На банкете по случаю премьеры «Дворянского гнезда» мой отец Николай Двигубский, который работал на картине художником-постановщиком, пытался развеселить грустившую Ирину Купченко.
Одновременно со съемками этого фильма режиссер Андрей Кончаловскый заканчивал роман с исполнительницей главной женской роли, о чем живописал в своей книге, и брак с актрисой Натальей Аринбасаровой, моей мамой. Такой странный у них всех выдался 1969 год.
Итак, отмечали, выпивали. «Хотите, я на вас женюсь?» — то ли в шутку, то ли всерьез спросил папа Купченко. И Ирина Петровна то ли в шутку, то ли всерьез ответила: «А хочу!» И серьезная шутка продолжилась в загсе. Что стояло за этим и стояло ли что-то, я знать не могу.
Роман отца с мамой, который имел шансы развиться до брака с Купченко, а случился после, стал третьим подтверждением скандальной формулы: Двигубский женится только на бывших женщинах Кончаловского. И ведь до сих пор журналисты задают мне вопрос: «Почему?» Но папа никогда не обсуждал со мной свои сердечные привязанности, за ним можно было разве что наблюдать и делать свои собственные предположения.
Отец был очень обижен на эпистолярные откровения Андрея Сергеевича. Но затрудняюсь сказать, знал ли папа о том, что и у первой его жены, замечательной актрисы Жанны Болотовой, был роман с Кончаловским? Или та первая пикантная ситуация стала известна ему уже из книги?.. Неясно. Был студенческий союз, разорвавшийся так же молниеносно, как и возникший, о котором отец не вспоминал, по крайней мере при мне.
Думаю, папа настолько любил Андрея Сергеевича, что на женщин смотрел его глазами. А он его очень любил. Не поймите превратно, конечно, ничего гомосексуального в этом чувстве не было. Зная историю их тридцатилетней дружбы и разрыва, могу предположить, что Андрей Сергеевич внес свою лепту в папино финальное разочарование в людях. Слишком большой фигурой он был для отца, чересчур сильным оказалось чувство обманутости. Впрочем, это снова мои догадки, потому что ни одного дурного слова в адрес Кончаловского от папы я не слышала никогда.
Кроме того, да простят меня все упомянутые дамы, я сильно сомневаюсь в том, что женщины были главной страстью отца. В первую очередь он был художником, интеллектуалом, очень замкнутым, самодостаточным человеком и многие свои секреты, увы, унес с собой.
Папа родился 18 ноября 1936 года в Париже. Тут-то и кроется наша первая семейная тайна. Его настоящего отца звали Лев Николаевич Бирюков, то есть вся наша линия — по сути, Бирюковы, а никакие не Двигубские.
Бабушка моя, Галина Олеговна, женщина исключительной твердости характера и воли, состояла в браке с Двигубским, воспитывала с ним пятерых детей и однажды стала свидетельницей самого пошлого адюльтера. История не сохранила имени той женщины, непонятно, то ли она была француженкой, то ли белой эмигранткой… Бабушка выгнала Двигубского, но развода так и не дала... Думаю, что из мести. Поэтому папа, родившийся позже от Льва Николаевича Бирюкова, получил фамилию Двигубского.
Бабушка и Двигубский бежали в Париж после революции 1917 года: она — дворянка, он — белый офицер. Дедушка Бирюков был тоже дворянином, но не потомственным, а с купленным титулом, из богатой купеческой семьи. Впрочем, все они прибыли в Париж совершенно без средств. Бабушка начала шить, как и многие дамы той волны эмиграции, выполняя самую простую работу. Но она сильно продвинулась и через несколько лет шила для Марлен Дитрих. Дедушка Бирюков сначала чинил автомобили, потом открыл собственную мастерскую. У них была прекрасная 5-комнатная квартира в Париже, четыре машины. То есть им удалось, начав с нуля, снова стать обеспеченными людьми.
