«С этой «собачьей конурой», или «дачкой», как любовно называл ее отец, связаны все мои детские и юношеские воспоминания. Именно там на летней терраске собирались многие из тех, кто определял лицо советского кино и литературы», — рассказывает режиссер Дмитрий Светозаров, сын знаменитого Иосифа Хейфица.
Своим рождением я обязан... Иосифу Виссарионовичу Сталину. Беременная мама сомневалась: оставлять ли ей ребенка. Шел 1951 год, в разгаре была кампания борьбы с космополитами. По слухам, готовилась высылка «всех граждан еврейской национальности» в Биробиджан. Был составлен список знаменитых евреев — от Матвея Блантера до Ильи Эренбурга, которых подлежало подвергнуть репрессиям. В него входил и мой отец Иосиф Хейфиц. (Впоследствии в газете «Известия» профессор Ларин, ныне покойный, подтвердил существование «дела двухсот четырех».) И отец тогда произнес фразу, которую мама передала мне только незадолго до своей смерти: «Ируша! Может, они пожалеют беременную бабу...»
В 1957 году мои родители на первые после долгой безработицы гонорары построили в Комарово, знаменитом поселке творческой интеллигенции под Ленинградом, маленькую дачу. В ту пору обладателя собственной дачи можно было сравнить с нынешним хозяином виллы где-нибудь в Сен-Тропе. Домик называли «финским» — по месту рождения стандартного проекта.
С Комарово у нашей семьи давние связи. Родители после войны снимали там чердак деревянной почты, сохранившейся еще с дореволюционных времен. Когда-то в этой дощатой хибарке располагалась лавка, в которой торговали нитками, пуговицами и разными швейными принадлежностями.
Часто мама навещала Шварцев, живших неподалеку в литфондовском доме. Евгений Львович тогда — в отличие от родителей — процветал: во многих театрах страны шли его пьесы, и мама ходила к жене Шварца занимать деньги. Она рассказывала, как однажды Екатерина Ивановна передала огромное красное яблоко для моего брата Володи. Но Володя отказался от угощения — яблоко пахло французскими духами!
Существует миф о благоденствии советской интеллигенции при Сталине. Откуда взялась эта легенда — не знаю. Мое детство прошло в условиях крайней материальной скудости. Это было время серых макарон и пустых щей. По квартирам семей нашего круга сновали так называемые комиссионщицы — они скупали по дешевке все более или менее ценное и через знакомых приемщиков ломбардов и комиссионных магазинов перепродавали. Хорошо помню имя одной такой тетки — Глафира. Еще запомнил, как вытаскивали из нашей уже полупустой квартиры массивный буфет красного дерева — остаток давней сытой жизни отцовской семьи.
Впервые мы со старшим братом Володей оказались в Комарово ранней весной 1957 года, когда матушка вместе с нами решила проинспектировать строительство дачи. Остановились у друзей. Каждое утро меня сажали на самодельные финские санки и мы втроем отправлялись в самый конец тогда еще совершенно пустынной Цветочной улицы. Там среди аккуратно сложенных фанерных щитов неспешно двигались трое шабашников, судя по лицам и по редким в наших краях «финкам», особым зимним треухам с кожаным верхом, — финны или карелы.
И вот настало время так называемой приемки дачи. По совету более опытных соседей мама накрыла стол с неизменной бутылкой белоголовой «Столичной». Явилась вполне «чеховская» компания — краснорожий пузатый пожарный, землемер в потертом костюме и галстуке-самовязе. Третьего по причине его полной бесцветности уже не помню. «Столичную» разлили по рюмкам. Пожарный вытер носовым платком взопревший загривок и спросил: «Скажите, товарищ Фетис (фамилия отца — Хейфиц — видимо, была для него труднопроизносимой), а вам нравится ваш дом?» Отец, не умевший находить общий язык с подобной публикой, отделался какой-то стандартной формулировкой, дескать, доволен в высшей степени и счастлив безмерно. «А по-моему, — вздохнул краснорожий, — это не дом, а собачья конура!» — и выпил.
С этой «собачьей конурой», или «дачкой», как любовно называл ее отец, и связаны все мои детские и юношеские воспоминания. Именно там на летней терраске собирались многие из тех, кто определял лицо советского кино и литературы.
