В жизни Любы любовь, драма, трагедия переплелись до отчаяния. Но все-таки любви было больше…
Однажды меня пригласил на свой юбилей известный режиссер, — вспоминает подруга Соколовой, актриса Любовь Омельченко. — Собиралась я поехать к нему с Любой, но когда сказала об этом его жене по телефону, та ответила: «Не-ет, ты ее не бери с собой, она странная стала — частушки любовные поет о своем бывшем муже.
Похоже, из ума выжила». Нет, не зря мы с Любой считали, что в Москве одно думают, другое делают, а третье чувствуют... В тот раз она меня уже ждала, спрашивала, что подарить юбиляру, а я сказала бы: тебя, мол, не хотят принимать? Поэтому заехала за ней на машине, но мы попали в пробку и часа три в ней простояли. Разговорились, и Люба стала вспоминать свою жизнь. Столько рассказала! Наш водитель плакал, смеялся и, когда мы наконец доехали, признался: «Сегодня у меня удивительный день!» Да, Люба Соколова, хоть и играла роли простых русских женщин, была ни на кого не похожей. Мы дружили тридцать лет, и сейчас я постараюсь рассказать о ней.
…Была я смешной девочкой, приехала в Москву из провинции и поступила в Школу-студию МХАТ.
Высокая, большая сверху. Когда шла по Тверской, ко мне часто подходили незнакомые мужчины: «Вы — Венера Милосская, вас надо лепить». Я останавливалась и наивно хлопала глазами. Старшая сестра, учившаяся в театральном институте в Ленинграде и приезжавшая ко мне, ругала: «Что ты их слушаешь?» А ведь внутренне я была маленькой, к тому же, что называется, монастырского воспитания, ходила в длинной юбке и, садясь, пониже натягивала подол.
Но мое казацкое начало все-таки раскрылось — когда я в Школе-студии играла Лушку из «Поднятой целины» Михаила Шолохова. Сама выбрала отрывок из романа и попала в точку, потому что моя героиня дала мне возможность впервые почувствовать себя актрисой. Вышла я в казацких кофте и юбке, которые сшила для этой сцены, и начала… Куда только делась моя зажатость?
Преподаватели со студентами гудели и ухахатывались. «Вы посмотрите на меня, товарищ Давыдов… — в эти шолоховские слова я вкладывала весь жар, на какой была способна, — я женщина красивая, на любовь дюже гожая. Вы посмотрите: что глаза у меня хороши, что брови, что нога подо мной, ну и все остальное…» Здесь я взялась за свою длиннющую юбку и потянула ее вверх. Все в зале аж привстали — настолько никто не ожидал от меня подобного движения, как не ожидали и выданной мной игры. А среди зрителей присутствовали члены съемочной группы из Ленинграда, искавшие молодую актрису в картину «Счастье Анны». И меня, девочку-студентку, без проб утвердили. Сниматься предстояло с уже известными актерами, одну из главных ролей должна была играть Любовь Соколова.
Съемки проходили в Костроме. Вернулись мы в первый раз в гостиницу, пошли в ресторан — обед на съемочную площадку не привозили. За стол я села рядом с Любовью Сергеевной, напротив — Николай Гриценко. Я «темная» была, не знала особенно, что это за актер, ну, видела в каких-то картинах, и то мельком: у нас дома телевизора не было, спасибо, к соседям можно было иногда зайти посмотреть. И вот передо мной Николай Олимпиевич, возле него на столе — икра черная, водка в графине, сборная солянка, от вида и запаха которой я чуть сознание не потеряла, потому что моя мама ее великолепно готовила, а в институте и на съемках уже никакой солянки я не пробовала: вела полуголодное существование. Любовь Сергеевна спросила меня на весь ресторан и, как часто у нее бывало в обычной жизни, окая: «Ну, что есть-то будем?» Я тонким голоском: «Чай пить будем…»
— «Ну, чай-то потом, а есть что будем?» Николай Олимпиевич водку пил, икрой закусывал, а я сидела, в руках маленький кошелек с какими-то копейками мяла.
Когда я много лет спустя спросила Любу, почему она меня, еще девочку, выбрала себе в подруги, услышала в ответ: «У тебя такое лицо было, когда ты кошелек в руках теребила! Ты же казачка — я понимала, что просить ни за что не станешь, а есть-то, понятно, хотелось…» А тогда, в ресторане, она объявила мне: «Ну хорошо, давай комплексные». Комплексный обед — полтарелки супа, второе и компот — стоил шесть рублей, а у меня стипендия была двадцать, и тех уже не осталось. Поэтому я молчала. Люба тихо говорит: «Послушай: когда уйдет твоя красота и попа станет, как у меня сейчас, тебя начнут снимать вовсю. Тогда и отдашь мне комплексными».
Всю жизнь я потом старалась отдать ей «комплексными», а в тот момент отложила кошелек в сторону. И Люба накрыла своей рукой мою. «Это было так здорово!» — сказала я ей потом, когда она тоже спросила меня, за что я ее полюбила: рука у нее была теплая, большая, сильная, надежная, как у моей мамки Антонины в Ворошиловграде, как у моей бабушки Домны. Я сидела и не шевелилась…
Еще Люба вспоминала позднее, как я молоко пила: «Так Гриценко стоял, так — я, и ты с нами. Я: «Баб Мань, молоко неси!» Она вынесла трехлитровую банку. Колька на тебя посмотрел, я — на Кольку. Он: «Любке давай». То есть тебе. Я согласилась: ты самая молодая была. Взяла ты эту банку и начала пить. И пьешь, и пьешь, и пьешь…» А у нас дома, на Украине, было принято, что если воды зачерпнешь, мама: «Дочка, что ты эту воду пьешь? Молочка налей или компотику…»
Поэтому мне не привыкать было молоко дуть. «Выпила ты все три литра, — продолжала Люба, — и еще последние капли себе в рот стряхнула. И губы рукой вытерла». А я, когда рукой по губам провела, посмотрела — кинокамера стоит, но возле нее никого нет. Потом вижу — «Колька», Гриценко то есть, упал лицом в траву и от хохота содрогается, Люба рядом лежит на спине, у нее живот ходуном ходит. Я же чуть не плачу. Люба рассказывала потом про этот момент: «Я увидела, что у тебя лицо изменилось, и встала». Встала и говорит мне весело: «Любка, баба Маня ведь банку на всю группу принесла! Молока надоила свежего…» Но смотрела она на меня с восхищением: вот, мол, какая девка, трехлитруху молока выпила в один присест!
А надо заметить, что Николай Олимпиевич ко мне тоже относился по- особенному, почему и сказал, чтобы прежде всех мне молока дали.
Интерес его ко мне проявился, когда мы после съемок в тот, первый раз обедали в ресторане. Сначала он, как я уже сказала, пил-ел, ни на кого не глядя, а когда поднял глаза на меня, то сразу в лице изменился… Перестал жевать и даже пододвинул нам с Любой икру. С того дня и принялся за мной ухаживать, но осторожно, понимая, что перед ним создание робкое и наивное. Я и вправду не понимала, что ему от меня надо, и совершенно не была готова к отношениям со взрослым мужчиной. Но чем больше старалась отойти в сторону, тем настойчивее он становился. Дошло до того, что Люба переехала ко мне в номер. Когда меня в очередной раз позвали на репетицию, она отправилась вместе со мной. Режиссер ей: «Любовь Сергеевна, мы вас не звали, только Омельченко». Она: «А мы вместе репетируем». То есть почувствовала почти материнскую ответственность за меня.
И в любви она понимала, и вообще в жизни: столько пережила к тому времени!
Люба ведь с первых дней стала рассказывать мне о себе. О своем первом муже, Георгии Араповском, которого очень любила, об их блокадном существовании. Георгий умирал от голода, когда кто-то принес им крысу. «Я так хотела есть… И он хотел. Я отдала крысу ему. Он ее заколтнул (так Люба сказала) — и выдохнул». Она показала, с каким облегчением он выдохнул. «И умер. И я пошла куда глаза глядят». Трамвайная остановка там была, что ли, где Люба стояла, просто стояла, трамваи ведь не ходили. Опустила голову, сил-то не было. Вдруг — голос: «Что, мужа потеряла?» Подняла голову: старик. Голова у нее опять упала на грудь. И Люба услышала: «Ты будешь жить долго-долго, и тебя будут любить люди».
«Тогда стрела прошла у меня через мозг (Люба показала, как стрела входит через один висок и выходит через другой): это же Николай Чудотворец! Поднимаю голову — а никого нет…» По прошествии времени она стала забывать эту историю. Иногда звонила мне и просила: «Расскажи, как я тебе тогда, в первый раз, рассказывала».
Свою новую любовь, режиссера Георгия Данелия, она встретила уже в зрелом возрасте. Так что Люба хорошо знала, что такое женская жизнь, что такое настоящая любовь к мужчине. У меня же к Гриценко никаких чувств, кроме уважения, не было. А он звал меня уже там, в Костроме, венчаться. С детства я ходила в церковь, у казаков по-другому быть не могло, несмотря ни на какую власть. И Люба в бога верила, думаю, Гриценко поэтому и предложил мне венчание.
Замуж за Николая Олимпиевича я не собиралась. Однажды он в сердцах заявил режиссеру: «Если не согласится, на съемки не поеду». Его и других актеров, игравших главные роли, возили на съемочную площадку на «Волге», остальных — в автобусе. И пока Гриценко ждал, когда я выполню его условие, машина тоже ждала. Съемка срывалась. Режиссер позвал меня и стукнул кулаком по столу: «Ты кто такая?! Он жениться на тебе хочет, а ты!» И правда: я была еще никем, а мой «жених» имел звание народного артиста. Однако при всем уважении к Николаю Олимпиевичу я не могла представить себя его женой: он был на тридцать пять лет старше, главное же — я его не любила. И Люба понимала мою растерянность перед его мягким, но натиском.
Тут случилась анекдотическая история.
Шли мы с Любой по Костроме, на улице стоит лоток, продают детские вещи. Народ возле лотка товар разглядывает. Вдруг Люба толкает меня в бок: «Смотри, жених твой стоит». Я, спокойно: «Стоит... Ну и что он покупает?» Видим — ползунки в руках держит. Кому он ползунки покупал, не знаю, хотя всем говорил, что я его лебединая песня, называл меня своей невестой. На его уговоры я по-прежнему упрямилась: «Но я не люблю вас». Он парировал: «Не говори «нет». Потом полюбишь. Зато у тебя будет театр — Вахтанговский, двухкомнатная квартира в центре». Когда мы вернулись в Москву, он часто приглашал меня на свои спектакли, я весь курс из театрального училища с собой водила. Николай Олимпиевич надежды в отношении меня не оставлял, но я, как и раньше, отказывала ему. А потом вышла замуж за Женю Митько, очень талантливого писателя, кинодраматурга, по его сценариям были сняты такие известные фильмы, как «Республика ШКИД», «Цыган» (односерийный, поставленный Евгением Матвеевым), «Бумбараш», и другие.
Наша с Женей первая квартира была у станции метро «Аэропорт», в доме номер три, по соседству с Любой, жившей в пятом.
Мы с ней стали чаще видеться. У нее в жизни тогда был тяжелый период: муж ее оставил. Помню, когда еще они жили вместе и у Георгия развивался роман с писательницей Викторией Токаревой, та пришла как-то к моему Жене по делу: оба ведь сценаристы. Узнав, что Виктория была у нас, Люба две недели со мной не разговаривала: зачем я ее в дом впустила?
Расставание с Данелией, у которого появилась новая возлюбленная, Галина, Люба переживала глубоко.
Первой, к кому пришла выплеснуть свое страдание, была я. Люба выглядела совершенно поверженной, в руке держала что-то вроде узелка, я даже подумала, что так крестьянки обед в поле брали. Она села на кухне, положила свой «узелок», закрыла лицо руками и начала причитать. Как мне было жалко ее! Ничего почти не помню из того, о чем она плакала, кроме одного: «Прялки-то мои повыбрасывала…» Люба прялки собирала, при мне в Костроме их покупала и в одной из комнат квартиры, где жила с Данелией, их ставила. Сидя теперь у меня на кухне, вспоминала эти прялки, причитая и окая. Она ведь могла быть разной: и дворянкой Машей, которую играла в картине «Три сестры» и которую напоминала на светских приемах, и простой русской бабой, особенно когда страдала.
Но вот в чем дело: даже когда муж от нее ушел, Любу нельзя было назвать брошенной. Не была она ею! Ее невозможно было оставить: так любить, как она, мало кто способен. И признаваться в своей любви не стеснялась. Спела же со сцены частушку, вначале матерную, но в конце со словами: «А любила я его одного!» Она ведь красотка была и так нравилась мужикам! А любила одного! И не боялась об этом сказать. Люба, как и моя мама, всегда говорила вслух то, что хотела.
И делала то, что считала нужным. Вот пример. Ко Дню Веры, Надежды, Любови и матери их Софии нам в числе других именинниц прислали приглашения на празднование в Кремле. Любу позвали отдельно, меня — отдельно, и уже на месте мы встретились. Она, увидев меня, воскликнула: «Любка моя!» Мы провели какое-то время внизу, а билеты у нас были на седьмой ярус — туда, где находились пригласившие.
Люба мне: «Пойдем домой». Я: «Зачем? Давай сходим наверх». Поднялись. Там — Наина Ельцина, увидела Любу и зовет: «Любовь Сергеевна!» Вокруг жены президента — охрана, человек двадцать, но все расступились перед народной артисткой. Наина Иосифовна Любу обняла, а та голову из ее объятий высвободила и мне: «Любка, иди сюда!» Сделала Ельциной «бубликом» руки, под одну мою руку просунула, под другую — свою: «Наина, это моя Любка, загадывай желание — оно сбудется!»
Подошли к красиво накрытым столам — там огромные осетры лежали, окруженные черной икрой, поели немного, чуть-чуть выпили. Кто ни проходил мимо, Люба ему: «Иди сюда, я тебя познакомлю. Это моя Любка». Спустя какое-то время опять меня спрашивает: «Ну, пойдем домой?»
Я: «Да ты что! Каждый день в Кремле бываем, что ли?» — «Ладно, еще посидим». И неожиданно: «У тебя сумка есть?» — и показала руками большую торбу. У меня была такая: я, как многие женщины, с ней ходила, чтобы в магазин по дороге зайти. Но в тот раз оставила дома, взяла с собой маленькую, театральную: на торжественный прием ведь отправлялась. Спрашиваю Любу: «Зачем тебе сумка-то?» — «Нужна». Подошел официант, красавец, похожий на Киркорова. Люба поинтересовалась насчет пакета. Официант кивнул и принес огромные салфетки с вензелями. Люба, поблагодарив «сыночка», расстелила их на столе, взяла нетронутого осетра — все же боялись прикоснуться к такой роскоши, — посадила его на салфетки, завернула и говорит: «Ну, пойдем?» Спустились мы пешком на один этаж и у эскалатора увидели парня с лицом бледно-серого цвета.
Люба спрашивает: «Сыночек, а ты чего такой бледный? Наверное, есть хочешь?» Положила на ограждение эскалатора осетра, развернула его и отломила мальчику кусок: «Поешь». И так на каждом этаже кого-нибудь угощала. Мы обогнули семь эскалаторов, и по пути вниз почти всего осетра Люба раздала. Подошли к гардеробу, женщины, работавшие там, стали признаваться ей в любви. Люба вытащила из сумки остатки рыбины и протянула им: «Вот...»
Вспоминаю, как она за меня переживала, когда сама нуждалась в заботе. Мне позвонил Михаил Глузский и сказал, что Люба в больнице после автомобильной аварии: «Она жива, но никого не узнает». «Я к ней еду!» — выпалила я. Оказывается, Люба собиралась на встречу со зрителями.
Шла по двору и увидела жившую по соседству Майю Булгакову, которая после смерти любимого мужа была очень подавленной. «Майка, а поедем со мной! — предложила Люба. — Выступим перед людьми. Денег не заплатят, но по коробке конфет подарят, цветы…» Булгакова согласилась. Люба потом рассказывала, как водитель, рядом с которым сидела Майя, обернулся к ней, Любе, назад, и в этот момент машина влетела в придорожный столб. Майя спустя несколько дней скончалась, а Люба выжила.
Приехала я в больницу. Врачи предупреждают: «Она никого не узнает». — «А я пойду!» Зашла в палату: четыре кровати, на одной из них — Люба. Ноги в гипсе и еще подвешены, руки в гипсе, голова перевязана. Люба спала. Встала я рядом и так стояла. Долго... Наконец она открыла глаза и тихо прошептала: «Стоит-то там кто?»— «Я, Любка…»
— «Любка? А ты чего стоишь?..» — «Ну, ты-то спишь…» Она рукой в гипсе, еле шевеля ею, показывает: «Сюда иди. Стул возьми». Я села. Люба: «А Мишка-то (Глузский, значит, она приходила в себя, узнала его) сказал, что Майю-то вчера схоронили…» Потом: «Ты шла-шла ко мне, все раздала… А что сама-то ела?» На ней живого места не было, а она обо мне беспокоилась! Люба на тумбочку кивнула: «Что там лежит?» А там бананы, кто-то ей принес. Видимо, зная, что я начну отказываться, она как-то так вытянула загипсованную руку, осторожно ее повернула, медленно, негнущимися пальцами взяла банан и протянула мне: «Ешь». — «Нет». — «Сказала — возьми и ешь». Когда я потом, выйдя от нее, шла к метро, даже не плакала, а выла и ничего не могла с собой поделать… Сколько же было в ней силы!
И любви, и страдания, и это уже невозможно было разделить. Ведь сын Коля погиб… Иногда, когда я приходила к Любе, она протягивала мне затертый блокнот: «Возьми». Я уже знала, что мне предстоит, поэтому начинала мяться. Но она настаивала: «Сказала — возьми, не спорь!» — «Что-то у меня со зрением…» — «К окну подойди!» Давала-то она мне написанные Колей стихи. Открывала я блокнот, а там буквы давно расплылись от мокрых пятен, мама моя родная… Люба: «Не слышу! Читай!» И, чуть не теряя сознание, я начинала читать ей вслух стихи ее умершего сына, политые, уж не знаю чьими, наверное, ее слезами. Но почему она доверяла это чтение именно мне? Наверное, верила — как человеку, который может разделить ее самую большую боль...
…Да, я ведь еще не до конца рассказала о нашем походе в Кремль.
На чье-то предложение довезти Любу до дома она отказалась: «Спасибо, сыночек». И поперли мы пешком через Александровский сад к станции метро «Площадь Революции», и все встречные Любе улыбались.
А она ко всем относилась одинаково — дружила и с «простыми» людьми, и с женой президента. Вспоминаю, как пришла к ней в очередной раз в гости. Люба перед тем позвонила мне: «Я так соскучилась…» Удивляюсь: «Мы же с тобой вчера по телефону разговаривали». — «А кажется, что так давно… Приходи». Встречает меня на пороге в белоснежной блузке, я достаю брошку, которую купила для Любы в Китае, будучи там на съемках. Не знаю почему, но никаких украшений она не носила. Я пришпандорила Любе брошку на блузку. Прошла в комнату и увидела, что половину ее занимает огромный букет.
«Что это?» — «Да Наина прислала». Все еще не привыкнув к тому, с кем дружит Люба и как просто отзывается об этих людях, я спросила: «Какая Наина?» — «Да Ельцина!» И дальше: «Ну, ручки иди помой». Сама пробежала вперед: «Подожди, подожди». В ванной Люба начала крутить гусек крана вправо-влево. «Сейчас положение крана найду — опять не работает». Пока она крутила, я в туалет пошла, и опять Люба впереди меня протиснулась, дернула что-то у унитаза. Я засмеялась: «Теперь положение горшка ищешь? Ты бы лучше попросила Наину Иосифовну вместо цветов сантехника тебе прислать». Люба расхохоталась! Но она никого ни о чем просить не могла, а нехитрым подаркам радовалась, букету — очень.
«Теперь пойдем вмажем?» — предлагает Люба. «Вмазать» для нее означало выпить граммулечку. Прошли на кухню.
Помню, как она нарезала колбаску, делая это медленно, спокойно. Клеенка на столе старая, истертая, с дырочками, но хозяйка, видно, не собиралась ее менять: привыкла, как привыкают к любимым вещам и людям. По большому счету для Любы не имело значения, что у нее на столе постелено, мещанства в ней не было ни капли. Но я все-таки купила Любе новую скатерть, и платье купила, и все это собиралась подарить ей на восьмидесятилетие…
Как-то она звонит мне. Точнее, раздался телефонный звонок, я сняла трубку и услышала взволнованный, но твердый голос Любы. Без «здравствуй» и тому подобных слов она говорит: «Возьми карандаш и бумагу. Пиши». Я по своей привычке немного поупрямилась: «А что я, так не запомню?» — «Сказала — пиши. Не спорь». Я взяла бумагу и ручку. Люба: «Взяла?
Пиши: «Солнышко мое. Поставь восклицательный знак. Пишешь?» — «Пишу». — «Родная моя. Восклицательный знак. Красавица моя. Восклицательный знак. Я так тебя люблю. Поставь три восклицательных знака». — «Сколько?» — «Опять споришь? Три восклицательных знака! Это так важно! Твоя Любка».
Прошло два или три дня. Записка и ручка продолжали лежать на журнальном столике. Опять раздался телефонный звонок: «Твоя подруга умерла». — «Кто?» — «Твоя Люба Соколова». Потом еще звонок и еще. И всем я тупо отвечала: «Этого не может быть... Этого не может быть! У меня же вот — записка лежит на столе!..»
До своего юбилея Люба не дожила совсем чуть-чуть. После прощания в Доме кино ее отвезли на отпевание в церковь, поставили гроб в одном из приделов, я и еще одна женщина встали рядом.
Люба лежала в своем любимом зеленом платье с белым воротником. В какой-то момент в храме никого больше, кроме нас, наверное, не было, такая воцарилась тишина. И вдруг вижу из нашего уголка, как в храм вошла пара — жених и невеста, за ними другие люди, значит, там, в центральной части, начиналось венчание. После того как обвенчали этих двоих, появились еще одни, потом еще. И пошли, и пошли пары… А Люба, как она мне говорила, мечтала когда-то повенчаться с Данелией, но этого не случилось. И надо же такому произойти, что теперь в церкви, где предстояло отпевать ее, шло и шло венчание молодых! Взглянув на Любино лицо, я поразилась: оно было словно озарено улыбкой.
…В свои поздние годы она мне говорила: «Ты меня заменишь». Я отмахивалась: «Да ладно!
Я — это я, ты — это ты». Но так получилось, что Люба ушла, не успев озвучить сыгранную ею героиню, ставшую ее последней ролью, и это попросили сделать меня: голоса у нас были похожи. А озвучанию научила меня давным-давно сама Люба на моей первой картине. Я тогда, совсем молодая, увидев себя на экране, не знала, как вложить в свои губы собственный голос. И она стала меня прямо там, в темном зале, учить, но учить интересно: покажет, как сделать, и дальше рассказывает истории из собственной жизни, опять покажет, как синхронно с изображением говорить текст, — и опять историю выдаст. И вот время описало огромный круг, я уже столько лет снималась в кино, уже озвучила многих актрис, и теперь мне предстояло подарить свой голос Любе. И опять я стояла в темной студии, но уже одна перед экраном, на котором была она. Я говорила за нее, а оттуда, где расположились члены съемочной группы, слышались всхлипывания, потому что все любили Любу.
Любку мою…
Благодарим салон «Гранвилль» за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram