В начале 1897 года по Москве поползли слухи: от купца-миллионщика Михаила Морозова из его шикарного особняка на Смоленском бульваре ушла жена. Сплетники гадали: кого же осчастливила красавица Маргарита? К их разочарованию, вскоре выяснилось, что она вернулась в дом своей матери. А как красиво начиналась их с Морозовым история каких-то пять лет назад!
…Низенькая полная старушка в черном шелковом платье строго взглянула на юную русскую пару, входившую в отель, и неожиданно тепло улыбнулась. «Вы похожи на мою внучку, милочка», — произнесла она, села в открытое ландо и в окружении небольшой свиты уехала кататься.
Молодой муж покровительственно приобнял притихшую жену: «Запомни ее, дорогая: это — английская королева Виктория, для нас — просто соседка по отелю. Но знаешь, что я тебе скажу? Ее век уходит, а наш настает, теперь мы, капиталисты, сила, сливки общества, без нас никуда!» «И без меня тоже?» — удивилась тоненькая темноволосая девушка, и правда похожая на принцессу. «Ты наш бриллиант, венец творения! Погоди, вернемся в Москву, увидишь, какую я тебе оправу приготовил».
Ей — 18, мужу — на три года больше, это их первая общая весна, и они в Ницце. Город встретил новобрачных Морозовых феерическим цветочным карнавалом. Потом был Монте-Карло, где за игорным столом увлеченно играла в рулетку вдова императора Александра II Екатерина Юрьевская.
Маргарита Морозова, глядя на ее пухлые проворные руки, вдруг замерла: «Вот так и отец проиграл последнее где-то здесь, уехал в Марсель и застрелился...»
…Этот выстрел навсегда изменил жизнь двух маленьких девочек-погодок, Маргоши и Лели, и их 25-летней матери Маргариты Мамонтовой. Старшая Маргарита оказалась женщиной с характером, было в кого. Ее мать, бабушка девочек, тоже Маргарита, обладала железной волей. Армянка по отцу, унаследовавшая от матери гремучее смешение англо-немецко-русско-еврейских кровей, она вышла замуж за немца, старосту московской немецкой католической общины. Так что у хорошенькой вдовушки Маргариты Оттовны был выбор — упасть в ноги деспотичной матери или пойти на поклон к богатой мужниной родне — Мамонтовым и Третьяковым.
Но она выбрала свой путь: заняла денег и вместе с маленькими дочками уехала в Париж — обучаться кройке и шитью. Вернувшись в Москву, открыла швейную мастерскую для состоятельных дам, попросив всех своих знакомых поддержать ее заказами. Дела быстро пошли в гору, и вскоре стало большим шиком иметь приданое, сшитое в мастерской Маргариты Оттовны. К Маргоше и Леле в уютную квартиру на Тверском бульваре ходили домашние учителя: они учились языкам, рисовали, играли на фортепьяно, потом пошли в гимназию. Маргарита Оттовна вставала с рассветом и до вечера была занята в мастерской, чтобы ее девочки ни в чем не знали нужды, однако подросшая Маргоша стыдилась своей матери. И вовсе не ее занятия были тому причиной… Дочери госпожи Мамонтовой были желанными гостьями на балах и вечерах в домах московского купечества.
В многочисленной родне Мамонтовых—Третьяковых не было таких красавиц, не зря же считается, что смешение кровей дает превосходный результат. И хотя все знали, что платье Маргоши сшито в мастерской матери, что у нее нет стоящих драгоценностей и причесывает девушку отнюдь не дорогой парикмахер, лучшие московские женихи не давали ей проходу. Она же симпатизировала студенту Мише, знавшему так много интересного. Став совершеннолетним и унаследовав отцовские миллионы, Михаил Морозов, не дожидаясь окончания университета, сделал предложение бедной бесприданнице. Маргарита Оттовна очень радовалась за дочь, хотя ее немного смущала дурная наследственность жениха, причем с обеих сторон...
В роду его матери, урожденной Хлудовой, мужчины отличались буйным нравом. Ее брат, в честь которого и назвали Михаила, славившийся своими кутежами, по ошибке отравил молодую жену и закончил свои дни в родовом особняке, в комнате, обитой войлоком, куда его, признанного невменяемым, поместила вторая жена. Отец же, по старообрядческим традициям носивший фамильное библейское имя Абрам Абрамович, отличался тяжелым характером и рано скончался от быстро прогрессировавшей душевной болезни.
«...Ты тоже будешь жить во дворце, — произнес Миша, глядя на княгиню Юрьевскую, — в настоящем дворце с подземным ходом и масонскими знаками на стенах». Маргарита закрыла глаза. Жизнь представлялась ей волшебной сказкой наяву.
Из свадебного путешествия восточным экспрессом молодые Морозовы вернулись в Москву и поселились в новеньком особняке на углу Смоленского бульвара и Глазовского переулка, который Миша откупил у чаеторговца Попова. Раньше на этом месте стояло старое здание, копия дворца князей Гагариных на Новинском бульваре. Архитекторы сохранили старый фундамент, но куда там старой аристократии до настоящего купеческого размаха! Впрочем, внешне дом имел благородный полукруглый фасад с выступающей по центру террасой, которую подпирали беломраморные колонны.
Внутренняя же отделка показалась Маргарите просто чудовищной. В купеческой среде это называлось «в стилях», или модной эклектикой, смешением разных архитектурных направлений.
Маргарита молча шла за мужем по бесконечным залам, иногда останавливаясь и закрывая глаза, она не представляла, как они будут жить в этом «великолепии». Миша видел, что сюрприз вышел неудачным, а он так старался! Конечно, можно было построить свой дом, но это долго. Или купить дворянскую усадьбу с садом и въездной аллеей в тихом переулке, но это ему не подходило. Особняк Попова, некогда перевозившего в голенищах сапог семена чайных растений из Китая, что было строжайше запрещено и каралось смертью, — вот то, что ему надо. Тут уж он сумеет показать настоящий размах. У него будет такой салон — лучший в Москве!
Ему самому новый дом был очень по душе, начиная с египетской парадной, которую охраняли сфинксы. Маргарите же, ступившей в гигантский ампирный зал с примыкающей помпейской мраморной комнатой и мраморным же камином, казалось, что она очутилась в каменном склепе.
Миша начал раздражаться: «Ничего-то ты не понимаешь, впрочем, тебе и не надо, у тебя есть я». Они проследовали в синюю гостиную в стиле Людовика XV, далее — в большую столовую — русскую, затем в малую — с витражами из разноцветных стекол из жизни рыцарей в стиле Генриха IV... Имелась и обязательная модная мавританская курительная розового мрамора с низкими диванами. Маргарите немедленно захотелось убрать всю эту показную роскошь, перестроить дом по собственному вкусу, но она не смела даже намекнуть на это. Миша так искренне радовался, да и не ко времени это — она ждала первенца. Только и сказала: «В такой дом надо много прислуги». «Уж в ней-то недостатка не будет! — пообещал Миша и вдруг добавил: — А знаешь, тут по бульвару любит гулять Лев Толстой, вон по той липовой аллейке, считай под нашими окнами!»
Скоро потянулись подводы – извозчики везли людей по адресу «во дворец к Морозову».
Маргарита со страхом смотрела, как хлопотливые бабы перетаскивают в дом узлы со скарбом, шикая на орущих детей. В богатых купеческих семьях все хозяйство традиционно держалось на жене — она целиком вела дом, контролировала расходы и прислугу. «Как же я со всем этим справлюсь?»— пугалась юная супруга. Весь нижний этаж был отдан под кухни, кладовые, прачечную, собственную электростанцию и комнаты для прислуги, где жили целыми семьями. Морозов завел два выезда: для Маргариты — английскую парную упряжку и кучера, одетого на «аглицкий манер», для себя — русскую тройку с бородатым толстым возницей.
Управляющий, экономка, камердинер хозяина, электротехник, горничные, повара, кухарки, прачки, лакеи, садовники, конюхи... Кого только не было во дворце на Смоленском бульваре! Самым уважаемым, главному повару и буфетчику, полагались помощники.
В нижнем этаже шла скрытая от посторонних глаз жизнь. Наняли даже специального кухонного мужика в кумачовой рубахе, единственной обязанностью которого было ставить самовар для гостей прислуги. Зря страдала Маргарита. Миша все устроил преотлично — жену к хозяйству не допустил и ее мнением об устройстве семейного гнезда не интересовался. Маргарите вменялось в обязанность рожать детей, культурно развиваться и, главное, принимать гостей.
Когда через десять месяцев после свадьбы родился сын Юра, Миша и тут все предусмотрел. Детская выходила окнами в сад. Вокруг малыша хлопотали няни и кормилица. Маргарита же занялась самообразованием. Муж отдал ей свои конспекты и учебники по всеобщей истории и русской литературе. Когда она, высокая, стройная, с прической «султаном», в любимых жемчугах, появлялась на публике, ее окружало всеобщее восхищение.
Их дворец был обставлен словно напоказ. И жизнь молодых Морозовых пошла такая же. Первые года три они ежедневно посещали театры, выставки и консерваторию, объехали всю Европу. Мишу тянуло в экзотические страны, он даже написал книгу о своих путешествиях. Из Каира привезли древний саркофаг, поставили в египетскую парадную к сфинксам.
Печалило Маргариту лишь то, что муж становился капризен и требователен. Получалось — именно она виновата в том, что нынешний сезон в Париже скучен, на кораблях укачивает и еда в отелях отвратительная.
По счастью, Миша вдруг увлекся собиранием картин. Они были двух родов: первые — русских художников, другие Миша привозил из Франции, где в Париже держал постоянную квартиру. Зимний сад в особняке переделали под картинную галерею. Миша часами увлеченно развешивал и перевешивал картины в галерее и у себя в кабинете. Модный Врубель, Левитан, Суриков, Серов, Коровин очень нравились и Маргарите, со многими художниками она была знакома, каждое воскресенье к двум часам живописцы приходили к Морозовым на «ланч». За длинным столом в большой русской столовой собиралось до тридцати человек. В одном конце стола сидел Миша с художниками, в другом — Маргарита со своим кружком.
У нее часто бывала сестра Елена, которая недавно вышла замуж за богача Вострякова.
С французской живописью получалось хуже. Первые картины недолго оставались на Смоленском бульваре. Миша повздыхал-повздыхал, но вошел в убытки и отослал их обратно в Париж. С горя даже заболел. Лечил его профессор Захарьин, светило, основоположник московской терапии. Пить совсем запретил. Как говорил Миша: «Ни шампанского, ни коньяку, ни-ни… Благодарю покорно… Сахар у вас, говорит… Какой там сахар!..» В результате решил лечиться народными средствами — выпив водки, закусывал сырым мясом с перцем.
Настал день, когда Миша вернулся из Парижа с выставки Гогена. Развесил картины в столовой и позвал друзей-художников.
Взахлеб рассказывал про неведомого француза: «Поехал он на острова Таити, это черт знает где. Замечательные женщины, сложены как Венера, кожа цвета бронзы. Небо розовое, деревья синие, ананасы, апельсиновые деревья в цвету... И сделался он дикарем. И писать стал как дикарь. Естественно — насмотрелся. Выставка открыта не помню уже в каком месте. Думаю — постой! Сейчас же поехал. И ахнул! До того чудно, что думаю — эге!.. И брата, и всю Москву удивлю! Куплю картины, повешу в столовой, пусть и Захарьин посмотрит. Покажу я ему, какой у меня сахар! Можно ли мне пить или нельзя! Выбрал четыре большие картины, приценился. Дешево. Пятьсот франков штука. Купил. Картины такие, что сразу не поймешь. Думаю: потом рассмотрю. В Москве рассмотрел и увидел: кругом огнедышащие горы, народ гольем ходит…
Жара… Это вам не березы!.. »
Кто-то из гостей заметил: «Смотреть, конечно, чудно, но на нашу березу тоже обижаться грех. Чем же березовая настойка у нас плоха? Правду сказать, после таких картин меня на березовую тянет». «Скажите на милость! — обрадовался Миша. — Мне и Олимпыч, метрдотель, говорит: «Как вы повесили эти картины, вина втрое выходит».
Родился второй ребенок, дочка Леля, ее, как и брата, отдали на попечение няням в дальние комнаты. Все силы Маргариты уходили на светскую жизнь — так хотел муж. В роли радушной хозяйки модного салона она очень преуспела. Настолько, что когда супруги нечасто оставались наедине, Миша не мог сдерживать свою бешеную ревность — распалялся, кричал и топал ногами, терзая ее подозрениями.
Увлекшись, мог и руку поднять.
В дальние поездки вместе они уже не ездили. А Мишу по-прежнему неудержимо влекло в Париж, где Морозовы держали квартиру и где он чувствовал себя счастливым. Случалось, его засасывал «зеленый час». Это было время, когда парижане пропускали в кафе стаканчик абсента. Стаканчик именовали попугаем. Поскольку пить более одного стакана считалось неприличным, Миша в компании художников курсировал по кафешкам: порцию тут, порцию там… Называлось это «придушить попугая». «Зеленый час» медленно перетекал в «зеленую ночь». «Придушенные попугаи» давали необычайную ясность мысли, и утром он был уже на рю Лафит — в галерее-магазине Воллара, где уже несколько дней приценивался к картине Ренуара «Портрет актрисы Жанны Самари».
Миша воспринимал ее как совершенное, великолепно исполненное воплощение Парижа. Сторговал 4 тысячи франков, купил Ренуара всего за 20. Рядом висел некий Сезанн, за него просили 150 франков, но он Мишу не вдохновил. Картины шли из Парижа на Смоленский бульвар целыми транспортами, был среди них самый первый в России Эдуард Мане.
Это было лучшее время в жизни Михаила Морозова: он нашел свое призвание — делать то, что до него никто еще не делал. Как-то отправился компанией на охоту. Убили рысь. Отдали сделать из нее чучело, смотрят, а мясо у рыси нежное, белое. Решили отведать, и Миша позвал Олимпыча, своего метрдотеля. Блюдо из рыси не понравилась — мылилось во рту и никакого вкуса. Пришлось изрядно выпить. И все охотники захворали, разбрелись болеть по кроватям Мишиного дворца.
Случай редкий, решили позвать профессора Захарьина. Старичок нравный, за заслуги жалованный «его превосходительством», приехал при звезде и с голубой лентой. Больным приказал молчать и отвечать только на его вопросы. Морозова спросил: «Зачем это у вас в доме покойник?» Миша схватился за сердце: «Кто умер?» «А мумия-то», — ответил Захарьин. Потом осмотрел каждого, приказал дать устриц и шампанского. Скоро больные поправились. Открыли саркофаг, а в нем — разукрашенная мумия, глаза сапфировые, смотрят десять тысяч лет. Решили ее похоронить. И попа уговорили, и поминки справили — уха, кутья, икра... Все как положено... Чего только в Москве не болтали про Мишу Морозова. В истории же с мумией все правда. Только не хоронили ее, а отдали в дар Румянцевскому музею. Нельзя же покойника в доме держать.
Когда в Москве проходила коронация Николая II и Александры Федоровны, Миша, к своему большому удовольствию, воочию убедился в несомненном сходстве царицы, внучки королевы Виктории, и своей жены. Жизнь новой монаршей четы началась со страшной трагедии на Ходынском поле. В семье Морозовых тоже не все было ладно. К началу 1897 года Маргарита решила: хватит с нее скандалов и пустых упреков. А больше всего угнетало, что Миша, казалось, получал удовольствие, регулярно доводя жену до истерики. Когда бурные сцены заканчивались, она, к своему удивлению, никак не могла понять, о чем же был скандал, где та причина, пусть самая ничтожная, что вызвала такой гнев мужа. Она ждала третьего ребенка, беременность, видимо из-за ее душевного состояния, на сей раз протекала тяжело. Дом-дворец, к которому Маргарита, казалось, привыкла, давил, не отпускал из своих каменных стен, отсюда можно было только бежать.
Она и бежала — под крыло матери, которую прежде осуждала...
У Маргариты Оттовны в ее уютной квартире со старым роялем в гостиной, множеством цветов в вазах и изящными вышивками она оттаяла душой, вновь ощутила себя маленькой Гармосей, как ее звали домашние. Даже вечный «друг» матери, мысли о котором тенью легли на юные годы Маргариты, заставляя страдать и замыкаться в себе, теперь казался вполне приятным человеком. Когда-то он был московским обер-полицмейстером и официальным опекуном сестер Мамонтовых. По Москве болтали, что обе девочки на самом деле его дочери. Его преданность госпоже Мамонтовой с годами только крепла. Но Маргарита так и не смогла понять, почему холостой Александр Александрович Козлов не женится на ее матери, ну не из-за того же, что он — дворянин, а она — купчиха, ставшая модисткой.
Когда-то она жалела мать, потом презирала, позже отторгала… Не могла понять такой беззаконной, грешной любви.
Михаил Морозов был чрезвычайно удивлен и огорчен ее бегством. Действовать стал хитро, через свою матушку, всеми уважаемую Варвару Алексеевну. Уж как она уговорила невестку, никто так и не узнал, только Маргарита вернулась на Смоленский бульвар. Вскоре к ней явился посыльный из медицинской клиники и сообщил, что ее мать в больнице. Маргарита бросилась к врачам, но те ничем ее не обнадежили. От страшного потрясения она с трудом добралась до дома, начались преждевременные роды, жизнь — и ее, и ребенка — висела на волоске.
Сын Мика родился семимесячным, его спешно крестили — боялись, что не выживет, но лучший московский женский доктор, приглашенный Мишей, их спас.
Михаил замечал, что жена как-то вдруг переменилась, и перемены его не радовали. Она, казалось, незаметно ускользала из-под его влияния. Непривычно много возилась с маленьким Микой, забросила светские обязанности. Миша все чаще проводил вечера в Купеческом клубе, а она ездила в любимую консерваторию.
Однажды на концерте Маргариту будто прожег чей-то горящий взгляд. Совсем юный незнакомец весь вечер не отрывал глаз от ее лица. Дома ее ждало письмо, все в нем было необычно, особенно подпись — «Ваш рыцарь». Маргарита похолодела от страха, представив, что письмо может попасть в руки мужу.
Но порвать его не смогла.
«…Если вы спросите, люблю ли я Вас, — я отвечу: безумно… Не забудьте, что мои слова — только молитва, которую я твержу изо дня в день…»
«…Мне хочется Вам сказать, что где-то «там» Вас любят до безумия… Нет, не любят, а гораздо больше. «Там» Вы являетесь глубоким, глубоким символом, чем-то вроде золотого закатного облака. «Там» Вы туманная Сказка, а не действительность…»
Писем приходило много, Маргарита читала слова, никогда ею не слышанные, и погружалась в безумный романтический туман, грезила о любви... И не пыталась узнать настоящее имя отправителя. Она уже почти любила своего неведомого рыцаря за то, что он подарил ей надежду.
Маргарита вдруг поняла, что ничего еще не кончено в ее жизни, что этот мраморный мавзолей не навсегда и где-то «там» ждет своего часа ее истинное счастье.
Тем временем Мишей овладела новая идея — он захотел, чтобы его друг, художник Серов, завсегдатай их воскресных «ланчей», написал портреты всех членов его семьи. Но ох как не прост был своевольный Валентин! Говорили, что за желание быть написанным Серовым человек платил тем, что получал портрет будто бы не в своем виде. Исключения делал только для животных и детей, они были для него такими же зверенышами. И Серов написал настоящий шедевр — маленького Мику Морозова с его широко распахнутыми миру доверчивыми глазами. Маргарита позировать Серову решительно отказалась, отговорилась смущением и страхом.
Но была, была причина, все та же Мишина неуемная ревность. «У тебя уже есть мой портрет Бодаревского», — отрезала она. «Сравнила Бодаревского с Серовым! — возмутился Миша. — Да кто он такой? Знай себе купчих убогих малюет». «Значит, я и твоя мать — убогие купчихи?» — и Маргарита буквально ткнула его носом в два роскошных полотна, висевших в кабинете. Миша не стал уговаривать жену и переключился на свой парадный портрет. Серов изобразил его дома, на фоне мраморного камина помпейской комнаты.
На полотне Михаил Морозов выглядел одновременно злым, смешным, угрожающим, добродушным, упертым, напыщенным, старым и рыхлым… Маргарита же, к своему ужасу, увидела и другое — глаза у Миши были совсем безумные. То, что она долгие годы хранила в тайне от близких, все страхи и муки ее десятилетнего брака, Серов выставил на всеобщее обозрение.
У человека на портрете, казалось, не было будущего. Он словно на мгновение остановился у самого края, перед тем как сгинуть навсегда. А ведь Мише исполнилось только 32 года. Маргарита припомнила глухие разговоры о том, что многие люди, чью темную сущность Серов отражал на своих полотнах, скоро уходили их жизни… «Прав, прав художник, — со страхом думала она. — Миша стал совсем другим. Разве мог тот увлеченный мальчик с университетским дипломом, ставший приват-доцентом, за одну ночь в Английском клубе проиграть больше миллиона да еще и гордиться этим? Хлудовская порода, дурная кровь пересилила все доброе…»
Миша долго кричал, обещал выкинуть из дома все полотна Серова, пустить его по миру, не заплатить ни копейки за поганую карикатуру.
Маргарита, успокаивая мужа, превзошла себя: «Ты же, как никто, тонко понимаешь живопись, у тебя первая коллекция на всю Москву. Ведь знал, кого приглашал. Он всех так пишет, даже великого князя Сергея Александровича, Мусоргского тоже… И ничего, никаких скандалов. Он всех тиранит и мучает. А ему за это спасибо говорят. Ты же не такой и сам про себя все знаешь». Кого она уговаривала? Мишу или себя? Морозов отомстил Серову по-купечески — заплатил жалкую тысячу рублей, хотя за парадные портреты художник меньше пяти тысяч не брал.
Совершенно случайно Маргарита раскрыла тайну того, кто три года скрывался за подписью «ваш рыцарь». Открыв томик «Второй драматической симфонии», она будто заново перечитывала его письма. Главной героиней, прекрасной дамой, была женщина по имени Сказка, вдохновлявшая поэта Андрея Белого.
Оказалось, что в обществе поэтическое увлечение символиста давно уже не было тайной. И Маргариту за глаза так и называли — Сказкой.
Не прошло и года после скандала с парадным портретом, как Михаил Морозов скончался на руках своей жены во дворце на Смоленском бульваре. С детства, после перенесенной скарлатины, у него осталось хроническое заболевание почек, и тот образ жизни, который он для себя выбрал, был ему категорически противопоказан. Ни профессор Захарьин, ни мировое светило, приглашенное из Берлина, ничем не смогли помочь. «Если бы он мог себя преодолеть, если бы он только мог…» — все повторяла Маргарита ничего не значащие слова, глядя на мертвое лицо мужа. Через десять дней ей исполнилось тридцать лет, а еще через три месяца родилась Маруся, их с Михаилом последний ребенок.
Казалось, что теперь помпезные залы стали еще холоднее, картины на стенах без хозяина выглядели осиротевшими. Каждый день Миша глядел на свою жену с серовского портрета страшными глазами, и у Маргариты путалось в голове. На память приходил Дориан Грей с его мистической смертью. «При чем тут Дориан? — с тоской думала она. — Прочь, прочь из этого каменного склепа с его фантомами!» С сестрой Еленой, расставшейся с мужем, со всеми детьми, нянями и гувернантками госпожа Морозова весной 1904 года уехала в Швейцарию.
Целый год они прожили на берегу Женевского озера — ходили в горы, ездили верхом... 7-летний Мика и девочки стали ее утешением. Со старшим же, Юрой, явно было не все в порядке.
В минуту глубокого отчаяния она писала близкой подруге о сыне: «Нервы у него ужасны! Вы понимаете, каково мне, когда я за дверью слышу крики, топот, ругань, ну точь-в-точь Миша! Даже те же слова… У него в мозгу или где-то есть дефект». Но Маргарита уже была не той робкой 18-летней девочкой, она настроена решительно и сына своего спасет.
Через год семья вернулась в другую Москву: прежние знакомые были захвачены революционными страстями, именно этого жаждала и ее душа. Темная, целый год не освещаемая громада дворца теперь сияла морем электрических огней до глубокой ночи. У вдовы Морозова образовался первый на всю Москву политико-философский салон. Толпы революционеров всех мастей стекаются на Смоленский бульвар. С утра до ночи идут бесконечные лекции, собрания, как-то диспут между бундовцами и меньшевиками чуть не закончился дракой, но вмешалась хозяйка.
Приходили символисты, среди них и ее «рыцарь», Андрей Белый. Их познакомили. Они не сказали друг другу ни слова о письмах, которые Маргарита хранила в своем секретере. Хозяйка обращалась к гостю только по имени-отчеству — Борис Николаевич. Он стал ее преданным другом, не ходил, а порхал по залам. «Душа моя сияет», — говорил, глядя на свою Даму. Читал свои стихи, лежа на ковре у ног Маргариты, чем вызывал неприкрытую ненависть восходящей политической звезды — профессора Милюкова. Солидный Павел Николаевич вел с ней наедине бесконечные политические разговоры в египетской зале и сам не заметил, как не на шутку увлекся. Всеобщий дамский любимец, яркий оратор, основатель партии кадетов отказов не принимал, а Маргарита отказала, предложила только «хорошее знакомство».
Она была увлечена идеей съезда, объединившего бы всех либералов, но полиция запретила сборище в ее доме. Тогда Маргарита обратилась к другу матери, Александру Александровичу Козлову, ставшему московским генерал-губернатором, и тот, конечно, не мог ей отказать. Тяжелым чувством вины Маргарита терзалась за свои черные мысли о матери, умершей сразу после рождения Мики. Она словно другими глазами увидела ее и молила о прощении, ведь если любовь приносит счастье, то какая разница, законная она или нет.
У нее тоже случилась тайная страсть, совсем не похожая на ту давнюю полудетскую влюбленность в студента Мишу. Отношения с князем Евгением Трубецким развивались мучительно: оба долго не хотели признаваться даже себе в том, что их связывает нечто большее, чем дружба, — князь был женат.
К 1909 году Маргарита все для себя решила.
Ей 35, она любит по-настоящему, может, впервые в своей жизни, и больше не хочет оставаться только поэтической Сказкой. Князь терзался раскаянием за свой грех, особенно перед Пасхой. Мучил Маргариту, признался во всем жене… Маргарита страдала и злилась, но отказаться от него не могла. Они часто бывали вдалеке друг от друга, и она писала страстные письма, строго соблюдая правила конспирации, установленные князем: «Один бог знает, как не по натуре, как не по характеру мне это одиночество, в котором я постоянно нахожусь… Но что же мне делать, если я единственно в тебе и с тобой нашла воплощение на земле всего близкого, светлого и родного!» Так все и тянулось, их тайная любовь крепла.
Маргариту обуяла жажда перемен: если нельзя устроить новую жизнь с князем, надо хотя бы изменить свою. Она решила построить новый дом для себя и детей, где приглашенный архитектор сделает все по ее желаниям, но сначала необходимо избавиться от этого каменного монстра. К великому огорчению друзей, привыкших к жилищу Сказки на Смоленском, она продала дворец фабрикантам Ушковым и переселилась на Новинский бульвар, в снятый неподалеку особняк. Для встреч с князем была квартира на Знаменке. По Москве болтали, что вдова Морозова совсем разорилась, а она приглядела неподалеку, в тихом Мертвом переулке, небольшой особняк и заказала начинающему архитектору Жолтовскому его перестройку. С Мишиной коллекцией тоже рассталась без сожаления. Отобрала для себя 23 картины, среди них, конечно, серовские Миша и Мика, остальные 60 полотен безвозмездно передала в Третьяковскую галерею — якобы муж при жизни выражал такое желание.
Дар вдовы Морозовой стоил более миллиона рублей золотом. В новый дом ее семья въехала в 1914 году. Все единодушно находили новое жилище редким образцом гармонии и вкуса.
К 1920 году от прежней жизни Маргариты не осталось и следа. Дом реквизировали, в нем разместился отдел по делам музеев и охране памятников искусства и старины Наркомпроса. Возглавляла его жена Троцкого Наталия Ивановна, которая приезжала на работу на «Роллс-Ройсе» из бывшего царского гаража. Маргарите с семьей оставили комнату при кухне. Сын Юра, окончив военное училище, безвестно пропал на войне. Князь Евгений Трубецкой, вынужденный бежать с белой армией, скончался в Новороссийске от сыпного тифа.
В память о нем Маргарите остались письма и портрет Серова. В 1911 году художник наконец уговорил ее позировать. Серов, как умел один он, угадал в ней затаенное счастье, которое дает женщине только утоленная любовь.
Оба дома Маргариты Морозовой прекрасно сохранились. Во дворце на Смоленском бульваре открылся клуб Октябрьской революции, где однажды выступал В. И. Ленин. Долгие годы в нем находился Киевский райком КПСС. Дому в Мертвом, ныне Пречистенском переулке, повезло больше. В тридцатые годы его передали посольству Королевства Дании. Датчане сразу предложили бывшей хозяйке свое подданство и всяческое содействие — она отказалась. Давала уроки музыки, посещала посольские званые вечера...
Прожила Маргарита до 1958 года. Кроме бедности, почти нищеты, и горестных воспоминаний на ее долю больше ничего не досталось.
Говорят, что фотография Маргариты Морозовой до сих пор стоит в гостиной на столе у датского посла.
Подпишись на наш канал в Telegram