Наш роман начался неожиданно и, я бы сказала, довольно нелепо. Это была пятница, 4 сентября, 4 часа пополудни, последний день рабочей недели. Я выбежала из Союза композиторов и, ничего еще не подозревая, на секунду задумалась — куда бы двинуться дальше? В воздухе пахло осенью, но погода стояла прекрасная: солнышко, слабый ветерок… Прелесть!
Однако не успев ничего решить, я вдруг увидела Богословского, стоявшего неподалеку и курившего сигарету с видом человека, не знающего, чем заняться. Вторую руку он держал в кармане. Если бы мне тогда кто-то сказал, что в скором времени я стану 4-й женой этого человека, автора «Темной ночи», «живой легенды», так сказать, я бы расхохоталась ему в лицо! Это все равно как выйти замуж за вождя племени Мумбо-Юмбо! Кстати, выглядел Богословский превосходно: в светло-сером костюме, с «бабочкой», в темных очках, из кармана пиджака синий платочек торчит… Увы, в ту минуту мне совсем не хотелось попадаться ему на глаза, я, мягко говоря, была не в форме: не накрашена, не одета, не обута, на голове пучок, закрученный резинкой…
Кивнула ему и «сделала ручкой», типа — убегаю, но Богословский остановил меня, вынув руку из кармана и поманив пальцем.
Я затормозила и, помедлив, подошла. От Богословского исходил невыразимый аромат «не нашего» мужского одеколона с легким запахом алкоголя. Я сразу вспомнила слова Арно Бабаджаняна, который говорил: «Если, зайдя в Союз композиторов, вы почувствуете аромат французских духов, значит, недавно где-то здесь прошелся Богословский».
— Куда бежим? Не хотите ли прогуляться? — с усмешкой спросил он.
Должна признаться, что с большим удовольствием прогулялась бы с Богословским (да еще на глазах всего Союза композиторов), но меня все же очень смущал мой внешний вид. Поэтому, поправив несуществующую прическу и кокетливо (не к месту) улыбнувшись, я ответила, что, «к великому, великому сожалению, очень и очень спешу!» — Красивые женщины спешить не могут, — парировал Никита Владимирович и взял меня под руку.
Деваться было некуда, и прямо под окнами Союза мы стали фланировать взад-вперед и болтать обо всем на свете, кроме музыки («болтал» в основном он).
А когда я из вежливости спросила: «Над чем вы сейчас работаете?», он остановился, аккуратно освободил свою руку из моей и, закурив, сказал: «Мадам! Я обратил на вас внимание как на женщину, а не как на интервьюера». Я смутилась и осторожно напомнила, что «мне все-таки пора». На сей раз он не возражал и, уже не удерживая меня, весело пригласил к себе домой, «в гости». Я так же весело пообещала, что «зайду как-нибудь» — и тут он вдруг меня поцеловал! В губы. Поцелуй был долгим. Я замерла и оцепенела, как кролик под взглядом удава. А придя в себя, сказала: «Запретный прием, Никита Владимирович».
Повернулась и пошла совсем не в ту сторону...
Конечно, мы и до этого были знакомы. Встречались на творческих секциях, на концертах коллег-композиторов, обедали в нашем союзовском ресторанчике, который называли «Балалайкой», правда, в разных компаниях. При встрече здоровались, не более того. Никогда я не замечала его особого внимания ко мне. Наоборот, казалось, в отличие от всех он если и поглядывал на меня, то как-то насмешливо, что ли… Встречаясь с ним, я почему-то смущалась, мельком здоровалась и невольно ускоряла шаг. Лишь потом, спустя годы, узнала, что ирония и насмешка — вечные его спутницы и главные подруги жизни.
В Москву, которую любила неистово, я переехала из Ленинграда, и в Союзе, на песенной секции, где показала парочку своих песен, мне устроили овацию, а Марк Фрадкин удивленно и строго спросил: «Почему не знаю ее?»
И с ходу пригласил «на чашечку кофе». В «Балалайку», конечно.
А очутилась я в Ленинграде по причине вполне романтической. Все очень просто. Я заканчивала школу-десятилетку по классу скрипки и композиции при Казанской консерватории. Училась хорошо, готовясь поступать в Московскую консерваторию — куда же ещё?! Но тут меня настигла любовь! Любовь, раскидавшая все мои стройные планы вверх тормашками, моя первая, жгучая, неумелая, страстная и стыдная девичья любовь. Он был моим учителем, естественно, старше меня...
Помню все, словно было это вчера. Однажды зимой иду из школы, прохожу мимо консерватории и вдруг вижу — впереди идет Он!
Я бегу, пытаясь его догнать, но он тоже вдруг ускоряет шаг к отъезжающему от остановки автобусу, вскакивает почти на ходу, и, когда я уже совсем рядом, двери захлопываются прямо перед моим носом. Мне кажется, он видит меня, и я несусь за автобусом, несусь, уже не касаясь земли. Я взлетаю выше, почти вровень с окнами автобуса, лечу за ним добрых пятьдесят метров, но автобус все же меня обгоняет, и я падаю в снег.
Между прочим, ощущение полета сохранилось во мне до сих пор, и я точно знаю, что это не было игрой моего воображения, фантазией или, скажем, юношеской экзальтацией… В это трудно поверить, да я и не настаиваю. Главное, что я испытала полет на крыльях любви!
Наш роман длился почти два года, а потом...