Почему-то прежде всего вспоминаются голоса... Трогательные детские интонации Рины Зеленой в жизни точно такие же, как и на эстраде; низкий, прокуренный тембр Татьяны Ивановны Пельтцер; провокационно-громкий голос Веры Петровны Марецкой, любившей вставить в диалог острое, а порой и непечатное словцо... Больное, с астматическим свистом дыхание Николая Константиновича Черкасова, его чуть гнусавый — в нос — голос. Черкасова отец считал гениальным артистом-эксцентриком, откуда и родилась идея доверить ему, совсем еще молодому человеку, роль старика профессора Полежаева в «Депутате Балтики». Но волею судьбы и не без участия Эйзенштейна Черкасов, по мнению отца, потом превратился в манекен, воплощавший на экране исключительно исторические персонажи.
Множество артистов, больших и не очень, перебывало на нашей даче. Году в 1968-м или 1969-м, когда отец искал исполнительницу главной роли в фильме «Салют, Мария!», в Комарово из Киева привезли забытую всеми Людмилу Гурченко. В этой потухшей женщине трудно было узнать блистательную героиню «Карнавальной ночи». Лишь много лет спустя началось ее второе триумфальное восхождение к всенародному признанию...
Как-то в конце пятидесятых у нас гостил великий русский актер Николай Олимпиевич Гриценко. В ту заповедную пору, задолго до повального увлечения джоггингом, Николай Олимпиевич уже бегал трусцой. Рано утром перед завтраком в одних плавках телесного цвета Гриценко выбегал на комаровские улицы, вызывая оторопь у наших именитых соседей.
В ряду знаменитых актерских имен особняком стоит имя Алексея Владимировича Баталова. С момента его утверждения на главную роль в «Большой семье» в 1953 году и на протяжении почти двух десятков лет наш дом был для Баталова родным. Это дало повод злым языкам распространять на «Ленфильме» слухи о том, что актер — внебрачный сын Иосифа Хейфица. Я практически вырос на баталовских коленях, и теперь, когда Алексею Владимировичу уже много за восемьдесят, мне все еще хочется обратиться к нему по старинке: «Леша, вы...»
Многим в своей судьбе я обязан Баталову. Именно благодаря Алеше — извините, Алексею Владимировичу — на всю жизнь влюбился в автомобили. Свою первую машину — знаменитый 401-й москвичок — Алексей, будучи студентом, получил в подарок от Анны Андреевны Ахматовой, которая была ближайшей подругой его матери. Все свободное от съемок время Баталов проводил у нас в Комарово со своим новеньким «Москвичом-407», прилаживая к нему очередные прибамбасы, привезенные из-за границы, или просто в десятый раз что-то в нем перебирая. Я был всегда там же на случай, если надо подать ключ «на четырнадцать» или промыть в банке с керосином какую-нибудь гайку.
Часто к нему в Комарово наведывались московские друзья — дирижер и пианист Максим Шостакович, сын великого композитора, и оператор Евгений Чуковский, внук не менее великого Корнея Ивановича. Оба были заядлыми мотоциклистами и устраивали для нас с братом настоящий мотоцирк. Женя Чуковский разгонял свою «Тулу» — первый, только появившийся в Советском Союзе мотороллер, — на полной скорости вставал на сиденье и, раскинув руки, проносился мимо нас по ухабистой Цветочной улице, доводя до обморока мою маму, которая стояла с трогательной баночкой йода, по ее мнению — необходимой на случай серьезной аварии.
Я уже упомянул, что мать Баталова — Нина Антоновна Ольшевская была близкой подругой Ахматовой. Когда Анна Андреевна поселилась в Комарово на казенной даче, Леша, живший у нас, часто ее навещал. Несколько раз он брал с собой и меня. Грузная, одышливая, небрежно причесанная старуха в пестром халате напоминала мне, увлекавшемуся, несмотря на малый возраст, русской историей, Екатерину II — вот все, что я запомнил о встречах с великой русской поэтессой.
