Луч фонарика осветил обломки колонн из белого мрамора, слегка присыпанные землей. Темная фигура, бесшумно скользящая по ночному саду со стороны Старой Басманной улицы, остановилась. «Бельведер-то им чем помешал? — как-то отстраненно подумал немолодой мужчина. — А впрочем, не все ли равно?»
Искусственный грот, сложенный из серого камня, зловеще чернел развороченным дверным проемом. От огромных бочек, когда-то хранящих крымское вино, не осталось и следа. Мужчина осторожно огляделся, зашел внутрь и резким движением нажал на одному ему ведомый камень.
В дальнем углу, куда он направил луч света, с тихим скрежетом открылся в стене потайной люк. Пахнуло сыростью. Без малейшего колебания он спустился по отвесной лестнице на дно неглубокого колодца, где начинался подземный ход, ведущий в особняк. Остромордые серые твари в ужасе разбегались у него из-под ног. Ход заканчивался шахтой, ведущей в библиотеку.
Мужчина, слегка задыхаясь, полез вверх, отдышался, толкнул заднюю стенку книжного шкафа и очутился в темной комнате, где за фальшивой стенной панелью находился тайник. Он сдвинул набок маленькую резную львиную голову. Фонарик дрожал в его руке. Панель ушла в сторону, и он увидел в открывшейся нише небольшой «докторский» саквояж. Нетерпеливо щелкнул металлической застежкой, в неверном свете от драгоценных камней побежали разноцветные лучи, тускло заблестели золотые украшения.
«Цело, все цело! — ликовал он. — Теперь быстрее надо уходить, но только проверив другие тайники». В готическом зале, смежном с библиотекой, было намного светлее от лунного света, проникавшего через уходящие под потолок витражные окна. Вдруг он увидел через открытые двери, ведущие в аванзал, как на Новой Басманной вспыхнул яркий пучок света. Луч проник сквозь кованую ограду особняка, осветил заброшенную английскую лужайку, заметался по фасаду и вдруг выхватил из мрака тонкий женский силуэт. Он стоял далеко и всю фигуру видеть не мог, когда на мгновение мрак расступился и из темноты возникла изящная рука, державшая чудом сохранившийся стеклянный факел. Он понял, что если сейчас повернется и уйдет, не увидев ее, то не простит себе этого до конца дней...
Крадучись, он приближался к парадным дверям Белого зала.
Металлический уголок саквояжа звякнул о напольный светильник. Резкая трель свистка донеслась снизу из швейцарской. Он успел еще добежать до окна и осветить фигуру с факелом, стоящую в центре круглой чугунной чаши. «Караул, братцы, грабят!» — орали внизу. Хлопнули тяжелые дубовые двери. В особняк ввалился ночной патруль, и сапоги загрохотали вверх по беломраморной лестнице. «А ведь можно еще уйти, вот он рядом — лифт для прислуги, за огромным зеркалом около рояля. Пока обойдут все залы, вполне можно успеть», — подумал он и не двинулся с места. Его богиня ночи, ею все начиналось, ею все и закончится. Казалось, миновала вечность, когда он услышал шаги за спиной, сухой щелчок взведенного курка и обернулся.
…Примерно в это же время жили в Одессе два брата.
Один, широкоплечий красавец с чеканным профилем, служил в уголовном розыске и со всей страстью своей романтической натуры сражался с бандитами, коих по причине революции развелось великое множество. Звали его Остап. Второй брат, поэт-футурист, имел красавицу жену-поэтессу, которая с двумя золотыми обручами на волосах читала с эстрады свои последние стихи: «...Радикальное средство от скуки — ваш изящный мотор-ландоле. Я люблю ваши смуглые руки на эмалевом белом руле...» Бандиты решили расправиться с Остапом, но перепутали и прострелили печень футуристу. Во время похорон его жена, задыхаясь от рыданий, упала на свежий холм, хватала и ела могильную землю, и земля выпадала из ее накрашенного рта.
Остап нахлобучил капитанскую фуражку и как-то к вечеру объявился на малине. Молча он положил на стол свой служебный маузер, что означало: он пришел говорить, а не стрелять. Бандиты порядки знали и тоже выложили на стол свое оружие. «Кто из вас, подлецов, убил моего брата?» — спросил Остап. «Я пришил его по ошибке, вместо вас», — откликнулся один. «Знаешь, подонок, кого ты убил?» — «Тогда не знал. А теперь прошу меня извинить. А если не можете, то бери свою пушку, вот тебе моя грудь — и будем квиты». Всю ночь на малине пили неразбавленный спирт, читали стихи убитого поэта, плакали и целовались взасос. Ранним утром перемирие закончилось. Шатаясь, Остап уходил, чтобы завтра, а лучше прямо сегодня давить уродов до полной победы мировой революции.
