Придерживая шуршащие юбки, донья Хуана как можно осторожнее проскользнула в дверь и бесшумно прикрыла ее за собою. Она твердо знала, что мужа не будет в мастерской: вчера Диего присылал слугу сказать, что на неделю уедет во дворец Буэн-Ретиро — будет писать там очередной портрет монарха. И все же сердце доньи Хуаны тревожно колотилось в груди. Никогда в жизни она еще не позволяла себе подобной вольности: без спросу явиться в мастерскую в отсутствие мужа.
Право входить сюда, когда маэстро Диего Веласкеса, придворного живописца испанского короля Филиппа IV, не было внутри, имел лишь сам монарх.
И все же донья Хуана решилась...
Только Мадонне известно, каких усилий стоило ей заполучить без ведома супруга ключ от заветной двери. Но не прийти она не могла. Она должна выяснить все до конца, иначе сомнения окончательно иссушат ее душу. Донья Хуана повернула ключ, запирая дверь изнутри. Не нужно, чтобы кто-то, пусть даже случайно, застал ее здесь.
Просторная мастерская тонула в полумраке и тишине. Лишь невесомые пылинки бесшумно танцевали в слабых лучах заката, пробивавшихся через решетчатые ставни. Рядами развешанные по стенам полотна без рам убегали к высокому потолку. Пристально вглядываясь в них, донья Хуана начала обходить комнату.
Король, король на коне, маленькая инфанта… Какая-то картина на библейскую тему. Нет, все не то… И вдруг глухой толчок сердца направил ее взгляд в самый дальний и темный угол мастерской. Туда, где прямо на полу стояли лицом к стене несколько полотен, покрытых темными покрывалами…
Подойдя, донья Хуана начала одну за другой отодвигать картины. Самым дальним стоял большой холст, сшитый из двух частей. Напрягая силы, она потянула на себя деревянный подрамник. Картина с грохотом опрокинулась лицом вверх. И этот грохот заглушил вскрик, невольно вырвавшийся из уст Хуаны…
На шелковых простынях бесстыдно вытянулась спиной к зрителю томная красавица с тонкой талией и собранными на затылке каштановыми кудрями.
Сидящий перед нею на коленях мальчик с крыльями держал в руках зеркало… Но вместо лица женщины, казалось бы, такого же пленительного, как и изображенное на переднем плане тело, в зеркале расплывалась какая-то неясная, мертвенно застывшая маска.
Кровь бросилась в лицо донье Хуане. Значит, все было правдой?! Все эти темные сплетни, змеями ползавшие по Мадриду после возвращения мужа из Италии… Придворный живописец короля осмелился нарушить запрет святой инквизиции? Ему ли не знать, что всем испанским живописцам строжайше запрещено изображать на своих картинах женские фигуры, у которых не было бы прикрыто одеждой все тело, исключая лицо и руки. А уж писать обнаженное женское тело с натуры запрещено еще строже.
В том, что женщина на картине написана с натуры, у доньи Хуаны не было никаких сомнений. Дочь, жена и теща художника, повидавшая на своем веку сотни полотен, она разбиралась в таких вещах. И в том, что картина принадлежит именно кисти ее мужа, она тоже ни минуты не сомневалась. Почерк Диего она ни с чьим не перепутает. Да и каждый, кто хоть что-то понимает в живописи, опознает любимого живописца короля по удивительным краскам и воздушным теням. Но как, как муж осмеливается хранить такую крамольную картину в своей мастерской?!
Да, все знают, что в интимных монарших покоях, куда открыт доступ только ближайшим придворным, есть залы, где висят картины с обнаженными женскими фигурами. Привезенные из Италии и Фландрии специально для услады короля, умеющего ценить и женскую красоту, и талантливую живопись, они стыдливо снабжены занавесками, которые задергивают всякий раз, когда комнаты супруга должна посетить королева Марианна.