Готовясь к роли Гурова в отцовской «Даме с собачкой», Алексей Владимирович жил в Комарово безвыездно. В ту пору работа над ролью мало напоминала то, что происходит сейчас, когда артист прямо с поезда или самолета попадает на съемочную площадку, иной раз едва перелистав сценарий. Днями напролет отец с Баталовым обсуждали малейшие детали образа. Алексей Владимирович отрастил «чеховскую» бородку, учился правильно ходить с тростью. С «Дамой...» в биографии отца связана горькая обида, которую он, интроверт по натуре, всю жизнь хранил в глубине души и о которой я лишь догадывался. Оказывается, долгие годы папа пробивал идею экранизации чеховского рассказа, за что удостоился разгромного фельетона в «Крокодиле» под едким названием «Бронебойная дама с собачкой». Когда картина была готова, ей присвоили вторую категорию — была такая система в советском кинематографе. Иными словами, что-то второсортное, некачественное.
В своей нынешней киногруппе я собрал людей, о которых говорю: «Они помнят, как это делалось». Для тех же, кто «не помнит», расскажу, как снимался один из эпизодов «Дамы...», получившей эту пресловутую вторую категорию. Художниками на картине были молодые Исаак Каплан и Белла Маневич, а одним из операторов — легендарный Андрей Николаевич Москвин, работавший до этого с Эйзенштейном и Козинцевым. Прочитав сценарий, он отдал его отцу со словами: «Товару много...» В переводе с лаконичного москвинского (Андрей Николаевич, например, обозначал места будущих осветительных приборов только плевком) это значило: сценарий великоват по метражу. Речь пойдет об эпизоде, когда Гуров с мороза заходит в кондитерскую, где встречает приятелей, которые спрашивают о его курортном романе.
На дворе — конец марта, вот-вот раскроются почки на деревьях, снега нет и в помине... Поэтому огромная площадь у Сытного рынка и прилегающие улицы засыпали солью, имитирующей снег. Была выстроена двухэтажная декорация кондитерской, куда с улицы заходит чеховский герой. На актерах и массовке — натуральные шубы, бобровые шапки и прочее. По улице снуют извозчики на санях, проложили рельсы, по которым ездила настоящая, сохранившаяся на ленфильмовском складе еще с дореволюционных времен конка! Мне, восьмилетнему мальчишке, посчастливилось на ней прокатиться. Потом эта конка бесславно сгнила где-то на задворках студийного филиала в Сосновой Поляне...
К Чехову отец вернулся лишь в 1973-м, приступив к съемкам фильма «Плохой хороший человек» по повести «Дуэль». На роль фон Корена он пригласил Владимира Высоцкого. В первый съемочный день того подвели к отцу в костюме. Он долго смотрел на него, потом оторвал пуговицу на воротнике рубашки и сказал костюмерше: «А теперь вы ее пришейте на длинной нитке, чтобы болталась! И будет понятно, что это одинокий холостяк». Высоцкий был потрясен! Впоследствии Хейфиц предложил ему сыграть роль Бени Крика. Услышав это, Владимир Семенович на моих глазах встал на колени перед отцом на Садовом кольце прямо в мартовскую московскую грязь...
Но вернусь к «Даме с собачкой». Только после триумфа в Каннах, мирового признания, восторженных отзывов таких корифеев, как Джорджо де Кирико, Марк Шагал, Ингмар Бергман, и приглашений отцу работать за границей, даже в Голливуде, отношение к картине несколько изменилось. Но в ту пору — а это самое начало шестидесятых — об этом у нас нельзя было и мечтать.
Об одном международном контакте вспоминаю с особым «сладострастием». Вдруг в нашу «собачью конуру» заявляется синьор Эннио Де Кончини — итальянский сценарист — со своей эффектной переводчицей (видимо, не только). Зрители старшего поколения должны его знать по некогда знаменитому сериалу «Спрут». Цель визита — предложить отцу экранизировать в Италии «Вешние воды» Ивана Сергеевича Тургенева. Переговоры уже клонились к счастливой договоренности сторон, когда Кончини, понизив голос, сообщил, что у него единственное условие: Джемма (героиня рассказа) должна быть в нескольких сценах... голенькой. В итоге итальянец отбыл на родину несолоно хлебавши, впрочем отведав угощения моей матушки.
Кстати, в хлебосольности моей маме не уступала наша ближайшая соседка по Комарово Вера Ивановна Мордовкина, супруга профессора Рысса, автора знаменитой «прописи Рысса» — едва ли не первых в СССР поливитаминов. Замечательная Вера Ивановна, всю войну проработавшая в госпитале блокадного Ленинграда, была диагностом от бога. Основываясь на своем знании едва заметных внешних проявлений болезни, а порой просто на интуиции, она ставила диагноз, как правило оказывавшийся верным. Когда папа познакомил Баталова с Верой Ивановной, та после дежурного рукопожатия с Алешей отвела отца в сторону:
— У него туберкулез.