…Лет через семь ранним солнечным утром 1925 года в Саду имени Баумана, бывшем Саду Первомая, что между двумя Басманными улицами, звучала музыка — репетировал оркестр. В прохладной тени грота за чистым утренним столом сидели трое молодых мужчин. Лицо одного украшало пенсне, второй был совсем юный, смуглолицый, третий, его брат, держал себя за старшего. Больше в пивной никого не было. Полосатый серый кот задумчиво устроился у их ног в предвкушении рыбьих останков. Кот был какой-то восточный, небольшой, с удлиненными лапами. Два немигающих кошачьих зрачка на ярком солнце превратились в узкие щелочки. «Как у козла», — подумал смуглый. Слушал он плохо, ну ради чего в такое прекрасное утро надо было рано вставать и тащиться в пивную?
«В зал вошел известный мот и бонвиван, уездный предводитель дворянства Ипполит Матвеевич Воробьянинов, ведя под руки двух совершенно голых дам.
Позади шел околоточный надзиратель, держа под мышкой разноцветные бебехи, составлявшие, по-видимому, наряды разоблачившихся спутниц Ипполита Матвеевича.
— Извините, ваше высокоблагородие, — дрожащим голосом говорил околоточный, — но по долгу службы...
Голые дамы с любопытством смотрели на окружающих. В зале началось смятение. Не пал духом один лишь купец Ангелов.
— Голубчик! Ипполит Матвеевич! — закричал он. — Орел! Дай я тебя поцелую.
— По долгу службы, — неожиданно твердо вымолвил околоточный, — не дозволяют правила!
— Что-с?
— спросил Ипполит Матвеевич тенором. — Кто вы такой?
— Околоточный надзиратель шестого околотка, Садовой части, Юкин.
— Господин Юкин, — сказал Ипполит Матвеевич, — сходите к полицмейстеру и доложите ему, что вы мне надоели. А теперь по долгу службы делайте что хотите.
И Ипполит Матвеевич горделиво проследовал со своими спутницами в отдельный кабинет, куда немедленно ринулись встревоженный метрдотель, сам хозяин «Сальве» и совершенно одичавший купец Ангелов».
— «Какой-то козел у вас получается, а не белая кость», — донесся голос старшего.
При слове «козел» смуглый невольно посмотрел на кота. Кот ответил ему взглядом, полным презрения. «Киса, киса», — заискивающе позвал смуглый. «Какой он вам киса?» — взвился старший. «Валечка, миленький. Повтори еще!» — «Что повторить?» — «Вот это, — сладким голосом сказал он: — «Какой он вам киса?» — «Ну какой он вам киса? Это — гигант мысли», — с расстановкой отозвался тот, что в пенсне. «Отец русской демократии, — добавил смуглый. «И особа, приближенная к императору», — лапидарно закончил тот, что в пенсне. «Клоуны», — подытожил старший. Его слова заглушил дикий кошачий вопль. Кто-то из троих наступил коту на хвост.
«Вот что, мои маленькие друзья, — взял себя в руки Валентин, — про шалости предводителя — убрать, все равно цензура не пропустит, а так, поздравляю, вы прекрасно справились.
Из меня же Дюма-отца не получилось. Моего Воробьянинова вы, конечно, извратили, но ваш Остап искупает все. Его вы, правда, тоже извратили, плюс поменялся на минус, ждите скоро Осю Шора в гости». «Позвольте, Дюма-пер, мы очень надеялись, что вы пройдетесь по нашей жалкой прозе рукой мастера», — произнес тот, что в пенсне. «Я больше не считаю себя вашим мэтром. Заканчивайте роман сами, и да благословит вас бог. Завтра же еду в издательство и перепишу договор с нас троих на вас двоих. А сейчас встали и пошли за мной, будем осматривать ваши стульчики». Оскорбленный кот забился в дальний угол грота, туда, где в стене, заваленный пустыми ящиками, скрывался потайной люк.
Из всей троицы только Валентин Катаев, писатель, уже сделал себе имя. Устав бояться за жизнь младшего брата, он почти силком вытащил его из Одессы и устроил работать в железнодорожную газету «Гудок».