Потом он предпочел мне мою подругу. Я сходила с ума от ревности и, не зная, как поступают в таких случаях, прямо в школе в его же присутствии устроила разлучнице «разбор полетов» (опять — полеты). «Девочки, не надо! Разойдитесь, пожалуйста, девочки!» — растерянно лепетал он, неумело пытаясь разнять нас. А подружка моя, вырвавшись наконец из моих когтей и едва переведя дух, прошипела: «Прекрати сейчас же! Здесь тебе не публичный дом!» Она, между прочим, тоже известный композитор...
Пережить двойное предательство было выше моих сил. Чтобы не видеть ни его, ни ее, ни мои взлеты и падения, ни те места, которые напоминали бы мне о любимом, я решила уехать куда-нибудь подальше (Москва была слишком близко), например в Ленинград. Поступила там в консерваторию сразу на два факультета: на исполнительский, на отделение скрипки, и на композиторский.
Но через год от неправильной постановки руки у меня случилась профессиональная болезнь, и, оставив скрипку, я всерьез занялась композицией.
Там, в Ленинграде, меня настигла следующая страсть, совсем не похожая на предыдущую. Во-первых, я была уже постарше, во-вторых, жизненный опыт как-никак тоже имел место.
Моим избранником оказался известный ленинградский художник. Разумеется, он был старше и, разумеется, женат. Расставались мы только затем, чтобы немедленно встретиться снова, и искренне не понимали, как вообще могли дышать друг без друга. Конечно же я мечтала выйти за него замуж, но у него был маленький ребенок. Он мучился, не зная, что ему делать (привет от Чернышевского).
Я же, будучи не в силах делить его с другой женщиной, не придумала ничего умнее, как изменить ему, да так, чтобы он еще и поскорее об этом узнал. С помощью общих друзей он нашел и вернул меня. Я торжествовала, однако торжество мое было напрасным: что-то произошло в атмосфере, что-то случилось. Непосредственность и естественность наших отношений таяли и исчезали. Я стала задумываться о том, что и как ему сказать или не сказать вовсе, во что нарядиться, чтобы понравиться ему (у меня был чудовищный вкус в одежде, от которого раньше он приходил в восторг), стала побаиваться звонить, как звонила раньше, делала вид, что мне весело, когда было грустно, перестала капризничать и корчить из себя маленькую девочку, которую он так нежно любил…
Как-то ночью мы шли по Литейному мосту, он вдруг остановился, закурил и, глядя на Неву, произнес: «Знаешь, я люблю тебя по-прежнему, но что-то щелкнуло во мне...»
Замуж за него я так и не вышла, хотя он ушел из семьи и я родила ему дочь.
Возможно, в конце концов он и женился бы на мне, но этого не случилось — он умер. У него просто разорвалось сердце в возрасте 52 лет.
«Бог всем дает по силам» — гениальные слова! Не будь у меня дочери — его дочери, вряд ли я сумела бы пережить его уход.
Три любви было в моей жизни: композитор, художник и... опять композитор. Все трое моих любимых мужчин — выдающиеся люди! — сделали меня. Все они, каждый по-своему, открывали мне мир, открывали меня саму, те мои качества и способности, о которых я и не подозревала.
Такие чувства, пусть мучительные, пусть болезненные и острые, пусть даже горькие, не каждой женщине доводится испытать за всю свою жизнь, а я их познала! Я стала интересна сама себе, и мне перестало быть скучно с самой собой.
О какой скуке вообще можно говорить, когда в понедельник я пришла в знаменитый дом на Котельнической набережной в гости к самому веселому человеку Москвы, композитору Никите Богословскому?! Шуточки начались с порога: «Вы принесли что-нибудь поесть? Я голоден». Я прямо онемела. В руках у меня был букет роскошных королевских гвоздик, но прихватить с собой, скажем, макароны даже не подумала. Пока я хлопала глазами, Богословский сбегал куда-то и вынес большой таз с ярко-розовой водой: «Вымойте руки и ноги. Это марганцовка».
Я оторопела:
— Зачем, Никита Владимирович?
— Пока вы ехали, по телевизору объявили, что в Москве началась эпидемия холеры.
— Что-о-о-о?.. А цветочки куда?
— Бросьте в таз. На них тоже микробы.
Самое удивительное, что я, поверив ему абсолютно, бросила цветы в таз и начала разуваться. Оказавшись босой, засмущалась и попросила его хотя бы отвернуться. Все это время он смотрел на меня с какой-то даже тревогой и отворачиваться не собирался. Тут я почувствовала подвох и решительно надела туфли:
— Дайте денег, пойду макароны куплю. Я тоже голодная.
Богословский наконец улыбнулся: «Ладно, проходите. Ужин на столе. Шуток, я вижу, вы не понимаете. Хм…
— Шуточки ваши известны, — проворчала я, довольная тем, что быстро «расколола» его и в магазин идти не придется. — Цветочки куда поставить?
— Да пусть в тазу лежат, — и, взяв меня под руку, подтолкнул в столовую.
На столе, накрытом белоснежной скатертью, рядом с бутылкой водки высилась гора сосисок, лежали соленые огурцы, картошка в мундире и банка французской горчицы. Рассказываю об этом так подробно, потому что ассортимент ужинов не менялся вплоть до нашей свадьбы, которая состоялась 9 февраля 1993 года. В описываемое же время на дворе стоял сентябрь 1992-го. Однообразие меню компенсировалось, однако, разнообразием его шуток и розыгрышей по отношению ко мне, желанием развлечь и удивить, потребностью видеть меня все чаще и чаще.
