Он онемел. В буквальном смысле этого слова. Случилось это совершенно внезапно и потрясло всех вокруг. Внезапная болезнь? Неведомая инфекция? Психическое расстройство? Или его околдовали? В принципе могли. Рафаэлю завидовали не только все певцы Испании; к 1970 году его уникальный голос уже покорил добрую половину мира, свел с ума Европу, Мексику и Латинскую Америку; и, кажется, до Рафаэля не родился такой артист, который сумел бы в Нью-Йорке с первого раза собрать полный зал в Карнеги-холле и полтора часа после последней песни выслушивать бешеные овации зала.
Пепе Перес Руис, знаменитый мадридский отоларинголог, в сотый раз осмотрел Рафаэля и снова развел руками:
— Слушай, с твоим горлом все в полном порядке. Я-то уж думал — полипы, а у тебя нет ни единого.
Рафаэль пожал плечами, достал из кармана карандаш с блокнотом и написал: «Я не могу даже говорить». И приписал: «Не то что петь». Полное добродушное лицо Пепе дернулось от изумления: здоровое горло, здоровые связки и совершенно здоровый на вид молодой человек. Нервы? Каприз? Да вроде Рафаэль никогда особенно капризным не был! В общем, он, Пепе Руис, специалист по болезням горла, мог бы поручиться, что его пациент способен издавать все присущие человеку звуки безо всяких помех!
Два дня Рафаэль провел в центральной мадридской клинике, обследуя все, что только можно обследовать, послушно подвергаясь всяческим манипуляциям, сдавая анализы, ложась под всевозможные диагностические аппараты, — ничего, никаких проблем. Его 27-летний организм работает исправно, как часы.
— Может, что-то психическое? — не глядя на Рафаэля, предположил главный врач.
Рафаэль пожал плечами. Он не знал. Его трясло как в лихорадке, в голове — пустота и гул. Мысли туда залетали только панические, типа: «Со мной покончено, больше я никогда не смогу петь». При мысли о сцене его охватывает страх и к горлу подступает отвратительная тошнота. Что стряслось? Главное, чтобы не узнали родители, его мать Рафаэла — страшная паникерша.
Полагаться можно только на старшего брата Франсиско, но и у того уже круглые глаза.
Менеджер Рафаэля — Франсиско Бермудес — был готов рвать на себе остатки волос: перед самым Рождеством 1970 года во Дворце музыки должна была состояться премьера новой программы певца, и все до единого билеты давным-давно распроданы, весь мадридский бомонд, включая некоторых членов правительства, обещал быть на этом концерте, и вдруг — впервые в жизни — Рафаэль отменил представление.
«Ты должен петь!» — кричал внутренний голос артиста, но другая могучая сила сопротивлялась и водила рукой Рафаэля в записке менеджеру с просьбой отменить и второй концерт. Еще через неделю бледный, похудевший и не похожий на себя певец все же собрался и позволил брату Франсиско проводить себя во Дворец музыки: его ждет столько людей!
Не сдали ведь ни единого билета! Рафаэль вышел из машины у знакомого здания, и ему вдруг показалось, что оно сейчас обрушится на него. Певец по-детски вцепился в рукав старшего брата и побледнел. Кое-как добрели до такой знакомой артистической, по дороге Рафаэль машинально, словно кукла, растягивал губы в механической улыбке всем попадавшимся знакомым — осветителям, рабочим сцены, гримерам, музыкантам. Неужели он нормально выглядит со стороны? Неужто он не похож на восставшего из гроба покойника? Взволнованный менеджер окинул Рафаля мгновенным оценивающим взглядом.
— Отлично выглядишь, дружище! — осклабился он. — Я так и знал, что ты симулянт!
От специфического запаха театра и гримерки у Рафаэля заныло под ложечкой и снова подступила тошнота. Он умоляюще посмотрел на стоявшего рядом брата. Поймав панический взгляд Рафаэля, Франсиско крепко сжал его руку и твердо сказал:
—Ты великолепно себя чувствуешь, Фалин! — это было детское прозвище Рафаэля. — И сейчас будешь петь.
Странно. Как все странно. Девять лет мучительной борьбы и гонки, чтобы иметь возможность гримироваться перед вот этим зеркалом артистической во Дворце музыки, которую всегда предоставляли только звездам первой величины. Оказавшись здесь в первый раз, Рафаэль с благоговением трогал бордовые бархатные портьеры и готов был целовать их. Зато сейчас ему больше всего хотелось в них спрятаться, чтобы только его никто не нашел.
В дверь постучали. Его выход. Как сомнамбула, он шел по знакомому коридору к сцене. У самых кулис брат Франсиско показал ему кулак, потом сжал руку и вытолкнул на залитое софитами пространство. Поначалу Рафаэлю показалось, что сейчас потеряется в этой толпе из тысячи обращенных к нему лиц, запутается в лабиринте проводов, микрофонов, усилителей. Где его место, куда ему встать? Вон ярко освещенный прожектором круг, он еще способен сообразить, что это и есть его место.