Но за то, что происходит в королевских покоях, несет ответственность только сам король. А то, что хранится в мастерской художника, да еще принадлежит его кисти, целиком на его собственной совести…
Косые лучи заката один за другим ускользали из мастерской, погружавшейся в совсем уже непроглядный мрак, а донья Хуана все еще неподвижно стояла над поверженной на пол картиной. В темноте, окутавшей мастерскую, ей стало казаться, что тело, распростертое на полотне, излучает свое собственное, прозрачно-розоватое свечение. И не в силах отвести от картины глаз, донья Хуана наконец-то решилась задать себе самый страшный и тяжкий вопрос…
Кто она? Та прекрасная и бесстыдная незнакомка, чье тело ее муж изобразил с таким мастерством и чье лицо он так старательно скрыл от любопытных взоров? Безошибочным женским чутьем ощущала она ту пламенную страсть, что вложил он в свои краски. Эта страсть светилась сейчас в темноте, наполняя комнату нежным жаром. Значит, и слухи о его итальянском романе тоже правда? Значит, это ради нее он почти год пренебрегал приказами самого короля, повелевавшего ему немедленно возвратиться в Испанию? Значит, ради нее едва не лишился всего, чего так упорно добивался в течение двадцати пяти лет безупречной придворной службы? А ведь донья Хуана привыкла считать Диего сдержанным, даже несколько суровым стоиком, думающим только о чести, долге и славе…
Неужели за те тридцать лет, что они живут рядом, она так и не узнала мужа по-настоящему?
Впервые 9-летняя Хуана Миранда Пачеко увидела 12-летнего Диего Родригеса де Сильву Веласкеса в сентябре 1611 года в Севилье, в доме своего отца, художника дона Франсиско Пачеко. Диего привели туда родители, желавшие отдать своего сына в учение к мастеру. До этого он уже учился в художественной мастерской у другого севильского маэстро — Франсиско Эрреры, но нрав учителя был таким буйным, что отец в конце концов забрал сына из его мастерской.
По тому, как внимательно рассматривал дон Пачеко рисунки Диего, которые тот принес с собою, по тому, как ласково потрепал его по плечу, Хуана сразу поняла, что новый ученик понравился отцу. Да и ей самой он тоже показался симпатичным.
В отличие от других мальчишек, живших в учении у отца или бравших у него уроки, Диего не смотрел на Хуану свысока, вежливо выполнял все ее просьбы и не подшучивал над ее собственными рисунками, на которых она изображала цветы, птиц и фрукты — те немногие предметы, которые считалось приличным рисовать испанской девушке.
Где-то далеко, за высокими Пиренеями и бурным Средиземным морем, в Италии и Франции, давно текла иная жизнь, а в Испании время как будто остановилось. Строгие темные наряды, неукоснительные заботы о чести, сдержанность, граничащая с аскетизмом, набожность и молитвы. Так жила королевская семья, так жила и вся страна.
Правда, портовая Севилья, пропускавшая через себя сотни моряков, была нравами попроще, чем чопорный Мадрид, но и здесь за воспитанием дочерей, особенно в дворянских семействах, следили строго.
Выходить в одиночку из дому, открывать плечи даже в летнюю жару, а также перечить родителям в чем бы то ни было не полагалось. Так что когда весной 1618 года отец объявил Хуане о грядущем замужестве с Диего Веласкесом, который годом раньше получил звание живописца, право брать заказы и самостоятельно обучать учеников, она лишь покорно кивнула. Сказать по правде, никакой охоты перечить отцу у нее и не было. Она давно считала Диего родным человеком и, как ей казалось, знала о нем все: какие блюда он любит, какие книги читает, чем болеет по осени. Мысль о замужестве и о том, что отныне они с Диего будут спать в одной постели, скорее волновала, чем пугала Хуану.
Все казалось простым и понятным: так же как и их родители, они будут жить, трудиться и плодить детей. Но все оказалось сложнее, чем представлялось ей когда-то, в 15 лет...
Полно, да любил ли ее когда-нибудь Диего? Или просто рассчитал все наперед? И то, как полезны будут ему связи дона Пачеко, и то, как уютно сможет он устроиться в его просторном доме с молодой женой? Или все рассчитал отец, понявший, что его едва оперившийся ученик имеет все основания затмить лучших живописцев своего времени, и задумавший использовать его талант, чтобы обеспечить себе безбедную старость? А может быть, они оба, посоветовавшись, решили, что вдвоем сумеют достичь большего, чем поодиночке? Да думали ли они оба о Хуане, когда замышляли свою сделку? И в чьей игре она оказалась пешкой?