Как-то раз Никита Владимирович предложил мне научиться готовить «настоящий» кофе. Мы прошли на кухню, и я впервые увидела легендарного автора «Темной ночи» шуровавшим у плиты. По какому-то своему рецепту он сыпал в воду то соль, то сахар, то перец, то корицу, то ваниль, то еще какую-то невидаль. Энергично встряхивая кастрюльку, принюхивался, даже прислушивался к ней. Свои действия он сдабривал репликами, мол, только так готовится настоящий кофе, и научили его этому в Румынии. Варево свое он довел до кипения, выключил плиту и... с размаху вылил кипящую бурду в раковину. Я сообразила наконец, что это очередной розыгрыш, и рассмеялась.
Конечно, все было мило и весело, однако сильно нарушало мои планы и заставляло задуматься: зачем мне все это?.. Потеряв в одночасье все свои деньги, мы с дочерью вообще собирались уезжать из страны, а тут — роман с Богословским! Однако в жизни ничего не бывает случайного, и встречу с ним, убеждена, «подсунула» мне судьба. Впоследствии и Никита, человек, не веривший ни в какую судьбу и далекий от мистики, тоже говорил об этом, только проще: «То, что я встретил тебя, — прекрасно, жаль, что поздно».
Все больше и больше привязывалась и я к этому удивительному, немолодому уже человеку, в сущности, большому ребенку, который при каждой встрече поражал меня своим умом, образованностью, памятью, выдающимся талантом рассказчика, вкусом, удивительным остроумием, своей щедростью, наконец!
Забегая вперед, замечу, что, дав согласие стать его женой, я опасалась одного: как бы в семейной жизни он не оказался жадным (как многие старики). Для меня это невозможно, и вряд ли я сумела бы смириться с этим. Однако опасения не просто не оправдались, но превзошли любые мои фантазии на этот счет. Потеряв — как и многие — все сбережения, он будто даже не заметил этого. А когда муж выдал мне генеральную доверенность на все свои доходы, я обнаружила, что на счетах у него лежали миллионы! На мой немой вопрос и ужас в глазах он только усмехнулся: «Ничего, заработаем…» И никогда не требовал от меня денежного отчета.
Конечно же никуда я не уехала, и купленные уже дорожные чемоданы так и остались нераскрытыми.
Богословский влюбился. Это было очевидно. Его записки ко мне я находила повсюду: под подушкой, в косметичке, в туалете... Даже в газете, в рубрике частных объявлений, было напечатано его признание: «А. Н. С. Я тебя люблю. Н. Б.» Как-то раз, заболевая, позвонила ему и сообщила, что сегодня прийти не смогу. Через полчаса звонок в дверь... Открываю — стоит Виталий, водитель Богословского: «Никита Владимирович велел потеплее одеться и ехать к нему». — «Не могу, Виталий, меня всю ломает». — «Ничего не знаю. Мне приказано вас привезти».
Спорить с Богословским, тем более с Виталием бесполезно. Я натягиваю свитер, теплые носки и валенки, Виталий помогает надеть пальто, и мы спускаемся к машине. Богословский встречает меня на площадке у лифта и чуть ли не на себе тащит в дом. Я и смеюсь, и плачу. Плачу, оттого что мне действительно плохо, а смеюсь — потому что не могу представить, что современный интеллигентный человек «умирает от страха за любимую» при виде ее насморка и кашля.
Между прочим, впоследствии так всегда и было: стоило мне приболеть — и Богословский, бросив все свои занятия, судорожно начинал лечить меня, вливая в рот всякую дрянь и заставляя глотать какие-то красные, синие и зеленые таблетки. Сопротивляться было бесполезно. Сам он болел редко, точнее — никогда. Боли не чувствовал вообще. Когда однажды вывихнул руку — плечо «улетело» чуть ли не к локтю — и приехавший врач-травматолог предупредил, что «сейчас будет немножечко больно», Никита, мой драгоценный стоик, читавший в это время газетку, не подумал даже ее отложить. Доктор вставил плечо на место — Никита не пикнул — и ушел, потрясенный настолько, что даже денег не взял.
Я уже почти жила в его доме (ключи от квартиры он выдал мне спустя пару недель), уже, не стесняясь, ходила и обутая, и разутая, и одетая, и раздетая… Как-то раз прохныкала, прикидываясь «малышкой»: «Да-а-а-а… Не пустили меня в теплые страны (я полгода была с ним на «вы»), куртку себе так и не купила, а на улице уже хо-о-олодно…» Он ничего не ответил, но через несколько дней за традиционным нашим ужином, пригубив рюмочку, вдруг попросил меня встать, закрыть глаза и повернуться спиной. Через секунду на мои плечи было наброшено что-то очень теплое и очень легкое. Я, взвизгнув от неожиданности и восторга, понеслась к зеркалу. Но он схватил меня за руку, развернул к себе лицом и надел на палец кольцо с бледно-голубым камнем. А потом, чуть волнуясь, произнес: «Выходи-ка за меня замуж». Что мне оставалось?..
Пути к отступлению были отрезаны. «С удовольствием!» — сразу ответила я, ни на секунду не почувствовав себя невестой.
Конечно же этой новостью тут же поделилась с закадычной подругой. Через пять минут об этом знала вся Москва. Посыпались звонки друзей, приятелей, знакомых, полузнакомых и вовсе незнакомых личностей, которые задавали один и тот же вопрос: «Это правда?..» И тут же начинали отговаривать меня от «рокового» шага, утверждая, что, мол, разыгрывает он меня и никогда не женится, что только время с ним потеряю напрасно.
— А уж старый-то какой, прям песок сыплется... Да он же в дедушки тебе годится! — не унимались доброхоты.
На их стенания я обращала внимание, как, к примеру, слон на моську: с друзьями объяснялась сдержанно-холодно, остальных коротко посылала в ж…!
