Семена Михайловича Буденного многие считали простаком, не подозревая, что это маска. Маршал был очень умен и, долгие годы находясь рядом со Сталиным, понимал, что среди волков безопаснее изображать простодушие…Об этом, а также о многом другом рассказывает Нина Буденная, дочь знаменитого создателя Первой конной.
— Нина Семеновна, ваш отец и вправду из казаков?
— Все так и думали, но на самом деле семья Буденных из Воронежской губернии: они переехали на Дон, когда дедушке моему, папиному отцу Михаилу Ивановичу, было два года. Им казалось, что на Дону земли много, а земля-то вся казачья. (Казачьим семьям при рождении каждого мальчика по пятнадцать десятин прирезалось.) Но казаки отдавали землю в аренду, вот они на Дону и обосновались. Папа казаков любил и всю жизнь старался быть не хуже их. И шашкой владеть, и на лошади скакать...
— Но комплекс «иногороднего» у него все-таки остался.
— Им же там все время в нос этим тыкали. Дедушка коробейничал, крестьянствовал, даже стал старостой у иногородних. У него было одиннадцать детей, папа родился вторым. А его старший брат в 1902 году уехал в Америку...
— То есть старший брат первого заместителя министра обороны и маршала Советского Союза стал американцем?
— Ну да.
Он был батраком в немецкой экономии, потом его хозяин уехал в Аргентину, и дядюшка с ним, причем вместе с женой. Но ей там не понравилось. Общими трудами купили жене обратный билет и отправили домой. Здесь она и растворилась. Немец тем временем умер, и дядюшка женился на его вдове, затем семья перебралась в Штаты. Последнее письмо от них мы получили уже после войны: мой двоюродный брат Эмиль (на самом деле конечно же Емельян) написал, что дядюшка умер. На этом переписка и закончилась.
Когда дядя уехал, старшим из сыновей стал папа. Для начала его отдали мальчиком в магазин к купцу Яцкину. Папа был интересным пареньком, и купеческие дочки с ним много возились... В 50-е годы они ему звонили, просили помочь. Хотели машину купить... Папа помог — в свое время сестры Яцкины и грамоте его выучили, и математике, а отец добро помнил.
В 1903 году папу призвали в армию и отправили в Приморский драгунский полк. Там же он остался служить сверхсрочную, и в 1907 году его, как лучшего наездника полка, послали в Петербург, в Высшую кавалерийскую офицерскую школу на Шпалерной, на годичные курсы для низших чинов. У курсантов были дежурства при Зимнем, и папа считал, что знаком с Николаем II.
— Лично знаком?
— Близкой дружбы конечно же не сложилось, но когда отец победил на конноспортивных соревнованиях, император вручил ему приз и пожал руку. С тех пор царь всегда здоровался с ним за руку, когда мимо караула проходил.
После школы отец приехал в станицу на побывку, женился и тут же уехал. Его жена оказалась хорошей работницей, и мой дедушка был доволен невесткой. Но там были всякие обстоятельства... Да и то сказать: сколько может женщина без мужа жить?
— Очевидно, не очень долго.
— Жила-то она как раз долго... А ко всему остальному папа относился спокойно.
Потом началась Первая мировая: папуля воевал на Кавказском фронте и стал полным георгиевским кавалером — 4 креста, 4 медали. Он не боялся брать на себя ответственность, решения принимал молниеносно и в военном отношении был очень хитроумным человеком.
— Не случись революция, глядишь, и генералом стал бы.
— Нет, он подумывал о конном заводе. У него ведь после 1917 года денег не стало — он их сдал в фонд революции.
— Откуда у унтер-офицера Буденного взялись деньги?
— Он зарабатывал тем, что офицерам лошадей выезжал. Те ему не бумажками, а золотом платили — 5 золотых рублей в месяц за каждую лошадь. Папа копил на свою мечту, а офицеры у него в долг брали, потому что крепко пьянствовали и в карты играли.
— Выходит, революция Семена Михайловича подкосила?
— Материально да.
У отца были не бог весть какие деньги, но на начальный капитальчик для маленького конного заводика ему хватило бы.