При этом они не переставали тосковать по России. Во время Второй мировой войны русским эмигрантам немцы предлагали работать на них, устраивать диверсии, рассчитывая на то, что эти люди обижены на свою страну. Но ошиблись: десятки эмигрантов пошли воевать в Сопротивление, и дедушка в их числе. А после победы бабушка на общественных началах помогала пленным русским девушкам, рассеянным по Европе, возвращаться домой. Не знала, что на родине они отправлялись прямиком в тюрьмы и лагеря… Когда кончилась война, бабушка с дедушкой и сами засобирались на родину. «Еще не время», — шепнули им в посольстве. «Время» настало в 1956 году, спустя три года после смерти Сталина. Папа был самым младшим в семье, по французским меркам того времени несовершеннолетним, поэтому остальные бабушкины дети смогли избежать счастливого возвращения на историческую родину, а папа — нет.
Поселили их в чудовищной комнате в коммуналке, благоухающей щами, с тараканами и соседями-алкоголиками. Алкоголики вели себя отвратительно, и Галина Олеговна пошла к участковому: «Если мы здесь неугодны, поставьте сразу к стенке»… Милиционер оказался порядочным человеком и соседей — как их называла бабушка, срань болотную — приструнил. Несмотря на то что Галина Олеговна была дворянкой, работы она не боялась и бралась за любую. Она снова начала шить, и вскоре по Москве разнеслась слава о мадам Двигубской, имеющей представление о том, что такое настоящий парижский шик! Бабушка обшивала Любовь Орлову, жен Громыко и Косыгина. Стараниями и через участие высокопоставленных клиенток семья вскоре перебралась в крохотную, но отдельную «двушку» на Ленинском проспекте.
По-русски папа говорил плохо. Приехав в Россию, стал перечитывать «Войну и мир» Толстого, где много текста на французском — привычный язык помогал ему понимать смысл в целом. Во Франции папа учился в парижской Высшей национальной школе изобразительных искусств, в студии знаменитого художника Поля Колена, и подавал большие надежды. Если бы не отчаянный патриотизм бабушки и дедушки, думаю, легко сделал бы во Франции успешную карьеру. В СССР же французский диплом никого не интересовал. Папа поступил во ВГИК, где познакомился с цветом тогдашней молодой творческой интеллигенции. Для многих русский француз Коля, как его называли, стал глотком свежего воздуха, носителем совершенно новой и интересной культуры. Он привез доселе не известную в Союзе французскую технику живописи, рассказывал о Бернаре Бюффе, Годаре...
Сам он, его манера держаться, конечно, бросались в глаза. Высокий красавец с пронзительными серыми глазами не мог остаться незамеченным. К тому же неизменно одетый в замшевую песочного цвета куртку, которых, по свидетельству очевидцев, в Москве было всего три — у Пырьева, корреспондента Paris Match Люсьена Но и у папы.
Отец со многими подружился, общался c Тарковским, Левентаем, Томашевским, Боймом, Рербергом, Алимовым, Панфиловым и Полокой, но самым близким его другом стал и долгое время оставался Андрей Кончаловский. Мама вспоминает, как они сутками пропадали на Николиной горе, пили «кончаловку» и говорили, говорили… Уверена, что любовь ко всему европейскому в Андрее Сергеевиче началась с его знакомства с папой. А отцу был необходим проводник по непонятному советскому миру… Думаю, они были интересны друг другу и чрезвычайно «актуальны». «Дворянское гнездо», «Дядя Ваня», «Сибириада» — такие кинокартины не создаются в одиночку.
Недавно пересматривала «Зеркало», и там столько папиного! Этот гениальный фильм, на мой взгляд, сделали три человека — Тарковский-режиссер, Рерберг-оператор и мой отец, художник-постановщик. Мама недавно вспоминала, как они придумывали сцены, кадры: вот подвешенная женщина; деревья надо покрыть бронзовой краской — это даст фосфоресцирующий зловещий эффект; а как будут трепетать бабочки, если жарить их на сковородке! Обсуждали в мастерской, а мама подавала им чай и слушала их разговоры. Когда придумка была хорошей, Тарковский почему-то говорил: «Сыр!»
Карьера у папы складывалась, он был востребован и в кино, и в театре. Мама вспоминает, что ни одному художнику в СССР, наверное, не платили столько, сколько Двигубскому, и вряд ли кто-то мог бы похвастаться таким количеством предложений. Но рафинированность, катастрофическая неприспособленность к быту, не по-советски страстное отношение к собственной работе (эскизы к спектаклям и кинофильмам он писал очень тщательно) играли с ним злую шутку. Довольно быстро папа затосковал по Парижу, вернуться же было уже нельзя. Печально знаменитый «железный занавес» открывался, как кулиса, и захлопывался, как мышеловка. На исторической родине папа застрял… Когда после маминого развода с Кончаловским отец под разными предлогами зачастил к ней в гости, одним из первых его вопросов стал: «А вы могли бы со мной уехать?» Мама же ответила: «Нет! Это невозможно!»