Зачем его приветствуют такими овациями? Разве он уже закончил и пора кланяться? Да нет же, он еще не начинал!
Когда раздалась знакомая музыка, Рафаэль открыл рот и запел. Эта первая песня лилась из его уст свободно, безо всяких помех, голос звучал поразительно чисто, единственная странность заключалась в том, что молчало сердце, то, что обычно в нем вибрировало, наполнялось и обращалось к зрителям, сейчас оставалось пустым и сухим, как потухший костер.
Сколько песен он уже спел и каких? Забыл. А вот заиграли вступление к его любимой Somos, и зал снова разразился громом оваций, а потом все разом стихло и наступила выжидательная гробовая тишина. Вместо того чтобы вступить в нужном месте, Рафаэль тяжело вздохнул и, пока оркестр играл, так и стоял молча, утопив взгляд в темном провале зала. Все тело сковали немота и неподвижность. В какой-то момент он услышал, как кто-то крикнул из-за кулис: «Занавес!»
Его уводили под руку, в артистической брат раздел и снова одел его, словно тряпичную куклу; впрочем, идти он мог сам.
На улице у служебного входа выяснилось, что у его машины столпилась сотня людей. Это, собственно, была никакая не машина, а катафалк, а он — покойник; сейчас состоятся его последние проводы. Брат Франсиско требовал, чтобы они немедленно ехали в больницу, но Рафаэль, собрав остаток сил, заявил:
— Нет! Едем к Начо и Хайме!
Это были его близкие друзья, Начо Артиме и Хайме Аспиликуэта, в их доме никто не станет его искать, а ему просто необходимо сейчас скрыться, забиться в нору, исчезнуть. Нет, он не хочет быть рядом с семьей, боже упаси посвящать родителей в свое состояние. Он взял с брата слово ни при каких обстоятельствах не выдавать его местонахождение, и тот клятвенно обещал.
Рафаэль не знал, в самом ли деле он опять онемел или ему так показалось, но выдавить из себя ни единого слова даже в разговоре с друзьями он не мог и снова общался с ними при помощи ручки и блокнота. «Только не сдавайте меня в сумасшедший дом, — нацарапал он друзьям. — Я отойду». Теперь целыми днями Рафаэль рассматривал трещины на неровно побеленном потолке, цеплялся за какие-то мелькающие картинки из своей жизни и пытался что-то сообразить. Ему всего 27 лет, и с ним что-то случилось. А собственно, что?
Он стал тем, чье имя пишется через ph — Raphael, хотя по-испански это самое обычное испанское имя всегда писалось через «f» — Rafael, его мать, простую андалузку, зовут Рафаэла — через «f», и она тоже всегда ненавидела свое простецкое имя, но сейчас ее все называют донна Raphael, и это ласкает ей слух.
Его мать не первый год одевается у лучших стилистов и покупает дорогие серьги с бриллиантами — это ее страсть. Донна Рафаэла уверяла, что всегда знала: средний сын станет певцом, ведь уже четырехлетним Фалина приняли в хор мальчиков при церкви Сан-Антонио; привел его старший брат Хуанито, потому что руководителю хора — капуцинскому монаху отцу Эстебану де Сегоньялу — понадобился мальчик, который поет и танцует. Почему Хуанито сразу понял, что его малолетний брат справится? Да потому, что Фалин на лету схватывал все песни из радиоприемника и потом распевал их дома и во дворе, часто удостаиваясь аплодисментов соседей. Естественный скептицизм Эстебана при виде карапуза в коротких штанишках с очень серьезным выражением лица мгновенно рассеялся, когда тот влез на сцену и важно спросил, что ему спеть.
— А что ты знаешь, мальчик?
— Все.
Не дожидаясь приглашения, Рафаэль начал петь подряд все услышанные по радио песни. Пораженный таким обширным репертуаром, отец Эстебан едва смог его остановить.
— Ну а танцевать ты умеешь?
По выходным в мадридском районе Альварадо, где они жили, молодежь устраивала танцы прямо на улице, и дети бегали смотреть, поэтому, конечно, Рафаэль умел танцевать все, что хотите, — и хоту, и фламенко. Мальчонка самозабвенно вертелся, кружился и отбивал чечетку, подпевая себе под нос. Отец Эстебан был глубоко впечатлен, и маленький Рафаэль мгновенно стал бессменным солистом хора из 60 мальчиков намного старше его.
С тех пор в нем стало расти и укореняться ощущение некоей обязательности успеха, словно тот, как живое существо, подписал договор быть всегда на стороне Рафаэля. Успех стал проникать в его кровь, и только сейчас, когда онемевший Рафаэль долгими часами лежал в квартире своих друзей, вперившись в потолок, ему впервые пришло в голову: а так ли уж это естественно? Ему было всего девять лет, когда в Зальцбурге на международном детском конкурсе вокалистов он безо всякого усилия и труда, играючи победил во всех номинациях, став «лучшим голосом Европы» и обойдя такие знаменитые коллективы, как «Детские голоса Вены», «Детская капелла Мехико» и множество других. И вовсе он не трясся, как другие, стоя перед жюри и многочисленной публикой: да это же плевое дело — спеть, он каждый день это делает. Зато как будут радоваться его успеху мать и отец.
