Джером Клапка Джером, известный писатель, автор повести «Трое в лодке, не считая собаки», множества рассказов и пьес, издатель двух популярных журналов, стоял в коридоре Суда королевской скамьи и кусал губы...
Королевский адвокат, достопочтенный Уильям Ф. Берроуз, протягивал ему небольшой томик в кожаном переплете.
— «Трое в лодке, не считая собаки» — моя любимая книга. Я открываю ее, когда меня начинает тошнить от судебных процедур. Черкните, пожалуйста, автограф!
В правой руке Уильяма была новинка, вошедшая в моду в нынешнем, 1897 году самопишущая серебряная ручка, и он размахивал ею, как дирижерской палочкой.
— Благодаря вам я полюбил лодку, Темзу, веселые путешествия в компании друзей.
Как жаль, что не могу показать вам свою гордость, весельный ялик, который я назвал «Монморанси»…
Джерому хотелось заехать ему под ложечку, а когда достопочтенный Уильям скрючится, завершить дело хорошим ударом в челюсть. Но это было невозможно, и он поступил, как должно джентльмену: мило улыбнулся, написал: «Уильяму Ф. Берроузу, эсквайру, с величайшим почтением и наилучшими пожеланиями...» Королевский адвокат Берроуз представлял интересы бизнесмена Самсона Фокса, решившего, что его смертельно оскорбила статья, опубликованная в разделе городских новостей ежемесячного иллюстрированного журнала «Сегодня».
Он вчинил иск владельцу и главному редактору, им был Джером. Самсон Фокс хотел много денег, а у Джерома и так были долги. Если адвокат Берроуз выиграет дело, придется продать загородный дом и отправиться с выступлениями в Соединенные Штаты — а он терпеть не может американскую кухню и постоянные переезды из города в город. Да и как расстаться с журналами, в которые вложено столько труда?
…Под ложечку — и в челюсть, и пару хороших пинков на закуску… Он протянул адвокату книгу, тот радостно улыбнулся.
Дело слушалось тридцать дней, сегодня все должно было закончиться. Жена сказала, что процесс вымотал ей все нервы и она останется дома, зато в зале должны быть его лучшие друзья Джордж Уингрэйв и Карл Хеншель — с них он написал Джорджа и Гарриса, героев «Троих в лодке...»
С Джорджем они когда-то на паях снимали квартиру — тогда он был банковским клерком, а теперь дослужился до управляющего банком. А Карл приехал в Англию из Польши. Он занимался типографским делом, в прежние годы был беден, а теперь так преуспел, что собирался баллотироваться в лондонские лорд-мэры. Адвокат Джерома опаздывал, и он отправился в зал заседаний. Старина Джордж и Карл уже пришли, заметив его, они встали со своих мест и начали размахивать руками, так что судебный пристав пообещал вывести их из зала. Джером понял, что они за него волнуются, растрогался и немного успокоился. Он был обеспеченным человеком, переиздания приносили ему неплохой доход, но бедности Джером боялся так, как может ее бояться тот, кому приходилось засыпать в кишащих клопами ночлежках.
Достаток пришел, когда ему было за тридцать, и он страшился его потерять, вновь оказаться там, откуда с таким трудом выбрался. Тогда он был один, а сейчас на его плечах семья, жена и дочки… Он пробирался к Джорджу и Карлу, представляя ужасы, которые подстерегают его близких; по пути он наступил на ногу сидевшему в том же ряду человеку.
Судья Перкинс ударил по столу деревянным молотком и призвал присутствующих к молчанию. Процесс начался, Джордж шепнул Джерому на ухо, что они с Карлом забронировали столик в «Савое» — вечером как следует поужинают и выпьют за его победу. Джером только вздохнул: в приметы и предсказания он не верил, и все же одно обстоятельство действовало ему на нервы.
Теперь у него много известных друзей: в его загородном доме часто гостят Уэллс и Шоу, а с Конан-Дойлом они сошлись так близко, что путешествовали вместе. Его увлечение спиритизмом казалось Джерому нелепым — на дворе XIX век, кто теперь верит в столоверчение, медиумов и скачущие по столу тарелки, передающие информацию с того света? Но обижать друга он не хотел и иногда посещал его вечера. Сидел на них с отсутствующим видом, а про себя зевал: уж он-то знает, что это мошенничество.
