Мы все росли на его фильмах — «Горец», «Легенда о Тарзане», «Смертельная битва», «Крепость», «Беовульф»... За 30 лет карьеры он снялся почти в 70 картинах. В Голливуде имя этого французского актера звучало на американский манер — Кристофер Ламберт, с ударением на первом слоге. Там он заслуженно считается культовым героем фильмов жанра экшн и прочно занимает свое место в команде мечты, где давно обосновались Шварценеггер, Уиллис, Сигал и Сталлоне.
— Кристоф, вы провели безмятежное детство в Швейцарии, где ваш отец работал в ООН.
Учились актерскому мастерству в Париже, затем были выбраны из тысяч кандидатов на роль Тарзана, которая и сделала вас суперзвездой. Вы стали своим человеком в Голливуде, успешным и состоятельным. Любили красивейших женщин — как на большом экране, так и в реальной жизни. Скажите, неужели в этой стройной истории нет никаких изъянов или неточностей?
— Неточностей нет, а изъянов полно. Начнем по порядку. Нет, свое детство не могу назвать счастливым. Это бесконечный напряженный и мучительный период жизни, когда я ощущал себя крайне неуютно, даже болезненно. Например, до 12 лет страдал от патологической застенчивости — дело доходило до того, что все школьные перемены проводил, спрятавшись в туалете: я дико боялся учителей, уборщиц, ребят...
И вот что удивительно: боялся я не конкретно этих людей, а того, как они могли бы со мной поступить — показать на меня пальцем, высмеять, оттолкнуть, обозвать, в конце концов просто пройти мимо, безразлично скользнув пустым взглядом. Последнее, пожалуй, казалось самым невыносимым. Я жил мечтой найти друга — самого обычного человека, только для себя лично, способного меня полюбить, поговорить со мной, поиграть, просто пройтись по улице, пиная камешки. Время шло, друзья не находились, я оставался одиноким и чувствовал себя мальчиком второго сорта. В себя не верил, был убежден, что одноклассники на меня косятся, шушукаются за спиной, хотя конечно же всем было по фигу — меня скорее всего вообще не замечали.
Кто-то скажет, что всему виной, вероятно, была моя близорукость, да что там — почти слепота (я без очков практически не вижу, а линзы не могу носить из-за гиперчувствительности глаз), — понятно, почему ребенок отсиживался в туалетах на переменках и чувствовал себя бракованным. Но я не склонен объяснять все так просто…
— Простите, а как же вы с работой в кино справлялись с таким-то зрением?
— Действовал вслепую. Сосредоточивался на размытом силуэте партнера и старался говорить в ту сторону… Был бы в очках, мне все мешало бы — камера, ассистенты, обстановка... А так ничего не видно, ничего не отвлекает. Вот почему, кстати, у меня на экране частенько такой пристальный, вдумчивый взгляд (смеется).
— И все-таки причина ваших детских комплексов была не в этом?
— Наверное, условия, созданные родителями в нашем доме, и сделали меня таким вот «Тарзаном» в быту, дикарем.
Отсюда и все мои переживания. Ведь малышом я постоянно был один. Командировки родителей казались мне бессрочными. Иначе как объяснить, что их никогда не было дома? Я не понимал, как они планировали свое время, почему их все время нет, а если и возвращаются, то ненадолго. Сколько часов провел на балконе зимой, в снег, или осенью, на промозглом ветру, или прячась за шторой и прилепив лоб к стеклу окна — всматривался в каждую промелькнувшую тень, в каждого прохожего, вслушивался в каждый звук…
Вон дерево качается, ветками почти метет лужайку, а вдруг там кто-то идет? Ой, точно, это наверняка отец! Но еще одно дуновение ветра — и ветки летят вверх. Открывается абсолютно пустая лужайка, мне опять показалось. Никого там нет, никто там не шел, никакого отца... Особым было отношение к машинам — я следил за их движением по дороге неподалеку от нашего дома, считал мгновения, когда они подъедут к повороту. Гадал: завернет или не завернет. Если машина едет дальше, то не они. Если поворачивает — они! А с лифтом что творилось! Я знал наизусть каждый его скрип, каждый скрежет или шорох. Точно мог воспроизвести внутри себя звуки, с которыми он двигался по этажам, мимо каждого с характерным щелчком. Считал минуты, считал этажи. Чаще всего лифт проезжал мимо, очень редко (иногда родители все же возвращались!) останавливался на нашем этаже.
И тогда моей радости не было предела. Но вот что странно — вместо того чтобы нестись во всю прыть в прихожую, я бежал к себе в комнату, нырял в постель, накрывался одеялом с головой и делал вид, что давно сплю. Родители тихо заглядывали ко мне, переговаривались вполголоса, затем закрывали дверь и шли распаковывать вещи. А я открывал глаза и начинал улыбаться, смеяться, подбрасывал вверх подушку, показывал большой палец — «Здорово! Ура!» — своим плюшевым игрушкам, вагонам и оловянным солдатикам. Пусть они знают, как мне радостно.
Никогда прежде я не анализировал свое поведение, не задумывался над тем, почему вел себя именно так, — может, страх быть брошенным настолько впечатался в мозг, что даже когда случались счастливые моменты встреч, я не умел, да и не знал, как надо на них реагировать, и поступал по испытанной схеме: прятался, закрывался.
— Неужели вам не с кем было поговорить?
А няньки?
— Сейчас я скажу вам о том, о чем никогда никому не говорил прежде: у меня был родной брат, о существовании которого почти никто не знал. По простой причине — брат страдал психическим расстройством. Родители стыдились его и постоянно куда-то прятали — то дома закрывали, то в клиниках держали, то в закрытых специализированных школах. Позицию родителей я совершенно не мог понять — братишка-то был таким хорошим, мы с ним дружили, играли в те редкие моменты, когда он приезжал домой. Впрочем, и на меня родительское отношение влияло. Я ловил себя на мысли: «Да-а, увидели бы ребята моего больного брата, точно бы засмеяли».
И тоже стал играть в эти взрослые игры — молчал, никому о брате не рассказывал. Так шло время, и никто-никто даже не догадывался, что он у меня есть. Ну или я так думал… Что удивительно, его я всегда считал нормальным в отличие от себя. Никогда прежде, да и после тоже, я не встречал таких людей, как брат, — настолько честных, искренних, настоящих. Он никого из себя не строил, не выпендривался, не дразнился и не лгал — всегда говорил, что думает и как есть. Такой чистый лист бумаги, человек, открытый миру, в котором таким, как он, места не отведено. Он был психически ненормальным, но при этом могу сказать совершенно честно: именно он научил меня всему. Что с людьми надо дружить. Что их нужно прощать. Что не стоит судить о человеке по внешнему виду. Вы удивитесь, но даже когда я стал известен и моя биография была изучена под лупой, никто из журналистов так и не раскопал факт существования брата…
— А почему вы говорите о нем в прошедшем времени?
— Потому что 2 года назад он умер.
Сегодня ему исполнилось бы 57 лет. Особенно мне тяжело вспоминать один момент — его первую реакцию на сообщенный ему врачом диагноз. Несмотря на свою неполноценность, брат все же получил образование, был развитым, умным человеком. Более того, его ум лишь усугублял положение — ведь брат прекрасно мог анализировать свои возможности, прогнозировать собственное будущее и оценивать место в обществе. Да и что такое рак, каковы последствия этой болезни, он тоже знал. И вот пришел он к врачу, сел на стул, сложил руки на коленях, как школьник.
Доктор пролистал результаты анализов и томографии — и сказал все как есть. Вынес приговор…
Брат выслушал, смущенно улыбнулся и тихонько произнес: «Да-а, что-то совсем мне не везет».
Знаете, я до сих пор не могу вспоминать об этом без дрожи вот тут, у самого сердца. В эти мгновения перед ним кинолентой промелькнула вся его жизнь — с постоянной игрой в прятки, лечением, одиночеством, в которой для полной картины не хватало только такого вот финального аккорда.
Конечно, он лечился, принимал нужные лекарства, проходил курс химиотерапии, но настал день, когда он потряс меня твердым заявлением: «Кристоф, я принял решение, которое не подлежит обсуждению. Я прекращаю делать «химию».
Не хочу. Да и изменить ничего нельзя». И перестал лечиться. Начал стремительно худеть, пожелтел-позеленел. Однако прожил еще рекордных шесть месяцев — врачи сочли это удивительным. Но я до сих пор верю, что брат протянул так долго исключительно ради матери. Он не хотел ее расстраивать, переживал: «Как же ты останешься одна? Папы уже нет, Кристоф в Америке все время снимается, дома бывает редко. Нет, мне нельзя умирать, нельзя оставлять тебя одну». Как он протянул столь долгое время без лекарств — загадка… Но брат своего добился — пробыл рядом с матерью столько, сколько смог. Ее это радовало, утешало…
Мой брат обладал даром безусловной любви, так любить только собаки умеют. Вы, конечно, удивляетесь: надо же, сравнил брата с собакой! Но собаки для меня — существа особые, святые.
Они любят тебя просто за то, что ты есть, без каких-либо условий и оговорок. Вот и мой брат — человек ущербный, обиженный, отверженный, позор для приличной семьи, ее постыдный секрет — был по сути идеальным человеком. И умел любить.
— Он был вашим единственным другом?
— Самым близким, но не единственным — я со школы дружу с тремя мальчишками. Сегодня от моей прежней семьи осталась только мать. Отец умер 10 лет назад в возрасте 85 лет, и я довольно легко пережил его смерть. Даже поставил этому событию единицу по 10-балльной системе испытанных мной страданий. Уходил он ужасно — окончательно слег, не мог ни есть, ни говорить, подключенный проводками к аппаратам, которые имитировали работу давно уставших органов.
Решение поддерживать в нем жизнь было принято моей матерью, со мной она не советовалась. Я спрашивал ее: «Зачем ты его так мучаешь? Дай ему спокойно умереть!», но она лишь снисходительно улыбалась, дескать, «да что ты понимаешь в любви?», и отвечала: «Видел бы ты, как загораются счастьем его глаза, когда я прихожу навещать его в больницу, как он живо радуется моим рассказам!»
Мать держалась за отца до последнего, и мне сложно разобраться — ради него или ради себя? Она человек очень привязчивый, верный. Например, когда брату в детстве был поставлен неутешительный диагноз, поступила на специальные курсы, обучающие уходу и общению с такими детьми, — ей хотелось ощутить на себе весь груз его болезни. Так, наверное, было и с отцом… Она цеплялась за любовь близких, всегда держалась за своих друзей, не умела и не хотела ни с кем ссориться и расставаться.
Такому человеку трудно стареть, трудно принять одиночество.
Вот и сейчас она переживает, пожалуй, самый драматичный период своей жизни — старость. Моя мать находится в доме престарелых в Швейцарии, где я ее постоянно навещаю.
Предвидя ваш вопрос, поясню — да, конечно, я пытался забрать ее к себе, нанимал сиделок. Но она очень слаба, больна, не может самостоятельно передвигаться — ей необходим серьезный медицинский контроль с приемом лекарств по часам, уколами и капельницами. А при моих мотаниях по миру и в общем-то отсутствии своего личного пространства (я живу в квартире любимой женщины) я такого внимания оказать ей не могу. Поэтому и поместил ее в дом престарелых. Но зато самый лучший.
Он похож на пятизвездочный отель с бассейном, садом и потрясающей тишиной. Современные препараты и качественный уход поддерживают состояние здоровья на уровне, но… (задумывается). Конечно, все это шито белыми нитками. Чем я отличаюсь от своей матери? Как она когда-то не хотела отпускать отца, так и я не хочу ее отпустить. С другой стороны, маме 87 лет, а ощущает она себя на 18, и я никак не могу ей объяснить, что молодость живет лишь в ее фантазиях, а физическое тело принадлежит дряхлой старушке. Она испытывает активное желание жить, любить и крутить романы. Мои разумные аргументы гонит прочь, ничего слышать не хочет. И энергично заигрывает с молодыми мужчинами из медперсонала. Просто не дает им проходу! У нее даже серьезные проблемы возникали на этой почве.
Мать не понимает, почему парни не отвечают на ее ужимки и намеки, почему не спешат на свидания к ней в комнату… 30-летние санитары, охранники, врачи шарахаются от ее страстных взглядов и вздохов как от огня, а она возмущенно потом у меня спрашивает:
— Вот объясни мне, сын, если 80-летний месье может встречаться с 19-летней девушкой, то почему бы и не наоборот? Я-то еще ого-го!
Почему не наоборот? Я, честно, затрудняюсь с ответом. Вопрос-то хороший. Конечно, пытаюсь как-то спустить ее с небес на землю — мол, есть жиголо, есть коварные девчонки, которым нужны деньги стариков. И таких, как ты, мать, наивных, романтичных бабушек, молодые прохвосты то и дело облапошивают по полной программе, так что аккуратнее со своими чувствами.
— Но почему, почему нельзя просто влюбиться, просто так, без задних мыслей?
— негодует мама, совершенно не принимая моих доводов.
Так что ее личная жизнь в доме престарелых бьет ключом — этакая мыльная опера в чистом виде.
Лично я, окажись в такой ситуации — старости или болезни, точно нашел бы способ это так называемое выживание прекратить. Невесело так жить.
— Покончили бы с собой?
— Да, хотя такой способ решения проблемы и противоречит моим убеждениям. Но вот наблюдая за тем, как боролся с болезнью брат, как угас от старости отец и как сейчас тлеет мать, я все же понимаю, что единственный выбор, который оставлен человеку, — это принятие решения: жить или умереть.
Так что когда я окажусь в схожей ситуации или в инвалидном кресле, то уйду по собственному желанию и доброй воле.
— То есть вы против борьбы за жизнь любой ценой?
— Наверное, да. Посмотрите, что произошло с Шумахером — человеком, у которого было все. Жизнь изменила его сценарий в секунду. Богатый, красивый семейный 45-летний мужчина теперь в пограничном полуовощном состоянии с неясными перспективами на будущее. Нет, я бы предпочел смерть. Хотя, конечно, девиз — «никогда не сдавайся — never give up» — мы слышим с детства. Но...
— Я знаю, что вы дружите с Сильвестром Сталлоне.
Помните, как в последнем «Рокки» он говорил с экрана, что самым страшным в жизни оказывается порой не сам раунд на ринге, а время после него — именно тогда важно выстоять после этих ударов, держаться прямо и достойно.
— Вот я пока и стою. Хотя он имел в виду несколько другое — нам всем нужна сила для того, чтобы жить не прошлым, а настоящим. Выдержать удар — и двигаться вперед, к новым ударам. Так что я живу настоящим. О прошлом не думаю. Да, мы со Слаем часто на эти темы беседуем. Он держится, и я держусь.
— Раньше вы были супергероем, а сейчас примерили амплуа драматического актера. Как чувствуете себя в новом качестве?
— Ну, жизнь продолжается. И потом, я сам стал отходить от этого образа, а не ситуация меня выталкивала.
Не хотел, чтобы обо мне говорили: «Ламбер только и может, что амбалов бить да с гориллами скакать».
На самом деле, снимаясь в последнем «Горце», я уже начал валять дурака. Как новый трюк — сразу ною, зову своего дублера: «Иди в кадр вместо меня». Я, надо сказать, все свои трюки всегда принципиально выполнял сам. А тут подумал: если мне так наскучили рискованные съемки, то грош цена этому экшн-герою, пора закругляться. С таким амплуа надо быть постоянно в тонусе. Вот и сказал себе — меняй формат, иначе твой пофигизм заметят зрители. В общем, стал отказываться не только от боевиков, но и от ролей «с животными». Не пошел сниматься в «Голубую бездну» к Люку Бессону, где надо было плавать с дельфинами… Не могу сказать, что мое перерождение в драматического актера было триумфальным.
Например, роль у Майкла Чимино в «Сицилийце» стала коммерческим провалом. Потом была драма с Филиппом Нуаре «Макс и Иеремия» — серьезное кино, без мордобоя и размахивания шпагами. Ради таких вот картин стоит сломать привычный образ, разжать кулаки и спуститься с небес на землю. Я ни о чем не сожалею. Сейчас вообще снимаюсь в шпионском телесериале «Источник» — и совсем не в «мускулистой» роли, я играю благообразного дядечку, который на деле оказывается подлецом экстра-класса. И что? Совсем не плачу. Новое время — новые герои...
— Но при этом появились в прошлом году бритым и татуированным монстром в боевике «Призрачный гонщик 2» с Николасом Кейджем...
— Во-первых, потому, что Кейдж — мой друг, во-вторых, очень соскучился по стрелялкам и дракам! Лет пять уже не снимался в таком. Потянуло.
— Вы говорили, что были тихоней в школе. Как разобрались со своими комплексами?
— Как-то незаметно наступил переходный возраст, и настал день, когда меня точно прорвало — сорвало с катушек. Думал: я что же всю жизнь буду нытиком и размазней? Тогда грош мне цена. Плечи расправил и… пустился зажигать, будто хотел отыграться за годы молчания и простоя. Безудержно хулиганил, делал такие гадости и подставы учителям, что у меня начались крупные неприятности. Причем серьезные — мне, честно говоря, даже рассказывать обо всем этом неудобно. Хамил, имитировал голоса и выговор преподавателей, дрался, ломал школьный инвентарь, как-то даже подпилил стул учителя, и он во время урока с грохотом рухнул под стол…
Меня стали активно гнать из школ — я сменил четыре. Грудь распирало от ощущения безграничной крутости — родители не контролируют, братишка сам по себе, а я… Да что я? Без преград и обязанностей, без особых привязанностей и принципов, я активно принялся искать «семью» на стороне, среди мальчишек, а позже — среди женщин. Маниакально наверстывал то, чего всегда был лишен… Приказывал себе не закрывать глаза, идти все время вперед, преодолевать свои слабости и страхи и жить, точнее, выживать в моем случае. Быть собой. Так продолжалось до 18 лет. Потом заявился к отцу и заявил: «Все, собираюсь от вас свалить, начну самостоятельную жизнь». Отец на меня очень разозлился и, поинтересовавшись, какие у меня все- таки планы, выдвинул требование: «Давай-ка сначала выучись и получи профессию, которая сможет прокормить тебя и твоих детей, а дальше иди хоть на край света».
Я ответил честно: «Па, это все скука смертная.
Хочу смеяться, зажигать, хочу праздника каждый день». Ответ ему, видимо, не понравился, и он предложил свой вариант: отправил меня в армию.
— Вас это не травмировало? Спрашиваю потому, что в России для мальчишек армия — это драма, ломка собственного «я», возможные издевки, унижения...
— Посмотрите на мою Францию, страну полного расслабона и жизнелюбия. О чем вы говорите, у нас и армия такая же! Там лишь одна задача — научить лоботрясов признавать иерархию и хоть чуть-чуть следовать дисциплине.
Меня лично армия научила приспосабливаться к разным условиям жизни, за что я ей благодарен. Навсегда запомнил свой первый день. Было мне 18. Впереди — год службы… Я с вещами, справками и дурацкой ухмылочкой пришел в часть и встал в строй таких же оболтусов. И тут заметил: что-то не так. Прислушался, огляделся. Стояла непривычная и очень напряженная тишина. И ребята какие-то странные. Все покорно выстроились в ряд, образовав ровную шеренгу, уходящую далеко-далеко в коридор. Там, в самом конце, он упирался в стену, а на ней — окно, распахнутое в лес и на речку. Красивый такой пейзаж. Пейзаж свободы, которой мы все разом лишились. Шеренга стоит, а головы у всех повернуты к тому окну. «Смирно!» И в глазах у мальчишек такая щемящая тоска, такая глубокая безнадежность — словами не передать, никогда таких взглядов потом нигде ни у кого не встречал.
«Мать твою, да это тюрьма!
— выругался я беззвучно. — Тюрьма! И мне предстоит провести здесь 365 дней! Да, с симпатичными стрелялками, машинками и танками, всякими прикольными мальчиковыми гаджетами, но за решеткой!» И тут у меня опять сработал инстинкт выживания, как когда-то в школе. Надо найти сносный способ жить. И получилось. Понемногу я стал расправлять плечи и расслабляться. И понеслось — там подрался, здесь упер что-то в столовой, отвязал и выпустил на свободу армейского пса... В один прекрасный день меня призвал на ковер начальник нашего взвода и заявил: «Рядовой Ламбер, я вас отселяю в другую казарму».
Тут стоит пояснить, что такое наказание в армии считалось самым худшим, даже страшнее гауптвахты…
Ты уже оброс друзьями, организовал свой клан, и вдруг тебя из этого оазиса изымают и селят к чужакам. И ты ломаешься, ведь те 6—7 человек, с которыми жил в казарме, уже стали твоей семьей, с ними делил радости и горести, на их плечах выплакал литры слез, они были для тебя всем. Под конвоем меня сопроводили к тумбочке, заставили собрать чемодан и проводили в другую казарму. Я был сломлен и в первые мгновения не сообразил, как быть. Но наутро после бессонной ночи пришел к командиру и выдал ему:
— Скажу вам очень простую вещь. Не вернете меня обратно к друзьям — разрушите мое личное пространство. И я обещаю, что сожгу на хрен вашу казарму дотла. Вы не просто меня выселяете, не просто наказываете — вы подрубаете мне ноги, перекрываете кислород.
Ведь с этими ребятами я чувствую себя здесь живым, нормальным, без них я никто. А коли сжечь не получится — за оружие возьмусь. Не толкайте меня на крайние меры, будет только хуже!
К счастью, мне попался умный капитан — сразу понял, что с таким нервным парнем, как я, нельзя придерживаться армейских правил. Вряд ли он испугался — скорее не захотел себе головной боли. А может, разглядел во мне что-то — не знаю....
Без лишних слов командир в тот же день вернул меня обратно и больше никогда не трогал. Тема была закрыта. А я сделал очередной вывод — детство не сломило, армия не добила. Получилось выкарабкаться дважды, значит, будет получаться всегда.
— Вы вернулись домой, и как вас встретил отец?
— Снова завел разговор о профессии, которая будет меня кормить.
Отправил учиться на финансиста, затем с ходу спровадил на практику в Лондон, откуда я быстро сбежал. Заявил родителям: отныне я буду сам по себе и сам решу, как жить. Отправился в Париж, поступил на драматические курсы, стал сниматься. Вначале в разной мелочевке, как-то не зацикливался на развитии карьеры. Нравилось кино. Нравилось, что оно раскрашивает серые будни разноцветными красками, придумывает мне приключения, которые вряд ли нашли бы меня в реальности. Сегодня я бандит, завтра — полицейский, послезавтра — инопланетянин… Получалось: вот она, профессия, которая позволит осуществить мою заветную мечту — жить, чтобы смеяться. Вот почему я пришел в итоге в актерство и нисколечко не жалею об этом.
Гениально в кино то, что ты каждый раз другой и пусть на короткий период, но попадаешь в иное измерение. Ну чего бояться бессмертному горцу Коннору МакЛауду или дикарю Тарзану? Что их может испугать? А парня из «Крепости»? На съемочной площадке я не осознаю опасности.
Кстати, на съемках в этом фильме со мной приключилась такая история: работали мы над финальной сценой, когда мой герой поливает врагов из огнемета. Режиссер Стюарт Гордон в очередной раз стал упрашивать меня серьезно подумать, стоит ли самому выполнять трюк, — он опасный, а мой труд дорого стоит. Я лишь отмахнулся — мол, до этого все делал сам и дальше буду. Но во время рабочей съемки этой сцены произошла неприятность — каскадеры и дублеры, которые за нас работали в кадре, получили ожоги.
Кто-то что-то напутал, не учли направление ветра — его порывы отбросили языки пламени в сторону, и они задели артистов.
После нескольких таких дублей и травм Гордон вновь подошел ко мне: «Откажись, мы не можем рисковать». Но я не отказался. Включил огнемет после команды «Мотор!», огонь вылетел, но предательский ветер дунул так, что тридцатиметровый столб огня затормозил и попятился в мою сторону. Правда, мне все же удалось выключить аппарат, пламя меня лишь слегка полоснуло. Я потребовал повторить попытку, включить камеры и попытался подгадать момент, когда ветер на мгновение утихнет. Мы в долю секунды сумели снять сложную сцену как надо. В результате при монтаже оставили тот, самый первый дубль, в котором я обжигаюсь. Другие оказались неважными по качеству…
Говорю это к тому, что в эти минуты я не был собой, а был другим человеком, своим героем.
Поэтому когда раздирал себе кожу игровыми саблями, снимаясь в «Горце» — после съемок мне наложили более 20 швов, — не воспринимал эти раны как свои собственные. Их получил Горец, а не я. И они почти не болели, потому что я не играл другого человека, я становился им. Кино — дело, которое меня по-настоящему заводит. В обычной жизни один день похож на другой, а в кино все они разные, яркие, необычные. Это так возбуждает и радует! Я снимаюсь, путешествую и постоянно смеюсь. «Жизнь удалась?» — спросите вы, и я кивну в ответ. Ни о чем не сожалею… Ни об отношении ко мне родителей, ни о школьных безобразиях — все это в прошлом.
— А когда сами стали отцом, не повторили ошибок родителей, не оставляли свою дочку надолго?
— Моей дочери повезло — я все детство был рядом с ней, можно сказать, на расстоянии вытянутой руки. Даже после того как развелся со своей первой женой, американской актрисой Дайан Лейн, все равно не потерял связи с ребенком. Дайан — великодушная, мудрая и добрая женщина. Она никогда не чинила нам с Элеонор препятствий в общении и никогда не настраивала дочь против меня — у взрослых порой разрушаются связи, исчезает любовь, но детей это не должно касаться. Поэтому я постоянно был рядом с Элеонор. Возил ее в школу, встречал — тем более что обустройство в Лос-Анджелесе способствовало тесному общению. Там ведь не отправишь девочку в школу, просто посадив в автобус. Это особое городское пространство, в котором можно сносно существовать лишь на собственной машине, — вот я и возил свою дочку повсюду.
А если был занят на съемках, мои обязанности подхватывала Дайан. Даже когда мы стали жить отдельно, Дайан могла без звонка забежать поздно ночью ко мне, чтобы поцеловать перед сном нашу дочку, а потом убежать к себе, к своему новому мужу. Мы никогда не устраивали друг другу сцен: наша любовь не получилась, но мы расстались так же нежно, как и встретились, — за что я всегда буду ей благодарен… Сейчас наша Элеонор уже выросла, ей 20 лет. Она любит музыку в стиле техно–рэп, блоги ведет, ей нравится организовывать концерты, заниматься музыкальным бизнесом.
Возвращаясь к вашему вопросу о том, каким я был отцом, отвечу: принципиально не таким, как мой. У меня был свой план воспитания ребенка.
Я вообще считаю, что родители не должны вести себя как властные учителя жизни. Наши отпрыски должны учиться сами. Мы можем лишь слушать их, оберегать на расстоянии, но должны оставаться в тени, не лезть на передовую, сидеть в окопах… со снайперской винтовкой. (Смеется.) Моя дочь никогда не слышала от меня никаких запретов, лекций и нотаций. Только одно условие: «Девочка моя дорогая, делай что хочешь, но никогда мне не ври. Ни в чем. Говори правду».
— Ну вот она глупость сделает — и что, признается в этом? Скажет как есть?
— Скажет. И говорила — о проблемах в школе, со своим парнем, с наркотой, обо всем всегда говорила. Просто и честно.
— То есть вот так прямо: «Па, я тут попробовала курить траву»?
— Нет, она сказала иначе: «Па, я курю траву».
— И что ответили?
— «Ясно».
— Не ругали?
— Нет.
— Ну, вы даете, честное слово... Как же так?!
— А так. Все дети проходят через дурной опыт, и что, читать нотации? Глупо. Пальцем грозить? Без толку. Считаю, стоит просто предупредить, объяснить, предостеречь об опасности, да и то в ненавязчивой форме, — и все. Дальше ребенок должен постигать все сам.
Спотыкаться, ломаться, но А родитель — всего лишь гид. Проводник, табличка, указывающая направление.
— И она никогда вам не врала?
— Ну конечно врала, наверняка даже. Но точно по мелочам. По-крупному — нет, уверен на все сто. В важном для себя — нет. Например, говорила: «Па, я выпила порцию водки в клубе». Сразу просекаю — наверняка все три. Ладно. Ее дело. В другой раз спрашиваю: «Расскажи, чего-как в школе, с парнями?» Она в ответ: «Не хочу об этом». — «Ну ладно, дело твое. Настаивать не стану. Нужна будет помощь — обращайся».
Сколько раз мой отец пугал меня: «Совсем дочь распустил, вот подожди, устроит тебе, когда ей будет 14!» Но я лишь плечами пожимал — нашел чем меня пугать! Она живет, развивается, падает и встает.
И что прикажешь делать, папаня? В клетку посадить? Повторюсь: для меня истинная любовь — это прежде всего внимание к ребенку, такая незримая охрана на близком расстоянии. Не демонстративная… но такая, чтобы ребенок знал — отец рядом. Только свистни — и он появится.
Как-то я сказал Элеонор: «Если тебе когда-нибудь станет плохо или у тебя возникнет непреодолимая трудность, ты всегда можешь мне позвонить — и я приеду к тебе, где бы ни находился. Разберусь со съемками, упрошу продюсеров и в течение 24 часов прилечу к тебе».
— И она позвонила?
— Да! А было это так. Снимался я на другом конце земного шара, дочке едва исполнилось шесть. Постоянно перезванивались, разговаривали.
И вдруг как-то вечером она мне по телефону заявляет: «Папочка, я хочу тебя видеть, это важно». Я кинул трубку и тотчас же побежал к режиссеру отпрашиваться. Да даже не отпрашиваться, а просто поставить его в известность, что уезжаю по срочному делу и меня не будет три дня. Ни он, ни наши продюсеры, ни актеры — никто не стал протестовать. Сказали, что постараются как-то выпутаться, ведь на съемочной площадке важен каждый день, он стоит диких денег. Иными словами, устроил небольшое ЧП на площадке.
— И что дочка сказала вам, когда встретились? Что за дело было такое важное?
— Ничего не сказала, да и дела никакого не было. Она просто проверяла меня. Я приехал всего на сутки.
Мы всего лишь были вместе. Ничего особенного не делали — поели мороженого, мяч погоняли, помолчали, пообнимались... И все. Вечером сел в самолет и умчался. Элеонор никогда не возвращалась к той истории, никогда не говорила о ней и так мне и не сказала, что такое важное хотела мне сообщить. Но я помню, какой она была счастливой, значит, я успешно прошел ее тест. Позвонила — приехал. Все как обещал. Где бы ни был… Детям никогда нельзя врать.
Забавно, что в моем случае все было иначе. Отец тоже требовал правды, какой бы она ни была. И я это принял за чистую монету. Когда что-то там нахулиганил в школе, пришел к нему и во всем честно признался. Договаривались же! Боже, он такое устроил — сущий ад! Орал, отчитывал, стыдил, лишил новогодних подарков. И какой вывод я сделал? В следующий раз ничего не скажу, лучше совру.
С этого момента вранье стало условием моего нормального существования. Не хочешь проблем — соври. Такой вот урок...
— Поэтому вам так близка профессия актера?
— Да-а! Но в профессии я вру как бы взаправду. Становлюсь персонажем, которым не являюсь в реальной жизни. И зрители верят мне. Конечно, актерство — это своеобразная форма лжи, как ни крути. Да и по сути своей актерство ничем не отличается от выживания в экстремальных условиях. Например, когда меня выбрали на роль Тарзана, я и предположить не мог, что съемки продлятся 9 месяцев, а еще 14 месяцев уйдет на подготовку, репетиции и серьезнейшие тренировки, — в общей сложности на Тарзана я потратил 2 года жизни, огромный кусок, согласитесь… К тому же меня ждало потрясающее открытие — обучение общению с обезьянами.
Это удивительные существа, которые чувствуют, какой ты на самом деле. Им это важно.
Был у нас такой случай. Группа в принципе умело обращалась с обезьянами, но был один помощник оператора, который очень их боялся. Сторонился, недолюбливал. И тогда наш главный обезьяний артист, крупный орангутанг, решил его проучить — засунул палец себе в задницу, подержал, потом подошел к несчастному и вставил этот палец ему в рот. Немая сцена. У бедняги душа ушла в пятки, но он покорно стоит и не шевелится — понимает, что одного движения этого монстра достаточно, чтобы снести ему голову с плеч. А мы не могли оторвать глаз от обезьяны, ее взгляда: такого победоносного, такого мудрого! Она будто говорила этому парню: видишь, я знаю, что из всех этих людей меня боишься именно ты.
Так что вот стой теперь и не рыпайся, потому что ты трус.
Со мной таких закидонов обезьянки себе не позволяли. Я понял, что с ними необходимо установить контакт — они должны проникнуться к тебе доверием. Им надо сразу показать, что ты их не боишься и готов дать себя ощупать для проверки. При этом ты не должен дергаться. Обезьяны очень тонко улавливают волны. Кстати, как и дети.
— Вы снимались с обезьянами, с кроликами, в свободное время увлекаетесь плаванием среди акул-молотов на Багамских островах, среди тигровых акул на Таити, больших белых акул в Южной Африке, а также патронируете школу собак-поводырей. Хотя вы и противились амплуа «актера, снимающегося с животными», ваша жизнь все равно тесно с ними связана.
Это не случайно?
— Не случайно. Люблю животных за то, что они не умеют обманывать. А вот собаку завести не получилось. Взял щенка, прожил он у меня полгода, но настал час, когда стало ясно, что не смогу его держать — я постоянно в разъездах, дома своего не имею, да и стены для собаки — это тюрьма. Ей нужно побегать, ею надо заниматься. Тогда и принял трудное решение отдать четвероногого друга своей приятельнице, живущей в большом доме на пляже в Малибу. Ужасно вспоминать о том дне: приехали к ней вдвоем с собакой, идем, пес бежит рядом, ни о чем не подозревает, а я-то знаю, что сегодня мы расстанемся навсегда. Подошли к машине, я открыл дверцу, кивнул сидящей за рулем знакомой, пропустил на сиденье собаку.
Она залезла, я сразу захлопнул дверь, машина тронулась. И вот стою я посреди дороги, провожаю взглядом автомобиль и вижу, как мой пес на заднем сиденье оборачивается. Смотрит на меня долго-долго. Не понимает, почему я не поехал с ним вместе: он же ждал и доверял мне во всем, а тут такое...
Вот так я его предал. В это мгновение сказал себе — больше никаких собак, никогда-никогда. Их нельзя предавать. Ведь они готовы умереть за вас. Я, например, видел такую собаку — когда заболел ее хозяин, она выкусывала у себя клочья меха, чтобы сделать себе больно и как бы пострадать за компанию с ним. Я уже говорил, для меня собака — идеал человека. Во всяком случае, такая философия любви мне близка по духу. Так что в каком-то смысле я ощущаю себя собакой.
— Месье Ламбер, вы любили разных женщин (иначе говоря, у вас были разные «хозяйки» — простите меня за столь смелое сравнение с собакой). Вы были женаты на американской актрисе Дайан Лейн и некой Джеймис Хафт, имели непродолжительные романы с итальянской журналисткой Альбой Паретти, говорят, даже с принцессой Монако. Теперь уже седьмой год живете в гражданском браке с французской актрисой Софи Марсо. Скажите, вы обрели наконец-то свою истинную «хозяйку»? Свое истинное счастье? И вообще, как вы познакомились?
— Софи три года писала сценарий триллера «Исчезнувшая в Довилле», очень личного для себя проекта, а потом мучительно долго подыскивала партнера на главную роль. Сидела как-то в кабинете своего артистического агента Доминика Беснеара и жаловалась: не идет у нее работа, нет достойного претендента на главную роль.
А у него за спиной висел плакат моего «Тарзана», он и указал на меня со словами: «Да вот тебе парень, бери, не прогадаешь!» Так с его легкой руки она меня и взяла. С тех пор мы вместе. Нет, мы ни от кого не прячемся, но свои отношения не демонстрируем и на их тему не распространяемся. Вы спрашиваете меня, счастлив ли я? Да, я счастливый человек… После всего, что пережил, я научился быть счастливым. Ничего другого мне просто не оставалось.
Париж
Подпишись на наш канал в Telegram