Потом случилась его странная женитьба на Ирине Купченко, и несколько месяцев мама отца не видела. Впрочем, вскоре он снова начал заходить, придумывая все новые и новые поводы. «Зачем вы приходите? — не понимала мама. — Вы же недавно женились!» «Ну и что, что женился? — в свою очередь не понимал или делал вид, что не понимает, папа. — Мне хотелось бы срисовать ножку вашего стула… Это нужно для работы». Возразить было нечего, и мама смирилась с гостем.
Постепенно к обсуждению искусства и рисованию стульев добавились высказанные симпатия и желание создать семью, потому что с Купченко папа развелся. Мама не стремилась снова вступать в брак: хватало первого неудачного опыта, Егор еще совсем маленький, работы много, жизнь была сложной. Кроме того, упорный поклонник (папа, когда хотел чего-то добиться, становился очень настойчивым) просил родить ему ребенка, а мама опасалась, что такая нагрузка для них окажется совсем непосильной… Потом он сильно заболел и попал в больницу, откуда в феврале 1972 года приехал к маме. Сказал, что поссорился с родителями. И она (а куда деваться?) делала ему перевязки, готовила диетическое питание. В марте актрису Аринбасарову вызвали в экспедицию на съемки, и отец согласился присмотреть за Егором. «Хочет семью? Пусть попробует!» — рассудила мама и уехала.
Расписались родители за два дня до моего рождения! Просто однажды проходили мимо загса, зашли узнать, как регистрировать ребенка, и тамошние тетки произнесли некрасивое слово «незаконнорожденный». Этого папа допустить не мог и уговорил маму выйти за него замуж.
Из своего детства я помню в основном маму — целует, накрывает на стол, входит с сумками домой. Папа из детства — это яркие и короткие впечатления, скорее даже запах сигарет и одеколона. В Пицунду мы ездили каждый год на 24 дня. Славное было время! В каждый наш приезд праздновался День Нептуна. Девочкам подводили глаза, разрисовывали ноги чешуйками, одевали в юбки из листьев магнолий — получались лиственные пачки, и мы изображали русалок. Я так ждала момента отъезда, что накануне ложилась спать часов в шесть вечера, чтобы приблизить утро. Помню, мама вытащила на балкон нашей квартиры (жили мы у метро «Аэропорт») проветриваться подушки, и я валялась на этой горе, представляя, что завтра в это же время буду лежать на теплом песке, и ясно слышала шум моря…
Папа отлично плавал. В День Нептуна он вставал в пять утра и отправлялся собирать мидии. Нырял за ними на какую-то несусветную глубину, налавливал столько, что едва помещалось в два громадных чана. К вечеру после подобных водных процедур выглядел он странно — глаза красные, белки в прожилках. Папа варил свой улов в белом вине с разными травами-приправами и угощал весь дом отдыха. Конечно, его все обожали! А я очень гордилась, что мой папа умеет ловить мидий и все его обожают.
Повседневный быт для него был скучен и утомителен, поэтому участия в нем он просто не принимал. В очередях за продуктами стояла мама. И что это были за продукты! Одно мясо чего стоило: синее, страшное, все в мелких осколках разрубленных костей... Чтобы из него приготовить что-то вкусное, с таким мясом приходилось полдня бороться. При этом мама была не меньшим художником в своей профессии, чем папа! Поэтому его неучастие в нашей повседневной жизни я находила несправедливым. Даже я помогала маме больше! Помню, как 5-летней ходила на рынок, везла оттуда в красной тележке продукты… Все умилялись, что такая маленькая девочка занимается покупками самостоятельно, и многое давали бесплатно.
