— Мы вас расстреляем, мадемуазель, — с изысканной вежливостью заявил Роз Валлан галантный подтянутый нацист. — Мне кажется, вы слишком часто толчетесь там, где вам не место. Что вы делаете в этом зале?— Вытираю здесь пыль. Картины не могут находиться в пыли; я отвечаю за оставшиеся экспонаты. Это моя работа.
Зря у Роз слетело с губ слово «оставшиеся», но немец не обратил на эту деталь внимания. Конечно, смерти ей не избежать — в конце концов ее или расстреляют на месте, или отправят в газовую камеру, уж как повезет. Что будет без нее с родным домом — парижской Национальной галереей Jeu de Paume?
Роз Валлан сидела за своим рабочим столом и безучастно смотрела в окно на унылый пейзаж: голые деревья, ветер, осень...
Когда-то она так любила парижскую осень, но теперь обреченно наблюдала ее из окна, а за спиной пулеметными очередями, насилием, грохотом, лаем издевалась над ее слухом ненавистная немецкая речь. Раньше она любила этот язык так же, как и парижскую осень. Осень тоже стала немецкой — холодной, пронизывающей, темной. Париж оккупирован нацистами, и у Роз такое чувство, словно она заброшена в самое сердце тьмы, в логово врага. Но ведь так оно и есть. Изо всех французских служащих Национальной галереи немцы почему-то оставили только ее одну. Возможно, потому, что приняли то ли за уборщицу, то ли за лаборантку, никому из них и в голову не пришло, что мадемуазель Валлан — куратор и ведущий научный сотрудник музея, один из самых известных во Франции искусствоведов.
До этого Роз много лет работала куратором средневекового искусства в Лувре, и ее мнением дорожит сам Жак Жожар, директор Национальных музеев Франции.
Огромное золоченое зеркало внизу у входа ежедневно отражало полноватую приземистую женщину в круглых очках и с «прилизанной» прической. Роз уже за сорок, и она не выглядит ни на день моложе своих лет; впрочем, скудный рацион военного времени, возможно, все же пошел ей на пользу — она похудела и теперь снова влезает в свои старые платья. Но это, в сущности, ничего не меняет, прозвище «синий чулок» накрепко прилипло к ней еще с юности. Какое все это имеет теперь значение? Каждый вечер она возвращается из музея домой, в свою маленькую квартирку в Пятом округе, по опустевшему, испуганному городу.
Каково сознавать, что ты совершенно одна, что у тебя никого нет — ни семьи, ни детей, ни даже родителей, а единственную страсть твоей жизни — величайшие произведения искусства, живописи — нацистские воры грабят, вывозят или уничтожают? Галерея Jeu de Paume с 1939 года разорена и закрыта для французов — ее превратили в хранилище произведений искусства, которые подлежали отправке в Германию. В бывших выставочных залах теперь беспорядочно свалено то, что немцы награбили по всему Парижу — от Лувра до маленьких музеев и частных коллекций. Фюрер очень любит искусство... Кто бы мог подумать, что бездарный художник, не принятый в свое время в венскую Академию художеств, бульдожьей хваткой вцепится в изобразительное искусство и пожелает устроить в своем родном городе Линце самый богатый в мире музей!
С другой стороны, не так давно, в июле 1942-го, прямо во дворе галереи нацисты устроили аутодафе: жгли «дегенеративное» современное искусство — Пикассо, Брака, а заодно Леже, Матисса… Глядя, как пламя взвивается вверх, пожирая бесценные картины, нацисты гоготали и чокались бокалами с шампанским. Роз Валлан в немом шоке взирала на это из открытого окна, не замечая, что из глаз у нее льются слезы.
— Мадемуазель плачет от радости? — полюбопытствовал какой-то высокий офицерский чин.
Роз сжала губы, чтобы не плюнуть ему в морду.
— Что французские женщины смыслят в искусстве?
— гоготнул другой офицер. — Они хороши разве что в искусстве любви. Но не эта выдра, понятно, — и мужчины залились смехом.
Немцы не догадывались, что «выдра» понимает по-немецки. До войны она множество раз бывала на художественных выставках в Германии и выучила этот язык. Унижение жгло Роз глаза и уши, но пока единственным реваншем стало то, что она плюнула в каждый бокал перед тем, как подать их нацистам.