— Остерегайтесь самого близкого друга…
— В прошлом у вас было большое горе, вас вернула к жизни большая любовь.
— Бойтесь женщины, желающей вам зла… Все это бредни — такое можно сказать о любом человеке, и он тут же найдет в своем прошлом что-то похожее.
Но позавчера на спиритическом сеансе у Конан-Дойла медиум, которым вот уже второй месяц увлекался Лондон, обратился не к кому-нибудь, а к нему, и сказал, что его ждут большие неприятности.
— Вы потеряете много денег, вас ждет крах. Приготовьтесь к тому, что вас вновь настигнет прошлое...
Ерзая на жесткой дубовой скамье, лет триста стоящей в зале королевского суда, Джером пытался представить, чего ему ждать и что он будет делать, если дело решится не в его пользу. У него имелся запасной козырь, на который, впрочем, особо рассчитывать не приходилось: антрепренер Уокер собирался ставить его пьесу «Мисс Гоббс». Он был человеком со связями и обещал сделать невозможное — Роберт Уокер клялся, что в ней сыграет сама Эллен Терри, величайшая звезда английской сцены, актриса шекспировского репертуара, не снисходящая до бытовых драм.
Джером имел с ней дело много лет назад, в другой, давно прошедшей жизни, и, как и многие театралы его поколения, был в нее платонически влюблен. Заполучить ее на роль было бы огромной удачей — доходы от спектакля с лихвой перекроют то, что может отсудить Самсон Фокс… Он тряхнул головой, выбросил из нее посторонние мысли и начал слушать то, что говорит королевский адвокат Берроуз. Ужасно, когда тебя кормят юмористические рассказы, а потом персонажи, которых ты мог бы описать, оживают и начинают разрушать твою жизнь. Самсон Фокс пытался продать Лондону изобретенное им устройство, которое должно было совершить переворот в уличном освещении.
Журнал «Сегодня» его высмеял, он оскорбился, и сейчас их адвокаты спорят о том, можно ли получить природный газ из воды, а судья Перкинс глядит на истца и ответчика с тоской и отвращением.
В ход идут цитаты из научных трудов, в качестве экспертов привлечены видные ученые. Дело не стоило выеденного яйца, но бизнесмен Фокс, кругленький, говорливый, вечно возбужденный, вложил в него деньги и душу, и оно разрослось до невероятных размеров. Джерому сказали, что такого долгого и путаного процесса в Суде королевской скамьи не было в течение последних пяти лет; после этого он отказался от услуг написавшего о Фоксе автора и напоследок срезал ему гонорар. Адвокат Берроуз закончил свою речь, заявив, что обвиняемый опорочил доброе имя его клиента, разрушил его жизнь и бизнес, и Джером подумал, что он зря смеялся над Конан-Дойлом — что там ни говори, но здравое зерно в мистике и спиритизме есть.
Это было в десять утра, а в два часа дня растрепанный и несчастный Джером вошел в кабинет Дойля:
— Ваш чертов медиум оказался прав.
— Вы проиграли?
— Нет.
Судья сказал, что он не в состоянии решить, можно ли добыть природный газ из воды, и предложил нам помириться: истец и ответчик должны оплатить собственные судебные издержки. Мы с Фоксом разорены.
— Это шутка?
— Если бы! Я должен своему поверенному девять тысяч фунтов, а он — на две тысячи больше.
Его адвокат улизнул из зала суда; на прощание Фокс пожал мне руку и сказал, что перед тем как расплатиться, он его побьет. Я хочу встретиться с вашим медиумом и задать ему пару вопросов…
Конан-Дойл пожал плечами и сказал, что несколько дней назад тот пропал из виду и его не могут найти, но он постарается помочь.