Конечно, папа зарабатывал, и очень неплохо, но весь вопрос упирался в то, что за определенную работу он мог и не взяться. Если творческий интерес отсутствовал, то так и говорил: «Не буду заниматься ерундой!» Отказывал, невзирая на то, есть ли дома деньги, дотянем ли мы до следующего маминого гонорара за фильм... А двоих детей между тем надо было кормить постоянно. Экономить папа тоже не умел. Мог хорошо заработать и купить, к примеру, совершенно не нужную ни мне, ни Егору жутко дорогую игрушечную железную дорогу. Собрать ее детскими усилиями не представлялось возможным, а у взрослых на это не было времени. Так и стояла в большой красивой коробке. Помню один-единственный раз, когда эту дорогу собрал папа, и по нашей тесной «двушке» туда-сюда катался поезд. Не скажу, что было очень весело. Впрочем, отсутствие детских восторгов не помешало папе и дальше покупать красочные вагончики, в том числе и на последние семейные деньги.
Книги он любил, особенно старые издания, что тоже обходилось недешево. Мама, конечно, пыталась как-то отстоять наш бюджет, и доходило до того, что черные глаза ее становились еще темнее, казалось, еще секунда — и отцу в голову полетят все вагончики с железной дороги! Но мама брала себя в руки и тихим страшным голосом убеждала. Впрочем, это пугало только меня, у папы, что называется, в одно ухо влетало… К лютому советскому быту он не просто не был приспособлен, он и не собирался приспосабливаться! Иногда, крайне редко, папа вызывался приготовить обед. Мама впадала в состояние панического ужаса заранее, потому что продуктов изводилось совершенно «нерентабельное» для семьи количество, а кухню после папиной готовки отмывать приходилось дня два.
Когда мне исполнилось 8 лет, отцом окончательно завладела тоска по Парижу, он уже физически не переносил жизни в Союзе. Шли 80-е, мир начал оттаивать, и он уехал. Не виделись мы целых 5 лет. Конечно, я злилась. Потому что он нас всех оставил… И только взрослея сама, начала его понимать… В том числе и его странные взаимоотношения с женщинами и женитьбы.
Мне кажется, папе вообще не стоило вступать в брак. Не женились же художники Возрождения — Леонардо, Микеланджело… Или Рафаэль, в конце концов, который противоположный пол обожал, но женат никогда не был!
Для отца самым приятным и естественным было сидеть с книгой, писать картины, общаться на высокоинтеллектуальные темы, восхищаться закатом. Зачем такому человеку жена? Но и одного его представить невозможно. Сначала его быт организовывала Галина Олеговна, потом — моя мама, а затем — прекрасная женщина Франсуаза, к которой он и уехал во Францию. То есть женщина рядом, как я думаю, была прежде всего необходимостью, а уж потом следствием чувств… Не уверена, что папа вообще решился бы уехать из страны и развестись с мамой, если бы рядом не возникла Франсуаза. Совсем не уверена. Хотя, на мой взгляд, Франсуаза была ему лучшей женой: умная, красивая, удивительно внимательная женщина!
Я много думала о папе, почему так все у него вышло... Он был вечным своим среди чужих и чужим среди своих. Среди русских папа казался слишком французом, а во Франции, при том, что воспитание и образование он получал главным образом в этой стране, продолжал оставаться русским сыном русских эмигрантов. Лучше он знал французский язык, до конца своих дней читал на нем русскую классику. У папы была щедрая, широкая душа, он легко делился профессиональными секретами. На «Мосфильме» многие декораторы и художники останавливали маму, благодарили и говорили, как многому их научил Николай Львович. Делать паутину, стреляя из игрушечного пистолета клеем, — это же придумать надо! Или платья для «Дворянского гнезда» из гофрированной бумаги! Но даря людям свои идеи, папа по-европейски не допускал мысли, что кто-то их может присвоить и продать. Иногда такое случалось, и папа испытывал настоящую русскую горечь.
Французское вино папа потреблял абсолютно русским способом. Он не был запойным, но и меры не знал. Курил тоже слишком много. Помню, как подростком возила ему из России кубинские сигары. Они во всем мире стоили дорого, а в Советском Союзе, верном друге Фиделя Кастро, не стоили почти ничего. Курил папа сигары, как граф или американский промышленник, — макая кончик в виски. По сути, странное ведь состояние — быть посередине…
Дедушка, папин отец, в день моего рождения выбросился из окна той самой квартиры, которую бабушка когда-то «получила» через косыгинскую супругу. Мне исполнилось 10 лет, поэтому данная информация долго от меня скрывалась. В последние годы дед был сильно разочарован жизнью, считал возвращение в Россию ошибкой, тяжело воспринимал возраст и старческое бессилие. Думаю, все сошлось, как говорят, одно к одному. Забегая вперед, скажу, что бабушку папа вскоре забрал из России, опасаясь второй трагедии, и она пережила мужа на десять лет.
А папа по возвращении во Францию снова смог стать востребованным. Работал в «Ковент-Гарден» с Тарковским, в «Ла Скала» с Кончаловским, много рисовал для серьезных театральных проектов зарубежных режиссеров. Франсуаза устраивала выставки его работ. Когда мне исполнилось тринадцать, мама отправила меня к отцу в Париж. Незабываемая вышла поездка!
В детстве я была толстой девочкой, да что уж там, настоящим бомбовозом! А перед первой поездкой решила худеть — не появишься же в городе любви жиртрестом! За полгода сбросила 25 килограмм. Завила волосы… То, что моя жизнь кардинально изменилась, стало понятно уже в аэропорту — молодые люди сворачивали шеи. Конечно, нравилось мне это невероятно! С папой мы не виделись пять лет, и он, желая сделать мне приятное, повел в модный вьетнамо-мандаринский ресторан. Кухня там была настолько сложносочиненной, что особого гастрономического интереса у подростка не вызывала. «Пап, я хочу в Макдоналдс», — попросила я. Конечно, отец-эстет был шокирован, но повел — не откажешь же. А я ведь еще и худела перед поездкой… В общем, на глазах изумленного родителя прошлась по гамбургерам очень основательно.
Потом мы еще несколько раз заходили в модный вьетнамский ресторан, и папа там познакомил меня с Софи Марсо и ее мужем поляком Анджеем Жулавски, отец работал с ним на картине «Борис Годунов». Софи показалась мне сказочной красавицей, я думала, таких и не бывает по-настоящему.
Замок в Нормандии, в котором жили папа с Франсуазой, был построен в XIII веке, а реконструирован в XVII. Как и все старые дома, он «разговаривает» — скрипит, жалобно подвывает в трубах, охает. Меня все эти звуки здорово пугали. А папа еще и добавлял жути, рассказывая про привидение по имени Артур, которое имеет привычку разгуливать ночами по дому. Очень скоро я была готова поклясться, что слышала его шаги!..
В целом же я вела себя плохо, как только может себя вести вырвавшийся из-под строгого маминого контроля и попавший в другую страну подросток. Поселили меня в гостевом доме, внизу располагались папина и Франсуазина мастерские (Франсуаза делает изящные яйца а-ля Фаберже). Занималась я в основном тем, что таскала сигареты папиной жены, славно дымила ими под растворимый кофе и читала Достоевского. Отцу настолько нравилось то, что дочь интересуется серьезной литературой, что он был готов закрыть глаза на клубы дыма и цистерны кофе. «Ты куришь?» — однажды все-таки спросил он. «Нет, что ты?! Это от Франсуазы долетает дым», — соврала я. Папа сделал вид, что верит.
Удивительное время, пограничное, когда ты еще настолько мала, что веришь в привидения в старых домах, но уже выросла настолько, что куришь и нравишься мужчинам.
Конечно, все в моей голове перевернулось в ту поездку! Во-первых, я наконец встретилась с отцом. Во-вторых, меня просто выбросило на совершенно иную, незнакомую мне планету. И в-третьих, я кардинально изменилась внешне. С тех самых пор Париж стал для меня единственным городом в мире, по которому я тоскую так же, как по Москве.
С тех пор я приезжала в Нормандию каждый год. Бывал у отца и Егор. Рассказывал потом много забавного. Однажды папа вез его на своей «Ниве», которую забрал из России, мимо живописных нормандских полей. «Вот, Егорушка, — говорит и делает широкий жест рукой, — все вокруг принадлежало нашим предкам — французским королям!» «А они наши предки?» — засмеялся Егор. — М-м… В смысле предкам Франсуазы!»
А однажды в дом сестры Франсуазы пришел на обед настоящий потомок французских королей, который, если бы не революция, точно носил бы корону. Я решила сварить борщ, а папа купил в русском ресторане пирожки с мясом. Не помню, что было еще, но стол вышел а-ля рус. И несостоявшийся французский король обедал с большим аппетитом и требовал добавки! Было забавно наблюдать, как самый аристократский аристократ трескает нашу самую простую еду.
Обычный папин день в Нормандии начинался рано, часов в пять утра. Он шел на кухню пить кофе и читать Стендаля или Селина. Великая литература настраивала его на правильный лад. Потом отправлялся к мольберту. Детское воспоминание: я сижу в папиной мастерской, за окнами сельский пейзаж — по изумрудной траве неспешно ходят какие-то нарядные коровы. Папа пишет, изредка восклицая: «Ай да Коля! Ай да сукин сын!..» Все-таки он всегда понимал свою исключительность.
Но при всей буржуазности и устроенности его быта на каком-то этапе у меня возникло ощущение, что папа не просто заскучал, случилось страшное — он будто выдохся… Натюрморты, блестящие, талантливые, но сюжетами, на мой взгляд, не дотягивающие до уровня его дарования, занимали все время. Впрочем, это был взгляд молодой максималистки, наверное, поверхностный и жестокий.
И вот однажды я, упражняясь в беллетристике, написала рассказ, где главного героя, художника, срисовала, конечно, с папы. На образ в целом повлияло все — и моя категоричность в оценках, и обида на отца за то, что он меня не растил. В общем, рассказ вышел чудовищным. Художник теряет что-то важное, что позволяло ему писать, замыкается, закрывается и в конце концов абсолютно меняет свою живопись. А вскоре, понимая, что все, что хотел, он уже сказал и сделал, мой герой выбрасывается из окна. Мало написать, так добрая дочь еще и папе дала почитать. Внешне отец сохранил спокойствие, только спросил: «Ты же не намерена это публиковать? Разрешаю только после моей смерти». Прошло 10 лет. Папа действительно очень изменил свою жизнь и свою живопись. Превратился почти в отшельника, и картины его стали трагическими, полными боли, крика.
«Как вы все-таки с ним были связаны! — поражалась впоследствии мама. — Как ты все угадала в том рассказе!» И это действительно странно. Я даже не знаю, где сейчас этот рассказ, зато прекрасно помню, что собственного прототипа поселила именно на ту улицу, на которой сейчас и живу...
Итак, папа начал писать полотна — трагичные, мощные, это свойственно очень страдающему, раздираемому внутренними страстями человеку. Помимо масштабного содержания они были еще и большого размера. Холсты такого размера и содержания может купить разве что музей. Обычных покупателей они не привлекали, натюрморты же папа, как настоящий максималист, перестал писать вовсе.
Тут пришла очередь Франсуазы повторять мамины уговоры — просить мужа написать хоть что-нибудь на продажу. Но папа не изменился. Он по-прежнему отказывался заниматься тем, что ему неинтересно. Не поменял папа своей позиции и после того, как бедная Франсуаза из-за финансовых трудностей продала свою роскошную парижскую квартиру. Мне не нравилось его такое отношение к жизни, больше скажу, я его осуждала. Взял ответственность за семью, за женщину — неси ее! Кем бы ты ни был — большим художником, гениальным ученым… Не хочешь? Живи один! Впрочем, Франсуаза очень его любила и окончательный переезд в Нормандию с готовностью объясняла их возрастом — потянуло, мол, за город. Папу, надо думать, такое объяснение вполне устраивало.
В нем действительно уживалось несовместимое. С одной стороны, тонкость восприятия, аристократизм, с другой — фантастический эгоизм. Соседствовали внешняя сила — папа был огромным, физически очень сильным человеком — и нежелание отвечать хамством на хамство. Он был очень ранимым. Однажды в «Ковент-Гарден» не смог ответить человеку, который задел его словом, но молча пожал ему руку так, что тот едва не разрыдался. И больше он с папой не связывался.
Бесспорно, по духу папа был одиночкой, но стоило ему появиться в Москве, как дружеские застолья, пиршества не прекращались. Он обожал угощать! В один из его последних приездов отец был уже в очень солидном возрасте, и я умоляла его не слишком усердствовать в распитии спиртных напитков. Просьбы мои отклика никакого не возымели. Почти каждый день папа пребывал в самых разных стадиях алкогольного опьянения. Мне это надоело, я сгребла все спиртное в одну комнату, заперла на ключ и забрала у отца все наличные. Обиделся он ужасно. «Ну знаешь, Катя! Ну ладно… Москва еще помнит Двигубского!» — сказал папа, покачиваясь в дверях на своих длинных ногах. Доказательства тому не заставили себя долго ждать: вернулся он довольный и подшофе. Да, Москва Двигубского помнила, любила и наливала.
Я не знаю, счастлив ли был папа, или нет. Он не любил личных разговоров, предпочитая им интересные. Если я собиралась в какую-то страну, ему очень нравилось составлять мне культурный план. Папа знал практически все крупные европейские города и самые интересные с культурной и исторической точки зрения места. Его программы были безупречны, хотя и казусы случались. Помню, поехала в Вену, и папа рекомендовал обязательно посмотреть картины Питера Брейгеля и знаменитую солонку Бенвенуто Челлини, золотых дел мастера. И вот Вена, Музей истории искусств. Я пытаюсь объясниться с охранником на английском, который не родной ни у меня, ни у австрияка. Спрашиваю, где можно увидеть полотна Брейгеля и найти солонку Челлини. «Брейгель на втором этаже, — говорит, — а солонку мы и сами хотели бы найти!» Думаю, что он не так меня понял, повторяю вопрос... «Где можно найти солонку Челлини?» Он пространно разводит руками. «Где солонка?» — не сдаюсь я. «Нету!» — упорствует охранник. Как это, нет солонки, если папа велел мне обязательно ее посмотреть?! Оказалось, знаменитую 30-сантиметровую золотую солонку каким-то образом похитили.
…Свой 34-й день рождения я отмечала в Нормандии. Мы с папой прекрасно провели время. А через 10 дней позвонила Франсуаза и сказала: «Папы больше нет». Я спала на даче и спросонья никак не могла понять, о чем она говорит. Все спрашивала: «Что значит «нет?» — «Утром… он… умер!»
Всю дорогу до аэропорта на нервной почве меня сильно тошнило. В самолете ко мне сразу подошла стюардесса, спросила, может ли она мне чем-то помочь, принести какое-то лекарство? Я была белая как мел. Мне не сказали, что папа застрелился, решили сообщить по прилету. Пока летела, все думала, как непостижима жизнь... В то самое утро я ездила на рынок за продуктами. Стояла солнечная, рыжая погода, у меня было прекрасное настроение, в машине играла музыка, я что-то пела… Никаких подозрений или тревоги не было, но обычно я звонила отцу один раз и оставляла сообщение на автоответчике, а тут набирала его номер и набирала. Раз семь, наверное, позвонила. Странно, очень странно…
Едва оказавшись в нормандском замке, я кинулась в папину комнату и начала что-то искать, не отдавая себе отчет в том, что именно. Но искала я упорно. И только когда мне удалось обнаружить маленькую неприметную коробочку, я схватила ее и успокоилась. Я знала, что внутри земля из Москвы, папа насыпал ее у Новодевичьего монастыря.
Перед похоронами я решила надушить отца одеколоном, которым он пользовался всю жизнь. Хотела, чтобы даже в гробу папа был все тем же ухоженным, красивым человеком. Из-за моей странной фантазии бедная Франсуаза едва не лишилась чувств. Зайдя в комнату, она стала беспомощно оглядываться: «Коля?..» Пришлось объясняться. В общем, вела я себя вполне в духе своего эксцентричного отца.
Ведь даже собственную смерть папа превратил в абсолютную театральную постановку. Все продумал, все приготовил. Завернул в упаковочную бумагу разные милые вещицы, и каждый кулек скрупулезно подписал, одни — «Кате», вторые —«Егору». Написал очень странный автопортрет — изображение будто растворялось. Вблизи виделись разрозненные мазки, а стоило отойти и приглядеться — появлялось исчезающее лицо человека. В тот роковой день папа дождался, когда Франсуаза уедет из дома за покупками. Включил музыку Рахманинова и выстрелил в себя. Папа прекрасно знал анатомию и попал прямо в сердце. Когда приехавшие жандармы перевернули тело, вытекла только чайная ложка крови, так бывает только при «ювелирном» поражении сердечной мышцы.
Почему? Конечно, это главный вопрос… У папы был рак, но он лечился, и я точно знаю, что вылечился. Сложно переживал возраст, но тоже без особых истерик… Хотя женщины все-таки более выносливы в этом смысле, мужчины, как мне кажется, тяжелее мирятся с беспомощностью, слабостью. Его поступок был хорошо обдуман, взвешен, подготовлен, и это страшно… Тяготила ли его невостребованность последних лет?.. Не уверена. Папа, как и любой по-настоящему талантливый человек, точно понимал, кто он.
Проститься с папой собралось много народу, несмотря на то что в последнее время он жил совершенным затворником. Из России успела приехать только я. Все произошло слишком внезапно, да и так вышло, что со многими русскими друзьями папа прекратил все контакты. С Андреем Сергеевичем, насколько я знаю, они рассорились из-за недопонимания в рабочем вопросе и не общались лет пятнадцать, вплоть до папиной смерти. Хотя я уверена, что папа любил Андрея Сергеевича Кончаловского до своего последнего дня, очень любил. Были и другие потери.
Но надо понимать, что отец был непростым, принципиальным человеком, и если с кем-то ссорился, то мог годами не разговаривать. Мы с ним однажды так целый год промолчали. Не буду о причинах, но до сих пор считаю, что папа был не прав. Однако когда я звонила, он отказывался говорить. Пришлось звонить Франсуазе. Сказала, что собираюсь в Париж и хотела бы заехать и к ним: «Не могла бы ты меня встретить? Папу попросить не могу, он не отвечает на мои звонки». Конечно, на вокзал приехал отец, и мы помирились. Если же человек не делал ему шага навстречу, то папа чаще всего ничего не предпринимал, замыкался.
Католики более лояльно относятся к самоубийцам, похороны на церковном кладбище, отпевание — все разрешили. Но похороны получились не менее странными, чем все остальное... Гроб поставили посередине церкви, вокруг — скамейки. Передние — для ближайших покойному людей, что логично. В данном случае это были я, Франсуаза и ее сын, который поддерживал нас.
У папы была ученица, полоумная и достаточно беспардонная американка, которая тоже приехала попрощаться с ним. Почему-то она уселась на «места для ближайших родственников». Франсуаза, решившая, что у барышни есть неизвестные ей на то основания, жутко разнервничалась. Хуже того, ученица разрыдалась — громко, со всхлипываниями!.. Мы, безусловно, переживавшие настоящие горе, вели себя более сдержанно. Может быть, на фоне буйного американского горя даже выглядели недостаточно скорбящими… И вот девица давилась слезами, папина жена нервничала, а я не придумала ничего лучше, как тоже зареветь. Рыдала я исключительно для Франсуазы, чтобы поддержать ее, и она действительно как-то сразу обмякла и успокоилась. Насколько, оказывается, неожиданно можно повести себя в стрессовой ситуации.
Когда все мы вышли на улицу и окружили могилу, начался мелкий осенний дождь. И я загадала: «Если выйдет радуга, бог обязательно простит папу!» Помню, стояла, завороженно глядя на небо, и радуга появилась! Яркая, четкая, даже какая-то настырная! «Разве бывают радуги в конце октября?» — зашептались собравшиеся.
Сын Франсуазы решил, что папе, как заядлому курильщику, не помешает сигарета и положил в могилу пачку. Я бросила на гроб горсть земли с Новодевичьего из той самой коробочки, которую так отчаянно искала в его мастерской. Может быть, со стороны все это выглядело необычно, но мне почему-то кажется, что папе понравилось бы.
После кончины папы мама вдруг начала винить себя: «Это я во всем виновата! Надо было его удержать, не дать уехать из России! Это все я…» — «Мама! Папа вернулся в страну, в которой родился! Двадцать лет счастливо жил там с другой женщиной. При чем тут ты? Не говоря уж о том, что в Москве он наверняка умер бы еще раньше…» — «Его там не понимали». Безусловно, мама — человек чрезвычайной совестливости, но когда я ездила в Париж, она ни разу не задавала любимого женского вопроса: «Как он там?» У мамы после отца был брак, муж. Впрочем, может быть, я далеко не все в ней поняла… Мама же не меньший интроверт, чем был отец, слова лишнего не скажет. Только после того как папа покончил с собой, мама призналась, что в молодости разговоры о самоубийстве он заводил часто… Прямо говорил, что его смерть естественной не будет…
Странно, но только после ухода папы, кажется, у меня наконец получилось его понять! Я увидела все — его одиночество, необычайный талант, глубину, культуру, парадоксальную необыкновенную жизнь, своеобразную, но большую любовь ко мне. И сейчас я могу сказать, что примирилась с отцом окончательно.
Подпишись на наш канал в Telegram