Шел конец 1943 года, когда Роз, только что вышедшую поздним вечером из музея, тронул за локоть незнакомец в штатском, говоривший по-французски с сильным английским акцентом.
— Мадемуазель Валлан, я из спецотделения защиты памятников культуры армии союзников. Меня зовут Джеймс Роример.
Мне поручено расследовать все, что касается награбленных нацистами произведений искусства в Париже.
— Откуда мне знать, что вы не лжете? И почему я должна доверять вам? — холодно спросила Роз.
— Я вообще-то искусствовед, специалист по средневековой живописи, так же как и вы. Читал ваши статьи и знаю вас заочно. Только вы из Лувра, а я из нью-йоркского Музея Метрополитен. Моя диссертация была посвящена работе братьев ван Эйк — Гентскому алтарю. Возможно, вы о ней слышали…
Услышав «Гентский алтарь», Роз подскочила на месте. Возможно, она знает?! Да это самая дорогая ее сердцу реликвия! Дорогая в том числе и по сугубо личным причинам.
— Сколько панелей у этого алтаря? — тоном сурового экзаменатора спросила Роз, не спуская глаз с американца. — Правильно, 24. А сколько фигур на нем изображено?
— 258, — радостно глядя в ее суровые неулыбчивые глаза за стеклами очков, отвечал Роример.
Голос Роз явно потеплел:
— А обнаженные фигуры на алтаре есть?
Детский вопрос! Конечно, есть! Адам и Ева. Именно эти фигуры показались неприличными австрийскому императору Иосифу II, и тогда створки с их изображениями перенесли в церковную библиотеку.
…У него диссертация, а вот для Роз этот алтарь был связью с бабкой, с детством.
Гигантский алтарь братьев ван Эйк, трех с половиной метров в высоту и, наверное, не менее пяти в ширину, родом не из Франции, а из Бельгии, оттуда же, откуда происходила семья Роз Валлан по материнской линии. Домом алтаря, изображавшего поклонение агнцу из Откровения Иоанна Богослова, служил католический кафедральный собор Святого Бавона в бельгийском Генте. Какое все это имело отношение к Роз? А такое, что, хотя она и выросла в провинциальном французском городке Сент-Этьенн-де-Сент-Жуар, у нее в комнате над кроватью висела выцветшая репродукция гентского алтаря, принадлежавшая бабке. Роз рассматривала ее все свое детство и знала наизусть до мельчайших деталей — ей всегда казалось, что алтарь как-то по-родственному близок ей. Ни отец Роз — простой работяга-кузнец Франциск Валлан, ни ее мать — задерганная суетливая домохозяйка Розмари, кажется, за всю жизнь вообще ни разу не взглянули на картинку, зато Роз могла часами слушать рассказы бабки о чудесных свойствах удивительного алтаря.
Якобы именно из-за них за складнем веками велась самая настоящая охота и правители многих стран мечтали присвоить его. В конце XVIII века часть алтаря вывез Наполеон; в середине XIX века створки перепродали прусскому королю Фридриху Вильгельму III; во время Первой мировой войны германские войска тоже рыскали в поисках остальных частей алтаря, но, к счастью, так и не добрались до них — бельгийцы хорошо спрятали реликвию. Бабка внушала Роз, что такой интерес к алтарю вызван не только его художественными достоинствами; якобы братья-художники были тайными членами ордена тамплиеров и, владея оккультными знаниями, передали их потомкам в зашифрованной форме — на 24 панелях.
У любознательной, обожавшей сказки девчушки, какой была Роз, загорались глаза, когда бабка шепелявым голосом рассказывала о том, что ей самой внушила еще ее мать: разные панели алтаря отвечают за исполнение различных желаний, но настоящей мистической силой складень обладает только у себя дома, в соборе Святого Бавона в Генте. Жители Фландрии не сомневались в последнем обстоятельстве и всякий раз после очередной кражи частей алтаря злорадно ухмылялись: мол, все равно они вернутся домой, куда им деваться?
Роз, разумеется, не призналась Роримеру, что у нее сложились особенные отношения с Гентским алтарем. Кстати, возможно, именно висевшая над кроватью репродукция и рассказы бабки привели к тому, что у девочки из простой семьи рано проявился интерес к искусству.
