Насколько близко я знала Михаила Ульянова? В какой-то момент его супруга, моя ближайшая подруга Алла Парфаньяк решила больше не выходить «в свет». И на разного рода мероприятия вместо нее он начал брать меня. При этом вел себя очень смешно: едва появившись в дверях, с порога спешил объяснить: «Это не жена! Это вовсе не моя жена!»
Аллы не было комплекса Орловой, она не боялась показаться постаревшей, хотя всю жизнь была настоящей красавицей. Просто на каком-то этапе она серьезно пересмотрела свои жизненные ориентиры.
Вдруг в один прекрасный день решила больше не работать в театре. Так же внезапно прекратила устраивать свои знаменитые на всю Москву банкеты. И в конце концов перестала появляться на людях вместе с мужем. Окончательно втянулась в роль домашней хозяйки, погрязла в грядках, на которых у нее росли действительно необыкновенные овощи и совершенно роскошные цветы. Удивительное дело: самым непостижимым образом они с Мишей словно поменялись местами. Она стала как он, а он… Все стало наоборот, все… В последнее время я часто вспоминаю их, страшно скучаю и, ей-богу, не знаю, кого из этой своеобразной пары мне не хватает больше…
Начало их отношений можно охарактеризовать как стопроцентный, да простит меня читатель за старомодное слово, мезальянс.
Деревенский парень Миша приехал из своей Тары (даже не из Омска, а из-под Омска) с трофейным чемоданчиком и трофейным же пистолетом, заботливо врученным ему отцом — мало ли, Москва все же… Сын председателя колхоза и неграмотной крестьянки. Не просто малообеспеченный — бедный! До сих пор ходят легенды, как они с Тимофеевым, также впоследствии народным артистом, студентами отправлялись на рынок пробовать квашеную капусту. Полдня пробовали, пока не наедались.
Алла же выросла в семье столичного профессора политэкономии, была весьма неглупа, начитанна и, в хорошем смысле, с манерами. А еще чудо как хороша — яркие светлые глаза на фоне темно-русых волос. Ей прочили блестящую карьеру и на сцене, и на экране. Одна из самых завидных невест Москвы — это уж точно.
И она прекрасно об этом знала. Как шутил впоследствии Миша: «Всем девочкам мамы внушают, что они редкие красавицы, но только Алла Петровна сохраняла эту уверенность лет до пятидесяти».
Ее брак с любимцем страны Советов и личным другом Васи Сталина актером Николаем Крючковым всеми был воспринят как факт естественный и закономерный. Роман их закрутился на съемках картины «Небесный тихоход». А ничто так не радует глаз зрителя, как пары, сошедшие с афиш. Крючков тогда был бешено популярен. С концертов возвращался с мешком, набитым банкнотами. «Вот тебе, мамочка, принимай!» — громогласно объявлял он об очередном своем финансовом успехе. Жил на широкую ногу, да и Алла себе мало в чем отказывала. К театру она подкатывала на мужнином «Москвиче» с водителем — по тем временам роскошь невероятная, все равно что сегодня прилетать на личном самолете.
Всегда лучше всех одевалась. Одежду ей шили самые модные портные, позднее, кстати, ее одевал только Вячеслав Зайцев. Она обожала наряды кутюрье и его самого. Шляпки заказывала у лучшей шляпницы Москвы, сестры актера Бориса Оленина.
Правда, время от времени подруга жаловалась: мол, звездный муж не дурак выпить, что было правдой — гульнуть Николай любил. И тем не менее мне он вспоминается обаятельнейшим мужчиной, в чем-то, на мой взгляд, удивительно схожим с Мишей Ульяновым, который возник, когда Аллина семейная жизнь затрещала по швам. За Парфаньяк много кто пытался приударить, но далеко не всем это удавалось. Однако из толпы своих воздыхателей Мишу она как-то выделила.
Помню, смотрим с ней прогон сказки по пьесе Маршака «Горя бояться — счастья не видать». Событие не из ряда вон, но играет сам Рубен Николаевич Симонов — надо присутствовать. И вдруг Алла говорит: «Галь, как тебе вон тот молодой человек?» А на сцене толпа мужиков. «Какой?» — не понимаю я. — «Ну который с краю…» — «И что в нем хорошего? Кривоногий, невысокий, неказистый какой-то… Нет, мне он не нравится!» «Да?.. А я думала… Это Миша Ульянов, у нас роман», — призналась Алла.
Влюбился он тогда страшно, просто проходу ей не давал. Но из-за разницы в статусе не очень надеялся на положительный для себя итог. Однажды сидим на банкете по случаю Нового года, заходит Алла в умопомрачительном белом платье из гипюра.
Все ахнули — тогда ж вообще ни черта невозможно было ни достать, ни купить, а тут... Я Мишу под локоть подталкиваю: «Смотри, красота какая!» «Красота, да не про мою честь…» — мрачно бурчит он в ответ.
Был в этой амурной истории еще один знаменитый персонаж. Писали, что Алла, вдруг встретив Бернеса, мгновенно влюбилась, став, таким образом, инициатором их отношений. Это не совсем так. Все они — Крючков, Бернес и Алла — принадлежали к одной компании. Подробностей я не помню, но одна фраза знаменитого поэта и барда, сказанная уже замужней моей подруге, въелась в память: «И даже без надежды я все равно люблю». Когда начался их роман — неизвестно, то ли до замужества с Крючковым, то ли во время… В конце концов, он — поэтическая натура — мог ее любить и на расстоянии.
Алла тоже явно была влюблена, потому что от нее только и слышно было: «Бернес то, Бернес се…» Увидит, как я стол вытираю не очень чистой тряпкой: «А вот Бернес убил бы тебя за такое!» «Да иди ты, — говорю, — к черту со своим Бернесом». Замуж за него она хотела очень. Сама говорила. Когда за Аллой начал ухаживать Ульянов, советовалась: «Как ты думаешь, за кого?» « За Марка, конечно», — отвечала я, удивляясь, как их вообще можно сравнивать. Бернес — интересный, талантливый, известный. А Мишка — ну Мишка и есть! Не раз рассказывал, как доил коров и заготавливал им сено. Мы его истории слушали как некие экзотические небылицы, настолько чуждо нам все это было. Да простит меня тот, кто впоследствии стал моим большим другом, но поначалу он действительно выглядел абсолютным лопухом и голодранцем. Помню, Алла поехала в круиз, позвала его с собой, а Миша ужасно страдал, что не мог заплатить за себя и был вынужден в поездке жить за ее счет.
Мы были в Риге на гастролях, когда узнали, что у Бернеса умерла жена, Паола, и он остался с маленькой дочкой.
Алла бросила все и рванула в Москву. Почему он в итоге на ней не женился, бог его знает. Не судьба. На одном из школьных родительских собраний, которые он, как истинный еврейский отец, не пропускал, Марк познакомился с молоденькой барышней. Лиля была замужем за каким-то знатным французом, но Бернес ее отвоевал. На ней он в итоге и женился. К слову, внешне она была вылитая Парфаньяк!
Отношения Аллы с Крючковым закончились некрасивым судом — делили имущество. Подруга моя оправдывалась тем, что у нее маленький сын — Коля, названный в честь своего отца.
Чем оправдывался Крючков, понятия не имею... Любой развод — это неприятно, а Алла еще и всегда отличалась хваткостью, и то, что по суду она получила немало, можно объяснить не только благородством Николая. Квартира отошла ей, и Алла зажила там с Мишей, маленьким Колей, а вскоре родилась и Ленка.
Отец из Ульянова вышел абсолютно сумасшедший. Он обожал дочь! Однажды мне позвонила Алла и говорит: «Как тебе нравится этот чокнутый? Пошел дождь, Мишка схватил какие-то боты и рванул на машине в школу, чтобы, когда Ленка пойдет домой, не дай бог, не промочила ноги!» — «Будь это моя Ляля, я сделала бы тоже самое, только без машины!» Алка прикусила язык. Забегая вперед, скажу: когда их ненаглядная Лена повзрослела, Миша не ложился спать, пока она не придет домой.
При этом Алла спокойно смотрела десятые сны. С появлением внучки эта его родительская паранойя развилась до космических масштабов, и я знаю, что Лиза, когда возвращалась домой, первым делом должна была доложить о прибытии деду.
Поначалу Алла переживала, как бы из-за такой сумасшедшей любви Михаила Александровича к дочери не почувствовал себя лишним Коля. Но Миша был настолько щедр душой и добр, что его хватало на всех. Как сейчас помню, в холле их квартиры постоянно висела бумажная «простыня» с напоминаниями, куда и во сколько он должен пойти «по делам». И чаще всего «дела» не были его личными: для кого-то надо было о чем-то похлопотать, замолвить слово, помочь, достать… Однажды после спектакля в Омске на сцену поднялась девушка и подарила Михаилу Александровичу кружку с его портретом.
«Спасибо за то, что вы есть. Вы мне жизнь спасли», — сказала. А тот смотрит и ничего не понимает. Оказалось, несколько лет назад ей потребовалась сложная операция, делали такие только в Москве, и попасть на оную было нереально. Родителям девочки посоветовали обратиться к Ульянову: мол, знаменитый артист — хороший мужик и к тому же земляк. С большим трудом нашли его телефон, очень волновались… Конечно, Миша все устроил, девочку прооперировали, она осталась жить. Я ревела, слушая этот рассказ, а он так ее и не вспомнил. Потому что таких девочек у него были десятки!
Когда случались сложности с продуктами, помогал и с ними! Для такой знаменитости, как Ульянов, под прилавками находили даже то, чего в помине не было.
Помню, сильно заболела Люся Целиковская, и ее мама попросила меня купить на Арбате в «Диетическом» хоть какого-нибудь мяса. А я иду в магазин и думаю: «Почему Юра (в то время Ю. Любимов был мужем Л. Целиковской) не может сбегать? Его же все знают, точно дадут!» Но, видно, Юрию Любимову не к лицу казалось то, что для Миши Ульянова было совершенно естественным!
Да, кстати, про Любимова и Ульянова есть у меня одна смешная история. Однажды чокнутый отец и творец-диссидент столкнулись в приемной у всесильного министра культуры Екатерины Фурцевой. Время было такое, что даже для решения ерундового вопроса приходилось обращаться к министру, впрочем, исключительно при наличии личного знакомства с последним...
Лена часто болела в детстве, и Миша пришел к Фурцевой в надежде разжиться путевкой для дочери на Кавказ на воды. Юра же начинал работать над спектаклем «Оружие безоружных» по поэме Евгения Евтушенко «Под кожей статуи Свободы» и притащился просить разрешения на выезд в Штаты. Екатерина Алексеевна, пребывая не в лучшем расположении духа, заходить велела обоим сразу. И вот Михаил Александрович объясняет, что надо бы дочку подлечить целебной минералкой, а Юрий Петрович рассказывает о своем стремлении поехать в США, потому как художественная необходимость: «Не могу же я ставить про Америку, ни разу там не побывав. Дайте творческую командировку». «А я вот была недавно, и поверьте, делать там нечего», — говорит Фурцева. «В Железноводск хорошо бы…» — скромно напоминает о своем присутствии Миша.
«Евтушенко, автор поэмы, сто раз там был, а я — нет! Не будет без моего визита в спектакле достоверности», — не сдается Юра. «Только зря время потратите! Не вижу смысла!» — упорствует и Фурцева. — «Путевка, Железноводск…» Любимов, как и положено оппозиционеру, закипает, начинает на чем свет стоит костерить бюрократов и систему. Тут уж не выдерживает и Фурцева: «По своей стране побольше ездили бы! Вон, как товарищ Ульянов, на водах бы подлечились!» — «Я не себе… Мне бы дочку...» Испепеляющий взгляд Юры на Мишу. «Да я здоров!!!» — на весь министерский кабинет орет возмущенный Любимов. «Не знаю, не знаю… — мрачно завершает беседу Фурцева. — Нервы у вас явно не в порядке».
В итоге Миша отправил своих на Кавказ, а Юра в США так и не поехал.
«Представляешь, на весь этаж орал, что он здоров!» — трясясь от смеха, рассказывал мне Ульянов.
Но это я отвлеклась, продолжу о Мишиных добрых делах. Боюсь перепутать детали, но внучка одной нашей общей приятельницы поступала в полиграфический институт на престижный факультет графики. Хорошая девочка и талантливая, однако и желающих поступить было немало. Я набралась наглости и попросила Мишу, чтобы он позвонил заведующему кафедрой, которым тогда был ныне покойный знаменитый Андрей Васнецов. Ульянов как-то обмолвился о своем с ним знакомстве, и я подумала: что ему стоит номер набрать?.. Дело, однако, осложнялось тем, что друг мой буквально на следующий день собирался уезжать на юг, и к моменту приемных экзаменов его просто не могло быть в Москве.
Про то, как развивались события, мне уже потом рассказывали. А развивались они так: Ульянов примчался в институт чуть ли не за час до своего отъезда. Васнецов потом вспоминал, что это были каникулы, в институте ремонт, бедлам страшный. И вот посреди этого бедлама — как мираж в пустыне — к нему по коридору движется «маршал Жуков» и, краснея и запинаясь, просит его обратить внимание на «хорошую девочку». Вот в этом весь Ульянов! Как бы ни был загружен, как бы ни была незначительна просьба, всегда находил время и делал!
Впрочем, окончательно превращать Мишу в бронзовый бюст мне не хотелось бы, слишком он был живым и непосредственным. Как-то едем с ним мимо Киевского вокзала. А там выстроили дом для сотрудников нашего и Малого театров. Миша хлопотал, чтобы вахтанговцам досталось побольше жилплощади.
И действительно много кто получил — и рабочие сцены, и костюмеры... «Сколько же я набегался с их квартирами, — неожиданно говорит мой друг, поворачивая руль. — Смотри, почти все окна горят. И ведь ни одна сволочь не пригласила на новоселье!» «Миша! — всплеснула я руками. — На кой черт тебе их новоселья! Так хотелось пойти?» — «Да нет, не хотелось, а все-таки противно...»
Конечно, он был неоднороден и неоднозначен. Как и все люди, как и все мы… Но какая личность! Если подумать — и когда только успевал! Сколько ролей в театре, сколько в кино! Блестящие Чарнота из «Бега» и председатель, выписанный тонкой кистью Карамазов и надрывающий душу ворошиловский стрелок… И я действительно не знаю, кто лучше Ульянова смог бы сыграть маршала Жукова.
Ну разве что Мишина жена!
А если принять во внимание его скромные «стартовые условия», понимаешь, сколь колоссальную работу над собой проделал этот паренек из Сибири, в полном смысле создав себя, как минимум, наполовину, потому что вторую половину, без преувеличения, создала, слепила своими ручками Алла.
Выходя за Мишу, она подозревала, что тот всю жизнь будет ее боготворить. И оказалась права. Жил он, можно сказать, под властью супруги, не бунтовал, революций не устраивал, лишь изредка сетуя на недостаток тишины в доме, которой хотелось, но никак не получалось добиться… Меня часто спрашивают, неужели Ульянов никогда не изменял жене? Свечку не держала, конечно, но ума не приложу, как бы он смог это провернуть! Алла в гневе — это ж Хиросима!
И руководила она им абсолютно авторитарно — пикнуть не смел. Причем многое в ее «управлении» было абсолютно правильным! Однажды идем с ней по центру и видим афишу. Написано: «Творческий вечер (далее значилась фамилия редактора одного из популярных советских журналов)», а более мелким шрифтом указаны фамилии тех, кто будет принимать участие. На фамилии «Ульянов» Алла замерла: «Та-а-ак… Ну и как тебе это понравится?!» Надо пояснить, что герой вечера на тот момент был фигурой одиозной и зловещей. А если еще откровеннее — редкой сволочью и антисемитом, который давил все прогрессивное и с наслаждением подключался к любой разгромной кампании.
В общем, взбесилась она невероятно! Дома бедный Миша не знал, куда от ее крика деться.
«Да как тебе это в голову пришло?! Ноги твоей там не будет, и только попробуй!» — грохотала Алла. Ему периодически удавалось вставить что-то типа: «Аленочка, ну что ты… Как же я не пойду? Обещал же! Уже и афиши висят». — «Нет, ты откажешься! Что хочешь говори: заболел, умер! Иначе вон отсюда!» И, представьте себе, не пошел.
Кроме того, поначалу Миша выпивал, и очень крепко. Намучилась, конечно, Алла с ним порядочно — когда он не приходил ночевать, искала, орала, когда находила, и колотила чем ни попадя… Но Ульянов все равно время от времени сбегал. Мне и самой пришлось однажды после спектакля «Две сестры» везти Мишу в вытрезвитель на улицу Радио... В тот период я нередко становилась свидетелем борьбы за трезвость в их семействе, а иногда и непосредственным ее участником.
Был случай, когда Ульянов не явился домой после спектакля. С утра мне звонит Алла: «Поедем искать!» Оказалось, она уже побывала в театре, где ей доложили, что накануне Михаил Александрович уходил вместе с артистом Волынцевым. «Вперед! К Волынцеву!» — командует подруга, точно как киногерой ее мужа перед армией. Жил Юрий Волынцев у черта на рогах — аж за Кунцевым, премся туда на каком-то драндулете ужасно медленно... Поднимаемся, открывает жена Юрия Витальевича, с ходу пугается — Алка-то уже воплощенный монумент «Карающее правосудие», да еще и громогласно вопрошает: «Где Ульянов?! Я знаю, он у вас!» — и топает внутрь чужой квартиры, бесцеремонно открывая двери. Та признается: мол, был, явились вдвоем невероятно грязные, брюки пришлось даже простирнуть, но уже куда-то выкатились. Что делать? Поехали обратно.
И вдруг «полководец» Парфаньяк командует: «Стоп!» Шофер ничего не понимает, но останавливает машину, и нашим глазам открывается дивная картина: на обочине дороги уже не сидит, но еще не лежит Миша. Алла выскакивает и начинает тащить его в машину… Это надо было видеть! Ей-богу, я так хохотала! Дело в том, что Ульянов в обычном своем состоянии всегда был несколько мрачноват, угрюм, но когда выпивал, в нем просыпалось невероятное мужское обаяние. И вот Алла с растрепавшейся прической тянет его, а он, улыбаясь от уха до уха, довольно констатирует: «А!.. Значит, любишь еще!» Как же она его поколотила в машине!..
Иногда Алла, сомневаясь в сознательности супруга и не имея возможности его контролировать, возлагала функции надзирателя на меня. Однажды она поехала с Ленкой в Коктебель, а Михаил Александрович остался в Москве, так как в скором времени ему предстояла поездка в Японию в составе делегации (это было самое начало зарубежных визитов), а по возвращении он должен был отбыть к своим на море.
Так вот, пока Алла грела на южном солнышке то и дело хворавшую Ленку, мне поручили Мишу, и он каждый день приходил к нам обедать. Обаятелен был зверски, открывал дверь и объявлял: «Нахлебник Тетерев прибыл! (Нахлебник Тетерев — это персонаж пьесы Горького «Мещане». — Г. К.) Велите подавать!» Однажды дочь моя заметила, будто Михаил Александрович немного нетрезв. Мы с мужем присмотрелись и решили, что Ляля ошибается. Уехал.
Из Японии привез мне чудесные веера, шкатулку. Обедаем. Молчит. Я не выдержала: «Миша, ну что же ты ничего не рассказываешь?!
Как тебе Япония?» «А я ее видел?» — хмыкнул он, и я все поняла. Конечно, мне очень все это не понравилось еще и потому, что я клятвенно обещала подруге проконтролировать его отъезд в Коктебель. «На какое число ты взял билет? — спрашиваю. — Я приду тебя проводить, нужно Алле кое-что передать». «Не надо! — замахал руками друг Ульянов. — Меня Миша Кузнецов проводит!» Подозрения мои усугубились, и тем не менее я добилась от него номера поезда. Ну и что вы думаете? Притаскиваюсь с пирогом на вокзал в нужное время, нахожу поезд на Феодосию — Мишки нигде нет! С минуты на минуту уже отправление, а ни его, ни Кузнецова! Бегу по перрону с дурацким пирогом в руках, потом рысью через все вагоны в надежде обнаружить его там!.. Но этот нехороший человек как в воду канул! Дверь в купе проводников я вообще открыла случайно — оно просто было последним.
И картина маслом: две роскошные девахи-проводницы и пьяненький глупо улыбающийся Ульянов. «Ты чего приперлась?» — спрашивает. Выпрыгивала я чуть ли не на ходу, злая как собака. Пошла на почту и отбила Алле телеграмму: «Миша выехал, вагон … купе…» Потом она мне говорила, что, прочитав ее, сразу все поняла — бандероль отправлена…
Завязал Миша после того, как его красавица жена влезла на подоконник и пообещала спрыгнуть с высокого этажа к чертовой матери, если он не завяжет. И надо заметить, держался Ульянов очень долго. В Швейцарии, где отмечали Мишино 60-летие, Аллы не было. И на банкете после спектакля не сразу заметили, что именинник куда-то подевался... Начали искать, даже хотели вызвать полицию, но я сказала: «Не валяйте дурака, сами найдем».
За ночь мы прочесали, кажется, все злачные места Женевы. Как сквозь землю провалился! Что делать? Возвращаемся. А остановились мы тогда в маленькой, невероятно уютной гостинице со старинной деревянной лестницей в холле. И вот прямо у этой лестницы я и столкнулась с порядочно подгулявшим Ульяновым. Разозлилась, пошла в свой номер, он следом и прямиком к моему бару. «Ну-ка, брысь отсюда, — говорю. — Ты сейчас все выпьешь, а мне потом платить. Иди к себе, у тебя там такой же бар!» «А я свой уже весь оприходовал», — признался Миша. И это он мне говорит после банкета!
Однако меня унесло совсем уж далеко вперед. Жизнь текла не так быстро. И с ее течением в моих замечательных друзьях происходили разительные перемены… Если начиналось с того, что она вся такая звезда, а он — муж при ней, то потом Миша стал знаменитейшим актером, а Алла — женой знаменитого актера.
Поначалу она еще играла и очень хотела играть, но не сложилось. Ульянов вырос в заметную общественную фигуру, а Алла превратилась в домохозяйку. Великолепную, надо заметить. Какие-то варенья, соленья, штучки-мучки — тут она была богиней. Миша не успевал войти, а на столе его уже ждали всякие салаты, гарниры. Когда она видела, что я режу картошку-морковку как придется, а не ровными кубиками — «как положено», просто стервенела. А какая у них царила чистота! Мухи поскальзывались — такая чистота! Домработницы у нее, конечно, были, но редко задерживались, принимая во внимание ее крутой нрав и маниакальную страсть к порядку.
Аккуратисткой Алла была немыслимой.
Ленке их нужно было специальное питание, которое возили в больницу в баночках, так Алла каждую для стерильности прожаривала в духовке. Обожала ремонты и Мишу в этом направлении эксплуатировала просто зверски! «У меня такое ощущение, что всю жизнь я буду строить и ремонтировать», — вздыхал он. Они все время переезжали, меняя жилье на лучшее. В их предпоследнюю незадолго перед тем приобретенную квартиру, помню, заехала, а там все еще свалено — тюки, чемоданы, узлы. Стоит ужасно уставший Миша в спортивном костюме. «Ну как тебе жилплощадь?» — спрашивает. «Хорошо, — говорю, — только, кажется, потолки немного низковаты…» «…твою мать! Тебе прыгать с них, что ли?!» — разозлился он.
Тогда все выбрасывали или отдавали за бесценок старую мебель, меняя ее на ужасную современную.
Алка развернула бурную деятельность по «переселению» попадавшихся на глаза любопытных экземпляров в ее дом. Мебель из красного дерева постоянно нужно было подклеивать, вновь приобретенную — реставрировать. К ним то и дело приходил какой-то парень, который с этими бюро-шкафами возился, и на плите подогревался специальный клей… До сих пор помню его запах! Что-то ей перепадало на гастролях, и Миша упрямился: «Алена, ну кто повезет этот столик?» «Как это кто? Ты, конечно!» — спорить с ней было бесполезно. Даже желающие поторговаться за свое добро старухи быстро теряли охоту и брали столько, сколько она давала. «Ты делаешь глупость, — учила меня подруга. — Постоянно покупаешь овощи на рынке. А я вот экономлю, беру только в овощном. Пусть они не такие красивые, зато вот», — и она протягивала вперед ухоженные ручки, унизанные перстеньками и колечками с бриллиантами, которые она обожала.
«Ты это купила не «на морковку!» — выходила из себя я. По вопросу экономии мы никогда не могли с ней договориться. «Алка, ты жадная!» — смеялась я. — «Нет, я не жадная. Я экономная». «Да, наверное, ты права». — «Я всегда права!»
Картины коллекционировать начала, конечно, Алла. Однако и Ульянов в области изобразительного искусства освоился довольно быстро. Я, бывало, подшучивала: «Ну что, ты из-под Рембрандта мне звонишь?» И в эти процессы меня тоже время от времени втягивали. Однажды Миша, который начинал репетировать Наполеона, возжелал получить в свою коллекцию портрет французского полководца, не помню уже чьей кисти. Продавала дама на Арбате, в доме рядом с упомянутым уже диетическим магазином. Ему самому идти было неловко, попросил меня: «Галюш, сходи, пожалуйста, приценись...»
Пошла после работы. Встретила меня дама явно из бывших, графиня, а то и княгиня. За Наполеона хотела много. Я начала торговаться и, чтобы было сподручнее (думаю, в Вахтанговском она хоть раз, но была), говорю: «Я не себе. Артист Михаил Ульянов очень хотел бы приобрести». — «А этому полотеру я свою картину вообще ни за какие деньги не продам!» Оказалось, она смотрела «Антония и Клеопатру», и Миша в роли не понравился ей до крайности. В общем, выкатилась я оттуда без Наполеона.
Потом Алла затеяла строить дачу, когда их вообще никто не строил. 43 рубля стоила путевка в Мисхор, в актерский дом отдыха, 26 рублей — билет туда, зачем тратиться на дачи?.. Но, как показало время, подруга Парфаньяк оказалась куда дальновиднее нас всех.
Строиться они начали на станции Трудовая по Савеловскому направлению. Миша приезжал в театр мрачнее тучи — то с граблями, то с лопатами. Жена выдавала ему список того, что он должен сделать на даче в ее отсутствие, и эти списки он называл «маоцзедунками». Я, случалось, тоже получала «маоцзедунку»-другую… Не помню, куда смылась дражайший садовод в тот раз, но на дачу, вооруженные ее инструкциями, ехали мы с Мишей вдвоем. Я нервничаю, потому что не понимаю ни черта в той морковке: «Еще выполю что-нибудь нужное, и она меня убьет!» «Не бойся, — утешал друг, — на морковку-то я зарабатываю!» И в то же время именно он посадил там сосенки, елочки, чтобы отгородить участок от шоссе. Его посадки местные до сих пор трогательно называют Мишкиным лесом...
Алла не выносила праздности, безделья, терпеть не могла вида ничем не занятых людей. Нашей общей подруге, очень любившей приходить в гости без предупреждения, говорила: «Не можешь тоста сказать, хоть посуду помой!» Никогда не забуду, как однажды приехала к ней на дачу с внучкой, которой было года три. Не успела оглянуться, как вижу Сашу, которая сидит на ступеньках на террасе и чем-то сосредоточенно занимается. Подошла, смотрю — в руках у нее здоровенная медная ступка с таким же громоздким пестиком. «Алла велела мельчить соль», — объяснила Сашенька. То есть даже малышке нашла занятие! Правда, и сама хозяйка дачи не разгибалась — у нее всегда колосились какие-то неимоверные посадки и тому подобная хреномуть. Если вдруг оказывалось, что грядки прополоты и столы накрыты, она бралась штопать какие-нибудь носки, которые надо было выкинуть еще позавчера.
И даже после сбора урожая Алкиной морковке-капустке не было покоя!
Консервировала она много и с вдохновением. Миша таскал все в подвал в гараже, который надежно хранил ее богатство чуть ли не под тротуаром Тверской. Банок была армия, сами они съедать консервы не успевали, и каждую весну подруга раздавала их в немыслимых количествах... Лена вот недавно заезжала, приволокла огромную сумку гостинцев. «Во мне Парфаньяк еще живет!» — говорит и смеется.
А какие Алла устраивала приемы! Вся Москва ахала, какие приемы! Обычно торжествами отмечались очередные громкие Мишины работы, его премии и звания. На вручении ему Ленинской премии мы все были в Кремле, а пять Аллиных подруг у нее дома в поте лица резали всевозможные салаты.
Да, организаторскими способностями она тоже владела в совершенстве. Иногда случались и вечеринки в честь какого-нибудь важного гостя. Во второй половине Мишиной жизни таковых хватало.
Однажды брат команданте Фиделя Рауль Кастро, находившийся в СССР с официальным визитом, подстрелил в Завидове кабана, а поскольку Михаил Александрович, ранее будучи в Доме приемов на Кубе, проявил русское гостеприимство и позвал Кастро к себе в гости, убиенное животное, завернутое в немыслимый ковер, в качестве подарка, притащили прямо к Ульяновым в квартиру. Подруга моя, с перепугу решив, что подкинули труп, обзвонила всех, включая меня, потому что люди, притащившие ковер, явно были из органов, хоть и в штатском. А завернут кабан был так плотно, что и не догадаешься сразу!
В общем, отважились разрезать веревки, увидели копыта и успокоились. То, что попробовать свой подарок в горячем виде товарищ Кастро возжелал лично за домашним ужином с «любимым товарищем Жуковым», им сообщили позже. Но как только сообщили, Алла снова подняла на уши половину города. До ужина с главнокомандующим Кубы в Мишиной квартире оставались сутки. Помню, зашла, а на каждом этаже, как сказали бы сейчас, «вежливые люди». «Что, уже война?» — спрашиваю Аллу. «Все шуточки… А если кабан получится жестким?.. Скандал международный! Эх, жаль Соколова расстреляли (знаменитый директор «Елисеевского» гастронома — Г.К.), к кому теперь за мясом лететь?» — причитала подруга. На поиски хорошего мяса снарядили, как всегда, Мишу. Призванные на помощь подружки помогали хозяйке бала резать, мыть, жарить, варить и печь.
Я почему-то кухонного ада счастливо избежала.
Миша потом со смехом рассказывал, как товарищ Рауль Кастро вел беседу про великих воинов — Македонского, Бонапарта и, конечно, своего кумира — маршала Георгия Жукова, а Аллочка, невзирая на военно-политическую тематику, недипломатично переключала внимание гостя на стол: «А что же вы грибочков так мало положили? Напрасно… У меня, знаете ли, дочка — знатный грибник».
Потом Кастро костерил Америку, утверждая, что даже главные звезды Голливуда не сыграли бы Жукова так, как Михаил Ульянов. «Все, что они могут, эти Марлоны Брандо и Аль Пачино, — считать свои вонючие доллары!» — с пафосом заключил гость. «Это точно! — довольная за мужа подтвердила Алла Петровна, но снова не удержалась и добавила про капусту: — Капустки бы попробовали — сама солила по старому русскому рецепту, а как под мясо пойдет, товарищ Кастро!»
Потом говорили про охоту и рыбалку, прерываясь на Аллино: «И не возражайте, без торта я вас из-за стола не отпущу!
Вся Москва хвалит мой фирменный «Наполеон»!»
Михаил Александрович обычно подшучивал над «банкетной страстью» жены, но на самом деле гордился ею невероятно. Он и сам в таких ситуациях всегда держался на высоте: произносил тосты, поддерживал любые темы, смеялся, и только по едва уловимым признакам можно было догадаться, как он мечтает о времени, когда все уйдут и он останется один.
«Даже на гастролях так иногда хочется посидеть, почитать.
Но разве Алла позволит?.. Ей надо ходить туда-сюда, то посмотреть, это послушать...» — признавался он. Помню, один из отпусков мы с мужем проводили в Мисхоре в Доме отдыха «Актер», а эта парочка, отдыхавшая в санатории ЦК неподалеку, пришла нас навестить. Алла была переполнена обидой: «Как тебе это понравится? Миша мне сказал, мол, давай договоримся, что каждый будет проводить время, как считает нужным, то есть сам по себе!» Когда я не от большого ума заметила, что оно, может, и неплохо, подруга моя просто вскипела: «Ты так говоришь, потому что твой муж в жизни бы такого не произнес!»
Алла была, конечно, и авторитарной, и прагматичной, и знающей цену деньгам, но и ее невозможно рисовать одной краской! Знаете, когда умер мой муж, я была сильно не в себе. И как сейчас помню, меня выставили во двор погулять с внучкой — проветрить мозги, так сказать, и вот вижу: по слякотному весеннему тротуару пробирается с коробкой в руках Алла.
Она приволокла мне свой коронный «Наполеон». Меньше всего в то время меня интересовала домашняя выпечка, я практически ничего не ела, но… Я поняла, что она просто не смогла придумать ничего другого и очень старалась. Она ведь глаз с меня тогда не спускала, дневала и ночевала рядом…
В ее собственной жизни, на первый взгляд успешной и обеспеченной, тоже была трагедия, которую Алла, между прочим, несла почти покорно. История эта в семье под запретом, и я ни за что не решилась бы заговорить, если бы остался в живых хотя бы один ее участник… И еще одно. Мне обидно за Аллу. Все, кто так или иначе пытался описывать судьбу Коли Крючкова-маленького, включая его самого, очень несправедливо отзывались о роли в ней его матери.
Между тем я отлично помню, что когда Алла выходила за Мишу, наверное, первой ее мыслью была мысль о сыне. «Если не сможет полюбить Колю, никакого брака не сложится… Загрызу!» — говорила она мне. Грызть Ульянова не пришлось: маленького Крючкова Миша полюбил всем сердцем. Впрочем, это было несложно — Коля рос совершенно очаровательным. Очень красивый внешне — нечто среднее между Крючковым и Аллой, любознательный и добрый. Дома его обожали. Я могу вспомнить единственный раз, когда Миша на него прикрикнул — увидел, как Аллина мама тащит 8-летнего оболтуса из ванной в комнату на закорках. Учился мальчик блестяще. Однажды по просьбе подруги я возила его к своему доброму знакомому Иосифу Шапиро, известному физику, чтобы тот его протестировал.
Иосиф подтвердил, что Коля весьма одарен в области точных наук, и посоветовал обязательно этот талант развивать.
На физмат Крючков-младший поступил легко и даже проучился первый курс. Что дальше случилось с его головой, сказать не берусь. Хотя предпосылки к трагедии были… Я много думала об этом, потому что жаль его до сих пор невероятно.
Коле было лет 13, когда он, как многие рефлексирующие подростки почему-то решил, что его недостаточно любят. И вот однажды звонит мне Алла и, по своему обыкновению громогласно, сообщает: «Я встала за час, готовила завтрак… А этому негодяю, оказывается, сегодня не нужно было в школу! Мог бы хоть записку оставить, я бы не вставала!» Я посмеялась: «Алл, да брось ты!
Ну и проснулась… тоже мне проблема»! Через какое-то время она снова звонит, порядком притихшая: «Ты знаешь, Коля слышал наш разговор и куда-то ушел». «Ерунда! — говорю. — Попсихует и вернется!» Оказалось, нет. Коля ушел из дома. Искали его по всей Москве.
Еще одно отступление. Как уже упоминалось, у Аллы всегда были помощницы по хозяйству, но надолго никто не задерживался. Ей, совершенно двинувшейся на почве чистоты, мало кто мог угодить. Прижился только один домработник по имени Николай, умственно отсталый, страшный с виду, но очень добрый и старательный. Знаете, эдакий Герасим. Ему Алкины вопли вряд ли казались чем-то информативным. «Ты хочешь быть дирижером? Хочешь? Хочешь большую кошку?» — все время повторял он. К слову, этой своей фразой он пользовался и более дальновидно, можно сказать, со смыслом.
Время от времени Николаю полагалось проходить медицинское освидетельствование — подтверждать инвалидность. В такие дни он специально одевался похуже и отправлялся в поликлинику. «Ну, как ваши дела? — спрашивал его доктор. — Как себя чувствуете?» — «Хорошо! Очень хорошо!» — «Ну тогда надо работать, не правда ли?» — «Непременно! Обязательно, обязательно надо работать!» — «Так будете работать? Хотите работать?» — «Очень, очень хочу!» — «А кем вам хотелось бы работать?» И Николай выдавал: «Дирижером! Хочешь кошку на семь кило?!» После этого ему обычно подтверждали инвалидность и он снова возвращался к Ульяновым. Любил Коля-большой все это семейство так, как, наверное, умеют любить только собаки и умственно отсталые. Аллу боялся, но в то же время доверял ей абсолютно, отдавал на сохранение единственную материальную ценность — пенсию.
Однажды родственник Володи Этуша прислал подарок — громадного лосося.
Мы делали из него шашлык на даче Ульяновых, все ели, и только Николай забился в какой-то угол. Мне стало его жаль, я взяла несколько кусочков и принесла. «Уйди, уйди, уйди!!! Алка увидит, будет скандал!» — замахал на меня руками Коля-большой. То есть обращалась с ним подруга весьма сурово. Но жизнь неоднозначна: впоследствии, когда он заболел, именно Алла носилась с ним как с писаной торбой — готовила ему обеды, приглашала врачей. Важно помнить и это.
Итак, маленького Колю искали по городу и в конце концов нашли у Коли-большого в какой-то жуткой подвальной коммуналке. Знаю, что уговаривали вернуться Ульяновы его долго и оба.
И, конечно, забрали, но трещина пошла.
Как только стало возможно — маленький Крючков подрос, — ему купили отдельную квартиру на Каширке. С ним тогда уехала Аллина мама, которая не могла допустить, чтобы молодой человек жил один. А потом она вернулась, он бросил университет, и началась очень странная жизнь. Почему-то Коля-маленький отказывался брать у матери деньги, предпочитая нищенствовать. Алла переживала, и очень сильно, кто бы и что ни говорил. Деньги она передавала через меня, и я без конца к нему моталась, потому что выдавать их Коле полагалось понемногу, иначе он не поверил бы, что они мои… Приезжала, протягивала купюры, он обычно неприязненно осведомлялся: «Это же не деньги Парфаньяк, нет?!» — «Нет, Коля, что ты… Мои!» Вскоре произошла эта нелепая история с гражданством.
Коля вообразил себя диссидентом и написал заявление, что отказывается быть гражданином СССР. И это сын Героя Социалистического Труда Крючкова и пасынок члена ЦК Ульянова! Ему поставили психиатрический диагноз и заперли в клинику…
Потом дважды мы сталкивались с ним на кладбище, он приходил на могилу Коли-большого. Я едва узнавала его: он отпустил бороду и окончательно стал похож на бомжа. Женился на такой же странной барышне. У них родился Игорь, чудесный мальчик. Алла отдавала им свои кольца, чтобы было на что жить. Когда Коля развелся, пыталась познакомить его с приличной женщиной, чтобы хоть как-то устроить судьбу сына, но… Ничего не вышло. Не могу сказать, что стало причиной того, что сложилось все именно так, как сложилось.
Коля не от мира сего, да и Аллу я иногда не понимала абсолютно. Коля был уже совсем взрослым человеком, отцом, когда подруге сообщили, что он попал в драку, серьезно пострадал, делали операцию. Та звонит мне: «Ему вырезали селезенку… Он в больнице, я продиктую адрес… Галь, поезжай!» «Что ты такое несешь? Поезжай сама!» — говорю. И она вдруг с каким-то отчаянием начинает пороть удивительную ахинею: «Я не могу! Не могу! Мы начали закручивать ковры в чистку…» И я поехала в больницу. А что делать?
Когда Алла продала одну из дач, деньги поделила на три части — себе, Ленке и Коле. Его долю попросила хранить меня, чтобы можно было выдавать ему понемножку. Коля сначала жил почему-то в Грузии, потом без паспорта как-то попал в Германию и, кажется, сидел там в тюрьме. Ужиться он нигде не мог, на вопрос: «Как твои дела?»
неизменно отвечал: «Отвратительно!» Когда он изредка появлялся на моем горизонте, я давала ему денег, и он так же, как и сто лет назад, спрашивал: «Это ведь не деньги Парфаньяк? Кстати, она еще жива?» — «Нет, Коля, что ты… мои! А Алла, да, конечно, жива».
С каждым годом Коля становился все агрессивнее и агрессивнее. Впрочем, он уже очень давно не выходит на связь, сомневаюсь, чтобы был жив еще. Последним местом, откуда он звонил, была Голландия. Такая вот трагическая история. Но я опять отвлеклась, много историй шло параллельно, переплетаясь и меняя финалы соседних…
А дела в театре, месте, которое Миша любил больше всего на свете, у него складывались парадоксально. Его невероятно ценили как актера, коллегу, общественного деятеля, и не было в Театре имени Вахтангова человека с большим авторитетом, чем у Ульянова.
Но все изменилось в один миг, когда его утвердили художественным руководителем. Назначали из министерства, голосовали, ругались, труппа фактически раскололась!
Это был тяжелый период. Михаил Александрович приглашал то одних режиссеров, то других, но по большому счету «выстрелил» только Фоменко... Предлагал спектакли, которые потом не утверждали, и убирал из репертуара то, что, по нашему представлению, должно было идти. Пропасть между ним и коллективом росла на глазах. Актер один, способный, но очень пьющий, мне говорил: «Такая ошибка — назначить Ульянова…» «Сами же предложили, сами выступали!» — взорвалась я. — «Мы ошиблись!» А потом Миша заболел, и это было для меня странно, дико, непонятно.
Я воспринимала его сибиряком с медвежьим здоровьем, который в Крыму всегда носился на водных лыжах, крутил педали катамаранов. Крепкий, сильный мужик! Да что там говорить, мы все привыкли к тому, что наш Ульянов — это громадный творческий потенциал и сильная мужественная внешность, маршал Жуков во плоти! О том, что душа у Миши нежная, ранимая, будто не в то тело попала, догадывались разве что близкие.
Когда болезнь его стала очевидна, так как периодически Ульянов уже с трудом передвигал ноги, Алла уговаривала мужа не ходить больше в театр. «А что мне останется? Сидеть дома и смотреть, как ты консервируешь?» — вздыхал он и все равно продолжал ходить на работу.
Алла, эта наша «Хиросима», в один момент переменилась. Начала с ним возиться как с младенцем. Когда ноги все-таки отказали, помогала заново учиться ходить — сначала два шага в день, потом пять... Готовила диетическое. Было даже занятно — абсолютно железная леди вдруг превратилась в Мишин костыль, ее собственная личность будто растворилась. Казалось, они окончательно стали чем-то единым.
Когда Миша издал книгу «Мне 80 лет», мне не очень понравилось название, потому что 80 ему к тому времени еще не исполнилось. В общем, как чувствовала недоброе. И вот позвонил директор театра: «Михаил Александрович умер». «Алла знает?» — только и смогла выдавить из себя я. Услышав отрицательный ответ, помчалась к ней. Приехала, когда еще даже Лены не было. Подруга моя молчала и странно всплескивала руками, как-то по-детски, беззащитно…
Похороны длились невозможно долго.
Собралась вся Москва, отпевали в церкви, прощались в театре, были и военные, и гражданские. Алла не плакала, не кричала, лицо ее было безучастным и непроницаемым. Таким оно и останется на последующие два года, на которые она пережила мужа.
Ей все перестало быть интересным. Хотя могла бы заниматься внуками, закатывала бы свои драгоценные банки… Рассудок ее от горя затуманился. Я навещала ее в больнице. В своей палате Алла Парфаньяк расставила портреты Ульянова, чего никогда не делала на протяжении всей их не короткой совместной жизни. Вдруг полюбила сладкое... «Купи мне еще пирожных. Купишь?» — спрашивала. И тихо гасла.
Сначала Алла сидела, потом лежала. И я поняла: настолько сильна была эта связь, что без него она просто не могла жить дальше.
Ее последней волей было прощание в театре. Многие удивились, потому что она давно туда даже не заходила. А я снова поняла: к нему хотела быть поближе, уходить из тех же стен, что и муж.
Я грустно шучу иногда: «Мой друг Михаил Ульянов уже несколько лет как ледокол и театр в городе Омске». Они ушли, а я осталась — может быть, в том числе и для того, чтобы рассказать людям историю подлинной и долгой любви, их любви. И очень надеюсь, что, где бы Миша и Алла сейчас ни находились (а я не сомневаюсь в том, что они встретились), друзья не будут на меня сердиться.
Подпишись на наш канал в Telegram