобыля. В те дни он изобразил Машу на акварели «Вирсавия» такой, как он о ней мечтал — полуобнаженной и с распущенными волосами.
За обедами на римской вилле Апраксиных Александр Иванов прятал протертые локти и задвигал под стул ноги в прохудившихся ботинках. Он даже не смел поднять глаза, когда Мария к нему обращалась, отвечал кратко — «да-с» или «нет-с». Сбивался и путался, когда юная Апраксина просила рассказать что-либо о своей работе, багровел, как рак, услышав от нее дежурный комплимент… Домой возвращался в полной уверенности, что сегодня они наконец объяснились и его чувства нашли ответ.
Терезы и Мариуччи в мастерской уже не было.
Он устроил Терезе скандал, обвинив в краже своих пропавших перчаток и плаща. Тогда он и сам в это поверил и не слишком огорчился, когда вещи нашлись, — это случилось через две недели после того, как Тереза ушла от него, забрав дочь. Наверное, она почувствовала себя лишней... Бог весть — но только однажды, вернувшись домой, он обнаружил, что дом опустел (заодно пропали и несколько сотен скудо, которые он прятал в тайнике). Художник так никогда и не узнал, что сталось с женщиной и его дочкой. Вскоре Апраксины объявили о помолвке Маши и князя Мещерского. Узнав об этом, Александр Иванов закрылся в своей мастерской и десять лет работал над «Явлением Христа народу», забыв о заработке и друзьях, не часто вспоминая о стрижке и мытье.
Выручали отцовское наследство да императорская субсидия, которую художнику пожаловал великий князь Александр Николаевич.
...Александр Иванов держал в руках платок и сломанную куклу и вспоминал звонкий голос Терезы, то, как Мариучча играла старыми кистями. Знакомый художник Григорий Лапченко, одновременно с которым он приехал в Италию, давно женился на дочке содержателя постоялого двора Кальдони и счастлив. Сейчас Лапченко ослеп, и о нем заботится Виттория — супруги живут душа в душу… Он подумал о том, чего сам себя лишил, и бросил платок и куклу в мешок с мусором. Все это неважно: жена и ребенок могли помешать, он обязан был закончить картину. Но так ли она хороша? Вдруг это морок, наваждение и жизнь потрачена впустую? Принимая посетителей, Александр Иванов заглядывал им в глаза и смиренно соглашался с критикой:
— …Да, на переднем плане и впрямь мало воздуха…
— …Возможно, и краски слишком ярки…
— …Вам кажется, что я написал не палестинский, а италийский ландшафт?
Что ж, оставляю это на ваше усмотрение..
Но все-таки большинство зрителей восторгалось «Явлением Христа...» Соотечественники недоумевали: многие слышали, что очень долго Иванов работал вхолостую, подправляя готовое полотно. В последнее время он прятал картину от людей, скрывался и сам, не пожелал открыть дверь даже приехавшему из России младшему брату-архитектору. Сергей Иванов долго стучал, наконец створка чуть приоткрылась и на него уставился перепуганный, обросший человек:
— Какой еще брат?
Вы лжете, мой брат — мальчик…
Потом художник сообразил, что со времени их последней встречи прошла целая жизнь, откинул запоры и обнял Сергея. Брат поселился на Виколо-дель-Вантаджо, но в мастерскую Александр пускал его редко, да и сам ухитрялся почти не показываться ему на глаза. Что же случилось, почему Иванов открылся людям и выставил свою работу на их суд? Он никому об этом не говорил, да и сам не вполне понимал, что с ним происходит. В 1857 году ему стало казаться, что жизнь уходит, ускользает, как вода сквозь пальцы, и дело не только в том, что у него все чаще подкашивались ноги и к горлу подкатывала тошнота.
С тошнотой вроде все понятно — это враги убивают его медленно действующим ядом, у них есть агенты и в римских тратториях, и на виллах знатных русских, куда его иногда приглашают отобедать. Страшнее то, что он везде чувствовал себя чужим: вокруг шла жизнь, играли дети, улыбались женщины… А он ощущал себя мертвецом, человеком, смотрящим на мир из-за последней черты. Значит, пришла пора возвращаться домой. Быть может, там он вернется к жизни?
Он едет через всю Европу, его прекрасно принимают в Париже. Русский посол, до которого дошли известия о необыкновенной картине, встречает художника как знатного гостя. Александр Иванов выговаривает посольскому чиновнику за то, что тот не сохранил в тайне место его пребывания, — кругом враги, они сносятся с римскими недоброжелателями по телеграфу...
Художник заказывает себе в Париже новые фраки, проезжает Германию, пересекает русскую границу и останавливается в Петербурге. Город кажется ему чужим: родителей нет, сестра умерла, судьба разбросала по свету старых знакомых. Александр Иванов надевает фрак и отправляется с визитом в Михайловский дворец, навестить великую княгиню Елену Павловну, видевшую «Явление Христа» в Риме и выхлопотавшую ему субсидию.
Великая княгиня добра и любезна, обещает содействие, говорит, что император купит картину для Эрмитажа. На следующий день художник едет к другой своей покровительнице — президенту Академии художеств великой княгине Марии Николаевне, сестре нынешнего царя. Она тоже его обласкала и уверила в том, что за картину заплатят большие деньги.
Иванов польщен: он собирался продолжить свой труд, написать цикл на евангельские темы, а перед этим совершить путешествие в Палестину.
Все происходило как во сне. Показ «Явления Христа народу» в Зимнем дворце, лестные слова императора, подготовка зала в Академии художеств, переговоры с министерством двора — ему собирались заплатить десять тысяч рублей серебром, или восемь тысяч и пенсию… Александр Иванов кланялся и чувствовал, что все это происходит не с ним. За окном Петербург, ему улыбаются придворные, а он уходит туда, где придирчивые критики увидели не палестинский, а италийский ландшафт: на свою картину, за желтую равнину, голубую реку и далекие горы.
3 июля 1858 года нарочный из министерства двора сообщил, что карина «Явление Христа народу» куплена за пятнадцать тысяч рублей серебром.
Александр Иванов выслушал известие, но обрадоваться не успел — у него подкосились колени, и он тяжело осел на пол. В Петербурге говорили, что художник умер от холеры, те же, кто знал его по Италии, не очень верили в это. Симптомы были те же, что и в Риме: слабость в ногах, головокружение, тошнота — убежать от судьбы ему не удалось. Бог весть, что он видел в свои последние минуты: слезы Терезы, ласкающуюся к нему Мариуччу, машущих с причала отца и мать… Жизнь прошла, будто ее и не было, но Александр Иванов об этом не жалел. Он знал, что будет жить до тех пор, пока люди смотрят на его картину.
Подпишись на наш канал в Telegram