Выйдя из оцепенения, донья Хуана аккуратно прислонила потревоженные ею холсты обратно к стене и постаралась развесить покрывала, прикрывавшие их, точно так же, как они висели раньше. Пора уходить. Она узнала достаточно. Сколько ни смотри на злополучную картину, ей не разглядеть лица в мутном зеркале, которое держит Купидон. А значит, есть только один выход — задать Диего прямой вопрос. В конце концов она ведь его законная жена и имеет право знать правду. Всю правду от начала до конца…
Ключ снова щелкнул в замке: донья Хуана заперла дверь в мастерскую и, опустив на лицо густую вуаль, стремительно пошла прочь по длинному коридору, стараясь не попадать в круги света, отбрасываемого горевшими на стенах факелами. Домой она пробралась кружным путем, через несколько узких переулков, через покосившуюся калитку на заднем дворе и низенькую дверь кухни.
Хотя, кажется, все предосторожности были напрасны: сегодня суббота, у слуг свободный вечер, единственная дочь Франсиска давно замужем за учеником Веласкеса Хуаном Батистой дель Масо и живет своим домом. Так что ждать и искать донью Хуану некому.
Она тяжело вздохнула. Как не похожа мертвенная тишина, окутавшая ее нынешнее жилище, на вечную суету, царившую в доме ее отца, где когда-то так безоблачно начиналась их с Диего совместная жизнь! В гостиной дона Пачеко, известного на всю Севилью, собиралось блестящее и шумное общество: писатели, художники, поэты... Разговор шел обо всем сразу: о политике, литературе, философии и, конечно, живописи.
Сразу же после свадьбы Диего взялся писать картину «Непорочное зачатие». Заказ помог получить дон Пачеко, назначенный в 1618 году в Севилье цензором по церковной живописи. И Хуана стала для своего молодого мужа моделью для образа Богоматери. С нее же он написал Мадонну и для своей следующей работы — «Поклонение волхвов». А для младенца Иисуса, сидящего на коленях Девы Марии, позировала их крошечная дочь Франсиска, родившаяся, как и приличествует, через год после свадьбы.
Зажегши свечу, донья Хуана начала готовиться ко сну. Сев на край кровати, расплела поредевшие и поседевшие косы, сняла платье, скрывавшее дряблое тело. Когда-то в молодости, вот так же раздеваясь вечером перед большим зеркалом, стоявшим в ее спальне, она всякий раз замирала от удовольствия.
Все внутри нее пело от чудесного преображения, представлявшегося ее глазам: снимая сковывавшие движения одежды, она становилась только краше. Но теперь все иначе. Днем, затянутая в корсет и черный шелк, она еще как будто может выглядеть привлекательно. Но вечером, лишенная своей защитной брони, кажется себе жалкой и никому не нужной старухой.
Отчего тогда, много лет назад, когда Хуана была еще молода и прекрасна, Диего не пожелал написать ее тело, сохранить навеки ее красоту? На желание запечатлеть обнаженной собственную жену даже строгая испанская церковь наверняка посмотрела бы сквозь пальцы, ведь их союз скреплен самим Господом. Но ее он предпочитал писать иначе: в ниспадающих одеждах, в окружении божественных нимбов… Почему у нее никогда не было над Диего той власти, которую взяла над ним эта безликая красавица, прячущаяся теперь в его мастерской?
Ах, зачем они покинули зеленую Севилью, зачем переехали в этот душный, насквозь прожаренный солнцем Мадрид? Может быть, если бы не этот переезд, у них все сложилось бы иначе?
Хуане с самого начала не нравилась эта затея. Да и знак свыше был страшен: в день возвращения Диего из первой поездки в столицу умерла их маленькая дочь Игнасия, младшая сестра Франсиски… Но Диего как будто и не заметил потери. Все его мысли были заняты неудачей, которую он потерпел в Мадриде.
Идея поехать туда принадлежала дону Пачеко. Он день и ночь твердил, что столь удачный момент нельзя упустить. В 1621 году на престол взошел 16- летний король Филипп IV, камер-юнкером при котором уже несколько лет состоял выходец из Севильи и сын старинного знакомого дона Пачеко Гаспар де Гусман Оливарес, с воцарением молодого инфанта резко пошедший в гору.