Выйдя от Конан-Дойла, Джером сдвинул на затылок цилиндр, вытер лоб и подумал, что в таком положении он не оказывался с тех пор, как провинциальный продюсер, в труппе которого он играл характерные роли, сбежал, не заплатив актерам. Тогда он вернулся в Лондон без гроша за душой и в дырявых ботинках.
Антрепренер Уокер собирал актеров в старом театральном здании недалеко от центра города, и Джером решил дойти до него пешком.
Ехать на омнибусе, проталкиваясь в битком набитом первом этаже или поднимаясь по шаткой лестнице на второй, — удовольствие небольшое, а о лондонских кебах он написал небольшой рассказ. Забраться в кеб непросто, вылезая, легко можно упасть, а лошади в них запряжены такие, что однажды он опоздал на важную встречу из-за того, что бедная скотина повалилась на бок и ее никак не могли поднять.
Он шел по улице, отдуваясь и широко размахивая руками, и думал о том, что на их семье издавна лежит проклятие банкротства. Отец, которому бы в священники пойти, — все говорили, что он отличный проповедник, — вложил все деньги в шахту, которую затопило, и остаток своих дней тот боролся с бедностью.
Из семейной усадьбы со старинной башней, которую в незапамятные времена построил основатель их рода, свирепый датский викинг, они перебрались в один из худших лондонских районов, в жалкий домик без мебели, и уличные мальчишки гоняли его, как щенка. Отец умер, когда ему было 14 лет. Он оставил школу и пошел работать, а через несколько лет стал круглым сиротой. Первые месяцы после смерти матери прошли словно во сне — он очень ее любил и не понимал, как ему жить дальше. Сестры вышли замуж и зажили своими домами, он работал в железнодорожной компании — сначала собирал высыпавшийся из паровозных тендеров уголь, потом следил, правильно ли расклеены афиши с расписаниями. Затем он оступился, совершил поступок, за который его осудила бы покойная мать, — и совершенно неожиданно оказался в другой жизни.
Домашний мальчик, робеющий при посторонних, не смеющий взглянуть в лицо женщине, стал характерным актером в провинции — опыт оказался провальным, но без него он никогда не стал бы писателем… И банкротом. Посвященная театру новелла «На сцене и за сценой» принесла ему известность. Прославившись, он получил журнал, затем открыл другой и стал слишком самоуверен. Это его и погубило...
Он так нервничал, что почти бежал, и примчался к театру на полчаса раньше назначенного времени. А на самом деле — часа на полтора, потому что актеры никогда не приходят вовремя. «Полезности» опаздывают на репетицию на полчаса, а премьеры приходят по своему усмотрению — появиться к назначенному часу для них унизительно.
Двадцать лет назад на первую в своей жизни репетицию он пришел раньше времени, то же произошло и сейчас. Тогда все казалось значительным и необычным: и ворчливый привратник, жаривший в своей каморке селедку, и склад декораций с обитым золотой фольгой троном, и пустая сцена… Здешний привратник вежливее и опрятнее, помещения больше и чище, а все остальное отличается ненамного.
Судьба сама втолкнула его в театр, дав хорошего пинка, после которого он очутился в гримерке. Дело было на вечеринке, пирушке с дешевым шампанским, которую закатили соседи по меблирашкам. Жившая в грехе молодая пара расставалась: мужчина отправлялся назад к жене, девушка возвращалась в цирк. Приближение праведной жизни было решено как следует отметить. Среди гостей оказался и он, а рядом сидела соседка с нижнего этажа, подавальщица из кафе, — после третьего в его жизни бокала она показалась ему невыразимо прекрасной.
Первый в его жизни флирт завязался молниеносно, первый поцелуй был сорван этим же вечером, а на следующий день молодая особа повела его знакомиться с родителями: оказалось, что она с детства мечтает о «настоящем джентльмене».
У нее были красные руки с бородавками, изо рта пахло луком, а щеки дама напудрила так густо, что они напоминали плохо оштукатуренную стену. Семейка барышни привела юного Джерома в ужас, он понимал, что попался. Можно тихо удрать, расплатиться и съехать с квартиры, но ушлая барышня все равно его найдет и притянет к суду за нарушение брачного обещания — где ему упомнить, что он наговорил во время ужасного вечера?
Вот тут-то ему и дали дельный совет: люди со средствами в такой ситуации бегут на континент, во Францию, а бедняку прямая дорога в артисты, там его надежно укроют грим, сценический псевдоним и кочевая актерская жизнь. Неделя в одном городе, неделя в другом — нет убежища надежнее ангажемента в провинциальном театре.
Сияющий мир сцены казался ему неприступными замком. Театральные агенты обещали помощь, предлагали платные уроки, но им нужны деньги, а денег у него не было. Чувствовавший себя без вины виноватым устроитель пирушки оказался человеком со связями, он вывел его на затевавшего новый проект антрепренера. В потертый карман великого человека перекочевала последняя, заветная пятифунтовая бумажка, и Джерома взяли на работу. Был составлен контракт: первые два месяца он играет бесплатно, затем получит оклад «по способностям».
Прежде его жизнь плелась нога за ногу, а теперь припустила галопом: Джером К.
Джером удрал от своей официантки, спустившись по лестнице пансиона в носках, чтобы не поднимать шума, и вот он уже сидит на первой в его жизни репетиции, не похожей на то, о чем он мечтал. Там был старый комик, которого не держали ноги, дряхлая характерная актриса, важная примадонна, жена антрепренера, и наряженный в новенький клетчатый костюм герой-любовник, самоуверенный молодой человек с напомаженными волосами. Джером К. Джером получил псевдоним Гарольд Кричтон, и продюсер усилил им первый акт — для него написали три реплики и ремарку: «вместе со всеми идет вперед». Оказалось, что на сцене надо не говорить, а кричать, подавая звук всей грудью, выяснилось, что на репетиции актеры произносят только первые и последние слова своих реплик, пробалтывая все остальное: «Здравствуйте, дорогая бла-бла-бла я уверена, что малышка Дженнифер вскоре забудет о своей преступной страсти!»
Они репетировали, а театральный плотник вовсю гремел молотком, наотрез отказываясь утихомириться: «Для настоящих профессионалов это должно быть не важно».
Театральный художник чуть-чуть подправил декорации, изображавшие притон пиратов и залу в средневековом замке, и они отлично сошли за комнаты в небогатом сельском коттедже — новичка Джерома смущали только висевшие над камином сабли и револьверы. Примадонна требовала, чтобы перед ее первым выходом играли марш, премьер хотел играть в собственном клетчатом костюме, каких семьдесят лет назад и в помине не было, суфлер жаловался на то, что его никто не слушает, продюсер говорил, что все идет прекрасно и они сделают кассу.
Так и вышло: пьеса продержалась даже дольше, чем они рассчитывали, и признанному сценической «полезностью» Джерому К. Джерому положили приличное жалованье — тридцать шиллингов в неделю. Их даже платили. Потом спектакль сошел, он получил ангажемент в провинцию и отправился в путь, накупив сценических костюмов на все случаи жизни.
То, что он не боится публики, Джером понял на первом же представлении: он по-прежнему был застенчив, но на сцене держался свободно. Да и чего бояться, если зрители не видны и со сцены зал кажется огромной черной дырой? Он колесил по провинции, понемногу нищая, — первый театральный опыт оказался лучшим, затем его безжалостно обсчитывали или попросту не платили: проделки мошенников-антрепренеров судьям казались шалостями.
Из Чидла в Файли, из Тринга в Слау — с худеющим кошельком и убывающим, остающимся в лавках старьевщиков гардеробом. В Слау ему попался очень достойный антрепренер, вежливый, обходительный и уступчивый, он обещал прекрасное жалованье, собирался оплатить гостиницу и железнодорожные билеты. Первый расчет должен был произойти вечером, после спектакля, но антрепренер задержался, а через час актерам сообщили, что его и кассира видели на вокзале, когда они садились в лондонский поезд.
Беглец казался таким благопристойным, набожным и важным, он часто говорил, что юный Джером напоминает ему любимого сына, студента Оксфорда, скончавшегося от инфлюэнцы.
Он плакал, вспоминая последние слова бедняги… После этого Джером заложил часы и купил билет на лондонский поезд — с актерством было покончено.
Девять тысяч фунтов — огромные деньги, на них можно приобрести небольшое имение, но в прошлом он попадал в переплеты и хуже. Если в «Мисс Гоббс» будет играть Терри, Уокер взвинтит цены на билеты до космических высот, но они все равно будут продаваться… И тут сзади раздался голос, который показался ему знакомым:
— Добрый день, старина. Мы расстались не по-хорошему, но с тех пор прошла целая жизнь… Джером обернулся: перед ним стоял прилично одетый человек средних лет, невысокий, с изможденным лицом и чахоточным румянцем.
— Я тут стороной узнал, что Уокер собирает актеров для твоей пьески.
Одна из ролей написана как раз для меня…
Старые театральные знакомые, клянчащие роль, — проклятие успешного автора, но этого человека Джером вспомнить не мог. Тогда его собеседник сделал то, чего Джером никак не ожидал, — вынул из глазницы левый глаз, оказавшийся стеклянным. Вот тут-то он и понял, кто перед ним стоит...
Медиум оказался прав, прошлое его настигло: Бернард Мандевиль был премьером в Чидле, а он сам — характерным актером, третьим в их компании был комик Джеймс Куинн.
Эллен Терри отдыхала около Чилда, в имении друзей, антрепренер уговорил ее сыграть Дездемону в «Отелло». Все трое были в нее влюблены, Куинн смертельно завидовал Мандевилю, получившему заглавную роль и чаще любезничавшему с героиней. На одной из репетиций Джеймс попал деревянным кинжалом ему в глаз и в тот же вечер сбежал из города. Окривевший Бернард перешел на характерные роли, Джером получил его репертуар. Однажды во время спектакля он еле увернулся от направленного ему в глаз деревянного кинжала — лицо у Мандевиля было полубезумным. Что уж взбрело ему в голову? Очевидно, он решил повторить «подвиг» сбежавшего Джеймса... Сейчас Джером стоял, оцепенев, а Бернард извинялся за прошлое, рассказывал о том, как тяжело ему приходится, и просил хорошую роль, а уж он-то не подведет!
Это было ужасно: обещая бог весть что не устающему просить, то и дело заходящемуся в чахоточном кашле безумцу, Джером ждал антрепренера Уокера, а тот по давнему театральному обычаю опаздывал.
Когда же появился, то принес дурные вести: Терри занята и на их затею времени не найдет. Это значит, что не будет и спектакля: деньги на постановку обещали под ее имя. Уокер был убит крахом своего проекта, а Джерома так обрадовала возможность удрать от старого знакомого, что он не слишком-то и переживал. Он наскоро представил их друг другу, сказал Роберту, что перед ним блестящий артист, которому надо помочь, и выскочил на улицу. На часах половина шестого, он еле успевает в «Савой»; идти туда не хочется, но это неплохой повод оттянуть возвращение домой. Как он расскажет Джорджине, что их погубили дурацкий маленький фельетон и то, что он не захотел напечатать опровержение?
На этот раз он взял кеб — высокий, старый, обитый изнутри вытертым алым плюшем.
Он не стал торговаться из-за цены, хотя два шиллинга были чистым грабежом: к чему мелочиться, если ты и так разорен? Когда он согласился, кебмен скорчил недовольную физиономию — видно, пожалел, что не запросил больше. Трясясь в валком экипаже, Джером вспоминал своего приятеля, с которого по приезде на место возница потребовал прибавку, не получив желаемого, он отлупил беднягу журналиста. «Савой» расположен в людном месте, ему тумаки не грозили, но другой знакомый, известный музыкант, человек боязливый и хрупкий, всегда возвращавшийся домой к определенному часу и бравший кеб, платил полицейскому патрулю за то, что в это время тот оказывался у его дома…
Он ехал и вспоминал бездну, из которой поднялся: после актерства ему приходилось перебиваться случайными заработками: Джером служил то секретарем адвоката, то помощником учителя, то горбатился в какой-то экспортной конторе.
Это была внешняя, случайная жизнь, а настоящая наступала, когда он возвращался в свои меблированные комнаты и садился за письменный стол. Актера из него не вышло, поначалу казалось, что сцена — случайный, ненужный опыт, но на самом деле это было не так— она познакомила его с творчеством, и жить без него он не мог. К чему играть в чужих историях, если можно придумать свои, куда более интересные? И эти истории просились наружу, впечатления складывались в сюжеты.
Из-под пера Джерома выходили трогательные истории, но, увы, никто не хотел их печатать: как писатель он был убийственно серьезен и понятия не имел о том, что у него есть дар юмориста. А потом Джером описал свой театральный опыт, и это вышло очень смешно. Повесть хвалили и хорошо покупали, на него обратили внимание. Успех закрепили «Трое в лодке...» и юмористические рассказы.
Писательское ремесло было величайшим наслаждением. Каждая пьеса, каждый рассказ доставляли счастье, его книги прекрасно раскупаются, и читатели просят еще, но критикам он не нравится, и прочного положения у него нет. Шерлок Холмс приносит Конан-Дойлу больше денег, чем доход от хорошего поместья, пьесы Бернарда Шоу становятся гвоздями сезона и собирают отличную кассу, плодовитый Уэллс живет как банкир.
Его дела могли бы обстоять не хуже, но «Трое в лодке...», издающиеся миллионными тиражами, вышли за год до того, как США приняли закон об авторском праве. В Америке так любят его книгу, что переиздают ее по нескольку раз за год, и он кормит издателей-пиратов…
Кеб подъехал к ресторану, кебмен откинул подножку, и тут Джером вспомнил то, что заставило его выругаться, да так, что кучер отшатнулся.
— Ах, черт! Проклятый идиот! Нет, приятель, это я не о вас. Вот ваши деньги…
Из-за всех этих треволнений он забыл о том, что сегодня у них с женой важная дата — 9 лет назад они познакомились на благотворительном вечере в пользу лондонских сирот. Ему было 28 лет, он снимал квартиру на паях с Джорджем Уингрэйвом и считал себя закоренелым, неисправимым холостяком.
А у Джорджины были хороший муж и маленькая дочка, и она не собиралась менять свою жизнь.
Любовь пришла сразу, они не отходили друг от друга весь вечер — по меркам 1887 года это выглядело абсолютно неприлично. Потом был короткий роман со встречами украдкой, разрывом — «я не могу обманывать мужа, он так доверчив и добр!» — тяжелые страдания, чуть было не вогнавшие его в гроб, и примирение: они столкнулись там, где обычно встречались, ноги сами привели их туда. Муж Джорджины и в самом деле был хорошим человеком: он дал ей развод, через девять дней после него они поженились — это вызвало большой скандал, но они так любили друг друга, что им было на это наплевать. Джорджина бросила обеспеченного человека ради бедняка, и медовый месяц они провели на Темзе, в маленькой лодке с тентом...
Ее перестали приглашать в дома старых знакомых, при встрече чопорные дамы надували губы и переходили на другую сторону улицы, высоко вскинув увенчанные шляпками головы, — многие даже не здоровались.
Зато у Джорджины появились новые знакомые, друзья Джерома — артисты, режиссеры и литераторы, безденежные, безалаберные и веселые. Они поселились в квартире с видом на Темзу, и в ней царил полнейший хаос: приходящая прислуга прибиралась из рук вон плохо, хозяйкой новоиспеченная миссис Джером оказалась неважной. Но ее мужа беспорядок не волновал — он жил с любимой, и это было счастьем. Полюбил, как родную дочь, падчерицу, а когда Джорджина-младшая подросла, именно она стала первой читательницей его сочинений.
Потом у супругов родились собственные дочери, и падчерица с удовольствием возилась с сестрами. Зимними вечерами в загородном доме Джерома у камина собиралась вся семья: играли в шарады, читали вслух, девочки пели. День первого знакомства стал их главным семейным праздником, — а нынче он о нем забыл... Такого невнимания жена наверняка не простит. Сначала ему придется извиняться, затем он «порадует» ее рассказом о проигранном суде и их финансовом крахе… Джером вошел в ярко освещенный зал ресторана, и Карл замахал ему рукой из-за углового столика — добродушная круглая физиономия приятеля сияла от удовольствия.
Джером плюхнулся на стул, чувствуя, как в нем поднимается раздражение: он в беде, а остолоп Хеншель не потрудился даже изобразить сочувствие…
Карл пододвинул ему меню, Джордж сказал, что все обстоит не так уж плохо — из любого положения есть по крайней мере два выхода. В тот вечер они много пили и вспоминали прошлое. Ночные посиделки в клубе «Бродяги», когда они, счастливые и пьяные, вываливались на ночные улицы и Бернард Шоу объяснял испуганным прохожим, что будущее человечества — социализм. Однажды он сбил с полицейского шлем, и вся компания угодила в участок.
Всем удовольствиям на свете их троица предпочитала речные путешествия: ночевки на берегу, вечера в прибрежных трактирах, потрясающие речные закаты... После одного из таких плаваний Джером решил написать книгу: речь в ней должна была идти о достопримечательностях Темзы, путешествие служило поводом.
Но когда он сел за письменный стол, перо само повело руку: юмористическая часть разрослась, познавательная усохла, а редактор окончательно ее добил. Он безжалостно вымарал все, что утяжеляло авторскую речь, и оказался прав — «Трое в одной лодке…» сделали Джерома знаменитостью.
Когда официант откупорил вторую бутылку бургундского, слегка захмелевший Джером начал жаловаться на лишивших его целого состояния американцев, а Джордж сказал, что из истории с судебными издержками он выпутается — и даже сохранит журналы. Он удачно сыграл на бирже, и у него есть свободные пять тысяч:
— Вот чек, старина. Отдашь, когда сможешь…
Джером потерял дар речи, а Карл разлил вино по бокалам:
— За твой будущий успех!
И за здоровье троих, благополучно выбравшихся из лодки.
Домой Джером приехал вдребезги пьяным, долго искал деньги, расплатившись, начал задирать пятившегося от него кебмена, и его еле унял проходивший мимо сосед. Джорджина встретила супруга с каменным лицом, но промолчала: головомойку лучше устроить утром. Узнав о том, что муж проиграл процесс, она не разрыдалась, не стала ему пенять — Джорджина сказала, что им нужно заложить дом и продать ее драгоценности, ведь сохранить журналы куда важнее.
Назавтра Джером сидел в редакции «Сегодня», правил гранки и просматривал неоплаченные счета, а после обеда к нему заглянул Конан-Дойл.
Он расспросил Джерома о его делах, сказал, что адвокаты с их непомерными гонорарами — сущая язва египетская, вздохнул, засопел в усы и заметил, что поразивший Джерома медиум — мошенник.
— Прохвост оказался тонким психологом, он угадывал обстоятельства людей по их мимике. Те хотели узнать больше и шли к нему, а он выманивал у них деньги. Сейчас его ищет полиция. Выбросьте из головы то, что он сказал, и радуйтесь, что вам не удалось познакомиться с ним ближе.
Джером так и сделал. И все же он часто вспоминал тот спиритический сеанс: сохранить журналы ему не удалось, их пришлось продать, после этого они захирели и закрылись. Он не любил рассказывать о вечере, проведенном с Карлом и Джорджем, и о том, как Уингрэйв дал ему чек.
Оставалось наскрести не так уж много денег, надо было закладывать дом, а он этого не захотел. Но так ли важно, что он потерял бизнес и общественный статус, если у него остались семья и дорогое ему дело?
Издавая и редактируя «Досужего наблюдателя» и «Сегодня», Джером почти не писал, потеряв их, он вновь вернулся к литературе. Успех «Троих в лодке…» ему повторить не удалось, и все же он был очень популярен, хоть критики его и не ценили. Умер он в глубокой старости, после того как скоропостижно скончалась его любимая падчерица. Близкие посчитали, что это случилось от горя.
Подпишись на наш канал в Telegram