Нет, сама она рисовать не умела и даже не хотела учиться, зато могла часами рассматривать в местной библиотеке альбомы по живописи: Рафаэль, Рембрандт, Тициан, Дюрер — она влюбилась в полотна великих мастеров так, как в ее возрасте полагалось влюбляться в мальчиков. Над замкнутой толстой девочкой в нелепых круглых очках в школе смеялись и обзывали «ученой жабой», она, как полагается, плакала в подушку, дичилась, ни с кем не дружила, все выходные листала в библиотеке альбомы и запоем читала статьи о живописи. Безо всякого труда она окончила сначала школу изящных искусств в Лионе, потом — Высшую национальную школу изящных искусств в Париже, лелея мечту стать искусствоведом.
Не было такой силы, которая могла бы помешать Роз Валлан поехать в Гент 6 ноября 1920 года, и 22-летняя девушка стояла среди ликующей тысячной толпы бельгийцев, собравшихся на площади около собора Святого Бавона: впервые за 126 лет Гентский алтарь был собран воедино и предстал во всей своей красе.
После поражения Германии в Первой мировой войне, согласно Версальскому мирному договору, несколько створок алтаря, проданных в свое время прусскому королю Фридриху Вильгельму III, вернулись наконец домой из Берлинского музея. Роз чуть не затоптали при входе в собор, и вот наконец она увидела это чудо своими глазами. Чтобы пройти вдоль алтаря, необходимо было отстоять огромную очередь, и пока Роз черепашьим шагом приближалась к святыне, в голову лезли воспоминания о наставлениях бабки. С детства ей запомнилось, что мужчинам полагалось просить счастья у Адама, а девушкам и женщинам — у Евы; Иоанн Креститель помогал на духовном пути, а фигуры праведников — в карьере.
У бабки в комоде лежали какие-то листки с полустершимися словами молитв и заклинаний, когда-то переданные ей матерью, где было написано, как правильно обращаться к святым, но после смерти бабки записи пропали — наверное, родители их попросту выкинули. Оказавшись наконец перед алтарем, Роз замерла в восхищении. Толпа напирала, подталкивая девушку вперед, и буквально в последнюю секунду Роз успела взглянуть на Еву и, совершенно не ожидая от себя такой страсти и горячности, отчаянно выкрикнула: «Пожалуйста, праматерь Ева, пошли мне жениха и любовь!»
И тут же испуганно зажала рот рукой и стала стыдливо оглядываться: ей казалось, она закричала на весь собор, но никто не обращал на нее ни малейшего внимания, все лица были обращены к алтарю, и каждый, наверное, в этот самый момент посылал свою собственную молитву.
Выбравшись из толпы и оказавшись на средневековых улицах города, Роз вдруг резко остановилась — в памяти внезапно всплыл наказ бабки: после того как выскажешь Еве свою просьбу, у нее надо мысленно попросить яблоко, которое она держит в руке! Роз совсем забыла об этом! Ну да ладно. Разве все это не сказки? О чем же она попросила Еву? О любви? Роз шмыгнула носом и поправила очки, возмущенно посмотрев вслед налетевшему на нее прохожему: прямо стыдно за себя! Откуда вдруг у нее выскочила эта просьба? Просто как черт из табакерки! Она и думать не думает ни о какой любви, не про нее это. Ей 22 года, она все еще девственница, и за всю жизнь у нее не было ни одного свидания с парнем. Они не интересуются такими, как она, синими чулками. И не надо. Ей тоже на них плевать!
Видимо, поскольку бабкин наказ Роз забыла, никакой любви Ева ей и не послала.
Новая встреча с Гентским алтарем состоялась не скоро, лишь зимой 1934 года, когда Роз Валлан приехала в Гент в составе французской искусствоведческой комиссии. Дело в том, что 6 месяцев назад, 11 апреля 1934 года, из собора Святого Бавона таинственным образом исчезли две створки алтаря ван Эйков — «Иоанн Креститель» и «Праведные судьи»! Те самые створки, которые до этого долгое время пребывали у немцев и были возвращены Бельгии по Версальскому мирному договору. Почти никто не сомневался, что кража — дело рук «коричневых». Тем не менее воры — их технически не могло быть меньше двух — должны были хорошо знать устройство как собора, так и алтаря, ведь каждая украденная створка была высотой около полутора метров и вынуть ее из рамы-основы можно, только осторожно вытягивая снизу вверх, как крышку пенала, да еще при особом положении всего бокового крыла!