— Как?! Откуда вы знаете? — изумился отец.
— У него по-особому влажная рука...
Через полгода в Ялте в разгар съемок у Алексея Владимировича действительно обнаружили туберкулез глаза. Съемки пришлось надолго приостановить.
Так вот, Вера Ивановна часто заманивала меня, первоклассника, в гости и угощала разными вкусностями, при этом наливая в маленькую ликерную рюмочку глоток «Хванчкары», «Киндзмараули» или «Тетры» — любимых вин Иосифа Сталина, практически недоступных простым смертным, которые Рыссу с женой присылали из Грузии благодарные высокопоставленные пациенты. Узнав об этих рюмочках, мать пришла в ужас, но была вынуждена выслушать целую лекцию об удивительных лечебных свойствах красного вина.
Эпоха шестидесятых — семидесятых была «эрой портвейна». Этот волшебный напиток обладал удивительным даром примирять и объединять бомжа и интеллигента, студента и работягу. Напиток, который, по моему тогдашнему выражению, «вострил ум и бодрил воображение», объединял и разные поколения — моих приятелей и компанию моего брата Володи, в которую входили дети Георгия Александровича Товстоногова — Сандро и Ника, братья Бабчины — дети знаменитого в Ленинграде нейрохирурга, Юра Пугач — будущий известный кинохудожник и муж Лены Соловей. Непременным участником комаровских «вечеров с портвейном» был талантливый молодой актер «Александринки» Гриня Буймистр, гениально исполнявший блатные одесские песни.
Иногда мы, впрочем, теряли бдительность и забирались на «вражескую территорию» — в «Академгородок», или так называемое Нижнее Комарово, где обитала научная элита Ленинграда и страны. Дети и внуки академиков, поселившихся в подаренных Сталиным дачах сразу же после войны, смотрели на нас — жителей Комарово Верхнего — как на выскочек. Однажды мы выбрали местечко у забора какой-то академической дачи. Разбуженный хриплым Грининым «Ах, койвшен, койвшен папиросен!» хозяин дачи, прославленный исследователь Арктики Герой Социалистического Труда академик Трёшников, оглашая окрестности нецензурными проклятиями, долго гнался за нами по Большому проспекту с лопатой в руке...
Многие известные писатели подолгу жили у нас в «собачьей конуре», работая с отцом над сценариями к его фильмам. Среди них один из зачинателей «лейтенантской прозы», писатель-фронтовик, тяжело раненный под Запорожьем Григорий Яковлевич Бакланов. Он и в мирной жизни сохранял многие окопные привычки. Например, брился трофейной опасной бритвой, оттачивая ее на офицерском кожаном ремне, прибитом к сосне. Меня, норовившего в ту пору (задолго до битлов!) отпустить длинные волосы, Григорий Яковлевич безжалостно и криво стриг маникюрными ножничками, которые ему для этой цели предоставляла мама. Писатель-сентименталист так бы описал эту экзекуцию: «Малыш послушно склонил головку, отдав себя в сильные руки фронтового брадобрея, и только беззвучные слезы увлажнили его младенческие щеки...»
Особо выделяется в этом «литературном» ряду Павел Нилин, автор знаменитой повести «Жестокость». В быту человек в высшей степени неприхотливый, Павел Филиппович обладал своеобразным чувством юмора и был автором многих весьма острых словесных эскапад. Он носил брюки на подтяжках и при этом туго стягивал их ремнем. («На всякий пожарный случай!» — хитро подмигивал Нилин.) Перед обедом, сидя за столом, тщательно протирал вилку и ложку углом скатерти, а на изумленный вопрос мамы отвечал, что, проживая в Москве, привык обедать в шоферской столовой, где «сами понимаете...»
В середине семидесятых отец экранизировал замечательный рассказ Нилина «Дурь» — фильм назывался «Единственная...». Автора привезли на экскурсию в павильон «Ленфильма» — снимался постельный эпизод с Прокловой и Золотухиным. От избытка впечатлений Павлу Филипповичу стало нехорошо, и он, недолго думая, улегся в «игровую» кровать. На настойчивые предложения позвать врача Нилин вежливо отказывался: «Спасибо, я здесь полежу. Мне очень удобно». Съемки были вынуждены остановить...