Если и находились люди, которые искренне радовались нашему союзу, то их было немного.
Большинство считало, что Богословский в худшем случае рехнулся на старости лет, в лучшем — случился «бес в ребро». У меня же, ясное дело, — расчет! Сонечка Вайнер, жена Аркадия Вайнера и моя очаровательная подруга, прямо так мне и говорила, что они с Аркашей всерьез опасались за здоровье и даже за жизнь своего друга и успокоились только спустя год. Я не обижалась, не удивлялась, не пыталась никому ничего доказать и тем более понравиться. Впоследствии многие из них смущенно признавались, что были не правы, что ошибались — мол, просто «сомневались во мне». Но видя, что Богословский никак не умирает, хором выражали свое «восхищение» мною.
При этом ставили мне в вину, что часто забываю о «преклонном возрасте» Никиты, о его «сединах», что слишком уж бурно и открыто мы живем…
Я делала вид, что страшно признательна за их заботу и откровения. На самом деле мне было глу-бо-ко безразлично, кто и что говорил, говорит и еще скажет. У меня был мой Никита, у него — я. Все. Точка. Им не дано было понять, что тихое размеренное существование убило бы его скорее, чем «преклонный возраст».
Когда однажды известная певица, с которой мы репетировали мою песню, сказала, что я была такой «прелестной и милой» Аллочкой Сивашовой, а теперь превратилась в недоступную и высокомерную «мадам Богословскую», я, с шумом допив свой чай из блюдечка, которым она меня как раз угощала, вытерла рот салфеткой, поблагодарила за хлеб-соль и с удовольствием послала ее на три буквы.
Забрала свои ноты и, назвав «старой дурой», ушла. Недавно видела ее по телевизору. Как всегда, порола чушь...
Свадьба наша наконец состоялась, и на другой же день почти все газеты вышли с заголовками типа: «Никита Богословский женился!» Мы весело в небольшой компании отпраздновали это событие, и буквально через пару-тройку дней он потащил меня… к нотариусу. Завещание писать. Я страшно испугалась и принялась его отговаривать: «Не надо сейчас, Никита Владимирович, сделаете это через годик-другой, пусть хоть страсти улягутся!» Честно говоря, побаивалась досужих разговоров и сплетен (ведь узнают же!): снова будут перемывать мне и так мытые-перемытые косточки, обвинят — и не без основания!
— в какие подлые руки попал их кумир и любимец, возможно, даже соберутся и выйдут на митинг с лозунгами: «Руки прочь от Никиты Богословского!»
Однако через несколько дней мы все же сидели в этой окаянной нотариальной конторе, где Богословский совершенно серьезно повторял за молоденькой девушкой (она же — нотариус), что, находясь в «трезвом уме и твердой памяти», завещает своей жене, А. Н. Богословской, все богатства земли русской, все водные ресурсы, а также воздушно-капельную атмосферу, оберегающую и охраняющую все живое на Земле.
Кстати, на смене моей фамилии он тоже настоял, разрешил, правда, только на афишах писать:«Сивашова-Богословская».
К слову сказать, когда в 2002 году меняли паспорта, он на всякий случай опять нарисовался у нотариуса, где вновь завещал мне все богатства мира уже на новые, измененные паспортные данные.
Вообще спорить, убеждать и доказывать ему что-то не решался никто. Я же тем более не имела права голоса — и глупа, и «мала еще со старшими спорить». Когда ему не хватало аргументов, он, всегда оставляя последнее слово за собой, уходил в кабинет и со страшным шумом задвигал тяжелую дверь. Впрочем, были и покаяния. Однажды, желая поддеть его, спрашиваю:
— Никита! Говорят, ты «Битлов» ругал, обзывал «жуками», музыку их ругал… Правда, что ли?
— Правда.
— А что так?..
— Дурак был.
В такие минуты, минуты его откровений и незащищенности, я таяла от нежности к нему, и предчувствие скорой разлуки предательски заползало в сердце. А он гладил меня по голове, молчал и целовал мои волосы.
Вообще слово «старик» с ним никак не вязалось. Он не ходил, как все люди, он бегал! Его жизнь была расписана не по часам — по минутам: укладывался спать в два часа ночи и немедленно засыпал. Просыпался ровно через восемь часов, в десять утра. Далее — завтрак и все такое… Ровно в 11 с четвертью он разворачивал свежую газету.
В быту все было спланировано раз и навсегда, и не было в мире такой силы, которая могла бы нарушить этот распорядок.
Из-за паршивого карандашика, который я, вытирая пыль с его журнального столика, перекладывала на 10 см дальше от того места, где он валялся, Богословский мог устроить такой скандал, что я в конце концов лезла чуть ли не в драку. Такой пунктуальности я больше ни в ком и никогда не встречала. Даже в себе самой, хотя сама такая же изумительная зануда!
Его водитель рассказывал мне, что однажды, опаздывая в ресторан (!), Богословский вдруг на полпути приказал ему разворачиваться и ехать домой. Виталий впервые в жизни попытался возразить: «Никита Владимирович! Мы же не на поезд опаздываем. На банкет!.. Уверяю вас, мы будем там первые!» Но Богословский остался непреклонен и верен себе. Он предпочел вовсе не явиться к назначенному часу, нежели опоздать.
Кстати, гостей, которых он ждал у себя дома, могла ждать закрытая дверь «гостеприимного» хозяина. Опозданий он не терпел и, рассказывая обо мне, хвастался, скажем, не тем, что я «красавица и умница», а тем, что не опоздала (!) на первое свидание с ним, подчеркивая этим, очевидно, мое главное женское достоинство.
