Дети первых лиц государства в большинстве своем были мало открыты для общения с прессой, для рассказов о внутренней жизни своих семей и тем более о тайнах именитых родителей. Улыбчивая Рада Никитична Аджубей — дочь Никиты Сергеевича Хрущева — приятное исключение из правил. В этом апреле она отметила две даты — собственное 85-летие и 120-ю годовщину со дня рождения отца, так или иначе вошедшего в мировую историю.
— Вы родились, как сейчас сказали бы, в элитной семье. Ваш отец поднимался по ступенькам власти все выше и выше, был занят на работе. В детстве вы были обделены его вниманием?
— Нет. Да и сам Никита Сергеевич был счастлив в семье.
— Но это не первая его женитьба?
— Нет, не первая. Он женился очень молодым, чуть ли не в 19 лет, когда работал в Донбассе слесарем на заводе богатого немецкого предпринимателя. Что называется, столовался в одном доме. Там было пять сестер, и он женился на старшей. Ее звали Ефросинья. У них родилось двое детей — дочь Юля и сын Леонид. Когда появился Леня, уже бушевала революция, шла Гражданская война... И Никита Сергеевич отправил семью вместе со своими родителями, которые тоже к этому моменту жили в Юзовке, в родную деревню Калиновку.
Это Курская область, самый юг России, на границе с Украиной. Где-то в 1920 году — тогда он служил в Красной армии — получив отпуск, приехал в деревню. И оказался на похоронах: жена скоропостижно умерла от тифа. Маленькие дети остались на попечении бабушки и дедушки, то есть его родителей.
— Как он познакомился с вашей мамой?
— Она приехала, окончив в Москве курсы пропагандистов, в Донбасс — преподавать в местной партшколе политэкономию. Имея гимназическое образование, мама была достаточно подготовленным человеком, поэтому стала партийным работником. Поженились они в 1924 году. Никита Сергеевич тогда учился на рабфаке в Юзовке.
Оба были молоды и к тому же идейно очень близки. Мама до революции работала в подполье, вступила в партию. И с армией Тухачевского прошла политработником до Польши и обратно, когда Красная армия была разбита и отступала.
— Как ваши родители попали в Киев, где вы и родились?
— Отец мой был человеком активным. Он поставил себе цель: получить образование. Но в 1918 году вступил в партию, и на рабфаке его избрали секретарем партбюро. А потом послали работать секретарем Мариинского района Донбасса. Стали продвигать дальше. Перевели в Киев, тоже на партийную должность.
— Кто-то, по-моему Каганович, утверждал, что Хрущев был из троцкистов.
— В своих мемуарах Никита Сергеевич сам пишет об этом эпизоде.
В армии-то он тоже был политработником, воевал под командованием Фрунзе. А как известно, Красную армию создавал Троцкий. Был и вдохновителем, и начальником. Замечательно выступал, красноречиво, убедительно. И Никита Сергеевич пишет, что он действительно верил ему. Да и почему не верить: это был человек если не первый, то, возможно, второй в революции. Но в какой-то момент у Троцкого начались сложные взаимоотношения с ЦК. Отец уже в чем-то разбирался и четко встал на линию партии, то есть в тот момент уже Сталина.
А Каганович работал в Донбассе с дореволюционных времен. И хорошо знал Хрущева. Он его выдвигал, рекомендовал еще в те времена. А потом стал очень активно поддерживать в Москве.
Когда Хрущева в 1935 году предложили на должность первого секретаря Московского обкома ВКП(б) — а это была очень большая должность, — отец советовался с Кагановичем, который этот пост занимал.
Уходя с него, Каганович вроде как и рекомендовал Хрущева. Отец тогда его откровенно спросил: как вы думаете, рассказать Сталину о ранних симпатиях к Троцкому или не рассказывать? Каганович сказал: нет, не надо. Но Хрущев все-таки рассказал, а Сталин пожал плечами: мол, всякое бывает. Но потом, уже в 1957 году, когда Хрущев боролся с антипартийной группой, в которой состоял и Каганович, как и другие сталинисты, Лазарь Моисеевич хотел на этом сыграть. Вот он и козырял: «Хрущев – троцкист». В тот момент это было не смешно.
— Москву 30-х годов помните?
— Где-то начиная с 33—34-го уже кое-что помню. Отца избрали секретарем райкома — сначала Бауманского, потом Краснопресненского. Из-за этого он недоучился в Промышленной академии и очень об этом жалел, поскольку всю жизнь мечтал стать инженером. Зато наконец получил квартиру. До этого мы жили в общежитии Промакадемии на Покровке. А квартиру дали в только что построенном доме, который сейчас с легкой руки Трифонова называют Домом на набережной. На Серафимовича, 2. Тогда он назывался Дом правительства. Когда появилась возможность, отец, что называется, выписал родителей, и они приехали с Донбасса — мои дедушка и бабушка.
Кажется, на 11-м этаже нашего подъезда был детский сад, куда меня водили, не выходя на улицу. Когда лифт не работал, дедушка Сергей Никанорович часто брал меня на руки.
Бабушка же, Ксения Ивановна, в хорошую погоду любила взять табуретку и посидеть у подъезда. Вокруг нее обязательно образовывался кружок. Как я узнала после от мамы, отец не очень-то одобрял эти посиделки. Вспомните, какие были годы! А потом мы переехали в другое место, в другой подъезд — в квартиру побольше.
— 37-й год остался в детской памяти?
— Очень даже остался. Тем, что из новой квартиры в детский садик меня нужно было провести через внутренние дворы, переходы. Я отчетливо помню, как в этом дворе задувал ветер, кружил обгоревшую бумагу, пепел какой-то. Я, конечно, абсолютно ничего не понимала. Но у нас был общий балкон с людьми по фамилии Кульковы. Я дружила с их дочкой Розой. А они были родственниками известного военачальника Якира, расстрелянного Сталиным.
То есть сестра Якира была замужем за этим Кульковым. И их арестовали. В один из дней исчезла и моя подружка Роза. Что думал о сталинском терроре Никита Сергеевич в то время? В семье это не обсуждалось. Да и что я могла понимать в свои 7 лет?
Что касается отношений в семье, то отец уходил на работу рано и приходил очень поздно. Но у него были выходные — точнее, у всех тогда был один выходной. И имелась возможность выехать в однодневный дом отдыха МГК в Огареве. Кстати, не туда, где живет Путин, а на другой территории. В прошлом это было имение, принадлежавшее царской фамилии — Романовым. Одним из последних его владельцев был великий князь Сергей Александрович, генерал-губернатор Москвы, убитый бомбистами.
А после революции там организовали сначала какой-то музей, а потом открыли дом отдыха, где у нас была комната. Я очень хорошо помню то время. Это была своеобразная коммуна, съезжавшаяся на один день. Все вместе обедали, завтракали, смотрели кино. На втором этаже вешали экран, ставили аппарат, который трещал, крутился, механик менял части. А ездила я на дачу главным образом с отцом — маму в то время как-то редко видела. Она очень много работала: заведовала парткабинетом на Московском электроламповом заводе. И у нее был скользящий выходной, чаще всего не совпадающий с выходным днем папы.
У Никиты Сергеевича уже в это время была машина, водитель, который с ним проработал всю жизнь, дядя Саша Журавлев, — очень хороший человек. Последнее время он жил в соседнем подъезде.
С моим отцом дядя Саша прошел всю войну, всю свою жизнь.
— У Никиты Сергеевича, когда он в работал в МК, была охрана?
— Нет, никакой охраны у него не было. Прикрепили кого-то, когда в 1939 году отца избрали в политбюро. У него был помощник по имени Павел Никитич Гапочка, который тоже проработал с ним долгие годы. С ним связан один анекдот, который рассказывал Никита Сергеевич. Гапочку послали как лектора в дальнюю московскую деревню. По тогдашнему телефону сельчане услышали: «К вам едет лектор в тапочках» (это вместо — «лектора Гапочки»). Решили, что совсем замерзнет бедный лектор, и встретили его на подъездах к селу с валенками и тулупом в руках.
Так вот, по воскресеньям я ездила с отцом в Огарево.
Мы садились в машину, по моим понятиям, «эмку». Зимой в салоне лежала медвежья шкура, мы ею закрывались и ехали.
Семьями дружили с Маленковыми и Булганиными. Булганин в это время работал председателем Моссовета, до этого — директором завода. Маленков — член ЦК ВКП(б). В Огареве было два маленьких домика, где у великого князя размещался свитский корпус. Двухэтажные, по четыре квартиры в каждом. Одну квартирку занимали мы, другую, под нами, получили Булганины. Маленковы жили немножко дальше, на даче в Ильинском. Встречались каждое воскресенье. А дочка Булганина Верочка, которая была чуть меня моложе, и дочь Маленкова Воля, которая старше года на 3, стали моими близкими подругами.
Помню, ходили с отцом и дядей Сашей на лыжах.
Когда возвращались в город, пели песни и декламировали стихи. Папа меня учил — он очень любил Некрасова. Дорога была длинная по тем временам, скорости небольшие. Когда мы въезжали на Каменный мост, я как-то сказала: «Вот наконец Москва». Отец потом долго шутил, что для меня Москва начинается с Каменного моста.
Маму я видела мало, за мной присматривала старшая сестра Юля. В 1935 году родился мой младший брат Сергей, а в 1937-м — сестричка Лена. Когда Сергей родился, мама еще работала, а после Леночки ушла — девочка была очень слабенькая. А я жила самостоятельной жизнью: сама ходила в школу, пересекая Каменный мост пешком, сама возвращалась. Школа была в арбатских переулках. Очень хорошая школа. Нас там кормили обедами. Младший сын Микояна учился со мной в одном классе.
— Говорите, запомнились обеды. Какие-то особенные?
— Нет, совершенно. Я в этом смысле человек неизбалованный. Мы жили без деликатесов, ничего особенного у нас и дома-то не было.
— Но все-таки уже действовали распределители?
— Да, они действовали все время. Мой дедушка Сергей Никанорович — это была его обязанность — ездил в Комсомольский переулок, в распределитель, который просуществовал, кажется, до Бориса Николаевича Ельцина. Дедушка раз в неделю получал продукты и, взвалив кошелку на спину, привозил домой. А дома все казенное — мебель, посуда, белье, — с бирками и номерками. Раз в год приходили какие-то люди, сравнивали цифры с записями в амбарных книгах.
Такова была жизнь «партмаксимума».
Никита Сергеевич в своих воспоминаниях пишет, что он, будучи квалифицированным слесарем, получал и то больше — 30 золотых рублей! — чем когда стал первым секретарем МГК.
У нас была домработница. Жила она с нами в квартире. Время тогда было такое: из деревни бежали все, кто мог. Спала на сундуке в коридорчике возле кухни. Запомнилась она мне тем, что однажды спросила маму: «Нина Петровна, а сосиски так едят или сварить надо?»
Так что я не избалована была. Просто мне нравился порядок. Водили нас в школу, кормили обедом, был хороший класс, хорошие преподаватели. Я любила учиться. Но в этой школе проучилась недолго.
Отец уехал на Украину, когда был избран там первым секретарем ЦК. Сталин, собственно, его туда и направил. Потом война, эвакуация, я вернулась на Украину и оканчивала школу в Киеве.
— В войну ваш отец потерял сына от первого брака — Леонида.
— Он погиб в воздушном бою на глазах у многих своих сослуживцев, что подтверждено документами. Его самолет упал в болото. Если бы был хоть намек, что он остался жив, разве в нашей семье этого не знали бы? С тех пор он числится пропавшим без вести.
— В начале 1947-го Сталин сместил Хрущева с поста 1-го секретаря ЦК Компартии Украины, назначив председателем Совмина республики.
— Да, «первым» был прислан Каганович.
Сталину не понравились докладные записки отца, где он просил оставить на Украине хотя бы часть урожая, говорил, что в республике голод, есть случаи людоедства.
Все же опала оказалась недолгой. В конце 1947 года Каганович был отозван, а Хрущев вновь избран 1-м секретарем ЦК Компартии Украины. Вообще тот год был очень тяжелый для отца. Весной, когда я сдавала выпускные экзамены, он тяжело заболел воспалением легких, по существу был при смерти. После этого его отправили на реабилитацию. И я тогда впервые увидела Прибалтику. Мы там прожили 2 или 3 месяца, потом я приехала в Москву.
— Поступать в МГУ. Отец оказал влияние?
— Никакого. Я, как все молодые люди, считала, что родители не должны вмешиваться в мою жизнь.
Решила быть самостоятельной. Купила справочник «Куда пойти учиться». Выбрала журналистику. Но в МГУ журналистики не было. Такая специальность была во Львовском университете, но поехать туда не решилась. Значит, филфак! А у меня была золотая медаль. Это позволяло поступить без экзаменов, с минимальным собеседованием. Случилось так, что я приехала в МГУ только осенью, когда уже практически начинались занятия. В этот момент вдруг обнаружилось, что на филфаке открыли отделение журналистики. И моя двоюродная сестра, очень энергичная, меня туда перевела. Я сама не решилась бы, конечно, ходить куда-то, просить. Так и попала на новый факультет журналистики.
— А почему журналистика?
— Я любила литературу, мне нравилось писать сочинения, которые, как сейчас считают, в школе не нужны. Писала как на украинском языке, так и на русском. Меня хвалили учителя. Мне казалось, что этого достаточно, хотя я была абсолютно незрелым для этой стези человеком.
— Как к выбору профессии отнеслись родители?
— Они мне советов не давали и никак не давили. Правда, мой муж Алексей Иванович Аджубей написал в своей книжке, что Никита Сергеевич относился к журналистам с некоей долей снисходительности.
— На каком курсе вышли замуж?
— В 1949 году. Это было летом, мы окончили второй курс. Алеша наполовину украинец: отец его из бывшей Кировоградской области, из деревни, где, говорят, половина вообще Аджубеи.
Фамилия украинская, несмотря на такое турецкое звучание. Отец Алексея Ивановича, Иван Савельевич, попал в Петербург в молодости. В деревне помещица услышала, как он поет — а пел он в церковном хоре, — и, назначив стипендию, отправила учиться в Петербургскую консерваторию. И он пел потом в Мариинском театре на одной сцене с Шаляпиным. Была даже фотография их в обнимку с подписью Федора Ивановича: «Ивану Гвоздиле от собрата Федора».
А мать Алеши — из кубанских казаков. Ее семью из Владикавказа выслали в Среднюю Азию еще в царские времена за сочувствие социал-демократам. Там она работала медсестрой в госпитале, где и познакомилась с раненым Аджубеем. Это уже был конец Гражданской войны.
Романтическая история. Так что родился Алеша в Самарканде. А подростком рос на Таганке, где его мама снимала комнату в коммуналке. До МГУ он отучился в Школе-студии Художественного театра, кстати, в одной группе с Олегом Ефремовым.
— Значит, при знакомстве вас подкупила его артистичность?
— Безусловно. И годы спустя его сослуживцы по «Комсомольской правде», а потом «Известиям» говорили, что «он газету делал как спектакль», то есть не скучно, с импровизациями.
— Как отреагировали на ваш выбор в семье? Все-таки Аджубей был тогда человеком не номенклатурного круга, рядовым студентом. А как же династические браки в советской верхушке?
— Тогда такого не было абсолютно.
Во всяком случае, среди той номенклатуры, которую я знала. Я не скажу, что мои родители были в восторге, когда я сказала, что хочу выйти замуж. Мама спросила: «Тебе 20 лет, а сколько Алеше?» Я ответила, что ему 25. «Да, ему пора жениться, а тебе рано. Пожалеешь потом». Вот и вся реакция. Сказали: «Привези его, посмотрим». Конечно, он приезжал к моим родителям «на смотрины».
— Расписывались?
— Да, хотя я это считала совсем не важным — загс. Но родители не поняли бы. Кстати, они тогда сами состояли лишь в гражданском браке, а лично я в то время и понятия не имела, в каком браке они живут. Может, они в церкви венчались? Личное дело каждого.
— Отмечали в ресторане?
— Ресторан и в голову не приходил. У нас была чисто студенческая свадьба. Всей группой поехали на дачу к Алешиному приятелю в Абрамцево. Ребята — на электричке, я — на машине. На улице накрыли столы. К стене прибили специальную свадебную стенгазету. Сухого закона не было, но и пьяных тоже, хотя в группе училось немало ребят постарше нас, прошедших войну и вкусивших свои фронтовые сто граммов. На поляне недалеко от дачи играли в футбол. За столом разгадывали шарады.
— Как складывались у вашего мужа отношения с Никитой Сергеевичем?
— Складывались хорошо. Но это не значит, что Алеша мог в любой момент прийти в ЦК партии и ногой открывать дверь в высокие кабинеты. Нечто такое показывают сейчас в фильме о Васе Сталине.
Никита Сергеевич был человеком очень сдержанным, хотя он называл мужа Алешей, но на «вы». Если в официальных обстоятельствах — то Алексеем Ивановичем. И мама моя тоже всю жизнь называла его на «вы». Это не говорило об отстраненности, просто так повелось. Теплоте и душевности отношений это не мешало.
— Хрущев и Аджубей часто общались по работе?
— Нет. Алеша начинал в «Комсомолке», прошел все ступеньки — от литературного сотрудника до главного редактора. Чаще они стали общаться по работе в последние годы, когда Алексей Иванович уже был главным редактором «Известий», а это, как вы можете догадываться, должность номенклатурная: человек становится членом ЦК, депутатом Верховного Совета.
И эти несколько лет он входил в ту команду, которая работала над документами, как и помощники Никиты Сергеевича, секретари ЦК или главный редактор «Правды» Сатюков. Здесь они, конечно, общались тесно. Алексей Иванович принимал участие в подготовке Конституции. Группа людей работала где-то на даче Сталина или Горького, потом они приезжали, докладывали или вообще уезжали куда-нибудь в Завидово. Там каждый день вместе завтракали, вместе ужинали, вместе ходили гулять, пока печаталась очередная диктовка. Никита Сергеевич вообще-то сам всегда ставил последнюю точку. В том смысле, что когда ему приносили уже подготовленный текст, он его сильно перерабатывал, передиктовывал.
— Первые годы, учась в Москве, вы жили с родителями?
— Да, на улице Грановского, в квартире, которую дали отцу после Дома на набережной. Соседями были Булганины и Маленковы. Так что со своими подругами Верой и Волей я встречалась почти каждый день. Моей ближайшей подругой была и старшая дочь секретаря ЦК Кузнецова — Алла. Вся эта трагедия, названная в учебниках «Ленинградским делом», когда были расстреляны и посажены тысячи людей, происходила на моих глазах. Кузнецов был одним из главных обвиняемых. Присутствовало какое-то ощущение холода, потому что вопросов никому никаких задавать нельзя было, тем более в семье, тем более отцу. Хотя он от них вроде бы не уходил, но это как бы подразумевалось. И что происходит — только догадываешься.
Я Аллу расспрашивала, что да как. Все это было полной нелепицей. Особенно диким показалось то, что арестовали Зинаиду Дмитриевну, мать Аллы.
Остались дети, а кроме Аллы, ее младшей сестры и младшего брата были еще 2 девочки, племянницы, была еще парализованная бабушка. Их не посадили, я думаю, только благодаря Микояну. Алла вышла замуж за его младшего сына Серго, наверное, поэтому их оставили в Москве. Хотя и переселили из большой квартиры.
— А как это Микоян решился породниться с семьей «врага народа»?
— За это я всю свою жизнь бесконечно уважаю Анастаса Ивановича. Хотя понимаю, что его жизнь была тоже такая, что там всякое можно найти. Сейчас понимаю, а тогда не понимала. И вообще не представляла, что происходит и какова его роль. Конечно, мы с Аллой надеялись, что все кончится хорошо... Мой старший сын, когда мы говорили, что не знали о происходящем, не верил: все знали, как вы могли не знать?
А мы не знали! И у Алеши, во дворе на Таганке, где он вырос, никого не арестовывали. Ни одного человека, как он говорил.
...Свадьба была назначена на даче у Микояна. Он пригласил туда Кузнецова. Уже потом я узнала, что Алексей Александрович, понимая ситуацию, говорил, что не приедет, не нужно этого, но Анастас Иванович настоял. Так что, конечно, Микоян рисковал многим.
— Когда вы узнали, что Кузнецов расстрелян, от кого?
— От отца. А узнала я, когда уже умер Сталин и прошло какое-то время, может месяц. Как-то мы с отцом гуляли, и я его спросила: «Сейчас-то ты можешь узнать, что с Алексеем Александровичем?
Жив он или нет?» Все надеялись, что жив. Отец мне ничего не ответил. А дня через 2—3 сказал: «Ты передай Алле, что его нет в живых». К несчастью, и Алла ушла из жизни очень рано.
— Какое переплетение судеб! Знали ли вы о злой роли, которую сыграл Маленков, развертывая «Ленинградское дело» и подводя под расстрел в том числе Кузнецова?
— Да что вы! Все открылось гораздо позже. С Волей Маленковой мы продолжали дружить до 1957 года, когда ее отец вошел в «антипартийную группу», был снят со всех постов и исключен из КПСС. Политика — вещь жестокая. Часто перестают общаться не только главы семейств, но и их дети. Я считала, что как-то совестно смотреть в глаза человеку, хотя сама была ни при чем, конечно. Мы с ней не виделись, хотя с ее братом Андреем встречались.
Он даже приходил ко мне в журнал, где я работала, в «Науку и жизнь». Он доктор наук, биолог, очень умный.
— А с Верой Булганиной контакты не порушились? Ведь в 1958 году Хрущев снял ее отца с поста премьера?
— Николай Александрович фактически ушел в другую семью еще до момента его снятия с поста. Я продолжала поддерживать добрые отношения и с Верой, и с первой женой Булганина Еленой Михайловной. Никита Сергеевич, зная, что я хожу к ним, иногда справлялся: «Как они?» Отец незадолго до своей отставки, в 1964 году, пригласил Николая Александровича на какой-то большой прием в Кремль, и они помирились.
— По-моему, на кого ваш отец мог всегда опереться, так это на Микояна.
Это была дружба?
— В какой-то мере да, если можно считать дружбой, когда деловые поездки совершаются вместе, отдыхают вместе, выходной день проходит рядом. На него отец опирался, и тот ему во многом помогал. Особняк Микояна был по соседству на Ленинских горах. Кстати, идея построить там правительственный квартал принадлежит Хрущеву. Отец говорил: давайте как в Америке сделаем. В Америке человек занимает пост, ему дают представительское жилье. Ушел с поста — освободи.
Вот так Хрущев и Микоян стали соседями на Ленинских горах. Много времени проводили в беседах. Но интересно, что Микоян был против «секретного доклада» на XX съезде КПСС. Хотя при этом на самом съезде он единственный выступил в открытой части с критикой Сталина.
— Личность Сталина обсуждалась у вас в семье?
— Я никогда дома не слышала каких-то восхвалений.
Скажем, в Киеве на дачу к нам на 1 Мая, Октябрьский праздник всегда приглашались гости: командующий округом, секретари ЦК... Это было, с одной стороны, официальным мероприятием, с другой — мы все в этом участвовали. Я никогда не слышала, чтобы Никита Сергеевич произносил за столом: «За здоровье нашего любимого, неповторимого...» Никогда! Для меня это прозвучало бы фальшью.
Обсуждение поступков вождя, пока он был жив, у нас просто не допускалось. Это уж потом, на пенсии, Никита Сергеевич вспоминал разные истории.
Скажем, в 30-е годы, когда он работал 1-м секретарем Московского городского комитета ВКП(б), к нему обратились москвичи с жалобами на снос старинных зданий. «Что делать?» — спросил он Сталина. «А вы ночью взрывайте», — был ответ.
— Лично вам «отца народов» доводилось видеть вблизи?
— Практически нет. Знала Светлану Сталину, Юру Жданова, ее второго мужа.
Самого Сталина вспоминаю на праздновании его 70-летия в Большом театре. 1949 год. За столом на сцене справа от юбиляра — Мао Цзэдун, слева — Хрущев как 1-й секретарь Московского обкома и распорядитель вечера. Чествование шло несколько часов. На столе выросла гора букетов цветов, из-за которой уже не было видно Сталина.
«Почему же Никита Сергеевич не отодвинет цветы?» — спросил меня Алеша. «Но он же его не просит», — ответила я. Вот такие выстраивались отношения.
— Сталин умер, не назначив себе преемника. Могли ли вы подозревать, что ваш отец вскоре станет главой страны?
— И в мыслях не было. Хрущев был председателем комиссии по организации похорон Сталина. Но это уже потом, после Брежнева, по этой должности угадывали будущего генсека. Как пришел Хрущев? Дело в том, что сталинское окружение просчиталось. Им казалось, что Хрущевым легко будет управлять. А он пришел со своей программой, своими идеями. В то время у него были внешне ровные отношения практически со всеми, даже с Берией.
Вообще я Берию видела один раз в жизни, в лифте на Грановского. Он ехал к Маленковым, а я — к себе домой. До сих пор у меня ощущение этих страшных глаз, хотя я ничего про него особо не знала. Наоборот, он был среди руководителей уважаемых и непререкаемых. Поэтому когда я узнала, что еще с 30-х годов они с отцом были знакомы, не сразу поверила. Были на «ты». Никита Сергеевич, между прочим, с очень немногими был на «ты». После смерти Сталина у Берии возник план построить в Абхазии особняки: себе, Хрущеву, Маленкову. На пикнике, восторгаясь красотами гор и моря, он предложил: «Никита, давай построим здесь дома, будем дышать горным воздухом, проживем по сто лет, как эти старики в долине». Хрущев как бы вскользь спросил: «А стариков куда денем?» «Да переселим куда-нибудь», — был ответ… После смерти Сталина в стране несколько месяцев не было единоначалия.
Правил триумвират: Молотов, Маленков, Булганин. Хрущев руководил секретариатом ЦК КПСС. И вот так почти незаметно обскакал их. Для семьи избрание отца 1-м секретарем ЦК стало полной неожиданностью...
В то время отец жил на даче, мы с Алешей тоже: я с ребенком сидела просто безвыездно. Что-то мне понадобилось в городе, и отец предложил подвезти. А я знала, что должен быть пленум, на котором изберут первого секретаря. Едем обратно, и я интересуюсь: «Ну, кого же избрали?» Он отвечает: «Меня». Я даже опешила. Спрашиваю: «И что, тебе не страшно?» Он говорит: «Нет...»
— Арест Берии помог Хрущеву занять высший пост?
— Арест Берии «помог» Хрущеву остаться в живых. Думаю, и многим сотням тысяч наших сограждан. Противостояние Берия — Хрущев было бескомпромиссным, исход — без вариантов: смерть или на худой конец тюрьма. Оба это знали. Даже я чувствовала это.
К моей свекрови очень хорошо относилась Нина Теймуразовна Берия, но мать Алеши старалась от этой дружбы держаться подальше. Она с Берией была знакома, потому что работала в сверхзакрытой мастерской по пошиву индивидуальной одежды для членов политбюро. Сейчас эту профессию называют «дизайнер», а тогда говорили «портниха» или «закройщица». И нанимал ее туда сам Берия. Она тогда поставила условие, что к КГБ не будет иметь никакого отношения, — она идет только как вольнонаемный человек. И еще попросила большую зарплату.
Он все условия выполнил.
Свекровь рассказывала: «Без конца мне звонит жена Берии, приглашает в воскресенье на дачу к ним приехать. Я отнекиваюсь как могу: ну что я к вам поеду, у меня свой внук». Потом я сама как-то столкнулась с Ниной Теймуразовной — как раз в мастерской... Знаете, это ощущение не объяснить. В воздухе витало: кто кого? Я, помню, ходила по даче и думала, что если вдруг нас арестуют, расстреляют, то, может, нянька возьмет к себе сына? Были такие мысли. Кто-то сказал, что чуть ли не танки к Москве подходят. Так что витало...
— Но в ЦК оставались другие сталинисты. Ваш отец говорил, какую «бомбу» хочет взорвать на ХХ съезде? Развенчание культа — это его личная инициатива?
— Думаю, да. И она начала исполняться даже до съезда. Он собирал совещания прокуроров, где говорили, что надо поднять дела репрессированных, изучить обстоятельства. В ЦК шли письма. Отец все время спрашивал себя: что же это было, как в этом разобраться? Его мучила мысль — как ставились эти совершенно жуткие, надуманные процессы? Я же сам, говорит, сидел в Колонном зале, когда Бухарин признавался, что да, виноват. Вот об этом он думал. А затем была организована комиссия из людей отсидевших, и они ему рассказывали, как шли допросы, как выбивались показания. Для Никиты Сергеевича это было потрясением. Казалось бы, будучи на таком «верху», он должен был все знать, но знал несравнимо меньше, чем мы сегодня. А потом, у Сталина существовало правило: вот есть у тебя твоя делянка — там и работай. Если тебя не приглашают, то не лезь. Отца очень волновала история с Кировым, он пытался разобраться.
Судьбы репрессированных беспокоили уже начиная с военных времен: он еще тогда запросы какие-то делал. А секретный доклад на ХХ съезде стал закономерным явлением в его жизни.
— Есть одно слово, связанное с именем Никиты Сергеевича, которое широко используется и сегодня — «хрущевка». Оно обидное?
— Напротив! Это же не просто идея построить дома. Главное было — переселить людей из коммуналок и из жутких бараков. Уже когда кончалась война, он спросил разрешения у Сталина (на каждый шаг спрашивалось разрешение для человека его уровня) проехать по Германии, Польше, Австрии. Ему разрешили. И он везде и всюду интересовался строительством. Так что не просто в Москву приехал и решил: а давайте-ка мы будем строить столицу!
Все началось еще с Киева, и люди, на которых он опирался, тоже там с ним работали, и тот же железобетон оттуда в Москву пошел. Важно, что строительство, огромное переселение людей шло по всему Союзу. Кроме того, это не просто идея, а совершенно новый уровень технологии строительства, когда не кирпич за кирпичом выкладывают, а ставят стену за стеной или целые комнаты. И отец считал, что это — будущее строительства. А что касается домов именно этой серии, то было так. Я наблюдала, когда в воскресенье, в выходной день, к нему приезжал помощник. Раскладывал бумаги, чертежи, объяснял, почему именно 5 этажей: дешевле воду подавать, да и без лифта можно обойтись. Прикидывали и так, и сяк. Отец любил во все вникать. А потом, он считал, что эти дома строятся на 20—25 лет, а потом мы возведем дворцы.
Это его слова.
— Одни называют Хрущева человеком, приподнявшим «железный занавес», другие — продолжателем холодной войны…
— Холодная война началась до Хрущева. А у него была твердая позиция: СССР — великая держава, и мы не позволим попирать себя ногами. Поэтому когда произошла история с американским пилотом-шпионом Пауэрсом, он отказался встречаться с президентом США, хотя приехал в Париж на совещание глав великих держав. Он требовал извинения от Эйзенхауэра. Точно так же и в Америке себя вел. Говорил, что унижать себя не позволим никому. Повторяю: это была его принципиальная позиция. Он много занимался армией, делал ставку на ракеты и подводные лодки. И в космосе мы были первыми.
Что же касается Карибского кризиса, то тут и Кеннеди, и Хрущев почувствовали, что ситуация на грани, а за гранью — все, пустота.
— Нью-Йорк уже стали эвакуировать, а в Москве, по-моему, все было спокойно.
— Абсолютно.
У меня дети тут в скверике гуляли, маленькие тогда были, еще в школу не ходили.
Когда мой муж Алексей Иванович был еше жив, в 30-ю годовщину Карибского кризиса к нему нахлынули журналисты, главным образом иностранные, и очень много американцев. Многие из них рассказывали: «Мы тогда были школьниками. Помним, какой это был ужас. В каждом окне в Нью-Йорке, в магазинах стояли телевизоры, где все время говорили, что вот через день, через час, через минуту...»
Анекдот такой ходил: «Как уберечься от атомной бомбы?
Ответ: накрываешься газетой «Правда» и медленно ползешь на кладбище...» А про реальную обстановку у нас что могу рассказать? Я ничего не знала, спокойно жила, ходила на работу. Дети с няней гуляли. Никита Сергеевич не предлагал куда-то их вывезти или еще что-то предпринять. С тех пор я иногда размышляю, что лучше — знать правду или не знать.
Многие обвиняют Хрущева в непоследовательности, и справедливо обвиняют. Безусловно, он был воспитан Сталиным. Командный стиль не вытравишь за пять минут. Но как человек, прошедший войну, и не одну, он никогда войны не хотел. Ни в коем случае.
— Вы ездили с Никитой Сергеевичем за границу?
— Да, во многие его поездки. Наиболее запоминающиеся? Конечно, Америка. Это было открытие. Мы, русские, открывали Америку. А они открывали нас.
— Кстати, ведь сыпались упреки, что семья выезжает за границу вместе с Хрущевым.
— Да, упрекали, когда уже с должности снимали. На пленуме кричали: как шах иранский ездишь. Но, во-первых, программы таких поездок обсуждались на политбюро. И на политбюро тот же Микоян сказал: «Что, Никита, ты один поедешь? Возьми Нину Петровну, возьми детей». А Микоян бывал за границей. Его Сталин посылал что-то там закупать. Он считался главным в этой компании специалистом и знатоком по зарубежной части.
«Возьми семью, — говорит. — Ведь они о нас думают, что мы черти с рогами и с хвостом. А у тебя Нина Петровна говорит по-английски, дети говорят по-английски, возьми, покажи, что мы нормальные люди». Принятое решение оказалось очень правильным, как мне видится. Это подтвердилось уже в ходе визита.
Мы вылетели в Вашингтон на совершенно новом «Ту-114», в то время самом большом самолете в мире. Это сентябрь 1959 года. С нами летел сын создателя самолета Алексей Туполев. Рядом с кабиной пилотов сидели люди в наушниках. Через какое-то время они мирно уснули. «А зачем у них наушники?» — поинтересовался Никита Сергеевич у Туполева. Тот объяснил, что это заводские инженеры, прослушивающие работу двигателей, и добавил: «Я их сейчас разбужу». «Пусть спят, — сказал отец.
— Раз их ничего не тревожит, значит, моторы работают нормально». Члены делегации — Шолохов и его жена, да и другие тоже — дремали, иногда, очнувшись, вдруг начинали обсуждать что-то по ходу полета.
Приземлились на авиабазе Эндрюс, так как ни один гражданский аэродром в Вашингтоне не мог принять такой огромный самолет. Визит был длительным. Программа предусматривала посещение многих городов от океана до океана. Американцам Хрущев понравился своей контактностью, способностью как слушать и слышать людей, так и самому заострять вопросы. На ферме Эйзенхауэра он спросил внуков президента, хотят ли они поехать в Москву, и был очень доволен, что молодое поколение с удовольствием приняло приглашение. В Нью-Йорке он выступил на Генеральной Ассамблее ООН с предложением о всеобщем и полном разоружении.
— По-моему, это первое выступление в ООН обошлось без стучания ботинком.
— Да, для этого не было повода — в переполненном зале никто не разрешал себе выпадов против СССР.
Никита Сергеевич являлся гостем президента США, а не просто руководителем делегации страны, отстаивающей свои интересы.
Всему миру известный эпизод с ботинком случился во время другого визита Никиты Сергеевича в Нью-Йорк, осенью 1960 года. Совершенно иной статус, иные задачи, иная политическая ситуация... Сама та поездка была примечательна тем, что плыли в Америку на турбоходе «Балтика» компанией в составе глав государств и правительств социалистических стран.
«Балтика» должна была служить всем гостиницей — сохранялась независимость, к тому же дешевле и не подслушают.
Когда подошли к нью-йоркскому порту, капитан спросил Хрущева: «Какой пирс запрашивать?» Королевский выходил слишком дорого, а дешевый «угольный» уж совсем несолидно. Выбрали что-то среднее.
Суд над Пауэрсом накалил отношения между странами, и никто из высокопоставленных американцев не встречал пассажиров «Балтики». Хрущев пробыл в Нью-Йорке довольно долго. С «Балтики» сбежал один из членов команды. Американские журналисты атаковали Хрущева по этому поводу. Он ответил примерно следующее: «Сбежал? Жаль, что со мной не посоветовался.
Я бы ему денег дал. А то ведь пропадет он тут у вас, пропадет». Вопросы были исчерпаны.
В один из дней Никита Сергеевич поехал к Фиделю Кастро, который жил в крохотном номере дешевой гостиницы в Гарлеме. Он не стал предупреждать американские власти о своих намерениях, а поездка была рискованной. Возле гостиницы собралась толпа латинос, кубинских эмигрантов. Охрана силой пробила коридор в толпе, Хрущев прошел в гостиницу. В номере Никита Сергеевич и Фидель крепко обнялись.
— А какие воспоминания об Америке сохранились лично у вас?
— Я была в США неоднократно, хотя и считанные разы: сопровождала мужа в его деловых поездках, если были приглашение с той стороны и просьба нашего МИДа.
Так, во время одной из поездок нас с мужем пригласили в Белый дом, я познакомилась с президентом Кеннеди. Он принимал гостей в Овальном кабинете. Рядом сидели Жаклин и пресс-секретарь президента Пьер Сэлинджер. Был уже вечер, пригласили к обеду. Вдруг за дверью раздался детский плач, и Жаклин сказала: «Опять Кэролайн что-то приснилось». Президент вышел в коридор, мы пошли за ним. По полу босиком шла девчушка, размазывая слезы по щекам. Кеннеди взял дочь на руки и жестом предложил идти за ним в детскую. Он уложил девочку в кровать. Мы уже собрались выйти, как он остановил нас, показывая на прикроватный столик. Там стояли матрешка и распятие. «Матрешка — подарок вашего отца, — сказал он мне. — А распятие — папы Иоанна ХХIII».
— Перенесемся в Отечество. По- моему, Никита Сергеевич предпочитал для отдыха родные просторы, а не заграницу.
Вы часто отдыхали вместе с ним?
— Конечно, но об отдыхе главы государства за границей тогда и мысли не допускалось. Никита Сергеевич был очень семейный человек. Даже в еженедельном отдыхе у нас существовал такой порядок, что в воскресенье все собирались на даче. Это был единственный выходной тогда, субботу предлагали тоже сделать нерабочей, но отец сказал: мы не настолько богаты, чтобы могли еще и в субботу отдыхать. Так вот, дети, внуки — все присутствовали. Когда мои и Сергея дети были маленькими, они жили на даче Никиты Сергеевича. Уезжая в отпуск, он приглашал и нас. Я-то всегда старалась подгадать так, чтобы с ним поехать. Обычно отдыхали в Крыму примерно в сентябре. Там под Ялтой был санаторий Совета Министров СССР, прямо на берегу моря, на его территории построили дачу.
В последние годы отец предпочитал Пицунду.
Много плавал, хотя никаких стилей не знал, но воду любил. На всякий случай брал круг, с которым заплывал далеко. Рядом с ним, правда, обычно лодочка с охранником плыла. Смешной случай был как раз в Крыму. Там есть отдельный маленький пляжик у дачи, и вдруг туда из моря вышел человек в очках для подводного плавания и в ластах. Тут, конечно, все засуетились, охрана выскочила, его задержали. Оказалось, что это академик Бруно Понтекорво, замечательный физик, который отдыхал в соседнем санатории и увлекался подводным плаванием. У нас тогда это вообще было в диковинку, но он из Италии привез себе ласты...
Никита Сергеевич любил играть в волейбол, отчасти для поддержания хоть какой-то формы.
Хотя вы знаете по фотографиям, что формы особенной не было. Но тем не менее. А в молодые годы в Огареве играли в городки. Очень увлекались этим делом. Ну и охота, конечно, стендовая стрельба: ни по одной подброшенной тарелочке не промахивался. У отца была любимая «тулка», хотя коллекция исчислялась не одним ружьем, все ему дарили. Потом и он дарил — своему лечащему врачу, моему сыну. Вспоминал охоту на медведя в Румынии. Был какой-то визит, а потом Георгиу-Деж повез его в охотничье хозяйство. Охоту отец любил, но не как истребление зверей, а скорее как возможность побыть на природе. Конечно, не в случае встречи с медведем….
В конце войны у отца появился трофейный магнитофон. Хрущев в то время жил в Киеве, война ушла на запад, и на фронте он уже бывал наездами.
Лучшим отдыхом после работы для него было пойти в сад, окружавший особняк, и записывать пение соловьев, которых там было множество. А потом он прокручивал нам и своим гостям записи, доставляя удовольствие и себе. Чувствовалось и его преклонение перед техническим прогрессом, и сельское тяготение к природе. В сколь поздний час он ни возвращался бы с работы, всегда прогуливался 15—20 минут перед сном.
Как рассказывала моя бабушка Ксения Ивановна, отец с молодости любил читать, увлекался техникой, сам собрал мотоцикл и гонял на нем по поселку, что интересно, состоял в Обществе трезвости. Фотография была его страстью до последних дней жизни.
Когда по выходным мы приезжали к нему на дачу, он обычно просил меня или Алешу читать ему репертуар московских театров.
Чаще всего выбирал МХАТ, хотя иные спектакли видел по многу раз. Приглашал нас с собой в Большой на оперу, а вот на балет соглашался, если танцевала Уланова, или Плисецкая, или кто-то из известных балерин. Кстати, Майя Михайловна стала «выездной» только под личное поручительство Никиты Сергеевича.
— Какие были в семье Хрущевых кулинарные предпочтения?
— На разных этапах по-разному. В последнее время — какие-то болезни уже начинались — повар Анечка спрашивала: «Никита Сергеевич, как вам обед?» А он ей говорил: «Аня, вы же знаете: чем хуже, тем лучше». А вот на Украине, я помню, любил домашнюю колбасу, сало, шкварки, яичницу с салом и поросенка жареного. А так — все по-простому.
Когда в Крыму отдыхал, подают ему морскую рыбу. А он: «Эта рыба приехала через Москву и специальную базу. А мы же на берегу моря! Чем вы меня кормите? Чтобы это закончилось».
— Никита Сергеевич предчувствовал 1964 год?
— Такой вариант развития событий — нет, конечно. Хотя в заговоре, иначе я назвать случившееся не могу, а главное — в его кульминации большую роль сыграло то, что он сам не один раз говорил: пора уходить. В разных вариантах и в разной аудитории говорил: «Нам пора уходить, надо дать дорогу молодым». И дома мы это слышали неоднократно. А в последний раз он говорил это на большом совещании в ЦК незадолго до своей отставки. И мой муж Алеша был этому свидетелем, он никогда не видел Хрущева таким, настолько Никита Сергеевич был угнетен.
Аджубей запомнил такие слова Хрущева: «Что мы ни начинаем, развития не видно. Ситуацию вроде хотим переломить, а не получается. Надо уступать дорогу молодым». И с тем отец уехал в Пицунду. Я была с ним, наблюдала все по минутам. Особого детектива, как в Форосе у Горбачева, никто не придумывал. Отец сам создал обстановку демократичности, когда можно было сместить человека, не прибегая к пистолету. Но все же, будучи свидетелем сталинских времен, он не исключал своего ареста. Участники заговора спешили, потому что знали другое: в разрабатываемой Хрущевым Конституции был предусмотрен параграф о сменяемости власти на всех уровнях, и это не устраивало многих.
— Насколько стойко перенес ваш отец отставку?
— Он очень тяжело это переживал.
К тому же мама в это время была в Карловых Варах вместе с Викторией Петровной Брежневой. Их, кстати, молва считала сестрами. Мама в Карловы Вары регулярно ездила лечиться, примерно на месяц. Сначала она вообще не поняла, что произошло. Мама была человеком хоть умным и опытным, но наивным, как, впрочем, и я. И только когда к ней приехал президент Чехословакии Новотный, а они были в очень хороших отношениях, до нее, как говорится, дошло. И она слегла с тяжелым приступом радикулита. Не могла двигаться, долететь до Москвы.
Если бы она была рядом с отцом... А так получилось: я здесь, ну, Сергей, дети — но это все-таки не то. Отец очень тяжело переживал — главным образом, предательство.
Ведь это были люди, которых он знал много лет, выдвигал, награждал... Потом он заболел, простудился. А его вызывают в ЦК, чтобы определить, какую пенсию назначить, что оставить, что отнять. Неопределенность продолжалась целый месяц из-за его болезни. А потом уже и вызывать перестали.
Когда же получил аудиенцию у Косыгина, тот разговаривал с ним на повышенных тонах, видимо ретранслируя Брежнева. Отцу предложили переехать в квартиру в Староконюшенном переулке. А новой охране, которая была приставлена, дали команду присматривать. Назначили пенсию в 400 рублей, и отец поначалу расстраивался, хватит ли этих денег на жизнь. Мама успокаивала: при наших скромных потребностях хватит с избытком.
Дачу заменили, конечно. Сначала, правда, ему предлагали шикарную сталинскую «дальнюю» дачу. Я один раз там была, когда проходила первая встреча Хрущева с писателями, — загородное имение, но очень далеко. Он сказал, что туда не поедет. А потом дали недалеко от Москвы, в поселке Петрово-Дальнее, небольшую такую дачку, построенную в 30-годы, деревянную. Там были дома заместителей председателя Совмина, три или четыре. Один из них пустовал. Вокруг — замечательная большая территория, а он любил ходить.
— И Аджубея, снятого с поста главного редактора «Известий», тоже лишили госдачи?
— А у нас ее никогда не было. Предлагали, конечно, и в «Известиях», и еще в «Комсомолке».
Но Никита Сергеевич любил, чтобы мы всей семьей по выходным собирались на его даче. Так что свой дом, где мы бываем и поныне, куплен нами только в 1970 году в районе Дмитрова, в товариществе под названием «Летчик-испытатель». Алексей Иванович полюбил это место, да и он там, по-моему, пришелся по душе — помогал поселку решать всякие хозяйственные вопросы. Алешу отставка Хрущева, конечно, полоснула остро: вывели из ЦК, из депутатов. Брежнев, правда, сказал: «Без работы не оставим». Но это было фразерство. Алеша сам нашел работу в журналистике, в журнале «Советский Союз», плюс писал книги.
— Пострадали ли вы после отставки отца?
— Как сказать. Моя работа в журнале «Наука и жизнь» сохранилась. Вот и эта квартира, где мы беседуем, сохранилась — с видом на памятник Юрию Долгорукому, Моссовет.
Но… Сегодня есть модное слово «элита». Так вот, элита от нас, мягко говоря, отвернулась, что вполне ожидаемо всегда и всюду. Один раз к Никите Сергеевичу на дачу приехал его переводчик Виктор Суходрев, за что получил выговор от своего тогдашнего министра Громыко, он уже работал на Брежнева. Общения с отцом более или менее не боялись люди творческие и менее зависимые от власти. Приезжали Гилельсы, а моя племянница Юлия Леонидовна приглашала Евгения Евтушенко, Романа Кармена, Михаила Шатрова, мой брат Сергей Никитич привозил своих друзей, коллег по работе.
— Когда вы узнали, что отец начал писать воспоминания, изданные впоследствии на Западе?
— Я узнала об этом последняя. Хотя бывала у него каждое воскресенье и каждую субботу, когда выходные субботы появились. Мама была осведомлена больше, а брат — главный в этом деле.
— Скажите, в последние годы Никита Сергеевич пересматривал свое отношение к тем людям, с кем жизнь развела?
— Пересматривал. О примирении с Булганиным я уже говорила. Оно произошло еще до пенсии. Что касается Жукова, то он говорил, что, может быть, не совсем правильно с ним поступил: «Но я же своими ушами слышал, что маршалы про него говорили! Один другого хлестче!» Тоже шайка-лейка... И сам Георгий Константинович, конечно, был человеком, который и по характеру, и по весу, и по авторитету, завоеванному в войну, мог на многое претендовать.
Недаром Сталин сразу же сослал его в Одессу, а потом на Урал. Наверное, что-то такое было. Я вполне допускаю. В увольнение его Хрущевым последнюю каплю добавила следующая история.
Улетая в Югославию, Жуков на аэродроме сказал провожавшим его генералам и маршалам: «Смотрите, тут все шатко с правительством...» Донести ведь, да еще определенным образом, желающих всегда много. Прочитать мемуары Жукова отец себя заставить не мог, как и другие воспоминания военачальников.
Что касается брежневской команды, то о каком-то прощении, снисхождении к ней Никита Сергеевич даже не говорил. Ведь это они его фактически изолировали на даче. Ни о каких телефонных разговорах между Ниной Петровной и Викторией Петровной не могло быть и речи.
Какие там Карловы Вары!
— Укладывается ли в логику семьи Хрущевых решение вашего брата уехать в Америку?
— Никита Сергеевич вряд ли это одобрил бы. Но время, когда Сергей уезжал, вполне подталкивало к отъезду. Помню, как ему говорю: «Алеша, мой сын, уезжает на 3 года — академия командировку предлагает». Полагаю, в эту секунду и брат подумал о такой возможности. Он поехал читать лекции, казалось, ненадолго. Потом предложили долгосрочный контракт. Потом сам решил, что у него там больше возможностей.
— Вы сейчас общаетесь?
— Да, конечно. Он приезжает раза два в год. Далекая все-таки дорога, и лет уже немало.
Звонит часто. Так что общаемся. А сейчас-то вообще не поймешь, кто где живет. Если так дело пойдет, то уж не знаю, куда вся Россия переселится.
— Это была инициатива вашего брата — заказать памятник на могилу отца Эрнсту Неизвестному, тому самому, к которому Никита Сергеевич относился неоднозначно?
— Просить Неизвестного было решением всей нашей семьи. Серго Микоян хорошо знал Эрнста и как-то предложил Сергею, моему брату, вместе заехать в мастерскую к скульптору. Кстати, с первого захода Эрнст отказался. Но потом, позвонив, сказал, что передумал и выполнит заказ.
Мне кажется, образ получился очень человечный, лицо с хорошей, доброй улыбкой.
Когда я прихожу на Новодевичье кладбище, часто вижу на могиле цветы, а на Пасху — крашеные яйца, конфеты. Значит, люди помнят.
— Вы не жалеете, что по примеру отца не стали заниматься политической, общественной деятельностью?
— Ой, мне это совершенно не свойственно. Я уже на третьем курсе, когда у нас была практика, четко поняла, что о политике никакой речи быть не может — даже политическая газета мне претит.
Сейчас очень много времени я посвящаю большому делу: приведению в порядок, систематизации двух семейных архивов — моего отца Никиты Сергеевича и моего мужа Алексея Ивановича. Ведь сотни неизвестных фотографий, документов, надеюсь, будут интересны не только мне.
Подпишись на наш канал в Telegram