Однажды Нилин с отцом обедали в ресторане ЦДЛ. Рядом в окружении молодых девиц шумно веселилась компания знаменитого поэта-песенника, назовем его товарищ О. Закончив обед, Нилин подошел к песеннику и, сочувственно похлопав того по плечу, спросил: «Ну что? Бровки-то седые? Петушок уже не стоит?» За столом песенника воцарилось молчание. Праздник был испорчен...
До сих пор стоит у меня перед глазами таинственная фигура Бориса Ильича Войтехова. Сын француженки, когда-то женатый на суперзвезде советского кинематографа Целиковской, он был всегда окружен ореолом слухов. Будучи во время войны корреспондентом «Правды» в Севастополе, Войтехов писал репортажи о героической обороне города. Его фронтовые заметки были изданы в США и имели сенсационный успех. По этим очеркам отец и Зархи сняли фильм «Малахов курган», который имел неменьший успех за рубежом — в Чехословакии, например, один из кинотеатров был назван в честь этой картины.
Как-то внезапно Войтехов исчез. Позже выяснилось, что он был репрессирован и не один год провел в лагерях. О том, за что, говорили разное, вроде бы Войтехов передал на Запад свою неопубликованную пьесу. Он появлялся у нас в Комарово несколько раз в конце пятидесятых — начале шестидесятых уже после освобождения. Всегда подтянутый, в безукоризненно элегантном черном костюме и белоснежной рубашке без галстука, с гонористо откинутой головой. Беседовал с отцом, неторопливо выпивая бутылку коньяка и не пьянея, а за окном его терпеливо ждала, иной раз по многу часов, черная государственная «Волга». Зачем он приезжал? Какая-то загадка была в этом человеке — то ли авантюрист высокого полета, то ли связан со спецслужбами...
Большая часть творческого пути моего отца связана с Юрием Павловичем Германом. По сути, у отца, человека закрытого, это был единственный близкий друг, после похорон которого я видел на глазах у папы — в первый и последний раз — слезы. Однако, несмотря на дружбу, Ося и Юра всю жизнь называли друг друга на «вы». К приезду в Комарово «дяди Юры» (иначе я его не называл) мама готовилась особенно тщательно — нельзя было ударить в грязь лицом перед человеком, имевшим славу гурмана. А Герман был именно гурманом: любил вкусно поесть. У него, например, я научился есть кислые щи с гречневой кашей, подаваемой отдельно, и непременно деревянной ложкой. «Дерево не нагревается, — втолковывал мне дядя Юра, — и сочетание горячих щей и прохладной ложки рождает неповторимый эффект!»
Юрию Павловичу я посылал свои первые литературные опыты под псевдонимом Кузьма Сапонский и получал в ответ полные юмора шутливые рецензии, которые по сей день бережно храню.
Несмотря на свои барственные привычки, дядя Юра был человеком исключительной храбрости — гражданской и мужской. Во время войны он служил военкором на Северном флоте, а в 1946 году залез на столб в Комарово и скинул громкоговоритель, передававший печально знаменитое постановление ЦК об Ахматовой и Зощенко. В годы борьбы с космополитизмом опубликовал повесть, где сделал главным положительным героем врача-еврея, за что подвергся официальному разносу. И вообще — нешуточно рисковал: часто ввязывался в уличные драки, защищая слабых. Однажды в ресторане, услышав из уст подвыпившего гражданина слово «жид», не раздумывая влепил ему пощечину. К несчастью, тот оказался милиционером и профессиональным боксером и сломал дяде Юре ногу. После смерти Юрия Павловича у него на прикроватном столике нашли обрывок бумажки с надписью: «Как бы умереть не кокетничая...»
До 1957 года мы и Германы летом жили вместе на литфондовской даче в Александровской под Ленинградом. Наша семья занимала первый этаж, Германы — второй. В кабинете Юрия Павловича, где они с отцом писали сценарий фильма «Дело Румянцева», который будет пользоваться у зрителей грандиозным успехом, висела клетка с любимой канарейкой дяди Юры — он тогда увлекался певчими птицами. В ту пору отец довольно много курил, а дядя Юра вообще был заядлым курильщиком — он и умер, по-моему, не выпуская изо рта гаванской сигары. Так вот, проведшая несколько недель в непроглядном табачном тумане канарейка не выдержала и скончалась...