Но тут судьба подставила подножку: умерла тетка отца, и их выкинули из светлой и просторной квартиры с четырьмя балконами. Тогда из дома на улице Каролинас они переехали в одну-единственную комнатенку в отдаленном районе Карабанчель, без мебели, без удобств, потому что отец, монтажник-высотник, не мог заработать семье на лучшую квартиру.
Самым сильным потрясением отрочества Фалина стало то, что в один прекрасный день он понял, кто он такой и для чего родился. Не всякому 13-летнему мальчишке выпадает такое переживание. Вот он сидит на жесткой деревянной скамейке и ругает себя за то, что отдал свои последние гроши за билет в ненастоящий уличный театрик — самодельные подмостки сооружены прямо у железнодорожных вагонов. Здесь вовсе не собираются ни петь, ни танцевать.
В тот вечер давали пьесу «Жизнь есть сон» Кальдерона де ла Барка, актеры двигались, декламировали стихи, восклицали, жестикулировали, а мальчишка Фалин Мартос, никогда не мечтавший о театральных подмостках, прилип к сиденью, завороженно внимая, а потом вдруг заволновался. В нем зародилось и начало расти новое чувство. «Ты артист, — твердил внутри чей-то голос, — ты рожден артистом, ты должен им стать…» Мальчишку, беспокойно ерзавшего на неудобной скамейке, вытягивавшего голову, мешавшего соседям, внезапно стало распирать чувство собственной родственной причастности к ходившим по сцене людям в театральных одеждах и восклицавшим что-то неестественными, но волшебными голосами…
Значит, он тоже артист? Не актер, а именно артист? Это ведь не просто певец.
Это слово применительно к нему всегда казалось Рафаэлю пренебрежительным. Никакой он не певец, он — артист. Вернее, станет им, потому что рожден таким. Жаль, что от импровизированного театрика, расположившегося в их квартале, так близко бежать до дома, потому что спать в ту ночь паренек не мог — в нем зудело нетерпение, в нем включили первую скорость: скорее, скорее бы стать артистом! В те годы, чтобы стать профессионалом в области шоу-бизнеса, необходимо было сдать специальный экзамен и при удачном исходе получить лицензию артиста театра, цирка и эстрады. Но к экзамену-то надо готовиться, и Рафаэль уже пару лет параллельно со школой посещал знаменитую вокальную академию маэстро Гордильо… Хор отца Эстебана давно остался в прошлом. Кстати, сын Гордильо — Пако вскоре станет бессменным менеджером Рафаэля и будет следовать за ним как тень.
Экзамен на звание профессионального исполнителя-вокалиста стал одним из самых странных событий в жизни Рафаэля. Полный абсолютной уверенности в себе и не испытывая ни тени волнения, парень вышел на темную сцену театра, в котором проходило прослушивание. Комиссия сидела наверху в темной ложе, и все знали, что в нее входят весьма известные и уважаемые люди: маэстро Гарсия Сегура, Хосе Толедано, Алгуеро, Антонио Гадес. Рафаэль, одетый в новый с иголочки костюм, сшитый матерью по такому особому случаю, подошел к краю сцены, чтобы начать, и его охватило странное переживание — ему вдруг показалось, что он никакой не дебютант-новичок, никогда не ступавший по настоящей сцене, а маститый артист с многолетним опытом. Он еще даже не начал петь, как вдруг услышал чей-то резкий окрик: — Все, Мартос, ты можешь идти.
Рафаэль растерялся: может, ему послышалось?
Да ведь он не спел ни единой ноты!
— Ты свободен, парень! Следующий! — провозгласил тот же голос сверху из ложи.
Это было — он даже сейчас не может определить, что это было, — потрясение, унижение, обида, боль, ужас, шок… Что случилось? Почему ему не дали петь? С ним что-то не так? Может, он не выглядит как артист? Может, он слишком некрасив для того, чтобы быть на сцене? Завистники иногда шипели ему, что с таким лицом, как у него, лучше бы не соваться в шоу-бизнес. Рафаэль брел домой, рыдая, чуть не воя от горя. Неужели и правда все дело в его внешности? Ну да, у него пухлые щеки, близко посаженные глаза, ну и что с того?
Он же не кинозвезда! Когда боль немного утихла, в душе укрепилась непоколебимая уверенность: такого просто не может быть. Не могли его отвергнуть. Не могли, и точка. И через некоторое время он явился на экзамен вторично, однако знакомый в коридоре того же театра сказал, что прослушивания не будет, потому что уже вывесили списки прошедших испытание в этом году. Сломя голову Рафаэль кинулся к этим спискам, его охватило странное чувство, что судьба издевается над ним. У доски с объявлениями толпился народ, даже издалека было видно, что большая часть фамилий вычеркнута жирной красной ручкой. Но как такое может быть? Его фамилия не была перечеркнута: Рафаэль Мартос прошел испытание. Без экзамена?
Много лет спустя, уже будучи знаменитым певцом, Рафаэль окажется в Мексике вместе с танцовщиком фламенко Антонио Гадесом.