Помимо невероятной пунктуальности Богословский был еще и очень аккуратным и дисциплинированным. Так же, как и я, обожал чистоту и порядок. Когда мы ссорились, демонстративно пытался мыть посуду. У него это плохо получалось, приходилось перемывать. Зато прекрасно разбирался в технике, интересовался всеми техническими новинками, досконально изучал их и, если что-то ломалось, всегда чинил сам.
Но вот меня учить не любил. Когда же пытался это делать, то суетился, раздражался и вскипал, как чайник со свистком.
Вообще отношения мы выясняли шумно. Однажды, поссорившись по какому-то ничтожному поводу, мы ругались до 3 часов ночи. На улице лето, окна открыты, все слышно, и соседи сверху («неправильные» какие-то соседи), не в силах заснуть и устав от нашей ругани, вызвали-таки милицию. Ну, те приехали, Богословского узнали, честь ему отдали и, извинившись, попросили автограф. На этом дело и кончилось. Однако в хороших, «правильных» соседях у Богословского недостатка тоже не было: это и писатель Аксенов, и Паустовский, и артист Новиков, и — главная его подруга — Фаина Раневская. Говорят, Фаина Георгиевна обожала женщин. Конечно, в хорошем смысле.
Так вот: возвращается молодой Богословский в 5 утра домой (дома жена имеется, между прочим), навстречу ему — Раневская.
— От бабы, милый?
— Ну-у-у… Да… А ты? Тоже?..
И еще один прелестный эпизод: как-то, зайдя пообедать в Дом актера (тогда он находился на ул. Горького, сейчас — Тверская), Раневская попросила принести ей на десерт «во-о-он того мальчика». Мальчиком этим был Богословский, обедавший в том же ресторане в компании режиссера Марка Донского.
В своей книге «Что было и чего не было» Богословский пишет: «Кинорежиссер Марк Донской решил устроить в Доме кино торжественный ужин в честь Александра Николаевича Вертинского, который после долгих мытарств наконец получил разрешение вернуться на Родину.
Был накрыт роскошный по тем временам стол (где достал Донской все эти деликатесы, осталось тайной).
Дорогой гость был весьма оживлен, все еще переживая радость от возвращения на родную землю после долгих и трудных заграничных скитаний.
Много рассказывал о них.
— Наши души всегда оставались на Родине, — вдохновенно говорил он. — В далеком Китае мы постоянно слушали радиоконцерты из Москвы. Я полюбил замечательные песни, написанные за время моего отсутствия. Меня глубоко тронула, например, проникновенная песня военного времени «Темная ночь».
— А вот и ее автор, — показал на меня Донской.
Александр Николаевич подошел ко мне и одарил крепким поцелуем.
— А еще нам всем полюбилась задушевная песня про шахтеров, про курганы темные…
— Это тоже его, — сообщил Донской.
Вертинский послал мне воздушный поцелуй. А когда он тут же упомянул «Любимый город» и Донской молча показал пальцем на автора, то Вертинский с некоторым удивлением и даже недоверием воскликнул:
— Это что же, у вас в СССР других композиторов не было?
И все за столом стали напевать знаменитые песни моих коллег. Он хорошо знал и любил их.
Но так случайно получилось, что три мои песни он упомянул подряд.
Потом мы подружились, он частенько звонил мне ранним утром и спрашивал: «Не хочешь ли прогуляться?» Это означало, что мы завтракали в кафе «Националь», затем посещали «Коктейль-холл» (было такое заведение на углу Тверской и Камергерского), обедали в «Метрополе», заходили опять на часок в «Коктейль-холл», а там уже и время ужина в ресторане Дома актера, где в веселой компании засиживались за полночь».
За все годы нашей совместной жизни мне так и не удалось освоить кулинарные хитрости, и Никита учил меня готовить: цветную капусту в сухарях, китайскую лапшу, которую называл «волосы ангела»… Кроме того обожал первую черешню. При всех своих барских замашках он был очень неприхотлив в еде.
Однажды, услышав в какой-то передаче о пользе сои, я подала на обед соевые котлеты с гарниром тоже из сои. Он быстро, как всегда, поел и удалился в кабинет. Через пару минут позвал меня: «Алик! Забыл спросить: что за говно ты сварила?»
Однажды, продолжая разыгрывать меня, повесил объявление на стене нашего дома: «Сегодня в Красном уголке корпуса «Б» состоится творческий вечер композитора Аллы Сивашовой (свою-то фамилию не стал подписывать). Начало в 22 часа. Вход пенсионерам и школьникам — бесплатный. Явка не обязательна». Меня не было дома, объявление провисело целый день, и я могла только ужасаться тому количеству народа, которое его читало. Когда, сорвав «афишку» и сгорая от стыда и гнева, я влетела в квартиру, Богословский встретил меня радостным возгласом: «Тут уже звонили и спрашивали, почем билеты?»
Бороться с ним было бесполезно, долго сердиться на него я не могла, оставалось только выругаться и махнуть рукой.
Не раз мне приходилось читать его объявления типа: «Продам мужа за СКВ». Или: «Здесь живет секс-символ подъезда». Как-то он позвонил мне на мобильный и плачущим голосом сообщил, что только что сломал руку: «Хрусть! И пополам!» Не обратив внимания на последнюю фразу, я развернула машину и, беспрестанно сигналя и мигая, помчалась домой. Не заезжая в гараж, бросила автомобиль во дворе, ворвалась в квартиру и вижу: на диване сидит целый и невредимый Богословский и спокойно читает газету. От злости я стала икать, сумев выговорить только: «Ты впадаешь в маразм».