К этому моменту из литературных достижений Женя, взявший псевдоним Петров, мог похвастать разве что хорошо написанными протоколами осмотра трупов, которых составлял во множестве в качестве инспектора уголовного розыска в Одессе. Третий, в пенсне, Илья, сотворивший псевдоним Ильф из своей труднопроизносимой фамилии, тоже служил в «Гудке».
Ступив на крытое крыльцо особняка, обрамленное шестью черными колоннами, соавторы слегка оробели. «Смелей, смелей, — подгонял Катаев, — здесь вы у себя дома, сиречь у Наркомата путей сообщения». Он распахнул дубовые двери непомерной высоты, потом еще одни, и притихшие соавторы застыли у подножия беломраморной лестницы. Катаев наслаждался произведенным эффектом.
Справа, из швейцарской, попросили документы, и он помахал красной книжечкой. «Манечку пригласите», — потребовал он. Дежурный надавил кнопку на пульте. Соавторы же обалдело уставились на гигантскую картину «В.И. Ленин на III съезде комсомола», соседствующую с розовыми колоннами, латунными греческими светильниками, богиней Афиной в витраже, старым пейзажем, изображавшим Крым, с парой лебедей на переднем плане.
У обоих возникло одинаковое желание: «Прикрыть бы», — сказал Илья. «Лучше совсем убрать», — откликнулся Евгений.
Ожившей комсомолкой с картины приближалась шустрая Манечка. «Здравствуйте, Валентин Петрович! — запела она. — Что будем смотреть?» И плавным жестом обвела множество наглухо закрытых дверей.
«Только столик и стульчики», — попадая в ее тон, ответил Валентин. Соавторы одновременно хрюкнули. В Белом зале вся троица, не сговариваясь, уставилась на паркет. «Прошу, прошу», — Манечка скользнула по анфиладе вдоль окон, свернула направо. Соавторы вошли и онемели. Точно такие, как у них в романе, по обе стороны бесконечной мраморной столешницы стояли 2 дюжины стульев. «Вот они, родимые, целехоньки», — резвился Валентин. «Что ж ты раньше-то, сукин сын…» — не находил слов его брат. Чувствуя себя в шкуре Кисы Воробьянинова, он ухватился за ближайшую высокую спинку и потянул стул к себе. Стул не поддался. Валентин загибался от хохота. «Товарищ, товарищ, он же каменный! Оставьте стул в покое. Прошу внимания», — надрывалась Манечка.
Белотелые мраморные ангелочки, подпиравшие столешницу, казалось, смотрели с осуждением. «Итак, первым жильцом этого дома в восемнадцатом году стал тогдашний нарком путей сообщения товарищ Троцкий. После него здесь работал и жил с семьей Феликс Эдмундович Дзержинский». Соавторы переглянулись и одновременно, каждый внутри себя, пожалели о высказанных желаниях по поводу картины. «А кто был самым первым жильцом?» — спросил Илья. Манечка только похлопала ресницами: «Барыня была, купчиха, резвая барыня». Илья закатил глаза. «И эта барыня прислугу на второй этаж, в залы, вообще не пускала. Представляете, сделала специальный подъемник за зеркалом. Поднимется слуга, обслужит и убирайся обратно в подвал. Места ей не хватало в таких-то хоромах». «А что это за чудо за окном?» — встрял Евгений. На месте бывшей английской лужайки поднимался молодой яблоневый сад с пустой металлической чашей посредине.
«Это фонтан был, сейчас не работает», — отмахнулась комсомолка.
Фонтан починили не скоро, только в сороковые годы, когда особняк стал Центральным домом детей железнодорожников. Новые сотрудники шептались, что когда в подвале рабочие прокладывали трубы парового отопления, то вроде бы обнаружили труп бывшего хозяина, которого шлепнули в лихие годы дружинники-железнодорожники.
…Лет двести назад никаких купеческих хором на Новой Басманной и в помине не было. Среди дворянских усадеб выделялась необычная церковь, построенная по чертежу Петра Великого при его жизни и названная в честь его небесных покровителей. Другой достопримечательностью был «басманный философ» — Петр Яковлевич Чаадаев, объявленный сумасшедшим по императорскому указу.
Жил он безвыездно долгие десятилетия в заброшенном флигеле, и к нему приезжали Пушкин, Гоголь, Тургенев, Герцен и вся «просвещенная Москва».
В эти годы в далекой Елабуге на вольных камских землях поднимался купеческий род Стахеевых. Трое братьев, ставшие купцами первой гильдии, успешно продолжали отцовское дело, когда в семье одного из них, Дмитрия Ивановича, произошла трагедия. Умерла его тридцатилетняя жена Александра, оставив мужу шестерых детей. Самым младшим был годовалый Коля. Дмитрий Иванович целиком посвятил себя детям. Очень любил и привечал Ивана, брата умершей жены. Сам отвез его в Москву и определил в училище живописи, ваяния и зодчества, снял жилье, обеспечил деньгами.
Это был в будущем выдающийся русский живописец Иван Шишкин. Все Стахеевы без исключения отличались склонностью к меценатству, охотно жертвовали на монастыри, богадельни, школы, приюты, стипендии, библиотеки, мосты, пристани, торговые ряды… Дмитрий Иванович был в Елабуге городским головою, свое жалованье отдавал на нужды города, оставив о себе добрую память.
Сын же, Николай, с молодой женой Ольгой переехал в Москву. Но и сюда дошли слухи о том, что молодой Стахеев откупил свою жену у ее мужа-чиновника за большие деньги. От отца он унаследовал 5 миллионов рублей, крупное торговое дело, золотые прииски, нефтепромыслы и грузовую флотилию. В Москве Николай решил строить доходные дома и построил — на Лубянке, Тверской, Мясницкой, в Харитоньевском переулке.
Для своей же семьи скупил земли под старыми дворянскими усадьбами в районе Красных Ворот. Под снос пошли ветхие дома и бывший флигель Чаадаева. Архитектор Буеровский, автор всех его московских проектов, спросил хозяина: «В каком стиле будем строить?» «Во всех, — отвечал Стахеев, — денег хватит на все». Строить начали в 1896 году. Затраты составили миллион рублей. К этому времени Николай Дмитриевич был уже отцом огромного семейства. Вместе с собственными двумя детьми под его опекой воспитывались семеро детей рано умершего брата. В доме сделали специальное помещение под детский театр и картинную галерею, где было множество полотен любимого дяди Ивана Шишкина. Николай Дмитриевич собирал картины, меценатствовал, объездил весь мир, особенно полюбил Лазурный берег Франции, где всегда обитало множество красивых женщин.
Однажды на выставке в Москве он увидел портрет жены художника Маковского.
Коллекционеры Маковского не любили из-за непомерных цен, которые он запрашивал за свои полотна. Но этот портрет юной женщины с идеальными классическими чертами лица и буйной гривой черных волос не продавался. Ночь прошла как в чаду. Наутро Николай Дмитриевич надолго уезжал во Францию, и в пути одна идея целиком захватила его — заказать скульптуру в греческом стиле для фонтана на английской лужайке. Сам набросал эскиз: высокая стройная женщина держит над головой горящий факел — значит, нужна будет электрическая подсветка. Художнику в парижской мастерской сказал просто: «Нарисуйте прекрасную гречанку».
Результатом остался доволен и в ожидании заказа укатил развлекаться в Монте-Карло.
Для таких, как Николай Дмитриевич, у хозяев казино имелись свои методы. Если приезжал человек неизвестный, собиралась информация о его банковских аккредитивах, под рукой была целая сеть агентов, готовых выехать за нужными сведениями хоть в Россию. Изучались личные вкусы — для любителей женщин имелись дамы, работающие на казино. Обычно красавица ловко знакомилась с нужным клиентом, они весело проводили время, разъезжая по Лазурному берегу, потом дама упрашивала ухажера зайти в казино, садилась за рулетку, проигрывала все деньги и умоляла своего друга отыграться. Схема работала безотказно, разница была лишь в проигранной сумме. Потом клиент занимал у знакомых, отправлял отчаянные телеграммы в Россию, иногда дело заканчивалось пулей.
Болтали, что в Монте-Карло дня не проходило без смертоубийства и якобы трупы уносили в подвал и вывозили под покровом ночи.
Купец же Стахеев находился на особом положении. Его приезд в Монте-Карло обычно сопровождался повышением курса акций казино, играл он всегда по-крупному и обыкновенно проигрывал. Сорил деньгами с размахом и без сожаления. Хозяева казино поставляли ему красивых актрис непременно в «греческом стиле».
Фонтан на Новой Басманной улице, названный «Богиня ночи», стал городской достопримечательностью — это был самый первый фонтан с электрической подсветкой. Под ним для обслуживания была устроена специальная подземная комната. Окна особняка, тоже единственные в Москве, освещались специальными уличными светильниками.
Семья, жена Ольга Яковлевна и взрослые дети, мирилась с пагубным пристрастием Николая Дмитриевича — его доходы с лихвой перекрывали проигрыши.
Когда-то унаследованные от отца пять миллионов он приумножил в восемь раз. В 1908 году, когда ему было уже 56 лет, ситуация вышла из-под контроля. Говорили, что за одну поездку он оставил в Монте-Карло пятнадцать миллионов рублей.
Ольга Стахеева, немолодая дама и жена Николая Дмитриевича, с самого утра не находила себе места. Варвара Капитоновна, вдовая мать ее семерых племянников, не узнавала свою сноху. Ольга сидела на низком диване в мавританской курительной, вскакивала, мерила шагами смежную готическую гостиную, то и дело посматривая на часы.
«Оленька, что с тобой, на тебе лица нет», — тревожилась Варя. «Я жду письма». — «От кого?» Ольга молчала. «Не молчи, Оленька, я же вижу, как тебе тяжело. Это все из-за проигрыша, да?» Ольга заговорила, но совсем не о том: «Ты знаешь, Варенька, как мы познакомились? Это случилось Елабуге, у меня был муж. Николай, как увидел меня, аж затрясся. «Отступись, — молил мужа, — возьми все что захочешь, добром прошу». История получилась, как у Зины Морозовой — Савва Тимофеевич увел ее у своего двоюродного племянника. А отец за это Зинаиду проклял». — «Так вот почему ты с ней дружишь!» — «Я тогда впервые поняла, что такое, когда человек, такой как Николай, одержим страстью. Для него не существует препятствий. Обычно мягкий, отзывчивый, он становится совсем другим. А игра, ведь это тоже страсть, еще похлеще другой».
— «Ну да, деньги, огромные деньжищи, каких орлов губили!» — «Нет, с Николам не так. Никто его не знает так, как я. Я сейчас скажу, что в нем самое главное. Он человек бешеных страстей. Ну как Рогожин у Достоевского. А страсть, Варенька, вещь ненадежная — была, да вся вышла. Я долго терпела, но так больше продолжаться не может. Пойми, он разоряет семью, детей, выставляет себя на посмешище. Я на днях ездила к адвокату Плевако, хочу взять Николая под опеку, он обещал изучить вопрос и прислать ответ сегодня». Варвара только и сказала: «Как же ты решилась, Оленька? Его, нашего благодетеля?» — «Решилась вот». — «Но ведь это разрыв, ты понимаешь?» — «Как же не понимать…»
Ответ привезли ближе к вечеру. Ольга прочла письмо и протянула листок Варваре. «Вот все и закончилось. И слог какой-то дурацкий: «На таких людей, как ваш муж, наложить опеку не придется: он сумел сравнительно в короткое время увеличить капитал отца во много раз».
Супруги Стахеевы развелись, сумев договориться по-хорошему.
Николай Дмитриевич переписал часть своих доходных домов на сына и дочь. Ольга Яковлевна стала единственной владелицей особняка на Новой Басманной улице. Свое состояние Стахеев постепенно, втайне ото всех, превращал в вечные ценности, которые легко можно унести — бриллианты, драгоценности, золото и платину. Прятал свои сокровища в одних ему известных тайниках, когда-то предусмотрительно устроенных доверенным архитектором. Невидимый бриллиантовый дым клубился в особняке. Николай Дмитриевич все продумал хорошо. Ольга Яковлевна, ни о чем не догадываясь, всегда рада была его принять.
В 1914 году он объявил, что навсегда переезжает жить на свой любимый Лазурный берег.
Начиналась мировая война. Ольге Яковлевне стало не под силу, да и ни к чему тянуть огромные расходы, и она съехала. Николай Дмитриевич не объявлялся. Особняк взяла в аренду за 25 тысяч рублей в год вдова Саввы Морозова. Савва, запутавшийся в связях с революционерами, в состоянии глубокой депрессии застрелился в Каннах, что, как говорили, было «благословением» для его семьи. Зинаида вместе со своим новым мужем, московским градоначальником Рейнботом, водворилась на Новой Басманной. Звалась она теперь дворянкой Зинаидой Резвой — немецкую фамилию с началом войны поменяли на русскую. Спрятанные сокровища ожидали своего часа.
Докторский саквояж уже дождался. Крепкие руки рабочего-железнодорожника несли его на Лубянку. Сзади под дулом винтовки вели его хозяина. Шли пешком по ночной Москве мимо его собственных многоэтажных домов. Дома казались Стахееву забытыми декорациями из прошлой жизни. На Лубянке он объявил: «Буду разговаривать только с вашим главным начальником» — и замолчал. «А как же представить вас, барин?» — дурашливо спросил старший. «Николай Дмитриевич Стахеев, потомственный почетный гражданин Москвы, коммерции советник, член Московского торгового банка, бывший конечно. Вы передайте, всем лучше будет», — миролюбиво закончил он.
«А ведь я знаю вас, Николай Дмитриевич, — встретил его Феликс Дзержинский. — Крым, Алушта, набережная Стахеева и полгорода в придачу — истинный отец-благодеятель».
Насмехается? Вроде нет, взгляд серьезный. «Хочу предложить вам сделку», — начал Стахеев. «Так сразу и сделку. Вот что значит деловой человек. Слушаю, слушаю». — «Я отдам вам все, что у меня есть. Это, — он показал на саквояж, — лишь небольшая часть, А вы взамен отпускаете меня с богом. И еще. Дом все равно заберут. Возьмите его себе, ну, наркомату, сыску. Хочу, чтобы в кабинете за моим малахитовым столом сидели именно вы».
На автомобиле они приехали на Новую Басманную, и Стахеев открыл Дзержинскому свои тайники. После чего с охранными документами был отпущен за границу. Железный Феликс, говорили, положил ему пожизненную пенсию, на которую Николай Дмитриевич и проживал в Монако до 1933 года. А на стахеевские сокровища на Каланчевской площади построили Клуб имени Октябрьской революции Казанской железной дороги, вскоре переименованный в Центральный дом культуры железнодорожников.
В этом новом, только что построенном доме и тронулся умом бывший предводитель дворянства и гигант мысли Киса Воробьянинов.
Николай Дмитриевич в Монако стал культовой фигурой. Считалось, что он является «пенсионером игрального дома» — так именовали бывших миллионщиков, спустивших в залах казино все свое состояние. Хозяева казино брали таких на пожизненный пенсион. Последние годы он провел на острове Мальта. Среди русских эмигрантов поговаривали, что все свои сокровища Стахеев передал ордену, в котором долгие годы состоял тайным магистром.
В Москве же после оглушительного успеха «Двенадцати стульев» среди журналистской братии гуляла байка о том, что Стахеев в двадцатые годы несколько раз приезжал в Москву по особому разрешению властей. И будто бы соавторы Ильф и Петров встречались с ним и брали интервью. Известно, что Остап Шор ушел из одесского уголовного розыска и начал карьеру шахматного гроссмейстера, многоженца, художника, поставщика консервов и члена подпольной организации. Особых успехов не достиг и, узнав себя в «великом комбинаторе», как-то заявился к соавторам в Москву за своими «авторскими». Денег не получил: ему пояснили, что образ собирательный. Бывшие одесситы хорошо посидели, выпили за дружбу. Остап слезно просил воскресить своего тезку, что и было ему обещано.
Особняку Стахеева повезло. Однажды попав к железнодорожникам, он так и остался на их попечении, понемногу ветшал, ремонтировался.
Вместо картины с комсомольским съездом повесили другое монументальное полотно — «И. В. Сталин с дочкой Светланой на руках». В остальном же, включая крымских лебедей, все оставалось как при Николае Дмитриевиче.
Где-то в семидесятые годы в подвале обнаружили захоронение. Это была молодая женщина. Прекрасное лицо и тело покрывала отвратительная ржавчина. «Девицу», так ее называли, отправили на реставрацию. Говорили, что это французская любовница бывшего хозяина, для которой он когда-то и выстроил особняк. Старый яблоневый сад, разбитый на месте английской лужайки, убрали, подземную комнату под фонтаном привели в порядок, и обновленную «девицу» с новым факелом вернули на прежнее место.
Но вот незадача — новый факел сделали в форме круглого белого шарика, и магия пропала.
Просто еще одно световое пятно среди моря московских огней...
Благодарим за помощь в организации съемки директора ЦДДЖ С.И. Мимидлаеву
Подпишись на наш канал в Telegram