Вскоре гентский епископ получил письмо, по всей видимости от вора, с предложением вернуть «Праведных судей» и «Иоанна Крестителя» в обмен на один миллион франков. Внизу стояла подпись: D.U.A. Не была ли эта аббревиатура составлена из первых слов немецкого национального гимна: Deutschland uber alles — «Германия превыше всего»? В результате переписки епископ послал чек на 25 тысяч франков, посетовав, что больше собрать не может. Вор, как ни удивительно, вернул «Иоанна Крестителя», а за «Праведных судей» продолжал требовать миллион и предлагал собрать его с верующих в качестве пожертвований! Епископ обратился к народу. Начали сбор денег, но нужную сумму собрать так и не смогли.
Тогда приняли решение написать копию «Праведных судей», чтобы алтарь выглядел законченным. Собственно, Роз и приехала в Гент оценить копию, сделанную опытным живописцем и реставратором Ван дер Фрекеном. Все наперебой хвалили его работу, а он только пожимал плечами: подумаешь, написал копию!
Роз брала у Ван дер Фрекена интервью для парижского журнала, робея, как школьница, потому что художник очень ей нравился: темные глаза, отрешенное лицо, неразговорчивый, замкнутый... Как же он похож на Яна ван Эйка, по крайней мере на тот автопортрет, который художник оставил как раз на украденной створке «Праведных судей», написав себя в виде одного из всадников! Под предлогом необходимости задать еще несколько вопросов Роз явилась в мастерскую Ван дер Фрекена второй раз, застав его в перепачканном красками рабочем комбинезоне.
Мадемуазель Валлан страшно было признаться самой себе, что, кажется, она влюбилась в реставратора. Роз даже украдкой присматривалась, нет ли у нее сходства с женой Яна ван Эйка Маргарет, известной по ее знаменитому портрету.
Кстати, реставратор упомянул в интервью об очень любопытном факте: некий набожный бельгийский банкир по имени Арсен Годетьер, собиравший пожертвования для выкупа украденных створок алтаря, перед смертью признался на исповеди, что сам их и украл! Кому переправил — сказать не успел, но Ван дер Фрекен не сомневался, что Годетьер продал одну из створок нацистам. Вполне возможно, что со временем о ней станет что-то известно. В самом деле, пройдут годы, и Роз еще услышит об этом, а пока ее переполняла любовь...
Собственно, спрашивать Ван дер Фрекена было уже не о чем, но все же Роз, набравшись храбрости, пролепетала о «третьем, последнем свидании для интервью».
Перед тем как в третий раз переступить порог мастерской, находившейся прямо в подвале собора Святого Бавона, Роз предстала перед алтарем ван Эйков. Глядя на Еву, она упрашивала послать ей взаимность художника, перемежая свои просьбы чтением всех приходивших в голову молитв. Хотя и воспитанная католичкой, Роз совершенно не была набожна и скорее считала себя атеисткой, но сейчас все это было не важно. Перед тем как уйти, Роз не забыла мысленно попросить у Евы яблоко, как учила бабка. Ван дер Фрекен не узнал ее: на третью встречу Роз пришла без очков, ярко и неумело накрашенная. Чего она ждала от него?
Все вопросы давно иссякли, надо было уходить, художник ерзал на стуле и бросал нетерпеливые взгляды на холст — ему хотелось поскорее вернуться к прерванной работе.
— Может, как-нибудь заглянете к нам в Париж? — с трудом выговорила Роз и протянула бумажку со своим адресом.
— С удовольствием, — вежливо отозвался художник. — Что бы такое подарить вам на память? — он огляделся по сторонам. — Вот, могу презентовать пару своих эскизов к алтарю, если вам интересно.
Чувствуя, что эта неловкая странная француженка ждет от него чего-то еще, Фрекен вдруг встал, подошел к окну и взял из стоявшей на подоконнике вазы большое красное яблоко.
— Это вам от меня в дорогу, — любезно улыбнулся он, выпроваживая страшно смутившуюся и покрасневшую гостью.
По дороге в гостиницу Роз плакала, по-детски шмыгая носом и растирая по лицу растекшуюся тушь.
Вот тебе и Евино яблоко! Получила, суеверная дура? Она же всегда знала, что любовь не для нее! Лучше бы думала о том, как осуществить свой давний замысел — написать статью о Гентском алтаре, его композиции, стиле, колористике, оценке замещенной панели… Но написать такую статью ей так никогда не довелось.