Именно Антонио был председателем жюри во время того первого злополучного экзамена. Рафаэль мечтал прижать его к стенке и все-таки выяснить, что же тогда произошло, почему во время первой попытки ему не позволили открыть рта. И Гадес таки раскололся: оказывается, ему все стало ясно про Рафаэля только по тому, как парень вышел на сцену.
— Как ты вышел! О, ты бы видел себя со стороны! Щенок, мальчишка появляется из-за кулис так, словно он всемирно признанный маэстро, которого все только и мечтают услышать. Ни тени страха, дьявольская раскованность, словно ты делаешь это последние полвека, как минимум. Я прямо остолбенел и все про тебя сразу понял. Комиссия устала, к чему было терять время, прослушивать тебя?
Рафаэль и сам не знал, откуда в нем взялись эти качества — уверенность, ощущение, что он на своем месте просто родились вместе с ним, и все.
Работоспособность, к счастью, у него тоже оказалась врожденной: он полдня учился, потом по многу часов репетировал, а затем еще поздними вечерами выступал на разных клубных сценах, поначалу соглашаясь на все предложения, даже петь в La Galera, где традиционно собирались путаны со своими клиентами. Получив от менеджера зала деньги, Рафаэль целиком тратил их на такси! У него уже тогда сложились свои понятия о том, что артист не должен смешиваться с толпой, ведь он — небожитель; ни в коем случае его не должны увидеть в метро, как простого смертного. Однажды случилось, что менеджер задержал плату за вечер, так Рафаэль, имея деньги на метро, но не на такси, предпочел пешком в темноте добираться до своего района, натянув кепку на самые глаза, чтобы вдруг не узнали.
Что теперь гневить судьбу?
Он жаждал удачи, и она благоволила к нему, словно они с Рафаэлем неслись навстречу друг другу. И вот первый рубеж — конкурс национальной песни в Бенидорме в 1962 году. Рафаэлю всего 19 лет, и это очень серьезное испытание: если он выиграет его, то перед ним откроются все двери. Ну а пока ему пришлось столкнуться с эстрадным закулисьем: интриги, выпады исподтишка, лесть и помои... Со всей страны нужно было отобрать десять певцов, и вот десятого-то никак не могли найти. Рафаэля вызвал его педагог маэстро Гордильо:
— Слушай, тебе не светит Бенидорм, малыш.
Рафаэль почувствовал, как от возмущения у него волосы встали дыбом. Как такое возможно? У него недостойный голос? Оказалось, что он поет не в том жанре, какой нужен для конкурса.
— Скажите, маэстро, что надо петь? — взмолился Рафаэль, сверля черными глазами Гордильо.
— Оперу, — невозмутимо ответил тот. — Сумеешь?
— Да! — не моргнув глазом выкрикнул Рафаэль. — Давайте слова!
Он не сразу понял, что педагог смеется над ним. Впрочем, опера или не опера, но учить ему пришлось модный тогда твист. И ведь он справился.
Бенидорм в те годы был почти деревушкой, милой, уютной, там еще не возвели ни небоскребов, ни гигантских роскошных отелей…
Концерты проходили на Пласа-де-Торос, показавшейся Рафаэлю необъятной: арены на открытом воздухе вмещали тысячу человек, никогда еще парень не выступал перед таким количеством публики. Может быть, уже тогда, в самом начале своего пути, Рафаэль требовал от себя слишком многого? Припер к стенке, почти задушил все, как ему казалось, слишком человеческое в себе? Все приехавшие тогда на конкурс молодые ребята обрадовались морю, солнцу и возможности немного расслабиться, но только не Рафаэль. Он вошел в свою комнату в небольшом отельчике и буквально запер там себя, выходя по вечерам только на концерты и удивляя упертостью собственного менеджера Пако. Утром, приоткрыв занавеску, Рафаэль злорадно наблюдал, как его соперники радостно топают на пляж в плавках, с большими сумками через плечо, беззаботно гогоча и перекидываясь шутками.
Разве тот, кто собирается стать Артистом, может себе позволить, чтобы его лицезрели посторонние в таком виде? Не говоря уже о том, что к четырем часам все они потянутся с пляжа разморенные, перегревшиеся на солнце, сонные и уставшие, а через два часа им выходить на сцену... Вот дурачье!
Как бы то ни было, но соперничество предстояло Рафаэлю серьезное: в фестивале принимали участие самые яркие звезды того времени: Мильва, Мина и Los Cinco Latinas считались лучшими голосами Европы; надо быть отчаянно самонадеянным, чтобы всерьез рассчитывать их переплюнуть. Их обожало жюри — и Кармен Севилья, и Аугусто Альгуэро; что здесь ловить никому не известному новичку, не являвшемуся, в сущности, ничьим протеже и попавшему на этот праздник песни с черного хода?
Тем не менее случилось чудо: все четыре песни, которые спел Рафаэль, попали в финал, а это означало — он что-нибудь да выиграет!
Пако был на седьмом небе от радости, зато его подопечный выглядел сумрачным и сосредоточенным, брови сведены в одну прямую черную линию, он не вынимал рук из карманов нового костюма — никто не должен заметить, что у молодого артиста ладони совершенно мокрые от волнения. В голове крутилась только одна маниакальная мысль, даже не мысль, а некий зацикленный монолог, который Рафаэль беззвучно вколачивал в уши богу: ему нужна не просто премия за песню, нет и еще раз нет; этого мало; ему нужна премия за исполнение! За 15-минутный перерыв перед объявлением результатов нервы у Рафаэля раскалились до предела, и он сбежал в бар через площадь — подальше от ревущей толпы.
— Пива?
— осведомился бармен.
— Минералки, — буркнул Рафаэль.
Вбежавший в бар возбужденный Пако закричал ему от входа, что они выиграли первую, вторую, третью, восьмую и девятую премии… Пако ударял себя по коленям и подпрыгивал.
— А кто получил премию за исполнение? — хрипло выдавил Рафаэль. Неужели сейчас рухнут его мечты?
И эту премию получил тоже он. Когда Рафаэль повторно исполнил песню Llevan, получившую первую премию, публика встала и оглушила его громом оваций, от которых с непривычки заложило в ушах. Потом, когда праздновали завершение фестиваля в парке, обидно было краем уха услышать чьи-то пересуды: дескать, победу «купили», его отец-миллионер выложил за это миллион, что у него имелись покровители в жюри…
Сначала Рафаэль по-мальчишески сжал кулаки — захотелось броситься на обидчиков, клевещущих на него, но в лицо ему сладко улыбались гладкие физиономии и рассыпались в велеречивых комплиментах.
Жизнь завертелась с бешеной скоростью. Премия за исполнение была нужна Рафаэлю позарез, и парень уже все рассчитал: для начала он внесет первый взнос за квартиру на престижной улице Карлоса Маурраса, недалеко от Кастильского бульвара. Не может Артист, каковым он наконец стал, ютиться в одной комнате со всей своей семьей. Ну а второе, казавшееся ему не менее важным: заплатить за фото на обложку в двух имеющих вес журналах — Primer Plano и Noche y Dia…
Это окончательно откроет ему дорогу к признанию.
Как все-таки Рафаэль был тогда наивен! Он считал, что выиграть Бенидорм — все равно что покорить Олимп. Дудки! Конечно, имя Рафаэля оказалось больше на слуху; его стали приглашать в неимоверное количество радиопередач, а 8—10 записей в день — это работенка, способная свалить даже молодого бычка. Но серьезный артист — это прежде всего престижные залы и контракты с несколькими нулями, где же все это? Рафаэлю по-прежнему предлагали недорогие клубы, где, как он чуял нутром, сгинет его талант и по мелочевке раскрошится карьера. Пако, его менеджер, уговаривал Рафаэля соглашаться на эти дурацкие предложения: мол, пока… — Не пойдешь же ты к самому Бермудесу выяснять отношения…
— неосторожно брякнул Пако.
К самому Бермудесу? Это еще кто такой? Оказалось, что Франсиско Бермудес — ни больше ни меньше заправляет всем шоу-бизнесом страны, от него и только от него зависит, кому какие залы давать, какие подписывать контракты, кого делать звездой, кого свергать с Олимпа. Словом, некоторое время спустя Рафаэль уже сидел в его приемной — решительный, напряженный, бледность проступала даже на его смуглых щеках. Он робел? Нисколько. Ведь он победитель Бенидорма.
Полный важный человек с огромным золотым перстнем на пальце, прищурившись, рассматривал своего посетителя.
— Чего вы там победитель? Бенидорма? Я и не слыхал про такой!
Рафаэль поежился, словно на него вылили ушат ледяной воды. В роскошно обставленном кабинете Бермудеса — с бархатными креслами и гигантским красного дерева столом — висели на стене фотографии звезд, которыми занимался Бермудес, отнюдь не только испанских: Марлен Дитрих, Жюльетт Греко, Эдит Пиаф, Джейн Мэнсфилд; а из испанцев тут находились портреты улыбающихся Кармен Амайи и La Chunga.
— Да плевать, что там ты выиграл, сынок, в следующем году будет новый победитель! Все, что интересует эту страну,— это пара округлых грудей, кажется, у тебя их нет!
— Вы еще услышите обо мне! — разъярился Рафаэль. — И пожалеете!
Бермудес указал юнцу на дверь, но Рафаэль знал: он не отстанет от этого влиятельного типа, хочет он того или нет, но рано или поздно ему придется открыть перед ним все двери. И Рафаэль с помощью верного Пако устроил так, что день за днем разные люди, включая известных радиожурналистов, обожавших Рафаэля, стали твердить Бермудесу о нем денно и нощно; ему по нескольку раз присылали четыре записанных Рафаэлем к тому времени диска, мол, послушайте этого гения; Бермудеса приглашали на концерты Рафаэля, которые он после Бенидорма тем не менее постоянно давал. Имя Рафаэля превратилось для Бермудеса в неотвязный кошмар, оно постоянно висело в воздухе, и от него невозможно было отмахнуться.