— Ваш Буденный не похож на бабелевского кровожадного скифа.
— Да у Бабеля ерунда все... Где он этого скифа видел? Сыр-бор начался с того, что в первом варианте «Конармии» в четырех главах, опубликованных в «Красной нови», Бабель дал своим персонажам имена реальных людей. Вот они все и взбеленились: папу засыпали решениями партсобраний полков, осуждающих Бабеля.
Ветераны Первой Конной блажили почем зря — вот папа и вступил в полемику с защищавшим Бабеля Горьким.
Но это было в конце двадцатых, а арестовали и расстреляли Бабеля через десять лет, с их спором его смерть никак не связана. Во-первых, Бабелю не надо было брать в любовницы жену Ежова. А во вторых, он сам от «чеки» был приставлен к Конной. Вся его компания была чекистской, он в НКВД левой ногой открывал дверь.
Бабель дружил с замечательным мхатовским актером Борисом Ливановым. Он был с ним откровенен, а ливановский сын Вася, будущий телевизионный Шерлок Холмс, внимательно слушал разговоры взрослых. Позже он мне их пересказал: про чекиста из «Конармии» Бабель говорил — «это я». Отец приятельствовал и со Львом Шейниным, писателем и бывшим энкавэдэшником, и тот тоже подтверждал, что у Бабеля без «чеки» дело не обошлось.
— А Георгиевские кресты-то сохранились у Семена Михайловича или на Осоавиахим ушли?
— Ушли.
Но потом папа заказал дубликаты. Сколько себя помню, кресты были у него всегда. Он с ними иногда фотографировался. У него кителек был защитный, на него и надевал: 4 креста и 4 медали. Есть и фотография: папа с полным Георгиевским бантом.
— Выходит, он их с советскими наградами не путал?
— Не путал — потому что те у него на груди не помещались. А к Георгиевским крестам очень трепетно относился.
Они были четырех степеней: 2 серебряных, 2 золотых. На медалях — профили Николая II.
— Тридцатые годы, дом на улице Грановского, населенный членами Политбюро. Наверху — Маленков и Хрущев, под ними — маршал Советского Союза, кандидат в члены ЦК КПСС и Президиума Верховного Совета СССР Буденный — живая легенда, олицетворение красной конницы. А на груди у него профили Николая II...
— Полный Георгиевский бант удалось получить немногим, и отец этими наградами дорожил. А что до живых легенд... Вы знаете — он же все понимал. Папа был в высшей степени нормальным человеком, умевшим видеть жизнь в светлых красках. Война — страшная штука, но он так комично рассказывал про Гражданскую — обхохочешься.
— Однако в его жизни, насколько я знаю, далеко не все было весело?
Что-то нехорошее случилось с первой женой...
— Она случайно застрелилась. Это произошло в том же доме, где мы живем сейчас, в Романовом переулке, на бывшей улице Грановского, но в соседнем подъезде. Все случилось в 1924 году — папа совсем недавно здесь поселился, с ним жили его мать и сестра, но в тот вечер обе были в театре. А папа шел домой с совещания — по Семашко, по Нижнему Кисловскому...
— Вот так командарм и шел: пешком, один, без охраны?..
— Так все и было. И видит: в темноте кучкуется какая-то компания.
«Вот я, — так он мне об этом рассказывал, — с предохранителя вальтер свой и снял. Домой пришел и положил его на комод, куда всегда клал. А потом сел и начал сапоги стягивать». (Сапоги-то эти с тальком надевали, и снять их было целое дело.)
А жена подошла к комоду, взяла пистолет, к виску приставила. Сказала: «Смотри, Сема» — и нажала на курок. И все...
— Жены военных обычно знают, что с оружием играть нельзя.
— Папа рассказывал, что в Гражданскую жена его была в Конармии, заведовала медицинской частью...
— Из станицы он ее все-таки забрал?
— Наслушаешься, что тебе рассказывают, так и заберешь.
В Конармии у нее наган был. Папа говорил, она вроде бы умела с ним обращаться, но и то один раз ехали куда-то в поезде, жена крутила-крутила наган в руках, а потом на курок и нажала. Пуля в сантиметре от его виска пролетела...