…Зато, как выяснилось, это сделал за нее американец Джеймс Роример, повадившийся встречать Роз возле одного и того же парижского кафе неподалеку от музея Jeu de Paume. Он угощал мадемуазель Валлан кофе, который она, как истинная француженка, обожала, и даже баловал иногда маленькими пирожными — подобных деликатесов Роз не пробовала уже давно.
Они беседовали о живописи, словно и не было никакой войны, а затянутые черной маскировочной материей окна кафе — просто часть декора. Пришлось признать, что ее заокеанский коллега в самом деле неплохо разбирается не только в ван Эйках, но и во фламандской, да и европейской живописи в целом. Впрочем, разве это основание, чтобы ему доверять? В свое время Роз Валлан поразило, что некоторые высокие нацистские чины великолепно знают искусство! Что касается этого обаятельного улыбчивого американца, еще вопрос — не работает ли он на какую-нибудь немецкую группировку, которая хочет раньше других перехватить ценные произведения искусства, чтобы выслужиться перед Гитлером? Совсем недавно на тайном собрании участников парижского Сопротивления, членом которого была Роз, как раз говорили о том что люди Геринга и люди Альфреда Розенберга, постоянно появляющиеся в музее Валлан, соперничают — кому удастся украсть больше.
Этот Роример хочет выведать у нее то, ради чего она ежечасно рискует жизнью, то, что за время оккупации стало смыслом и целью ее существования. Возможно, Роз вообще появилась на свет только ради этой заветной тетрадочки, в которую по ночам при свете едва мерцающей свечи заносила свои драгоценные сведения.
Немцы, среди которых она работала в музее, не подозревали, что эта полноватая незаметная женщина, то тут, то там появлявшаяся с неизменной тряпкой в руках, чтобы вытереть пыль или вымыть пол, держит ухо востро. В музее вечно толклось множество народа — полиция, солдаты, охранники, нередко приезжали и высшие чины; здесь бесперебойно отсматривали, регистрировали и паковали картины; Роз часто слышала, как нацисты ругаются, кому что забрать в свою частную коллекцию.
Весь второй этаж был отведен под выставочный зал для особых визитов Геринга: он нередко являлся сюда самолично. Роз то и дело выискивала повод, чтобы затесаться в самую гущу немцев, поближе к картинам; иногда ей даже удавалось на несколько секунд открыть регистрационные папки, она все запоминала и потом фиксировала места, куда нацисты свозили награбленные картины: баварский замок Нойшванштайн, Никольсбург в Моравии, замки Когль и Зайссенегг в Австрии.
Ясно, что Роз ежесекундно рисковала жизнью; каждое утро, показывая охраннику свой пропуск при входе, она сжималась от страха.
И тем не менее приходила в музей даже в субботу и воскресенье под предлогом проверки отопительной системы. Каким-то образом подружилась с болтливым немцем-упаковщиком Александером, обожавшим сплетни. По-французки он едва говорил, и его словесный поток в основном изливался на родном языке. Однажды, измученная после бессонной ночи, Роз потеряла над собой контроль и машинально ответила ему по-немецки. Упаковщик вдруг застыл на месте, его руки, отматывающие веревку, замерли, и он с изумлением взглянул на нее:
— Ты говоришь по-немецки!
Это конец... Сейчас он сдаст ее охранникам, которые как раз сюда направлялись, — Роз слышала в коридоре их приближающиеся шаги. Александер стоял разинув рот и глядя на нее в упор.
В принципе было уже все равно, как себя вести, она обречена. Когда упаковщик открывал дверь, Роз инстинктивно приложила палец к губам и сделала умоляющее лицо. Невероятно, но он промолчал! С тех пор, правда, Александер избегал находиться с ней в комнате, да и она боялась приблизиться к нему, но немец не выдал Роз.
Как-то она подслушала разговор нацистов о той самой створке «Праведных судей», в 1934 году украденной из собора в Генте. Неужели речь шла об оригинале, проданном Арсеном Годетьером и так никогда и не найденном? Невероятно, но похоже на правду. Прозвучало имя Германа Буньеса, якобы присвоившего створку и повесившего ее у себя в гостиной, выдав за копию. Все это потрясенная Роз тоже тщательно записала в свою тетрадочку.