— Хорошо, я даю ему York Club. На пробу, — сломался наконец всесильный продюсер.
— Нет! — заупрямился Рафаэль. — Я не буду там петь. Мой голос достоин лучшего.
— Подохнешь с голоду, придурок, — в сердцах пообещал Бермудес.
И Рафаэль придумал ловкий ход: раз уж тот так хочет скормить ему этот York Club, пусть сначала там станцует La Chunga, уж она-то привлечет туда самые сливки.
— Идиот! Чего захотел! Указывать великой La Chunga, где танцевать! — бесновался Бермудес.
Однако на него давили обильно появлявшиеся рецензии в солидных газетах, называвшие Рафаэля чудом, уникумом, а его голос — неподражаемым, божественным, соловьиным. В конце концов Бермудес был себе не враг и однажды тайком пришел послушать парня.
Двух песен оказалось достаточно, чтобы он поспешно связался с La Chunga. Рафаэль выиграл битву с продюсером, и словно стронулась с места гора и пошла к Магомету: отныне ему предоставляли самые престижные залы, и Бермудес начал подписывать с Рафаэлем совсем не детские контракты. Он и сам не заметил, как его жизнь из очень быстрой до этого, превратилась в вихрь, в круговерть — это в общем-то было безумие. Поездки, поездки... Как сначала он это любил! Аргентина, Колумбия, Пуэрто-Рико, Нью-Йорк, Каракас, Уругвай, Чили, Мехико… Прилеты и отлеты; концерты, интервью, записи пластинок; съемки фильмов — все пришло к нему разом. И однажды Рафаэль поймал себя на том, что мечтает об одном: залезть под одеяло в своей постели. Но эта мечта была для него недостижима. Хотя… …Вот он лежит у своих друзей, онемевший и обессиленный, и смотрит в потолок, а в голову лезут и лезут непрошеные мысли.
Может, он устал быть победителем? И ему захотелось стать побежденным? Может быть, ему осточертело быть хорошим, первым, потрясающим? Каково это — не отменить ни единого концерта? Никуда не опоздать? Никого не подвести? Не сорвать ни одной съемки?
— Слушай, Рафаэль, ты что-нибудь чувствуешь? — как-то огорошил его вопросом Хайме, у которого он валялся в доме уже третью неделю с видом безучастного бревна.
М-да, интересно. Он ничего не чувствует. Ровным счетом. А раньше, до этой болезни или как назвать это состояние? Пожалуй, он испытывал чувства только на сцене, когда пел. Там он переживал весь спектр эмоций, да таких, которые — он уверен — просто не существуют в обыденной жизни и не сравнимы с ней.
В принципе этого ему было более чем достаточно, он уходил со сцены выжатый этими эмоциями, словно выстиранное белье, которое чьи-то руки выкрутили до предела, выдавив последнюю каплю влаги. Ну да, все остальное время, не концертное, он обслуживал свой голос. Старался быть его хорошим слугой — преданным, честным, аскетичным; во всем себя ограничивал, чтобы голосу было удобно: например, от природы Рафаэль ужасно прожорлив, но у голоса должно быть красивое тело, поэтому диета и еще раз диета; отвратительное ощущение сосания под ложечкой всегда и везде, даже на обеде у матери; а уж как готовят настоящие андалузки, всякий знает! Когда стол ломится от гаспачо или сальморехо, от вяленого тунца, от ветчины серрано, не говоря про домашнюю выпечку и айвовый мармелад!
А ты, любимый сын своей мамочки, сидишь и облизываешься, у тебя слюнки текут, но — нельзя, ничего этого тебе нельзя. И нельзя играть в рулетку, когда ты в Лас-Вегасе, и напиться, в каком бы замечательном ресторане ни ужинал. Он всегда был начеку, застегнут, собран и под своим собственным неусыпным контролем. Помнится, отец пару лет назад спросил его:
— Слушай, малыш, а почему ты не водишь домой девушек?
Рафаэль растерялся. Почему он должен их водить домой? А время на них где взять при его-то нагрузке? У него было несколько не слишком прочных и не слишком обременительных отношений, последний раз с одной довольно известной танцовщицей, потом с вокалисткой, но все они знали, что Песня — их главная непобедимая соперница, и пасовали перед ней.
От поклонниц Рафаэль всегда бегал, это его отцу хотелось, чтобы те гроздьями висели на знаменитом сыне, и он для этого старался!
Сеньор Мартос вечерами надевал поводки на двух далматинцев и вел их на прогулку по окрестным дворикам, частенько совмещая это со встречами с журналистами в условленном кафе. Отец беззастенчиво «сливал» им информацию о планах и передвижениях Рафаэля. И если, к примеру, завтра сын направлялся в Париж, что держалось в глубокой тайне от прессы, — то с рассвета весь аэропорт уже гудел от девчонок-поклонниц — они жаждали увидеть своего кумира живьем. А сын удивлялся: да откуда все они узнали, что он здесь будет?
Будь на его месте отец, обожавший прекрасный пол, он бы не растерялся, а Рафаэль был слишком поглощен мыслями о дисциплине, имидже, карьере…
Пожалуй, он был живым только на сцене, а в жизни, видимо, превратился чуть ли не в робота. Не в этом ли причина вот этой чудовищной опустошенности? Любил ли он кого-то? Да нет, у него просто не было на это сил, а единственная девушка, чей образ запал ему душу, — это Наталья Фигероа.
…Наталья. Теперь можно о ней и не мечтать. Кому нужны сломленные неудачники, бывшие артисты… А ведь, пожалуй, сейчас ему больше всего на свете хочется, чтобы пришла именно она. Наталья была известной журналисткой, работала тогда на радио и делала много передач, в том числе и о музыке; они были знакомы, но шапочно. Забыть Наталью трудно — она не похожа ни на кого из знакомых женщин: высокая, со строгим худым лицом и очень пристальным взглядом, сдержанная, воспитанная, дико образованная.
В ней чувствовалась порода, недаром она была аристократка, из богатой семьи, дочь маркиза.
…Шли дни. Рафаэль так и сидел в затворе, и однажды его друзьям это надоело.
— Тебе нужна энергия, парень, и я знаю, где ее взять.
И Хайме насильно заставил друга одеться и пойти вместе с ним в Фонторию — зал в подвале театра «Альбенис», на вечер потрясающей Лолы Флорес… Выйти из дома, видеть людей, слышать шум —все это было для Рафаэля пыткой.
Танцующая фламенко Лола, которая, несмотря на уже приличный возраст, была самой страстью, огнем, могла, наверное, зажечь даже камень.
Странно, но разбитый и совершенно апатичный Рафаэль подсел на Лолу, как на наркотик, он стал ходить на все ее выступления, буквально подзаряжаясь от нее, как от батарейки. Маленькая искра, потом больше, больше… Разумеется, Лола знала его, слышала от знакомых, что певец болен, хандрит, не выступает и не задавала лишних вопросов. Однажды в маленьком ресторане после паэльи, когда остались только свои, Лола пригласила Рафаэля танцевать с ней фламенко. Андалузец он или нет? Земляк ее или нет? Свита Лолы бешено им аплодировала. Но Рафаэль чувствовал себя деревянным: не только безголосым, но и почти парализованным. Однако в упор смотревшая на него огненная женщина своими колдовскими глазами и ритмичными движениями расшевелила, разбудила, растормошила его. Ведь он был андалузцем, и в нем запела и заговорила кровь его отца, деда, прадеда, его горячей, знойной земли…
…Каких-нибудь пару месяцев спустя Рафаэля нельзя было узнать, его близкие друзья, его менеджер Пако изумлялись даже не тому, что он выздоровел, а произошедшей в нем перемене.
Мало того что Рафаэль возобновил концерты, вернувшийся к нему голос за время передышки обрел новую выразительность, глубину и силу, в самой манере пения проглянуло другое измерение, недоступное ему раньше. Куда делся дисциплинированный и аскетичный Рафаэль? С ним что-то случилось. Его мать Рафаэла Мартос взволнованно делилась со знакомыми, что Фалин купил себе в центре Мадрида новую квартиру, отделился от них! Больше он не ужинает у мамы, как всю предыдущую жизнь.
Ужинал теперь Рафаэль в шумной, веселой и бесшабашной компании друзей, в которую входили Альфредо с Лучи, Кармен Пахео, Леон Ревуэльта, Пепито Эскрива, Хуана Биарнес и конечно же его спасители Начо Артиме и Хайме Аспиликуэта, а также много кто еще. Долго лет державший себя в узде Рафаэль расслабился, и все увидели, что он настоящий латинос, а не какой-то там хлипкий слюнтявый лирик, как некоторым раньше казалось. Теперь Рафаэль был заводилой в компании, и однажды они побили все рекорды, позавтракав в Нью-Йорке, поужинав в Лондоне, а закончили шумными посиделками в Париже. И все это в течение двадцати четырех часов! Сорваться на премьеру новой программы Элвиса Пресли в Лас-Вегас — не вопрос, как и в Лондон — ради того чтобы попасть на спектакль с Ванессой Редгрейв.
И постепенно в жизнь Рафаэля все больше и больше стала входить та самая Наталья Фигероа, журналистка, про которую он постоянно думал, полагая, что она не про него, словно ее притянула проснувшаяся в нем новая жизненная энергия. Теперь он находил время звонить ей, посылать цветы и закидывать открытками отовсюду, где он только не оказывался. Наталья потом призналась, что поначалу не поверила в серьезность его намерений, считая, что он меняет женщин каждый день и она — просто бледная тень в ряду других. Рафаэль в свою очередь полагал, что он слишком прост, необразован и неотесан для такой интеллектуалки и аристократки, как Наталья. Раньше, до болезни, он никогда не стал бы добиваться казавшейся ему недоступной женщины, но теперь все изменилось. Шестым чувством он знал, что она способна принести ему счастье.
Однажды Рафаэль пригласил ее на свидание, это был ровно тот период, когда он «подсел» на одежду, а конкретнее — на меховые пальто. Он явился за девушкой на машине, одетый в немыслимо дорогое пальто, отделанное мехом нерпы, и увидел, как она выходит навстречу в очень скромном черном пальтишке. Ему стало стыдно, ей — неловко. Бежать переодеваться? Глупо. И он предпочел поскорее спрятать свои меха в багажник и мерзнуть в одном костюме.
Честно говоря, в начале карьеры Рафаэль втайне думал, что он не женится, потому что артист обручен со сценой. Многие, в частности Антонио Гадес, поддерживали его в этом убеждении, и он практически свыкся с этой мыслью. Короткие романы? Пожалуйста. Но жениться? Никогда.
— Наталья, выходи за меня замуж, я хочу, чтобы ты была моей женой!
Кто бы мог подумать, что Рафаэль скажет девушке такие слова весной 1972 года?
Конечно, она сказала «нет», он и не ждал другого: зачем этой талантливой, красивой женщине такой дикарь, как он? Рядом с ней он и правда чувствовал себя дикарем. Однако это «нет» было решением не Натальи. Как потом выяснилось, отказав ему, она ездила по Мадриду, слушая в машине его песни и заливаясь слезами. Против Рафаэля восстала ее семья. Сначала в прессе появилось сообщение, что они встречаются, потом кто-то пустил утку, что уже назначен день свадьбы, и, узнав об этом, весь клан Фигероа перестал с ней разговаривать: неужели она желает их опозорить и выйти за простолюдина, сына строителя? «Мы больше не будем встречаться, — написала Наталья в записке Рафаэлю. — Мои родители категорически против нас».
В тот день он впервые по-настоящему напился в баре, поставив под угрозу назначенный на завтра грандиозный концерт во Дворце музыки.
Рафаэль сходил с ума, советовался с друзьями, жаловался матери, но чем они могли ему помочь? Наталью Фигероа не умыкнешь, как цыганку, не соблазнишь, не купишь. В какой-то момент совсем было погрузившегося в депрессию Рафаэля озарило: надо спросить судьбу, вот что надо сделать. Слава богу, в Мадриде есть настоящие гадалки, и Пако вызвался сопровождать его. Старая, сморщенная как печеное яблоко женщина, принимавшая в какой-то лачуге на окраине города, привычным жестом взяла ладонь визитера. «О, ты очень удачлив! Тебя любит слава и деньги, причем большие деньги…» — забормотала старуха.
— А личная жизнь, семья?— со страхом спросил Рафаэль, нервно переступая с ноги на ногу. Не может же везти во всем, небось в личном-то и провал.
— Женишься! — вдруг выкрикнула гадалка. — Да как удачно, вот счастливчик! Разлуки не будет.
— На ком женюсь? — с замиранием сердца спросил Рафаэль.
— Спятил? Мне сверху имен не сообщают, но я не обманываю клиентов.
Выйдя от старухи, Рафаэль вдруг все понял: надо идти напролом, как он действовал в начале карьеры. Или пан — или пропал. Если судьба — Наталья, то все получится. Не она — он подписывает контракт с Аргентиной и уезжает на длительные гастроли.
В доме Фигероа раздался звонок. Трубку взял Агустин, отец Натальи, и опешил: Рафаэль очень настойчиво попросил о встрече —им-де надо поговорить.
— Нам, кажется, не о чем разговаривать…— попытался сухо отделаться от звонившего маркиз. Но не тут-то было: Рафаэль настаивал.
— Хорошо, приезжайте.
Это был мистический разговор. Слова-то со стороны Рафаэля звучали обычные: мол, хочу жениться на вашей дочери, но никогда не пойду против вашей воли, потому что Наталья тогда будет несчастна. Но это фасад, Рафаэль чувствовал, что с помощью какой-то неведомой силы — наверное, это и есть сила судьбы или рока — он сломит сопротивление этого немолодого и не слабого человека и заставит подчиниться своей воле.
Ведь нечто подобное происходит и на его концертах. Его оставили к обеду! Ему предоставили место за столом семейства Фигероа!
Рафаэль повел Наталью к алтарю 14 июля 1972 года в своем любимом городе — в Венеции, в старинной церкви Сан-Дзаккария, и вот уже несколько десятилетий они не расстаются. Жена родила ему троих детей — двоих сыновей и дочь, у этих детей уже есть свои дети. Все, что происходило с Рафаэлем дальше, это уже история стабильно счастливого и удачливого человека; а все счастливые семьи, как известно, счастливы одинаково. За спиной у Рафаэля более ста дисков, полсотни платиновых и один урановый, тираж его превысил 50 миллионов экземпляров. Десять кинолент, бесчисленное количество наград и премий.
…Вспоминая свою жизнь, 71-летний певец благодарит ту давнюю странную болезнь, когда, будучи 27 лет от роду, он вдруг онемел, и это позволило ему осмыслить очень важные вещи,
— Если бы бог тогда не остановил меня на полном скаку, уверен: я выдохся бы окончательно и никогда не заполучил бы Наталью, ведь мой главный приз в жизни — это она.
Подпишись на наш канал в Telegram