Многие севильцы искали его покровительства. Но далеко не у всех из них были на то такие веские основания, как выдающийся талант… А у Диего талант был. Это знала уже вся Севилья. И должна была теперь узнать вся Испания! «Диего должен получить место придворного живописца, и никак не меньше!» — так решили они с доном Пачеко. С этой целью муж Хуаны и уехал в столицу весной 1622 года. А через два месяца вернулся ни с чем…
Тщетно Хуана, выплакавшая все глаза по маленькой дочери, искала его утешений, тщетно ждала, что Господь дарует ей другого ребенка. Муж все реже приходил вечером в их спальню, оставаясь ночь напролет в своей мастерской.
Он должен добиться поставленной цели — должен покорить Мадрид! С каждым днем его картины становились все совершеннее, а его молодая жена все печальнее…
Впрочем, дни текли своим чередом, и в глубине души Хуана надеялась, что рано или поздно все снова вернется на круги своя. Но летом 1623 года, когда мечта Диего о столичной славе уже как будто начала меркнуть, а сердце Хуаны исцеляться от горя, пришло письмо из Мадрида: есть удачная возможность получить аудиенцию у короля.
Дон Пачеко и его зять ликовали, а Хуана послушно укладывала вещи мужа в дорогу. На сей раз удача улыбнулась Веласкесу. Написанный им портрет 18-летнего Филиппа IV понравился и самому герою, и всему двору.
Художник получил вожделенную должность и осенью вместе с женою и 4-летней дочерью отправился в Мадрид.
Воскресный звон колоколов застал донью Хуану в постели. Господь всемогущий, она едва не проспала службу! Кликнув служанку, она торопливо оделась и спустилась вниз… Но в этот день молитва не даровала ей обычного утешения. Вместо распятия донья Хуана видела перед собою лишь вчерашнюю картину. А вместо слов проповеди в ее ушах звучал голос Диего, который то так, то эдак отвечал на тяжкие вопросы, которые задавала ему жена. И сердце доньи Хуаны вслед за этими придуманными ею же ответами металось от отчаяния к надежде.
В этом метании, как в бреду, пролетела вся неделя. А в следующее воскресенье, причесываясь утром перед зеркалом, она услышала, как кто-то резко осадил коня у ворот их дома.
Несколько секунд спустя до нее снизу донесся голос дона Диего. Набрав в грудь побольше воздуха, донья Хуана поднялась и, вколов в волосы последнюю шпильку, решительно направилась к лестнице.
Она знала, что муж уже 2 дня как вернулся в Мадрид, но дома он до сих пор не появлялся. Впрочем, ничего необычного в этом не было. С тех пор как несколько лет назад король назначил Веласкеса смотрителем всех королевских галерей, у Диего была во дворце просторная квартира. Комнат в ней вполне хватило бы и для двоих, но Диего не предложил жене перебраться во дворец. А Хуана из гордости ни о чем его не спросила. В конце концов разве не она повторяла Диего тысячу раз, что стоит ей попасть во дворцовые залы — и она начинает задыхаться от пыли гобеленов и змеиного шепота придворных?
Громкий разговор, а тем более смех и даже улыбки считались, согласно дворцовому этикету, верхом неприличия. Так что хватит и того, что сам Диего ради своего тщеславия навсегда отказался от всего этого, а заодно и от тех удивительных полотен о жизни обычных людей, которые когда-то столь блестяще удавались ему в Севилье. Хватит того, что теперь он вместо царственных севильских водоносов пишет королевских карликов-идиотов. Для себя такой жизни Хуана не хотела.
А Диего ни к чему ее и не принуждал.
Поначалу он лишь изредка оставался ночевать во дворце, когда придворные обязанности задерживали его слишком уж долго. Но со временем эти отлучки стали все чаще и продолжительнее.
Хуана по-прежнему строго следила за тем, чтобы слуги держали в порядке кабинет мужа и его мастерскую, а к обеду ставили для него прибор. Но он и к обеду приходил все реже… «Король нуждается во мне. Живопись стала для него единственным отдохновением…» — говорил он жене. И Хуана делала вид, что верит.
Впрочем, для короля Филиппа это и в самом деле были трудные времена. В один год он потерял жену и юного сына-наследника Бальтазара Карлоса, который как раз готовился к бракосочетанию со своей двоюродной сестрой Марианной Австрийской. Единственной возможностью сохранить дипломатические договоренности, достигнутые накануне долгожданной свадьбы, а вместе с тем и свой род на испанском престоле давал Филиппу новый брак. С собственной племянницей… И дворец, которому скоро предстояло принять молодую королеву, нужно было украсить со всей возможной пышностью.
Выбрать для его украшения лучшие картины, а также найти художников, готовых, а главное — достойных расписать фресками залы королевского дворца Алькасар, монарх повелел дону Диего. И весной 1648 года Веласкес отправился в Италию. Предполагалось, что он проведет в поездке шесть месяцев, но путешествие растянулось на долгих три года…
— Ну что же ты молчишь, Хуана?
Испытующе глядя на жену, дон Диего отставил в сторону хрустальный бокал, в котором супруга по испанскому обычаю поднесла ему холодную родниковую воду, которую в этой засушливой стране издавна считали напитком более изысканным, чем вино. Несколько прозрачных капель, как слезы, скатились по стенкам бокала на дно…
— Я знаю, что ты была в моей мастерской.
Знаю, что ты там искала… И что нашла.
Онемев от неожиданности, донья Хуана опустила глаза. Меньше всего она ожидала, что Диего заговорит об этом первым. Но, как видно, тайна, о которой шла речь, жгла его сердце не меньше, чем ее собственное. И не с кем было ему поделиться этой тайной, кроме как с Хуаной, которая никогда и никому не выдала бы его. Даже под пытками инквизиции.
Он встретил Фламинию Тривио в Риме, куда приехал, чтобы писать портрет Папы Иннокентия Х. И, видит бог, никогда до этой встречи он не мог предположить, что на свете может найтись женщина, которая заставит его забыть свой долг перед Хуаной.
Когда-то вступая в брак, они были слишком молоды и неопытны, принимая за любовь нежную полуродственную симпатию, которую питали друг к другу. А годы, проведенные в Мадриде, в вечном страхе нарушить как-нибудь невзначай строгий дворцовый этикет, потерять благорасположение капризного короля или вздорного и деспотичного графа Оливареса, и вовсе отдалили их друг от друга. Но он всегда знал, что если что-то пойдет не так и двор, а может, даже и весь мир отвернутся от него, Хуана всегда будет ждать его, каким бы он ни был.
Нет, он не в обиде на нее за то, что она так и не смогла стать истинно придворной дамой, за то, что заперлась дома ото всех треволнений дворцовой жизни, оставив Диего в одиночку выживать в золотой королевской клетке. И он никогда не пожертвовал бы верностью и преданностью Хуаны.
Если бы не встретил Фламинию…
Утверждать, что до этой встречи он был безупречно верен жене, Диего, конечно, не станет. Уже во времена своего первого итальянского путешествия, которое случилось 20 лет назад, он познакомился и с римскими гетерами, и с венецианскими куртизанками. Но то было лишь любопытство художника, которому интересна жизнь во всех ее проявлениях… Слишком уж многое запрещалось испанским живописцам, а особенно тем, что работали при дворе. Вызнать у итальянцев все их тайны, понять, как удается им с такой правдивостью переносить на свои полотна саму жизнь… Он никогда не смог бы разгадать этой загадки, изучая лишь статуи во дворцах или рисуя женские фигуры по чужим картинам и гравюрам, как того требовала испанская инквизиция.
Он должен был увидеть их живыми. Он изучал своих куртизанок как картины, сравнивал цвета кожи, формы тела, жесты и позы…
Но имена своих мимолетных любовниц он забывал раньше, чем покидал их постели. А иногда и вовсе не знал имени той, с кем проводил ночь. И только встретив Фламинию, он понял, что тайна, которую он силился разгадать, открывается сама и лишь тогда, когда этого пожелает всевышний. И разве господь благословил бы их с Фламинией любовь, если б она была ему неугодна? А он благословил ее даром, о котором пятидесятилетний художник уже не смел и мечтать.
О том, что она беременна, Фламиния сказала Диего в последний вечер перед его отъездом. Она все понимала и знала, что остаться Веласкес не сможет.
Долг перед королем для испанца всегда выше любого другого долга. И его он не может забыть ни при каких обстоятельствах...