Вернулась в прихожую, сняла пальто, переоделась и зашла в ванную вымыть руки. Из крана уже торчала записка:
«Мне без Аллы очень худо.
Я теперь хорошим буду
И решил сегодня разом —
Больше не впадать в маразм!»
Запив икоту холодной водой, я снова зашла к нему:
— Давай поговорим…
— Не хочу.
— Почему?
— О чем можно говорить с людьми, лишенными чувства юмора?
— В чем юмор-то? Я могла разбиться.
— Не напрашивайся на комплимент. Ты прекрасно водишь машину.
И, скользнув взглядом по моей замученной икотой физиономии, добавил:
— Вижу, ты шуток совсем не понимаешь и Булгакова, похоже, не читала.
Как-то, взглянув на мою короткую стрижку, он задумчиво произнес: «Как хороши длинные распущенные волосы у длинных распущенных женщин!» Услышав эту фразу, я не удержалась от язвительного комментария: «О чем ты думаешь, Никита? Тебе с богом пора разговаривать, а ты все «про это». «С тобой, моя милая, я стал домосексуалистом», — ответил он.
Однажды купила ему очень красивые домашние тапочки, оказавшиеся к тому же и очень удобными.
Гордясь покупкой, по нескольку раз в день спрашивала:
— Ну, как тапки?
— О-о-о!.. Великолепно! В жизни не носил ничего подобного!
Мне было ужасно приятно, так как на похвалы Богословский был скуп и мою хозяйственную деятельность оценивал средне.
Любуясь тапками, я, между прочим, все нарывалась и нарывалась:
— Тапки-то как, удобные?.. Хороши, правда?..
Богословский, сидя на диване и читая газету, вскидывал ногу, внимательно обозревал тапок и уже ничего не отвечал.
Я смущалась, но не обижалась, понимая, что в самом деле хватит действовать человеку на нервы.
Дня через три-четыре рано утром раздается резкий звонок в дверь. Я, полуодетая, открываю. Почтальон... В руках держит телеграмму с пометкой «Молния». Красного цвета. У меня екает сердце.
— Что случилось-то? — спрашиваю. — Такая рань…
— Мы не знаем, — отвечает почтальон, — чужих писем не читаем. С вас сто тридцать два рубля за срочность. Распишитесь, пожалуйста.
Я заплатила, расписалась и закрыла за ним дверь.
С замирающим сердцем осторожно разворачиваю телеграмму и читаю: «БЕЗМЕРНО РАД УДАЧНОЙ ПОКУПКЕ ТЧК СПАСИБО ТЧК ТАПКИ ПРЕКРАСНЫЕ ТЧК ЛЮБЯЩИЙ ТЕБЯ НИКОЧКА».
Чувство юмора у него было поразительное.
Знакомый фотограф рассказывал мне, как Богословский встретил его в рубашке с «бабочкой» и в трусах. «Никита Владимирович, вы оденетесь?» — спросил фотограф. «А зачем? — прозвучал невозмутимый ответ. — Вам же нужен поясной портрет!»
Однажды я решила наконец выбросить его любимую тахту, которую подарил ему посол Франции лет сорок назад. На мои жалобы, что «из нее уже опилки сыплются», он категорически отвечал, что этого не может быть, что она простоит еще сорок лет и что я все это выдумываю. Терпеть эту рухлядь я более не могла и купила все же новый диван. Попросив его сходить в магазин (он любил ходить за покупками), позвала ребят из гаража, чтобы они побыстрее вытащили эту долбаную тахту.
Ребята были в курсе дела. Они внесли диван, спрятанный на площадке, и стали уже вытаскивать тахту (из которой при этом вывалилась куча опилок), но тут — о ужас! — возвращается Богословский! Видит эту картину и, поняв, что происходит, прямо заходится от гнева: «Верните мою мебель на место! Немедленно!» Могла ли я допустить такое «возвращение», как вы думаете? Мне оставалось лишь повторять: «Несите-несите, ребята. Сейчас вам помогу».
Когда спустя полчаса вернулась домой, увидела следующую картину: Богословский, закинув ногу на ногу, сидит на новом диване и читает газету.
— Ну как диван?.. — спрашиваю.
Он долго смотрит на меня, делая вид, что в недоумении от моего вопроса.
— Диван очень хороший.
— А чего бузил?.. Позорился на всю Москву?
— Ты о тахте, что ли?
— О какой тахте?.. Ты имеешь в виду ту развалину, которую я только что выбросила? Можешь забрать ее обратно, она у ребят в гараже.
— Да не за тахтой я гнался, что ты!.. У меня там в щелочке заначка лежала. Сто рублей. Хотел завтра сигареты себе купить. У тебя же не допросишься…
Врет так, что я готова идти за ним на край света. Я смотрю на него и вижу, как он уже немолод… — Можно, присяду к тебе?
— говорю.
— Конечно. Диван, думаю, выдержит. Очень хороший диван. Сто рублей только жалко.
Сажусь и прячу лицо у него под мышкой. А он гладит меня по голове и, кажется, впервые в жизни не догадывается, что происходит в моей душе.
— Ну не сердись, Алик! Ты же меня знаешь. Я пять минут поворчу, а потом все забуду. Пойдем диван обмоем. Сигарету дашь?..
Я не замечала его старости, потому что ревновала и мучила его, потому что ждала его звонков по мобильному, зная, что услышу: «Ты где, Алик?.. Приезжай скорее! Я соскучился…» Потому что говорила и спорила с ним, потому что только одна знала, как равнодушен он был к своей самой знаменитой песне и хотел, чтобы звучали другие.