Она совершенно не собиралась сообщать все эти драгоценные сведения неизвестно откуда взявшемуся американцу. Но отказаться от кофе и булочек, которыми соблазнял ее Джеймс, было выше ее сил: паек все-таки оставался чрезвычайно скудным. А Роример прекрасно знал, что музей Jeu de Paume превращен в склад награбленного искусства, и подозревал, что Роз многое известно.
37-летний улыбчивый американский лейтенант, русый, голубоглазый, являлся на свидания с Роз в свежевыстиранной белой рубашке и отутюженных брюках, на которых, как она заметила, отсутствовал ремень. Через некоторое время они почти совсем обвисли на его исхудавшей фигуре. Роз чувствовала себя неловко в его присутствии, ерзала на стуле и отводила глаза: она не привыкла к мужскому вниманию; мужчины никогда не заглядывали ей в глаза, не подливали галантно кофе и не делали комплиментов прическе.
А она и впрямь подстриглась ради него, стоя в полутемной ванной, затупившимися ножницами, кое-как приспособив сзади крошечное зеркальце. Получилось ужасно, но Джеймс изобразил восторг.
Из того, что он успел рассказать Роз о себе, выходило, что они чуть ли не пара близнецов, родственные души, но именно поэтому упрямая Роз и боялась ему довериться. Слишком уж подозрительно хорошо все это звучит! Джеймс заявил, что для него цель жизни прояснилась после того, как в 1939 году нацисты разграбили Польшу, в частности украли его любимую «Даму с горностаем» Леонардо да Винчи. И тогда он сказал себе: черт возьми, когда такое происходит, пусть кто-нибудь другой сидит в комфортном офисе Музея Метрополитен в Нью- Йорке!
Он служил там куратором отдела средневековой живописи. Надо же: как и она в Лувре в свое время! Словом, в 1943-м Джеймс Роример записался добровольцем в армию союзников — в отдел по спасению памятников культуры и искусства..
— Вы женаты? — не удержалась от вопроса Роз и отвела глаза. И зачем спросила?..
— Да, женат. Моя Кэтрин тоже работает в Метрополитен. Она не хотела, чтобы я ехал на фронт.
Оказалось, дочка Роримера — Энн родилась уже без него. Услышав все это, Роз с облегчением вздохнула: он женат, и слава богу, теперь она точно выкинет из головы этого американца.
— Дорого бы я дал за то, чтобы узнать, куда это зверье отправило наш с вами любимый алтарь ван Эйков!
— снова завел разговор Роример.
Мадемуазель Валлан отпила кофе, закурила сигарету и как можно убедительнее пожала плечами.
На самом-то деле Роз знала, где сейчас находится Гентский алтарь...
Еще два года назад, в августе 1942-го, директор Национальных музеев Франции Жак Жожар получил срочную телеграмму, подписанную Эрнстом Бюхнером и Герингом, а также главой французского коллаборационистского правительства в Виши, о том, что шедевр средневековой живописи — алтарь ван Эйков, перевезенный с началом войны из Бельгии на хранение во Францию, необходимо срочно переправить в Германию по личному требованию фюрера. Конечно же Роз отправилась вместе с Жаком Жожаром в замок По на границе Франции и Испании, где хранился Гентский алтарь.
Ее по-прежнему преследовало чувство, что она таинственным образом связана с ним. После истории с реставратором ее некоторое время мучила обида на Еву, но это глупое ощущение давно исчезло. Сейчас ей хотелось одного: попрощаться с алтарем, как с дорогим человеком, проводить нацистского пленника в путь, из которого, возможно, он никогда больше не вернется на родину. Хотя вспоминалось и предсказание бабки, что укравшего алтарь ван Эйков ждут несчастья, а алтарь все равно вернется домой.
Вместе с Жаком Жожаром они беспомощно стояли у грузовиков, куда нацисты сгружали награбленное. Поскольку Роз отлично понимала, о чем говорит немец, ей удалось подслушать, что алтарь отправится в Баварию, в любимый Гитлером замок Нойшванштайн.
Но рассказать все это Роримеру?
Ну уж нет, она будет держать рот на замке, пока не убедится в его полной надежности!
В один из июньских дней 1944 года Роз вызвал Жак Жожар; он тоже был членом парижского Сопротивления и главой их ячейки.
— Все очень серьезно, Роз. На днях распространили директиву Гитлера: в случае поражения рейха, а также в случае его смерти взорвать все хранилища с произведениями искусства! Не слишком ли ты сурова с этим Роримером? Все еще не доверяешь ему? Только что мне прислали документы от его начальства: он тот, за кого себя выдает, — лейтенант специально сформированного международного отряда союзников по спасению памятников культуры.
Вот, смотри, у меня записаны все их имена и звания; эти ребята сейчас орудуют по всей Европе, они уже много чего спасли. Ты ведь понимаешь: немцы отступают, и сейчас у этого отряда самая напряженная работа!
Роз тоже видела: немцы в ее музее нервничают, суетятся и с недавних пор пакуют для еженедельной отправки в три раза больше картин, чем раньше, безбожно, словно ненужным металлоломом, доверху нагружая ими грузовики. Они явно очень торопятся, видимо понимая, что их время уходит. Однажды Роз узнала, что они собираются загрузить награбленным добром из частных коллекций целый поезд, отправляющийся в Германию. Поскольку участились воздушные налеты англичан и американцев, Роз перепугалась, как бы союзники не разбомбили поезд с сокровищами.
Она кинулась к Жожару — предупредить, сообщить номер поезда, который ни в коем случае нельзя обстреливать! Жака не оказалось на месте. Где искать Роримера, она не знала — американец всегда находил ее сам. В отчаянии она бросилась на вокзал, там немцы уже начали погрузку картин; не зная, что делать, Роз ворвалась в буфет: взять кипятка и немного успокоиться. Вдруг с другой стороны мелькнула знакомая широкоплечая фигура: Джеймс!
— Ложись! — раздался чей-то пронзительный крик, и их накрыло взрывной волной.
Она очнулась и обнаружила, что Роример гладит ее по голове, как маленькую, и приговаривает по-французски с легким английским акцентом: «Ничего, ничего…» Она зарыдала, уткнувшись ему в плечо. Все замороженные, заторможенные чувства вырвались наружу, словно прорвало плотину.
Они целовались посреди разгромленного буфета, как два подростка, а потом, обнявшись и не расцепляя рук, пошли по Парижу, не обращая внимания на сирены воздушной тревоги. Это был самый счастливый день и час в ее жизни, никогда еще Роз не чувствовала себя до такой степени живой; даже пару раз мелькнула мысль: не жалко, даже если ее сейчас убьют, — все самое главное в жизни уже свершилось. С этих пор Джеймс стал приходить к ней домой, иногда оставался на ночь. Ей было стыдно, что она, француженка, так неловка и неопытна в любви, но его нежность все искупала.
Наступил момент, когда Роз, сильно волнуясь, торжественно передала Роримеру заветную тетрадку, где ее круглым аккуратным почерком тщательно было записано, какую картину из какого музея или из какой частной коллекции в какое хранилище Германии повезли.
Рассказала и про оригинал «Праведных судей», якобы хранившийся у Буньеса. Кто он такой? Роример пояснил: эсэсовец — помощник Геринга и Гитлера, доктор искусствоведения.
В августе 1944-го войска союзников освободили Париж. Однако примерно за неделю до того, как нацисты убрались из музея, Валлан подслушала разговор, из которого стало ясно, что Гитлер приказал вывезти все ценности из баварского замка Нойшванштайн и перепрятать. Замерев на месте, Роз навострила уши. Она стояла ни жива ни мертва за чуть приоткрытой дверью, и если бы кто-нибудь сейчас открыл ее настежь, отскочить уже не успела бы — ее пристрелили бы на месте... Глупо — в самом конце войны... Обидно, ведь теперь она живет не только ради этих сведений — у нее появился любимый человек.
Господи, хоть бы пронесло; но вроде немчура плотно прилепила свои задницы к креслам, да и навеселе уже. Что? Ей не послышалось? Однако густой баритон повторил: «Из Нойшванштайна все везут в Альтаусзее, в соляную шахту».
— В соляную шахту, представляешь?! — вне себя от волнения кричала Роз Роримеру вечером. — Что алтарю ван Эйков делать в соляной шахте?
— Взорвать хотят, сволочи, — буркнул Роример. — Надо спешить.
Прощались наспех.
— Я тебя жду, жду, — все повторяла Роз, улыбаясь и плача. — Мы ведь с тобой встретимся около нашего алтаря, да?
— Конечно! Встретимся у алтаря! — бодро пообещал Роример, и они расстались.
Однако путь американского лейтенанта до Альтаусзее оказался довольно долог. Eго непосредственный командир, тоже офицер–искусствовед, британец Роберт Поузи долго уточнял верность сведений о соляной шахте, поскольку от разведки поступала самая противоречивая информация. В конце концов Поузи не обязан принимать на веру подслушанный некоей Роз Валлан разговор пьяных немцев. Но то, что узнала Роз, все-таки подтвердилось.
Роример писал ей в редких письмах о том, что с ним происходило. Они уже вошли в Германию; что касается оригинала «Праведных судей», якобы висевшего в гостиной у Германа Боньеса, то Джеймс Роример и Роберт Поузи лично прибыли на загородную виллу эсэсовца под Триром; на стенах Боньеса они увидели множество награбленных шедевров, но, увы, оригинала «Праведных судей» среди них не оказалось.
В мае 1945 года отряд подошел к Альтаусзее вместе с британскими военными и бойцами Сопротивления. Приблизившись к соляной шахте, обнаружили, что она заминирована. С огромным трудом при помощи шахтеров в обстановке царившего в городке полнейшего хаоса удалось ее разминировать. Глазам вошедших открылось невероятное зрелище!
Это оказался целый музейный город! В подземных галереях были оборудованы хранилища, проложены дополнительные железнодорожные пути… Гитлер выбрал именно это место не только потому, что оно являлось надежным бомбоубежищем, но и потому, что температура и влажность в нем как нельзя лучше способствовали сохранности шедевров.
Роример с товарищами бродили по шахте несколько часов, из-за собранных здесь ценностей она напоминала пещеру Али-Бабы. Наконец в самом центре горы, в капелле Святой Барбары, они обнаружили Гентский алтарь ван Эйков.
После этого Роз Валлан перестала получать письма от Джеймса Роримера. Стоило ему оказаться у алтаря, как внезапно нахлынули мысли о доме, о жене Кэтрин, с которой он не встречался несколько лет, о дочери, которую не видел вообще никогда. Когда отряд выбрался из шахты на волю, на солнечный свет, война показалась Джеймсу окончившимся приключением: Гентский алтарь он нашел, и теперь можно не сомневаться, что шедевр ван Эйков будет доставлен домой, в Бельгию.
В свою очередь Роз узнала из газет, что в июле 1945 года ее любимый алтарь повезут в Гент, и повезет именно тот самый отряд искусствоведов, который его обнаружил и спас. У нее не было никаких сомнений в том, что Джеймс Роример будет среди них: разве они не назначили друг другу свидание у «их» алтаря? А что от него давно не было писем, так письма в войну часто терялись по пути.
Роз Валлан явилась в Гент в воздушном светлом платье, облегавшем ее постройневшую фигуру. Прошлась по любимым средневековым улочкам — к счастью, они почти не пострадали. И вот наконец величественный кафедральный собор Святого Бавона. Роз сказали, что алтарь еще не успели установить, но внизу, в подсобном помещении, как раз сейчас специалисты собирают его панели. Поспешно спускаясь вниз по лестнице, Роз с замиранием сердца предвкушала, как вот-вот увидит Джеймса и бросится ему на шею.
Нет, при всех это неприлично: разве она забыла, сколько ей лет? Роз чинно подойдет, сдержанно поздоровается с ним, а он незаметно подмигнет ей. Но вместо Роримера ей навстречу вышел Роберт Поузи...
— О, Джеймс вернулся домой, так же как и этот алтарь, — улыбнулся он в ответ на ее робкий вопрос. И заметив, как вытягивается лицо женщины, дружески похлопал ее по плечу: — Не огорчайтесь, мадам. Не хотите ли яблок? Здесь чудесные яблоки.
И Поузи протянул опешившей Роз целый пакет краснощеких яблок.
P.S. …За военные заслуги Роз Валлан получила много всевозможных наград. Восемь лет она провела в Германии, разбирая и восстанавливая награбленные Гитлером художественные шедевры.
Потом до самой пенсии работала в Лувре.
Замуж Роз так и не вышла и умерла одинокой и всеми забытой 18 сентября 1980 года.
Подпишись на наш канал в Telegram