Уже в Мадриде дон Диего узнал о том, что у него родился сын. В переданном с верным нарочным письме Фламиния прислала ему локон с головки ребенка. Лишь картине, на которой он перед расставанием изобразил свою любимую, смог Диего доверить эту тайну. Он пришил к первому холсту второй, на котором нарисовал маленького мальчика с ангельскими крыльями. Неужели Хуана не заметила, что у нарисованного мужем Купидона нет ни лука, ни колчана со стрелами — этих обязательных принадлежностей античного божества? Что его волосы точно того же каштанового оттенка, что и у женщины, перед которой он держит зеркало? А разве укрылось от нее, так хорошо разбирающейся в законах перспективы, что в зеркале, которое держит ребенок, можно увидеть разве что грудь красавицы, но никак не ее лицо?
И неужели она подумала, что Диего мог так презреть законы оптики, священные для художника? Нет, конечно, она все поняла… Ведь так?
Запнувшись, Диего вдруг ужаснулся… Господи, неужели он и в самом деле все рассказал Хуане?! Или ему только казалось, что он говорил? А на самом деле Хуана без слов читала его мысли? Пока не поздно, он должен остановиться. Иначе, уже потеряв Фламинию, он потеряет и Хуану, которая никогда, никогда не простит его…
Молча сидела донья Хуана за столом напротив своего мужа. Молчал и он. Что ж, сегодня она узнала ответы на все свои вопросы, и теперь ей предстоит решить, что же делать с этим богатством, которого ей, возможно, лучше было бы и вовсе не иметь…
Донья Хуана первая овладела собой, и ее спокойный и бесстрастный голос разрушил висевшее в комнате молчание:
— Вот что я скажу тебе, Диего.
Ты разгадал свою тайну, и богу решать, не слишком ли высокую цену заплатил ты за эту разгадку. Но теперь ты избавишься от этой картины. И мы больше никогда не будем вспоминать о ней. Перед богом и людьми ты мой муж, а я твоя жена, и пусть так будет до нашей смерти, что бы ни случилось.
Несколько долгих томительных минут Диего молчал. Опустив глаза, донья Хуана ждала его ответа. Но он так ничего и не ответил ей. Лишь молча склонившись к руке жены, почтительно поцеловал ее…
И вышел.
В 1651 году управляющий маркиза Гаспара де Эличе дель Каприо занес в каталог коллекции своего хозяина следующую запись: «Полотно, изображающее обнаженную женщину, лежащую на ткани спиной к зрителю, облокотившись на правую руку, и глядящую на себя в зеркало, которое держит перед нею ребенок». Маркиз был человеком влиятельным, имел в любовницах очаровательную танцовщицу Анну Домиани и мог позволить себе многие вольности… Так что слух о том, что Диего Веласкес по заказу маркиза нарисовал обнаженной его любовницу, никого не удивил: даже придворные художники самого короля не имели обычая отказывать столь влиятельным людям в их капризах. И это понимали все, в том числе и святая испанская церковь.
Донья Хуана никогда больше не напоминала мужу о крамольной картине. Даже когда, взглянув на новое полотно Диего, которое он назвал «Пряхи», заметила, что голова девушка, изображенной спиной к зрителю, как две капли воды напоминает голову злополучной Венеры… Лицо своей модели Веласкес вновь утаил ото всех.
Горе, пришедшее к супругам Веласкес в 1658 году, когда родами своего седьмого ребенка умерла их единственная дочь Франсиска, вновь сплотило Диего и Хуану. Именно в дом жены перевезли занемогшего художника в июле 1660 года. Месяцем раньше он вернулся с острова Файзамес, где наблюдал за работами, которые велись в преддверии грядущей свадьбы инфанты Марии Терезии, будущей жены французского короля Людовика XIV.
Филипп IV желал, чтобы свадьба прошла со всевозможным великолепием, и наблюдать за оформлением свадебных шатров поручил любимому художнику. До бракосочетания инфанты художник не дожил — он умер 6 августа 1660 года на руках у своей жены. Донья Хуана, не перенесшая смерти мужа, скончалась восемью днями позже.
А «Венера», смотрящаяся в зеркало, пережила века, сменила множество владельцев и в конце концов оказалась в Великобритании, в Лондонской Национальной галерее. В 1914 году она, как феникс из пепла, возродилась после нападения суфражистки Мэри Ричардсон и с тех пор неизменно висит на своем месте в зале испанской живописи.
Подпишись на наш канал в Telegram