С сыном Юрия Павловича — Лешей, впоследствии прославленным российским кинорежиссером — я был знаком тоже «с молодых ногтей». Леша, серьезно занимавшийся боксом в тяжелом весе, казался мне — пятилетнему мальчишке — кем-то вроде Гаргантюа. Когда он приезжал в Александровскую, их домработница Надя ставила перед ним огромную сковородку с десятком котлет, которые на моих изумленных глазах Леша картинно проглатывал одну за другой.
В середине шестидесятых в результате некоторого потепления международной обстановки расширились контакты с заграницей. У Германов обнаружилась обширная родня в Европе и Америке. К нам в Комарово приезжали двоюродный брат дяди Юры — американский миллионер Михаил Клюге с семьей и брат жены Германа, тети Тани, — Сергей Александрович Риттенберг, или дядя Гуля, как называли его дома. Он преподавал поэзию Серебряного века в Стокгольмском университете. Сам ровесник этого века, дядя Гуля обладал феноменальной памятью и знал наизусть сотни, если не тысячи стихотворных строк. Было бесконечно любопытно следить за дуэлью на цитатах между ним и другим частым гостем нашей комаровской веранды — главным редактором знаменитой «Библиотеки поэта» Владимиром Николаевичем Орловым. В то время тома «Библиотеки...» со стихами Мандельштама, Цветаевой, Сологуба становились раритетами сразу после выхода из печати и продавались только за валюту в магазинах «Березка».
Риттенберг носил смешной старомодный берет и был по-европейски экономен, по нашим же российским меркам просто скуп. По приезде в СССР он получал от щедрого дяди Юры увесистый конверт сторублевок, «чтобы ни в чем себя не ограничивал», а уезжая, возвращал этот самый конверт Юрию Павловичу ровно с той же суммой и несколькими рублями сверху. «Откуда он их взял? — шутливо недоумевал Герман. — Никак прикарманил мелочь, которую ему передавали в трамвае».
Судьей в их литературных спорах с Орловым выступал Георгий Пантелеймонович Макогоненко (Макогон, как звали его друзья) — известный специалист в области русской литературы XVIII века, знаток Новикова и Фонвизина. Долгое время Макогоненко был мужем Ольги Берггольц, вместе с которой в блокаду работал на ленинградском радио. Георгий Пантелеймонович рассказывал, что страшной зимой 1942 года он получил телефонограмму — немедленно явиться в Смольный. Несколько часов по темному Ленинграду на подкашивающихся от голода и слабости ногах добирался до улицы Воинова. В вестибюле Смольного его встретил ординарец и, передав благодарность партийного руководства города за высокий патриотизм программ ленинградского радио, вручил какой-то кулек из плотной бумаги. Не смея развернуть его при ординарце, Георгий Пантелеймонович побрел назад. Развернув кулек, они с Ольгой Берггольц обомлели — там была золотистая гроздь свежего винограда! Это в зиму, когда от голода погибли сотни тысяч ленинградцев и на улицах лежали горы трупов. После этой истории мне уже не казались фантастическими слухи о роскошной жизни партийной верхушки Ленинграда в те трагические дни...
Мама дружила с Ольгой Федоровной. Мало кто знает, что в конце тридцатых во время пыток в застенках НКВД Берггольц потеряла ребенка. Выйдя на свободу, она пристрастилась к алкоголю. С годами пагубная привычка превратилась в тяжелую болезнь...
Моих родителей тоже свела война. Они познакомились в 1941 году в эвакуации в Ташкенте. Отец прибыл туда из Монголии, где они с Зархи снимали картину «Его зовут Сухэ-Батор». В тот момент он был еще женат на Янине Жеймо — впоследствии знаменитой Золушке. В Ташкенте отца настигла страшная весть: поезд, на котором Жеймо с сестрой и племянником эвакуировались из Ленинграда, разбомбили немцы, а сама Янина Болеславовна погибла. Только через год он узнал, что это не так, но мои родители были уже вместе. Они прожили в любви больше полувека. Когда мама умерла, папа оставил в дневнике запись: «Может быть, «золотое время» и мстит за себя и расставаться с ним тяжелее, нежели с обычным, как у тысяч людей. Может быть, и так любить женщину, как я любил, тоже плохо, потому что ее смерть тяжела и трагична... И скорее бы последовать к богу в рай. Нет сил расставаться с тем и с другим. Нет сил и душевных, и физических. Сентябрь 1994-го. Я — пока жив...»