Может, поэтому однажды придумалось ему:
«Миром конфликт погасить не сумели,
Сводки военные слушать невмочь.
Я не хочу, чтобы снова запели
«Темную ночь»
Потому что купила ему джинсовый костюм, который он категорически не захотел носить. А потом не снимал его ни зимой, ни летом, надевая даже на телевизионные съемки и все реже вспоминая про «бабочки» и смокинг…
Потому что однажды я вдруг попросила его попробовать отрастить усы. Он сделал это. Ему понравилось. Мне тоже… Кстати, про усы.
Богословский немедленно сбривал их, как только мы начинали ссориться. Делал он это именно из-за того, что отлично знал, как мне нравятся его густые роскошные усы, — желал тем самым как можно изощреннее мне досадить. Из вредности. Не особенно переживая, я смеялась над ним и говорила, что неизвестно, кому он сделал хуже, так как пока не отрастут новые, дверь моей спальни будет закрыта для него. Он тоже смеялся и, ничуть не пугаясь моей угрозы, отвечал:
— Ты же знаешь, как быстро они растут. Ничего страшного, я потерплю.
— Посмотрим!.. — ставила я точку в прениях и уходила, нарочно придавая своей походке сексуальную завлекательность.
Я ревновала его к прошлой жизни. И эта ревность была так мучительна, что унять ее и справиться с ней было почти невозможно.
Богословский никогда не рассказывал мне ни о своих женах, ни о своих романах. Но я все приставала и приставала к нему: «Расскажи, расскажи!..» Он не любил эти разговоры, уходил от них и, как мог, уклонялся от моих вопросов. Но я приставала, и он нехотя, чтобы только отвязаться, отшучивался — мол, «жил нерегулярно» и, «дабы не потерять форму», звонил в рекламные агентства и требовал девочек по вызову.
Дескать, случались и кандидатки в «невесты», которые «с вечера были вроде как ничего себе, а с утра походили на монстров и, само собой, немедленно изгонялись прочь. А он все искал… «Искал, но не находил. Совсем уж было отчаялся. Но тут явилась ты!»
В общем, разводил сплошной цирк, и я уже всерьез закипала и злилась, кидая ему в лицо упреки, что тех, которые были до меня, он любил больше, а на мне женился по расчету.
Эти мои слова окончательно выводили его из себя, он взрывался и, смеясь, как Мефистофель, начинал орать на весь дом, что женился на мне, влюбившись как последний дурак и наивно полагая, что его чувства ко мне — взаимны. Но что расчет его не оправдался, ибо мои чувства к нему — сплошное притворство и жалкое лицемерие. И что вообще ему все это изрядно надоело и он сейчас соберет чемодан и уедет к едрене фене.
Я пугалась и замолкала — он мог...
Но иногда, пребывая в добродушном расположении духа, сам пускался в откровения, рассказывая, к примеру, о причине развода со своей первой женой Ириной. Итак: Богословскому — 25 лет, ей — тоже что-то в этом роде.
Получив приличный гонорар за музыку к фильму «Остров сокровищ», он, как и положено женатому мужчине, несет деньги в дом. Ну, ахи-охи, поцелуи, объятия и все такое. Через день эта самая Ирина сообщает мужу (моему Никиточке), что «в доме нет денег». Со стороны Богословского — немая сцена и вскинутая бровь. На осторожный вопрос «А где же деньги?» Ирина заявляет: «Прости, дорогой, никак не могла устоять и на все деньги в комиссионном магазине купила… кандалы Рылеева». Согласитесь, с такой чокнутой не смог бы ужиться даже агнец божий, не то что вспыльчивый Богословский. Они расстались менее чем через год.
Вторая жена, Валентина (Вава, как все ее звали), была, говорят, красивая эмансипированная дама, ходившая в брюках, курившая папироски и большая любительница выпить. С ней Богословский прожил 10 лет, у них родился сын Кирилл, унаследовавший от мамочки ее страсть к спиртному и погибший вследствие этого в возрасте 46 лет.
К тому моменту Богословский уже расстался и с ней, не в силах более выносить блеска и удали своей супруги. Рассказывал мне об этом Оскар Борисович Фельцман, друг и приятель Никиты, ходивший по-тихому вместе с ним по всем его загулам и вследствие этого много знавший об интимной жизни товарища. Кстати, Оскар — тоже жертва одного из розыгрышей Богословского. Дело было так. Никита одолжил у него 100 рублей и… забыл, что ли?.. Прижимистый Оскарчик ждал, ждал… Наконец, так и не дождавшись, осторожненько напомнил Никите о долге. То ли не понравилось Никите это напоминание, то ли еще что, но долг он возвратил по почте, посылая Оскару… по одному (!) рублю.
Но самой замечательной женщиной, как мне рассказывали, была третья жена Богословского — Наталья Ивановна, преданно и беззаветно любившая и боготворившая его, жившая и дышавшая его интересами, его привычками, создавшая для него тот жизненный уклад, тот уют и те удобства, в которых он мог с максимальной отдачей беззаботно жить, работать и отдыхать, как ему захочется. Однажды ночью, возвращаясь из «Арагви», он до смерти ее напугал, постучав со стороны улицы в окно их квартиры, находившейся на шестом этаже.
— Открой, пожалуйста, дверь, я ключи забыл...
Она кивнула, кинулась к дверям и вдруг застыла от ужаса: за окном шестого этажа — отвесная стена без выступов и балкона!
Для Богословского нанять за 3 рубля машину с краном было делом пустяковым, а Наталья Ивановна и вправду чуть не померла.