Между прочим, нам, детям, папа запрещал даже детский пистолет на человека направлять: «А вдруг настоящее оружие в руки попадет?»
— Вторая жена Семена Михайловича была оперной певицей?
— Женился-то он не на певице, а на обычной девушке (они познакомились в санатории). Она уже его женой в консерваторию поступала. И то он ей объяснял, как надо петь. У него слух был великолепный. Что ему ни сунь в руки, на всем сыграет: и на баяне, и на аккордеоне, и на гармошке немецкого строя, а это очень сложный инструмент.
В 50-е годы даже пластинки продавались под названием «Дуэт баянистов»: играли папа и его приятель из Ростова.
Так вот, его вторая жена, Ольга Стефановна, начинала учиться как меццо-сопрано, а потом папа ей сказал: «Ты поешь не своим голосом» — и она переквалифицировалась в контральто. Папуля и тут поруководил немножко.
— В 1937 году Ольгу Стефановну посадили...
— Отцу с его дамами не везло. Тогда он был инспектором кавалерии РККА и по полгода мотался по военным округам. А в Москве молодая жена одна, и у нее случился бурный роман с тенором из Большого театра... Папа был в курсе: стукачей в Большом хватало. Но он ничего не предпринимал, почему — не знаю.
Может, из гордости, а может, и от любви...
Жена моталась без него по посольствам: получает приглашение и едет на прием с женой начальника Генштаба РККА, маршала Егорова. Она вела светскую жизнь, на этом бедняга и погорела: ей приписали связь с иностранцами.
Когда Ольгу арестовали, папы в Москве не было. А то ведь поговаривали, будто он ее сам отвез в «чеку»... Но это глупости. Отец к Сталину ходил отбивать ее. У него этот разговор записан: «У тебя жена плохая!»— «А уж это дело не политическое, а семейное».
Сталин отправил Буденного к Ежову, и тот сказал, что Ольгу Стефановну взяли только затем, чтобы разузнать побольше о жене Егорова, а потом, мол, отпустят.
Ольгу, конечно, жалко безумно.
Она несколько лет просидела в одиночке, ее насиловали... Потом жила на поселении в Сибири, а в общей сложности мотали ее по тюрьмам и ссылкам 19 лет: с 1937-го по 1953-й. На поселении работала уборщицей в школе, и там к ней очень плохо относились: местные считали, что ее арестовали за то, что она хотела отравить Буденного. Отец следил за ее судьбой и, как только стало возможно, вывез ее из Сибири, выбил комнату, содержал материально... Но она прожила недолго.
Ни в первом, ни во втором браке детей у отца не было. Зато нас трое .
— С вашей-то мамой как Семен Михайлович познакомился?
— Мать Ольги Стефановны ее ему сосватала, родная мамина тетка. Мама приехала в Москву учиться в мединституте, на стоматолога. И снимала угол в коммунальной квартире: у хозяйки, за занавесочкой... Сюда, на улицу Грановского, она приходила к двоюродной сестре, но папы не видела — очень его стеснялась. А потом, когда Ольги Стефановны в доме уже не было, тетушка и говорит: «Давай-ка я тебя с Семеном Михайловичем познакомлю. Он такой хороший человек, такой замечательный! Ведь если даже Ольгу и выпустят, какая она ему жена после всего, что было?»
Ну и познакомила. А мама была хорошенькая... Она стала приезжать к тетке, чтобы помочь убраться, что-то приготовить. И вот так полегоньку-помаленьку...
— Началась любовь.
— Любовь была очень большая — они обожали друг друга как ненормальные.
— Но он же был намного старше!
— Конечно. Но папуля был очень бравый, и они жили душа в душу. С мамой ему было хорошо... Но он ее долго никуда не выводил.
— От кого же Буденный ее прятал?
— Думаю, от товарища Сталина. Он за нее боялся: пусть лучше не попадается вождю на глаза, мало ли что тот надумает. Но потом все-таки взял ее на какой-то прием, Сталин подошел, выпил за них...
— И пощадил молодую.
— Да. После этого папа стал водить маму всюду.
— В каждой квартире вашего дома на улице Грановского в свое время жил человек, ставший советским мифом: от Буденного до Хрущева и Жукова. А в 30-е годы коммунальный — предельно тесный — стиль общения был присущ даже немногочисленным обладателям отдельных квартир. Как общались соседи по дому на Грановского?
— Когда бурно разоблачали культ личности, я прочла одну очень смешную статью, напечатанную в «Правде». Там был помещен документ, адресованный Маленкову. В нем говорилось, что за жильцами нашего дома шла слежка. В частности, к Буденному через батарею верхней квартиры было опущено подслушивающее устройство. А наверху жил сам Маленков. Из его квартиры к нам, стало быть, и спустили прослушку, Маленкову же об этом и доложили...
Если он об этом не знал, ситуация, согласитесь, дикая. Если знал — дичайшая: до такого абсурда не додумался бы и Ионеско. Что же касается коммунистического стиля общения, мы жили в совершенно особом доме, и отношений между соседями, считайте, не было. Мама дружила с женой Тимошенко, я дружила и дружу с удочеренной внучкой Никиты Сергеевича... Родители не общались ни с кем из тех, кто жил на Грановского, — кроме Рокоссовского и Ворошилова.
Отец дружил с адмиралами Кузнецовым и Исаковым, со своими конармейцами. Они к нам в основном и приходили. Пели народные песни и плясали, как сумасшедшие, папа играл на гармошке. И никто никогда не напивался — все знали меру.
— Существуют легенды о том, что Буденный был украшением сталинских застолий: вождь, мол, очень любил слушать его гармошку.
Входил ли Семен Михайлович в ближайшее окружение Сталина?
— Нет. С Ворошиловым они вообще на «вы» были. А к Сталину отец обычно попадал с ноябрьского парада: они договаривались на трибуне Мавзолея, а потом ехали к Сталину на дачу. Иногда папа даже присылал машину со сталинской дачи — за гармошкой.
— А Сталин его любил? Из военной элиты 30-х годов выжить удалось очень немногим...
— Судя по тому, что он остался жив, наверное, любил. Отец казался очень простым человеком, но на самом деле был необыкновенно умен. Видимо, это его и спасло. Он ведь очень многим помог: к примеру, вытащил из тюрьмы Рокоссовского.
Рокоссовский произносил тост на юбилее в честь отцовского 80-летия и рассказал эту историю в подробностях. Отцу принесли список арестованных высших офицеров — а там большинство кавалеристов. И он пошел с этим списком к Сталину: «…Тут двоих не хватает: вас и меня. Мы вместе с ними кровь проливали…»
Сталин вызвал Ежова, спросил, почему эти люди сидят. Тот ответил что-то невнятное, и на следующий день все командиры были выпущены.
Он и Жукова увел от больших неприятностей. У Георгия Константиновича был неуживчивый характер, в своем округе он напрочь рассорился с областным партийным руководством. Тогда нам написала жуковская жена — просила помочь, но сделать это так, чтобы все осталось в тайне. И папа помог: забрал Жукова в Москву, а о причине своего перевода тот так и не узнал.
У отца была такая метода: если кто-то из его генералов, бывших конармейцев, оказывался в опасности, он отправлял их с глаз подальше, ставил директорами конных заводов.
И они там, как правило, приживались.
— На первом этапе Великой Отечественной войны Семен Михайлович командовал войсками двух направлений, затем фронтом, но немцев не остановил. В январе 1943-го он стал командующим кавалерией Красной армии — и это уже роль второго плана. Было ли у него ощущение собственного, личного поражения?
— Нет. Он понимал, что в тот период по-другому не могло быть, и это не от его качеств зависит. К тому же его назначали на уже проваленные направления.
Там ничего нельзя было сделать — как, к примеру, под Киевом. Отцовской заслугой было то, что к началу войны он создал конно-механизированные группы, усиленные танками. Москву среди прочего спасла кавалерия. Техника зимой, в лютые морозы, встала, а Белов и Доватор рубили фашистов как капусту.
Папа знал, что нам придется отступать, и его главной задачей было уберечь людей.
— То есть в 1941—1942 годах он на победы не рассчитывал?
— Не рассчитывал. Говорил, что мы к этой войне были абсолютно не готовы.
— В 60-е годы Семен Михайлович отходит от дел, уезжает в Баковку и живет там, как на казачьем хуторе, — солит арбузы, выезжает лошадей...
— Так было после того, как Никита Сергеевич Хрущев вытурил его из армии. До этого папа работал заместителем министра сельского хозяйства по коневодству. (Оно имело прямое отношение к военному делу — лошади были нужны еще не упраздненной кавалерии.)
А в 1963-м папа с другими маршалами возвращались с больших маневров. Он и Конев посидели в вагоне у Тимошенко, немного выпили. А потом Тимошенко доложил обо всем Хрущеву.
Тимошенко не любил папу из-за киевской истории. Папа тогда командовал Юго-Западным направлением и требовал отступления, а Ставка уперлась — и ни в какую. Он понимал, что его снимут, но не хотел идти на провал. И его действительно сняли, вместо него прислали маршала Тимошенко, экс-наркома обороны, бывшего комдива в Первой конной.
Папа сказал ему: «Мы с тобой два маршала, давай от нашего имени отправим в Ставку телеграмму и предложим оставить Киев».
А Тимошенко ответил: «Чего я буду свою голову подставлять? Все равно нам бежать до самой Аляски». Ну и попали в плен пятьсот тысяч человек, а Тимошенко откатился дальше Харькова.
Этого он папе не простил и при каждом удобном случае на него «сигнализировал». Не удержался и сейчас: «Буденный по дороге пьянствовал и говорил, что в коллективное руководство верит, но из членов коллективного руководства не доверяет никому».
Вот Никита от него и избавился.
У папы было предынсультное состояние, он с ума сходил — армия для него была всем на свете.
Тогда мама дружила с женой Хрущева. Она пошла к Нине Петровне и объяснила ей, что это все Тимошенко постарался. Никита Сергеевич сказал: «Пусть пишет покаянное письмо». Папа покаялся, и ему бросили «кусок» —посадили на ДОСААФ.
А чтобы сгладить свою резкость, Хрущев велел выделить папе участок земли на нашей госдаче и разрешил ему построить дом. (Тогда это не позволялось.) Так мы нашу нынешнюю дачу и построили. У папы как раз вышли две книжки, все гонорары на нее и ушли. У нас была летняя деревянная конюшенка — ее снесли и построили новый дом.
После этого папа и переселился в Баковку.
Поначалу, когда он еще был в армии и дача была государственной, она походила на барскую усадьбу. Это сейчас здесь образовался поселок, тогда же вокруг никого не было. Стояла только наша госдача — ограда, а за ней двадцать один гектар земли. С прудом и ручьем вдоль забора... Еще с конюшней. Большой дом, много обслуживающих людей, они любят нас, мы их обожаем. Словом — сельская идиллия. Те, кто у нас работал, держались за свои места: раньше здесь стоял дом, где они жили, а у многих не было другого крова. К тому же отец помогал им, чем мог...
В Баковку каждое лето приводили трех-четырех, иногда пять лошадей. Приезжали солдатики, которые ухаживали за лошадьми, и офицеры из Высшей офицерской школы в Хамовниках. Один из них был чемпионом страны по верховой езде, когда-то его, как и других, папа учил выездке...
Он и здесь занимался со своими бывшими учениками. Отец в скачках не участвовал, но знал лошадей, имел к ним подход, умел тренировать, видел, что каждая собой представляет, и мог предсказать ее будущее по экстерьеру.
— А на лошадь-то он до какого возраста садился?
— Последний раз в восемьдесят четыре года.
— На даче, для души, или при каких-то официальных обстоятельствах?
— На даче, для души. В Баковке жил Софист, его последний конь. Папа на нем семь парадов принял. Этот конь его издали слышал: отец только вышел из дому, а Софист уже ноздрями «фр-р-р!» и стоит у изгороди, ждет.
Софист 1945 года рождения был и сумел пережить папу. Он умер в тридцать три года, в 1978-м.
— Бог ты мой... Он умер у вас в Баковке?
— На даче была конюшенка, в ней он у нас и жил. А на зиму папа отдавал его на Первый Московский конный завод. Там он и доживал.
На этом заводе был занятный начальник конной части. «Сидим, — говорит, — в моем кабинетике. Слышим, скачет лошадь между денниками. Ну, думаю, Софист вырвался. Кинулись мы в коридорчик, но там никого нет, Софист на месте стоит. Ушли. Слышим — опять топот, вроде конь возвращается. Снова выбежали — нет никого...»
Тут им позвонили и сказали, что папы больше нет.
Когда папа умер, Софист плакал. На конезаводе говорили, что он стоял в своем деннике, и у него слезы лились из глаз. Здесь нет ничего удивительного: лошади — телепаты.
Через семь лет этот начкон, Павел Алексеевич Туркин, снова нам позвонил: «Приходите, — говорит, — с Софистом проститься. Он совсем плохой». Даже мама поехала, которая к лошадям вообще никакого отношения не имеет. Софиста уже ноги не держали, и он был подвешен к потолку под брюхо. Тогда он тоже плакал...
И то сказать — этот конь знал нашу семью весь свой мафусаилов век...
Когда отец в последний раз — «на пенсию» — отправлял Софиста на Первый конный завод, он сидел в кресле-каталке со сломанной ногой. Кресло стояло на крыльце, и старый Софист заполз на крыльцо на полусогнутых ногах и уткнулся головой в колени отца.
А тот сказал: «Ну, Фуня, кто кого переживет…»
— Семен Михайлович был заботливым отцом?
— Очень.
— Некоторые до сих пор удивляются: как же так, Буденный, такой большой человек, — и дочка выходит замуж не за сына маршала, а за артиста Державина... Он принял это нормально?
— Абсолютно. Своих кавалеров и ухажеров я домой не водила, в компании у меня только друзья были. Если кто ко мне и приходил, то я кавалеров родителям не показывала. Знала — это все преходящее и малоинтересное...
Миша был единственным, кого я сразу привела в дом. (Конечно, не сразу — через какое-то время.) И когда познакомила его с родителями, те сразу поняли, что это не просто так. Потом я маме-то и говорю: « Ну как тебе?» — «Да разве он может не понравиться?» Миша же был красоты несусветной — не налюбуешься. Все падали. Да и характер у него сами знаете какой — милейший человек. Как он мог не понравиться?
— Ну, все-таки... Военные любят, когда дочки выходят за военных.
— Да нет. Папа его сразу принял. А вот с мамой поначалу были сложности — я начала поздно уходить на свидания. Раньше в пол-одиннадцатого уже я должна была быть дома, а теперь в пол-одиннадцатого только уходила — мы ведь встречались после Мишиных спектаклей. Маме я объясняла: у человека такая профессия.
А то когда ж мы будем встречаться?
— Как родители восприняли ваш развод?
— Папы уже не было, а то мне пришлось бы плохо: он очень Мишу любил. А с мамой я справилась. Великая любовь ведь пришла.
Грех было Мишу обижать, но что тут делать? Человек такой был, что устоять оказалось невозможно.
— Был?
— Умер Коля-то у меня.
— А что был за человек?
— Пономарев Николай Афанасьевич, замечательный художник-график. Он 20 лет возглавлял Союз художников СССР, был президентом Академии художеств.
При этом абсолютно нераскрученный.
— Как же так?
— Он не сделал в Москве ни одной своей персональной выставки, не купил за счет художественного фонда ни одной своей работы. Ненормальной порядочности был человек. Поэтому его знают только профессионалы.
Не знаю, решилась бы я на развод с Мишей, будь жив папа: в последние годы он жил только нами, детьми и своими внуками. Таким я его и вспоминаю: зима, Баковка, а он в старой маршальской шинели тащит санки, в которых сидит моя дочка Маша.
Это мой Буденный...
Подпишись на наш канал в Telegram