Вскоре и его не стало...
Со своим единокровным братом Юликом Жеймо, сыном отца от первого брака, я познакомился лишь в конце девяностых, когда он приехал на папину могилу в Комарово. Юлик, известный в Польше оператор-документалист, оказался на редкость теплым и душевным человеком. Теперь кажется, что мы были близки всю жизнь. Удивительно, он, как и я, заядлый кулинар, написал несколько книг, в которые включил и кое-какие «рецепты брата Мити», то есть мои. В детстве они с отцом, увы, встречались раза два, хотя Жеймо и Хейфиц жили тогда в одном городе — Ленинграде, Янина еще не переехала в Польшу. Юлик рассказал драматическую историю о том, как узнал о смерти отца. В 1995 году он работал на польском телевидении, отвечал за постановку света на студийных передачах. И вот в выпуске утренних новостей вдруг слышит, как диктор зачитывает информацию о смерти Иосифа Хейфица...
Мой отец, пользуясь языком Андрея Платонова, был «сокровенным человеком», самоуглубленным, скрывающим свои эмоции. В свободное от съемок время он целые дни просиживал за письменным столом — таким мне и запомнился. Увенчанный всеми возможными наградами и званиями, он был предельно (я бы сказал — патологически) скромен и интеллигентен. Мама же была человеком эмоциональным, открытым, но властным, порой даже резким. Именно она определяла лицо нашего дома, славившегося гостеприимством. Расскажу одну историю, характерную для матушки.
1989 год, восьмое ноября. На второй день октябрьских праздников впервые в истории по российскому телевидению показывали не дежурную обойму революционной советской киноклассики (к примеру, «Депутат Балтики» отца и Зархи), а мой жутковатый триллер «Псы» об озверении современного человека. Я с друзьями смотрел картину в своей комнате, родители — в соседней. «Псы» закончились, дверь открылась, вошла мама и молча поставила передо мной бутылку водки. Что значил этот жест — сейчас понять трудно, но тогда, в эпоху тотального дефицита и карточек да еще при ее отношении к выпивке!.. В этом жесте — вся мама.
Наверное, может возникнуть закономерный вопрос, почему я ношу не отцовскую фамилию, а мамину. Просто с фамилией Светозаров жить в Советском Союзе в недавние времена было значительно проще. Между прочим, один наш далекий родственник еще в «Очерках бурсы» Помяловского назван «башкой» за феноменальную память. Многие мамины родственники по мужской линии избрали священнический путь. Например, младший брат ее отца Леонид (дядя Леля, как называла его мама)во французском городе Ванве возглавлял православный приход, был духовником Бердяева, соборовал Шаляпина. Его прихожанами были Матильда Кшесинская, Александр Керенский, философ Лосский. На волне охватившего часть русской эмиграции патриотизма после войны он вернулся в СССР, вскоре был арестован и приговорен к расстрелу. Правда, в последнюю минуту расстрел заменили двадцатипятилетним тюремным сроком. Закончил он свой жизненный путь в 1969 году наместником православного монастыря в Вильнюсе.
Познакомила родителей Мария Владимировна Миронова. По слухам, она сама была влюблена в моего отца — «зеленоглазого красавца», как называла его Марецкая. Представив мою мать Хейфицу, Миронова совершила роковую ошибку — с того дня родители не расставались буквально ни на минуту. А дружить с Машей и Сашей (так родители называли знаменитую эстрадную пару — Миронову и Менакера) продолжали всю жизнь. Приезда «свахи» с супругом в Комарово я всегда ждал с нетерпением. Еще бы, их визит сулил мне настоящий фонтан остроумнейших шуток и историй!
А готовился к приезду московских гостей я по-своему. Почему-то напяливал ушанку со звездой, обматывался шарфом и с игрушечным своим ружьишком, сопя, с надоедливой настойчивостью вползал в комнату, где общались взрослые. За это получил от тети Маши кличку, которую она произносила с некоторым раздражением, — «наш партизан».
Запомнилась одна игра, которую любили отец и Александр Семенович. Менакер брал хранившийся на этот случай томик избранных работ Иосифа Виссарионовича, и отец задавал ему какой-нибудь абсолютно идиотский вопрос: например про виды на урожай турнепса в текущем году. Менакер наугад раскрывал том Сталина и голосом вождя всех народов зачитывал пару абзацев. «Вождь» в присущей ему манере давал пространный и вполне уместный ответ на поставленный вопрос, убеждая всех присутствующих в абсолютно универсальной бессмыслице своих теоретических работ.
С Андреем Мироновым наши пути пересеклись поздно и один только раз — в спальном вагоне «Красной стрелы». А до того я слышал мамины рассказы про их с Менакерами нищую жизнь в эвакуации и про то, как маленький Андрюша спал в плетеной корзинке, заменявшей ему колыбель.
Однажды заехал к нам Сергей Аполлинариевич Герасимов, до войны работавший на «Ленфильме». Отец угостил его своей настоянной на жгучем перце и чесноке водкой. Герасимов рецепт одобрил, однако посоветовал добавить в «букет» соцветия укропа. Так родилась «хейфицовка», известная в ту пору далеко за пределами нашего города и обладавшая чудесным маринадным послевкусием. Папа рассказывал, что Сережа (Герасимов), известный в своем кругу кулинар, унаследовал этот дар от своего отца — политического ссыльного. Живя на поселении где-то в Сибири или на Урале, он держал трактир, знаменитый на всю округу своими пирожками, которые так и назывались — герасимовские.
Безусловно, ярчайшей фигурой — в прямом и переносном смысле — из папиного окружения был гаргантюаподобный Леонид Луков, режиссер замечательного фильма «Два бойца» с Бернесом и Борисом Андреевым (помните, «Темная ночь, только пули свистят по степи...»), попавший в печально известное постановление ЦК 1946 года «О фильме «Большая жизнь». У нас в Комарово Луков как-то был укушен очередной дворняжкой, которых постоянно подбирала сердобольная мама. Вообще-то мама недолюбливала Лукова, славившегося своим раблезианским аппетитом. Она рассказывала мне, что Леонид Давидович, будучи гостем на их с отцом импровизированной свадьбе, один съел целую миску винегрета — единственное угощение, которое мама могла приготовить в полуголодном Ташкенте в 1941 году.
С Луковым, которого отец считал очень талантливым режиссером, было связано много трагикомических историй. Расскажу одну...
Леонид Давидович, мужчина крупный и любвеобильный, имел привычку заводить романы со снимавшимися у него актрисами. И вот приезжает отец в очередной раз в Москву, как всегда останавливается в «Национале». Звонит Луков — приглашает вместе пообедать. Вместо десерта Луков, как обычно, заказывает тарелку макарон по-флотски, чтобы хоть как-то заполнить свою ненасытную утробу, и начинает: «Иосиф, ты имеешь такое влияние на «Ленфильме», поспособствуй, чтобы они чаще снимали NN (следует фамилия очередной фаворитки)».
Отец согласно кивает и, конечно, тут же забывает о луковской просьбе. Проходит год. Папа по каким-то делам опять оказывается в Москве. Покончив с макаронами, Луков начинает умоляюще: «Иосиф, ты имеешь такое влияние на «Ленфильме»! Сделай так, чтобы эту шалаву NN никто никогда не снимал!» Смешной был и по-своему трогательный человек!.. Как-то Луков присутствовал на отцовских актерских пробах. Не выдержав, он нагнулся к папиному уху и прошептал: «Иосиф! Я что-то не могу понять твой творческий метод. Как ты выбираешь актрис? Я, например, смотрю только на их ножки!»
В последние годы чаще других у нас на даче бывали Леша Герман — сын Юрия Павловича — с женой Светой Кармалитой и Илья Авербах. Но мне почему-то ярче других запомнились гости из иной эпохи — первых лет нашей комаровской жизни.
После смерти отца я решительно сломал нашу утлую трехкомнатную дачку, которая верой и правдой служила моей семье гостеприимным островком едва ли не полвека, и построил новый дом. Ушла эпоха, ушли люди, ее олицетворявшие. Начиналось новое время, надо было строить новую жизнь. Сейчас, бродя по пустынным, словно вымершим комаровским улицам, печально сознаю банальную истину: безжалостное время, как волна с прибрежного песка, слизало даже воспоминание об ушедшей эпохе...
Подпишись на наш канал в Telegram