К слову, режиссер Иван Дыховичный (Ваня, Ванечка Дыховичный!), сын большого и верного друга Никиты, в своем последнем телевизионном интервью о Богословском сказал: «С первой женой (Ирина не считалась) Никита выпивал, со второй — закусывал».
Они прожили 37 лет, у них был сын Андрей, о жизни и судьбе которого рассказывать нет сил. С сыновьями Богословскому определенно не повезло. Пару раз попробовав себя в роли отца, он испытал разочарование в обоих случаях. «Плоды любви и страсти» оказались горькими. «Люблю детей. Но сам процесс милее», — пошутит он однажды, так и не вспомнив, о каких, собственно, детях идет речь.
Андрей Богословский, едва встав на ноги, легко и безмятежно пошел по ровненькой дороге жизни, искренне полагая, что принадлежность к славной фамилии отца подарит ему одни лишь розы.
Поначалу так и было: французский язык, учеба в литинституте, первая книга, первые стихи и песни, ставшие известными… Его оперу «Алые паруса» поставили во многих театрах страны и за рубежом. Появились деньги, слава, а также желание отдыхать и веселиться, разбрасываясь умом и талантом, честью и добрым именем — своим и своего знаменитого папы, ни о чем не заботясь и не думая о последствиях. Слабая (не в отца!) воля и любовь к известной русской забаве сломили его и привели в конце концов к такому жизненному фиаско, к такому обрушению всех надежд, чаяний и идеалов, что распад его личности стал неизбежен.
В один «прекрасный день» любвеобильное сердце его отца очнулось, рассердилось и решительно отвергло распоясавшегося отпрыска, совсем уж забывшего о приличиях.
Вырвав из сердца, как занозу, свое несостоявшееся отцовство, любовь и пустые хлопоты в борьбе за сына, он в тот же миг забыл и о самом факте его существования.
Ему это дорого далось. Андрею — тоже.
Одно только могу сказать: в конце жизни, находясь на лечении в психиатрической больнице, будучи умственно совершенно здоровым, он написал несколько писем отцу. Письма эти — образец такой невыносимой боли и человеческого страдания, такого страшного осознания нелепо прожитой жизни, такого покаяния, такой мольбы о прощении, в сравнении с которыми аналитическая разборка мучений Раскольникова выглядит как рождественская сказка со счастливым концом.
Андрей пережил отца на три года. Дай бог, чтобы ему было хорошо сейчас.
В этом водовороте событий — прекрасных и ужасных, высоких и низких, простых и сложных, туманных и мечтательных — пролетели, скатились кубарем, унеслись вверх тормашками несколько лет, несколько невозвратных моих лет жизни с Никитой.
Я не написала ни одной ноты!..
Подсчитала свои года и ужаснулась той щедрости, с которой разбросала их.
Оглянувшись, увидела «хвост убегающего от меня поезда» и Богословского, сидевшего с газетой на диване (том самом).
Теряя почву под ногами, подошла, в первый раз обратившись к нему с просьбой:
— Помоги мне, Никита…
— Не могу, — ответил он так, будто ждал меня.
— Почему?
— Потому что это — ты…
— А другим помог бы?
— Другим — да.
Постарался бы…
— А почему другим можно?
— Не так стыдно получить отказ.
— Вдруг получится… Попробуй…
— Нет.
— О’кей!.. — сказала я и отошла.
Больше с этой просьбой никогда к нему не обращалась. Я по-прежнему любила его, но что-то во мне щелкнуло…
Мы стали необычайно тактичны, вежливы и деликатны друг с другом. Ненормативных слов слышно не было. В квартире большей частью стояла тишина. Как-то читаю очередную его записку:
«Сегодня День святого Валентина,
А я — в тоске, судьбу свою кляня.
В душе моей печальная картина:
Люблю ее, — а не она меня…» И ничто во мне не дрогнуло…
А однажды мне приснился сон, что я ушла от него.
Совсем…
Я хожу, брожу где-то одна и вдруг вспоминаю: что-то очень нужное и важное для меня осталось там, в его доме. Иду туда. Поднимаюсь в лифте, медленно подхожу к нашей квартире, достаю ключи, осторожно открываю дверь, тихо, стараясь не дышать, захожу, заглядываю в кабинет… Там — Богословский. Рядом с ним — женщина. Блондинка. Молодая и красивая… Не замечая меня, они, облокотившись на рояль, весело беседуют… Я смотрю на них и вдруг с ужасом начинаю понимать, что им хорошо и что меня больше не ждут в этом доме!..
Проснулась в тоскливом оцепенении и долго-долго приходила в себя: сон ли это?.. Знаете, пожалуй, тогда впервые в жизни я по-настоящему поняла, что чувства отвергнутой и брошенной женщины, ее ненависть к сопернице, способность на месть и на любое, самое страшное преступление.
Вот и все.
Чему суждено было случиться — случилось, что будет — увидим. Хотя жалею, что не все ласковые слова сказала ему, о многом не спросила, многого так и не узнала.
В больнице, когда жить ему оставалось считанные дни, Никита спросил меня:
— Когда меня выпишут, Алик?
— Об этом рано пока говорить, — ответила я. — Четыре дня ты был без сознания.
— Без классового?..
Врачи и медсестры, стоявшие рядом, и плакали, и смеялись, и…
аплодировали.
А последнюю записку, написанную им на бланке рецепта, передал мне доктор. Там черным фломастером было нарисовано плачущее сердце, пронзенное стрелой, а еще короткая фраза: «Я люблю тебя, Алка!»
Благодарим салон французского интерьера «ШИФОНЬЕР» за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram