Новенькая блестящая кожанка и фуражка очень ладно сидели на Андрюхе. Ранним утром 21 мая 1918 года редкие прохожие в Малом Толстовском переулке опасливо сторонились — принадлежность молодого человека к чрезвычайке будто была написана у него на лбу.
Из-под своей фуражки Андрюха видел только зеленый купол и шел прямо на него, сам дом заслоняли деревья. Переулок закончился, деревья словно расступились, и он увидел белые фигуры ангелов над широким полукруглым балконом, который подпирали массивные белые колонны.
Высокие окна были наглухо зашторены.
Андрюха оробел, опустился на скамейку перевести дух и каким-то полузадушенным голосом спросил ветхую бабку, пригревшуюся на солнышке: «Это Спасопесковская площадка?» Та закивала и забормотала что-то невразумительное: «Старая княгиня все ходила недовольная, значит, все ходит и ходит: отдавайте мой сад обратно! Да разве ж отдадут, одно слово — миллионщики. Вот и осерчала старая. А места эти страшные, песьи, при Грозном тут псари царские селились, так и повелась Собачья площадка. А старуха как в люстру залезет и давай висюльками греметь, и все ночью норовит, ночью... Барыня с дочкой испугались и съехали, а сын-то отца и порешил, сказывают, прямо на лестнице беломраморной. Кровища так ручьем и текла по белым ступенькам». Андрюхе надоело: «Не боись, бабка, всех переловим».
— «Да как же ты их поймаешь? Старая ведьма за границей давно померла, а сынок…» Дальше он слушать не стал.
В затемненной швейцарской барского дома ощущение горя давило огромными занавешенными зеркалами. Молодой человек, еще по-детски вихрастый, одетый в черное, встречал гостя в верхнем вестибюле — в тесном окружении темных колонн. «Борис Второв, сын. Мы вас ждали», — и шагнул к Андрюхе. Тот невольно отпрянул: «Вот он какой, отцеубийца». Вслух же произнес: «Я из ВЧК, насчет похорон. Покажите место, где лежало тело». Борис удивился: «Все случилось у отца в конторе — на Варварке, в Деловом дворе. Отца... — он сглотнул. — Его тело вчера привезли, мы сразу первую панихиду отслужили, благо храм почти домашний». И махнул рукой в сторону куполов, что на краю площадки.
«Вы проходите, мать сейчас выйдет, а я уезжаю в союз — там тоже панихида. Есть теперь такой союз — хлопко-бумажной промышленности. Не знали?» Уже в швейцарской оглянулся: «А вам идет наша форма». — «Ваша?» — «Шилась на наших фабриках, только заказ был еще царский — для победы русских над Германией. Та, что на вас, — для летчиков и самокатчиков. Еще есть «богатырки», шинели и гимнастерки с петлями-«разговорами», под стрелецкий кафтан. Васнецов рисовал... Отец всю Красную армию одел, никто его не просил, сам предложил, склады открыл. Такой он, мой отец». Похоже, понял Андрюха, Борис не понимает до конца, что отца больше нет, говорит о нем как о живом. «А ты знаешь, что в войну каждый второй снаряд был второвским? Мы заводы строили под миллионные заказы. Прибыль — до 100 процентов. Отец меня на военные заказы поставил, мне только 22 было.
К 1917-му заработали 150 миллионов, богаче царской фамилии стали… Про нас говорили: кому война, а кому мать родна…»
150 миллионов рублей в Андрюхиной голове как-то не умещались. Он прошел вперед и остановился, пораженный огромностью пустого зала: беломраморные колонны, как деревья, уходили ввысь и оканчивались галереей на самом верху. Светловолосая кудрявая девочка лет десяти, лежа на животе на высокой галерее, смотрела на Андрюху. Кудряшки, такие же как у Бориса, только буйные, почти русалочьи, говорили о ее второвском происхождении. Андрюха смотрел на девочку, она — на него. Вдруг она засмеялась — солнечные лучи, проникнув сквозь цветные стекла огромного закругленного окна второго этажа, заиграли на хрусталиках гигантской люстры.
Андрюха зажмурился, в памяти всплыло, как какая-то ведьма гремела висюльками, и про страшную Собачку… Из ступора его вывел женский голос: «Олюшка, не надо, не надо сегодня играть с огоньками». Андрюха открыл глаза и посмотрел на галерею — девочка исчезла. По высокой мраморной лестнице к нему спускалась женщина средних лет в шелковом траурном платье. Вдова, догадался Андрюха...
Софья Второва держалась очень прямо, и Андрюхе почему-то захотелось щелкнуть каблуками, каких он отродясь не носил, и отрапортовать: «По Вашему приказанию явился!»
…Всего пять лет назад, в январе 1913 года, тогда еще совсем маленькая пухленькая девочка, та самая, что лежала давеча на высокой галерее, прыгала у нее на руках на заднем сиденье автомобиля, смеялась, хлопала в ладошки и кричала: «Дворик, дворик!!!»
Муж Николай сидел рядом: «Какой еще дворик, Олюшка? Совсем ребенку голову заморочили». «А вот какой, — Софья показала открытку. — Это картина «Московский дворик». Представляешь? Смотришь в окно — а там Поленов. В Третьяковку ходить не надо. Так-то, ямщицкий сын». «Ясно-ясно, сговорились девочки за моей спиной. А ямщик тебе жизнь спас, или позабыла?» — напомнил муж.
Это была их особенная, семейная история. Однажды на подъезде к Иркутску юная Софья увидела опрокинутый тарантас и велела ямщику остановить лошадей, чтобы помочь попавшим в беду. А это оказалась разбойничья засада. И не сносить бы ей головы, но ямщик не сплоховал — рванул лошадей, так и ушли от погони.
Софья обняла дочь, притихла, а Николай загляделся на храм — пятиглавый, каменный, по виду очень древний. Храм по соседству — это хорошо, отцу понравилось бы. Сам участок вроде не очень большой, со всех сторон его подпирают заборы. Самый новый забор — княгини Лобановой-Ростовской, себе старуха оставила усадьбу, а огромный заброшенный сад отгородила и выставила на продажу. «Если сговоримся, — думал он, — буду вопить, как Лопахин: «Вишневый сад теперь мой! Мой!» Правда, у Чехова прилагалось еще и имение, «прекрасней которого ничего нет на свете». Все это изящная словесность… Но имение надо строить самому».
Место и вправду диковинное — центр Москвы, а тихо, совсем как в деревне. Только вороны мелькают среди заснеженных деревьев заброшенного сада, похоже, там и живут.
«Перенести бы сюда, как в сказке, иркутский дворец», — зазвенел в морозной тишине голос Софьи.
«И быть тебе его хозяйкой», — в тон ей ответил Николай.
И отшутился: «Ну как иначе? Сама посуди, ведь засмеют меня, ей-богу: купил Второв какой-то чудной участок на Собачке у выжившей из ума старухи. А так получаются эдакие дамские штучки — одна продавала свое дворянское гнездо, другая, нашла на нее такая блажь, взяла и купила». Как сказал, так и сделал: хозяйкой земли и всего, что на ней появилось позже, стала его жена, Софья Второва.
...Софье — 45 лет, муж на год старше. Олюшка — их поздний ребенок. Сын Борис уже совсем взрослый, по решению отца учится в Томске, в университете.
Софья и рада бы стать совсем москвичкой, да никак не получается.
Не отпускает Сибирь, видно, никогда и не отпустит. В Москве Второвых считают чужаками и выскочками. В 1897 году первым в столице объявился отец, Александр Федорович. Тесно в Сибири стало, разделил сибирские дела на сыновей. Младшего, Александра, женатого на дочке «водочного короля» Смирнова, оставил на хозяйстве в Иркутске. Николаю же с Софьей повелел ехать в Томск. На то имелись свои причины.
…Столько лет прошло, а Софья так и не забыла тот день, когда девочки Второвы, немногим ее младше, Надя, Аня, Вера, Маша и Наташа, перебивая друг друга и захлебываясь слезами, заявили, что домой сегодня не пойдут — там страшно, отец лютует. Софья с ходу ничего не поняла и, как строгая пепиньерка Девичьего института императора Николая I, сначала всех развела по дортуарам.
Младших воспитанниц оставила ночевать, двух старших пристыдила за поведение, недостойное благородных девиц. То, что девочки, да и сама Софья, — купеческие дочки, как-то давно не бралось в расчет. Настоящих дворянских детей в Иркутске было мало. На балах у генерал-губернатора собиралось блестящее пестрое общество. Среди лучших танцоров выделялся молодой Николай Второв. Братья Второвы любили гульнуть по-купечески, с размахом. Софья с содроганием припоминала их поездки по городу в открытых колясках с «дикими народами» — в первый раз это были настоящие краснокожие индейцы в перьях, в другой раз — тоже настоящие негры в одних набедренных повязках. Отец возмущался, а Николай отвечал, что так он сибиряков просвещает.
Народу и вправду очень понравилось. Но теперь история вышла совсем нехорошая — отец узнал, что у Николая на стороне сын родился. Старшие девочки шептались: брак совершенно невозможен, отец дал денег ей, все как будто уладилось. Дальнейшие разговоры Софья пресекла.
Старший Второв слыл человеком жестоким, за спиной (в глаза никто не решался) болтали о «темном» происхождении его капиталов. Ох и крут бывал Александр Федорович во гневе, есть в нем что-то звероватое. После того как историю с незаконным ребенком замяли, железной рукой направил буйную энергию старшего сына в правильное русло. С той поры Николая в городе видели мало: он больше все разъезжал по отцовским делам. А потом взял и посватался к молоденькой строгой воспитательнице своих сестер.
…В Москве Александр Федорович учредил акционерное товарищество «Александр Второв с сыновьями».
Подросших дочерей одну за другой удачно выдал замуж в московские купеческие семьи и постепенно отошел от дел. Старший сын Николай Второв за размах и приумножение семейного капитала получил прозвание «московский Морган». По завещанию отца, умершего в 1911 году, Николаю досталось 8 миллионов рублей из 13-миллионного наследства. В 1914 году семья Второвых переехала в особняк на Спасопесковской, а через несколько дней началась Первая мировая война.
…Андрюхе хочется незаметно исчезнуть, но вдова приглашает его подняться наверх. С галереи бронзовая люстра с хрустальными подвесками кажется огромной.
«Меня зовут Софья Ильинична», — говорит она и приглашает в свои комнаты, очень небольшие, скромно обставленные. «У мужа так же, и у Бориса, — отвечает она на его недоуменный взгляд. — Вы найдете тех, кто это сделал? Думаю, его убили, чтобы ограбить».
…Как объяснить этому мальчику в кожанке, что перечувствовал Николай за полгода новой власти, как отказывался верить, что большевики — это надолго. Никогда Второвы не лезли в политику, не давали денег на революцию, как Морозов. Только работали и умели заставить работать других. А тут объявился Иван Дмитриевич Сытин, издатель, со своими завиральными идеями. Решил собрать 300 миллионов рублей, накормить голодающие столицы, и тогда, по его разумению, народ сам распорядится своей судьбой. Сытин вложил 5 миллионов, 30 дал Николай, Прохоровы — 15, Морозовы — 10...
Так и ездили на виду у всей Москвы, деньги собирали, набрали около ста миллионов. Где хранили собранное, Софья не ведала, знала только, что в особняке денег не было. По средам у Николая в кабинете стали собираться деловые знакомые. А дел-то уже никаких не было, так, пустая болтовня за чаем. Пошли слухи, что Сытин заговор готовит, а Второв его финансирует. В конце апреля Николая вызывали в ЧК.
«Вы поезжайте в контору и выясните, хранились ли там какие-то деньги и что с ними стало, — попросила Софья Андрюху. — А вы для чего приходили?» — «Мне поручено передать, что можете устроить торжественные похороны, вам разрешают».
На Спасопесковской площадке Андрюха остановился и огляделся по сторонам.
Придурочная бабка как сквозь землю провалилась. На Варварку в Деловой двор он отправился пешком.
Гигантский комплекс на Варварской площади, разделенный внутренними проездами, из нескольких корпусов с конторами, складами для оптовой торговли, гостиницей и магазинами, Второв строил для себя и серьезных деловых людей. Еще до окончания строительства, в 1913 году, все помещения были отданы в аренду. За 4 года вложенные в Деловой двор 6 миллионов рублей почти окупились, Второвы ждали прибылей… Но грянул 17-й год... Огромная второвская империя еще продолжала худо-бедно существовать, Николай каждый день приезжал в свой кабинет в Деловом дворе, поступил на работу в Главтекстиль, капиталы за границу не переводил, из России бежать не собирался.
Ради дела готов был сотрудничать с новой властью на любых условиях.
В конторе почти никого не было. Женщина-швейцар сообщила, что одни на работу не вышли, других «в чеку забрали». Внезапно она заревела: «Он со мной последней разговаривал. Дуняша, не ходи туда, говорит, там стреляют. Сказал и помер». — «Кто он-то?» — «Николай Александрович, конечно. Да я вашим уже все рассказала». — «А теперь еще раз расскажи и покажи заодно». Картина получалась такая: Второв принимал посетителя, когда из его кабинета раздались три выстрела. Схватившись за бок, он выбрался из кабинета, дошел до швейцарской и умер. Убийца оставался в кабинете, который служащие заперли снаружи. Через короткое время из кабинета раздался еще один выстрел. Служащие открыли дверь кабинета.
На полу в луже крови лежал молодой человек в солдатской форме. Он выстрелил себе в висок. Никаких денег в кабинете не было. Приехавшая милиция забрала всех «в участок». Тело Второва перевезли в его особняк, его убийцы — в Мясницкий комиссариат. «Это кто же у вас такой храбрый — и дверь умудрился вовремя закрыть, и открыть потом не побоялся?» — «Не видела, я возле Николая Александровича оставалась». — «А Борис, сын его, где был?» — « Так не было его в конторе. Шел бы ты, милый, в участок, вот тебе и адрес на бумажке».
Андрюха, вне себя от странной истории, рассказанной Дуняшей, шел с Варварки на Мясницкую: «Белым днем застрелить человека в собственном кабинете и тут же расправиться с убийцей — это надо уметь!» В Комиссариате он грохнул на стол свой мандат, потребовал второвское дело и задержанных.
«А никакого дела нет, и задержанных нет», — отвечал рыжий зачуханный паренек, завистливо поглядывая на Андрюхин кожан. Потом подумал и добавил: — И меня тоже нет, распускают нас, товарищ. И то, надоели мне эти бандюки во как». — «Да какие бандюки? Я тебе о конторских толкую, из Делового двора». — «А, это люди степенные, до вечера просидели, все обсказали. Я протокол с их слов записал. И точка. Убийца застрелился». «Так проверить же надо — какой пистолет, кто стрелял последним, кто дверь закрывал-открывал», — горячился Андрюха. «Чудак ты какой-то. Сказано же тебе — застрелился, некого искать», — рыжий заговорил тише: —По секрету шепнули, что не простой этот Гудков был, ну солдат, который застрелился. Сынок это Второва, в Сибири давно оставленный.
Приехал из Читы денег у папаши-миллионщика на учебу просить, тот не дал, ну он и осерчал. Так-то».
Вот и старая ведьма на площадке про сына-убийцу говорила. Ей-то какая сорока на хвосте принесла? Получается, с утра, на другой день после убийства, в Москве уже пошли разговоры про сына-убийцу.
Утром 23 мая в «домашней» церкви Спаса на Песках прошло отпевание. Вся площадка перед домом была заставлена экипажами и автомобилями. Венки едва вместили девять экипажей. Явилась вся буржуазная Москва, тысячи рабочих со второвских предприятий. На ленте венка от рабочих было написано «Великому организатору промышленности».
Так случилось, что в тот день в последний раз бывшие хозяева и их работники мирно собрались в центре Москвы, чтобы проводить эпоху.
Вскоре начавшиеся против большевиков восстания, ответный красный террор и Гражданская война взорвали и раскололи страну. Никому уже не было дела до загадочно погибшего миллионщика «из бывших».
В 1920 году семья Второвых навсегда покинула Россию.
…Ровно 70 лет спустя, в мае 1988 года, все комнаты для гостей на 2-м этаже были заняты. В огромном зале при включенной люстре и наглухо зашторенных окнах шла репетиция — 15 официантов из ресторана «Прага» тренировались под присмотром солидного господина. Особое внимание он обращал на обслуживание центрального стола. Между колоннами позади столов соорудили платформу для оркестра. Апартаменты Николая Второва на втором этаже пустовали.
В гостевых же комнатах заранее поселились горничная и личный парикмахер, врач, советник и секретные агенты. Поздно вечером немолодая элегантная пара, взойдя по узкой мраморной лестнице, скрылась за дверями, ведущими в президентские апартаменты — так теперь именовали комнаты Николая Второва. Это были Нэнси и Рональд Рейган. На балконе, выходящем на Спасопесковскую площадку, развевался американский флаг.
Дом, выстроенный «русским Морганом», с 1933 года волей случая превратился в резиденцию американских послов. Когда-то церковь Спаса на Песках дала свое название площадке, в 1930-е годы американцы по имени площадки назвали особняк Спасо-хаусом. Название прижилось и со временем стало использоваться в официальных документах.
В 17—20 комнатах, их число всегда считали по-разному, жили и члены семьи посла и их гости. Однажды в доме Второва присутствовало более 3 тысяч человек! Это было 4 июля 1976 года, на юбилейном приеме в честь 200-летия США.
Но гораздо, гораздо больше гостей смогло одновременно поместиться в особняке на «весеннем балу полнолуния», где из мира живых были только двое — несчастная женщина, на все готовая ради любви, и предназначенный в жертву барон. Происходил бал в Страстную пятницу, когда ненадолго оживают томящиеся в аду грешники. И как шептались на Собачке еще в 1918 году, «барон стал падать навзничь, алая кровь брызнула у него из груди и залила крахмальную рубашку и жилет».
Вся эта чертовщина уже во второй раз происходила во второвском доме. И Михаил Афанасьевич Булгаков сам присутствовал на балу с похожим названием — «Весенний фестиваль». Но не у Воланда, а в резиденции американского посла в 1935 году. В этот теплый апрельский вечер на Спасопесковскую площадку один за другим въезжали автомобили, в особняке собралась вся элита довоенной Москвы. Жена Булгакова, Елена Сергеевна, с восторгом записала на следующий день:
«В зале с колоннами танцуют, с хор — прожектора разноцветные. За сеткой — птицы — масса — порхают. Оркестр, выписанный из Стокгольма. М. А. пленился больше всего фраком дирижера — до пят.
Ужин в специально пристроенной для этого бала к посольскому особняку столовой, на отдельных столиках.
В углах столовой — выгоны небольшие, на них — козлята, овечки, медвежата. По стенкам — клетки с петухами. Часа в три заиграли гармоники и петухи запели. Стиль рюсс.
Масса тюльпанов, роз — из Голландии.
В верхнем этаже — шашлычная. Красные розы, красное французское вино. Внизу — всюду шампанское, сигареты».
Посол Уильям Буллит стоял посередине зала под второвской люстрой и приветствовал гостей, когда внезапно из-за сетки вырвалась стая полосатых зябликов. Птицы разлетелись по залу и, к ужасу лысого посла, расселись на огромной люстре среди хрустальных подвесок. Анна, его маленькая дочь, сквозь балюстраду высокой галереи долго рассматривала птичек и для большего удобства улеглась прямо на пол.
Зяблики оставались на люстре до самой темноты.
Тогда в доме распахнули окна, поставили в саду зажженные фонари, и стая улетела. Жена наркома Литвинова нашла маленькую горную козочку и весь вечер держала ее на руках. Карл Радек из бутылки с соской напоил медвежонка шампанским, а маршал Егоров стал его подбрасывать вверх. И бедного мишку стошнило прямо на белоснежный китель. Люди, звери, птицы, бассейн, вино, камин, цветы и музыка в необъятном зале с колоннами смешались, закружились и явились Михаилу Афанасьевичу. В уже законченном романе «Мастер и Маргарита» Булгаков после посещения Спасо-хауса переписал сцену бала у сатаны, перенеся ее в особняк Второва. Жертвы и их палачи, живые и умершие, в романе сплелись воедино. Не пройдет и пяти лет после «Весеннего фестиваля», как он сам и очень многие из веселившихся на балу гостей распадутся «в прах».
А вот история о Николае Второве, якобы убитом в своем особняке, оказалась очень живучей. Несколько десятилетий гостям рассказывали о кровавой драме, разыгравшейся в стенах Спасо-хауса...
Странная судьба была уготована второвскому дому — после смерти Николая Александровича другого хозяина или постоянных обитателей больше не появилось. Исключением стала одна чудная парочка — кошка и китаец. Кошка появилась у жены посла Колера в 60-е годы. Всю свою кошачью жизнь она провела в особняке. Место для себя определила у камина. Лучше всего ее понимал китаец-дворецкий Танг. Кошка, бывало, только посмотрит на него как-то особенно — и Танг понимает: надо разжечь огонь. После этого кошка вытягивается у камина среди темных резных панелей парадной столовой и засыпает.
В саду за теннисным кортом лежит маленький камень, на котором выбиты даты ее жизни. Китаец Танг приехал в Россию в 1934 году в качестве слуги английского репортера и сам поступил на службу в Спасо-хаус. Он женился на русской горничной и проработал в особняке до начала 1980-х, став настоящей легендой Спасо-хауса. Это он сосчитал всех гостей на приеме 1976 года. В тот день на Спасопесковскую площадку шел непрерывный поток машин. Дворецкий Танг лично встречал каждого гостя и вел учет. Получилось, что, не считая присутствующих американцев, прибыл 3001 человек.
К этому времени никого из семьи Второвых в живых уже не осталось.
Ольга стала художницей, в 1920-е годы участвовала в салоне Независимых в Париже, умерла в 28 лет.
Софья Ильинична пережила мужа почти на 40 лет. Умерла она на 91-м году и до конца своих дней носила траур по своему Николаю. Их сын Борис прожил почти до 80 лет. Прямых потомков у «русского Моргана» не осталось...
В 2014 году, когда особняку исполнится ровно 100 лет, будет ранняя Пасха. В полночь над домом Второва снова поплывет древний колокольный звон. А утром весеннее солнце озарит две белые фигуры над полукруглым балконом, ведущим в бывшие апартаменты Софьи Второвой. Но это не фигуры ангелов, что когда-то, в далеком 1918-м, привиделись Андрюхе. Это две крылатые Славы, увенчавшие особняк лавровым венком.
Подпишись на наш канал в Telegram