Сериал «Вечный зов» снимали в башкирской глубинке. Идем вечером с Краснопольским по деревне, навстречу — секретарь парткома местного колхоза:
— Ребята, вы чего такие озабоченные?
— Да послезавтра эпизод снимать, где бандюганы вывеску только что организованного колхоза срывают. Копелян, который их предводителя Кафтанова играет, уже летит из Москвы, а массовки до сих пор нет. Нужно два десятка крепких мужиков и чтоб морды — бандитские...
— Нашли проблему! У нас завтра партсобрание — приходите, отберете, сколько надо!
Приходим и видим, что парторг не обманул: большинство коммунистов — матерые широкоплечие мужики с далекими от смазливости физиономиями. Партсобрание принимает решение: помогать московским кинематографистам всем, чем требуется. Отбираем тех, кто хорошо держится в седле, просим утром быть на съемочной площадке. Приходят все до единого. В первом дубле снимаются с большим воодушевлением, во втором — с меньшим, в третьем — с едва заметным энтузиазмом. После пятого иду мимо них к Копеляну, который сидит на своем коне в арьергарде, и слышу, как статисты переговариваются между собой:
— Мне эта винтовка все почки отбила...
— А у меня седло неудобное — ногу в паху натер... Когда уже все закончится-то?
— Вы что, мужики! — возмущается третий «бандит». — Партсобрание же решение приняло! Терпите.
Но вообще народ был готов помогать нам без всяких постановлений. Предстояло снимать сцену публичной казни Силантия Савельева. Виселицу на деревенской площади соорудили, массовку из местных жителей собрали, переодели, а мы с Краснопольским все затылки чешем: как повесить актера Петра Любешкина таким образом, чтоб не нанести урон его здоровью? Вдруг из толпы выскакивает мужичок: «Товарищи режиссеры, повесьте меня! Мы с Силантием одного роста и склада — подмены никто не заметит. А шея у меня крепкая, как из чугуна — десять минут запросто в петле провишу! Надо больше — могу и больше!»
К великому разочарованию добровольца, от его услуг мы отказались. Придумали, как сделать, чтобы веревка не давила актеру на шею, и постарались обойтись одним дублем.
Весной 1976 года на «Мосфильме» показывали первые серии «Вечного зова». В середине сеанса я вышел из зала узнать у киномеханика: все ли части доставили. Шагаю по коридору и вдруг перехватываю вороватый взгляд мелкого мосфильмовского чиновника, который говорит по телефону-автомату. Ловлю обрывок фразы: «...не большевики, а палачи какие-то...»
Наутро директору мосфильмовского объединения «Телефильм» Семену Михайловичу Марьяхину пришло распоряжение: срочно доставить «Вечный зов» в приемную председателя КГБ Андропова. Сценарий картины был написан по одноименному роману Анатолия Иванова — настоящего патриота, искренне верившего в коммунистические идеалы. При таком раскладе отыскать в фильме антисоветчину вроде бы сложно, однако нас с Краснопольским несколько дней изрядно потряхивало. Каждое утро начинали с того, что заглядывали к Марьяхину:
— Ну что?
— Пока ничего.
Во время одного из таких визитов дверь в кабинет директора «Телефильма» открылась и на пороге появился мужичок с простоватым крестьянским лицом:
— Здравствуйте. Я шофер председателя КГБ, привез вам обратно кинофильм. Пошлите кого-нибудь к машине, чтобы забрали.
Интересуюсь у водителя:
— А вы картину посмотрели?
— Да, — кивает.
— Ну и как?
Мужичок приосанивается, сводит брови к переносице и важно изрекает:
— Ну что сказать? Нам с Юрием Владимировичем понравилось.
Не успела за андроповским шофером закрыться дверь, как на столе Марьяхина зазвонил телефон. Положив трубку, Семен Михайлович обреченно выдохнул:
— Меня и вас обоих Андропов приглашает на личную беседу.
Разговор был спокойный. Никаких резкостей, никакой категоричности. Нам просто дали понять, что некоторые эпизоды в фильме не выверены идеологически. Например тот, где по деревне идет отряд продразверстки. Раннее осеннее утро. Колышутся на ветру черные ветки голых деревьев, каркают вороны. Из серой мглы появляются люди в длинных шинелях и буденовках. Идут молча, широкой решительной поступью...
«Согласитесь, возникает ассоциация со средневековой инквизицией. — Молчим, уставившись глазами в стол. Понимаем: спорить, доказывать что-то бесполезно. — И над эпизодами с арестами тоже стоит подумать. В ближайшее время вы получите рекомендации по устранению недостатков. Но в общем — фильм хороший. Поздравляем».
В пришедшей спустя несколько дней бумаге содержались требования убрать и продразверстку, и аресты, и допросы. Резали с Володей по живому — у обоих сердце кровью обливалось. Полную копию отдали в хранилище «Мосфильма» и после перестройки попытались ее отыскать. Не нашли. Возможно, следом за первой с Лубянки пришла вторая бумага — с требованием уничтожить «крамольную» версию.
Переживать по поводу вырезанных эпизодов у меня была личная причина. Снимая эти сцены, я мысленно посвящал их деду — Мелентию Ивановичу Ускову. Выходец из небогатой крестьянской семьи, он собственным трудом создал в Вохме крепкое хозяйство — с большой конюшней и коровником, сенокосилками, коптильней. Рядом со своим домом построил больницу, где вся округа лечилась бесплатно. О том, как Мелентия раскулачивали, мне рассказала младшая сестра отца — тетя Маня: «Ввалились в дом человек пятнадцать, начали зачитывать бумагу, но папа их остановил: «Я завтра сам уйду. С пустыми руками. Все добро вам оставлю». Наутро положил в карман две столовые и три чайные ложки из серебра, и мы с ним и мамой вышли за порог дома, в который уже никогда не вернулись».
Война застала Мелентия и Маню (бабушки к тому времени уже не было в живых) в Старой Руссе. Вскоре после того как немцы оккупировали город, деда вызвали в комендатуру: «Мы знаем, как обошлись с вами большевики, и про то, что вы хороший организатор, нам также известно. Единственная в городе электростанция разбомблена. Предлагаем возглавить работы по ее восстановлению, а потом она будет оформлена в вашу собственность. Уверены: под вашим началом город будет снабжаться электроэнергией бесперебойно».
Дед взял время подумать до утра, а ночью вместе с дочкой ушел к партизанам. Несмотря на преклонный возраст, воевал отчаянно, даже участвовал в подрыве вражеских эшелонов. Однажды ночью лагерь партизан захватили немцы. Напали так внезапно, что не встретили сопротивления. Мелентия Ускова и еще нескольких мужиков выстроили в шеренгу и расстреляли на глазах у остальных. Казнь отца видела и Маня. Вскоре ее угнали на работу в Прибалтику. Когда тетя рассказывала про расстрел деда Мелентия, я еще держался, но слушать ее повествование о двух годах рабства, об издевательствах хозяев без слез не мог...
Отец уехал из Вохмы в Москву в самом начале двадцатых, еще до того, как деда раскулачили. На родине он был активным комсомольцем, перебравшись в столицу, сразу вступил в партию. Прекрасный организатор, талантливый оратор, человек, искренне веривший в идеалы революции. Его очень ценили, но когда кто-то донес, что Иван Усков — сын кулака, прошлые заслуги были тут же забыты. Отца заклеймили, выгнали из партии и выдворили из Москвы. Он уехал в Пермь и там (до сих пор поражаюсь, как ему это удалось, — вероятно, скрыл свое происхождение) поступил на сельскохозяйственный факультет университета. А мама училась на медицинском. Оба были активистами и познакомились, участвуя в подготовке очередного университетского праздника. В 1931 году поженились, а в апреле 1933-го родился я.
Спустя два месяца после моего появления на свет в кроватке появился сосед — брат Вова. Владимир Аркадьевич Краснопольский. Жившие рядом бабушки, родные сестры, часто укладывали нас в одну кроватку, чтобы иметь возможность сбегать в магазин или поработать в огороде. Стоило одному проснуться, он тут же криком будил другого. Концерты нашего дуэта слышал весь дом. В детский сад мы ходили вместе, потом десять лет сидели за одной партой. Получив аттестаты, отправились поступать во ВГИК, однако там нам дали от ворот поворот: в 1950 году на режиссерский факультет выпускников средних школ не брали, аргументируя тем, что обучаться этой профессии должны люди с жизненным опытом. Очень верная, между прочим, установка.
Мы поступили в Уральский государственный университет: я — на факультет журналистики, Володя — на филологический. После окончания два года отработали по полученным специальностям: я — корреспондентом в газетах, потом редактором и ассистентом режиссера на Свердловской киностудии; Краснопольский — преподавателем русского языка и литературы в Пермском балетном училище. А в 1957-м, продолжая грезить кинорежиссурой, решили во второй раз штурмовать ВГИК. Были приняты на отделение документального кино, в мастерскую Ильи Петровича Копалина — выдающегося мастера, получившего «Оскар» за фильм «Разгром немецких войск под Москвой».
Папа умер, когда я еще учился в школе. Ушел в сорок девять лет. Мама делала для него все, что могла: лечила, ухаживала, но заставить работать вконец износившееся сердце было не в ее силах. О том, что серьезно болен, отец узнал в военкомате, куда пошел сразу после объявления о начале войны. Просил отправить на фронт добровольцем, но возглавлявший медкомиссию старый врач, едва взглянув на него, строго спросил:
— Вы нездоровы?
— Нет, все в порядке.
— Давайте-ка я послушаю ваше сердце... — и через полминуты: — Да у вас инфаркт! И судя по всему, не первый! Какой вам фронт?!
На тот момент отцу было всего сорок.
Мама постоянно умоляла любимого Ваню поберечь себя: не переживать, не расстраиваться, дать душе покой. Но разве отец так мог? Помню случай, произошедший во время войны. Отца после очередного сердечного приступа положили в больницу. Спустя две недели, немного подлечив, выписали. Но когда папа перешагнул порог дома, на него было больно смотреть.
— Ваня, что случилось? — испугалась мама.
— Ничего. Все в порядке.
Ночью отец не спал: ворочался, вздыхал, выходил на кухню. Мама все пыталась выведать, что произошло. Наконец отец сдался. «По дороге домой встретил соседа. Бросился мне навстречу:
— Поздравьте, я в партию вступил!
— Поздравляю, — говорю. — А зачем вступили?
— Как зачем? Чтобы легче жить было!
Понимаешь, Оля: вступил в партию, чтобы ее использовать!»
Изгнанный из партии Иван Усков продолжал за нее переживать. Не мог спать из-за того, что в ряды коммунистов приходят мелкие, корыстные людишки. До последних дней верил в социализм, в светлое будущее своей Родины. Отец был очень цельной, мощной личностью — в главном герое фильма «Тени исчезают в полночь» Захаре Большакове воплощены многие черты Ивана Ускова.
Мама поднимала меня одна. Только спустя годы я понял, как ей было тяжело. Сначала моя учеба в университете, потом — во ВГИКе. Она присылала мне почти всю зарплату и в каждом письме умоляла, чтобы я хорошо питался. Работая врачом-фтизиатром в детском диспансере, она каждый день видела больных туберкулезом и очень боялась, что сын, голодая в далекой Москве, тоже заболеет.
Однажды, я уже был известным режиссером, мама рассказала, как пыталась экономить: «Машины у диспансера не было, и я ездила по вызовам на трамвае. И как-то подумала: зачем тратить деньги на транспорт, если можно добираться пешком? Пациенты жили в разных районах города, и в день я проходила километров по десять — пятнадцать. Не скажу, чтоб сильно уставала, но подошвы у туфель так быстро снашивались, что починка обходилась дороже, чем плата за трамвай».
Все это она рассказывала смеясь, а у меня в горле стоял ком. Наши мамы — они святые...
На втором курсе мы с Краснопольским сняли документальный фильм «Тени на тротуарах», который в 1960 году был показан во всех кинотеатрах страны и до сих пор служит учебным пособием для студентов-документалистов ВГИКа. Конечно, мы гордились успехом ленты, но все равно мечтали снимать игровое кино. Вскоре эта мечта осуществилась. В те годы выпускникам режиссерского факультета выделяли деньги — причем хорошие — на дипломные короткометражки. И мы с Краснопольским, объединив бюджеты, сняли художественный фильм «Самый медленный поезд» по сценарию Юрия Нагибина.
В глубь страны движется эшелон с пленными немцами, к концу состава прицеплен вагон, куда по дороге подсаживаются раненый солдат с девочкой, фронтовая актриса, нищий. В пути каждый рассказывает свою историю. Искалеченные войной судьбы, почерневшие от горя души, но несмотря на это, люди не разучились сочувствовать и готовы помогать друг другу.
После того как картина была показана в кинотеатрах, мы с Володей получили массу благодарственных писем. Профессионалы тоже ее заметили — меня и брата пригласили на работу сразу несколько кинообъединений. Но мы, ни минуты не колеблясь, пошли на «Мосфильм», к Пырьеву. К тому времени Иван Александрович уже собрал под своим крылом классную команду: Эльдар Рязанов, Леонид Гайдай, Алексей Салтыков, Константин Воинов. Мы с Володей были последними, кого он привел на киностудию, которую по праву считал своим детищем.
Сейчас часто можно прочитать или услышать, что Пырьев был жестким, даже жестоким человеком. С первым, пожалуй, можно согласиться, а вот со вторым — никогда. А жесткость, требовательность шли от того, что Пырьев относился к кино как к очень серьезному, не терпящему ни малейшей халтуры делу. Мы с Володей готовились к съемкам картины «Таежный десант». Художница по костюмам принесла эскизы, стала раскладывать на столе. В этот момент в комнату вошел Пырьев. Побелев от гнева, схватил листы с набросками и вышвырнул в окно. Грозно взглянул на художницу: «Как вы могли принести режиссерам какие-то почеркушки на мятых клочках?! Идите и вместе с художником-постановщиком сделайте так, как положено!
Детально прорисованные красивые эскизы развесьте на стене и только потом пригласите режиссеров смотреть!» Когда за художницей закрылась дверь, Иван Александрович вдруг упал перед нами на колени: «Мы двадцать пять лет жизни отдали, чтобы поднять уровень режиссуры! Умоляю — не роняйте его!» И в этом жесте, и в словах не было ни капли театральности, позерства или желания нас обескуражить. Только неподдельная боль.
Другой случай произошел во время натурных съемок. Ассистент режиссера появился на площадке в белоснежном костюме и при шляпе. Смерив его с головы до ног суровым взглядом, Пырьев рявкнул: «Ты у нас кто? Звезда экрана? Ах нет?! Тогда бери в руки лопату и раскидывай по дороге вон ту кучу чернозема. Через полчаса подъедет пожарная машина, будет заливать водой. Для эпизода нужна непролазная грязь — твоя задача ее обеспечить!» И лощеный ассистент безропотно отправился выполнять поставленную задачу.
Актерам тоже не приходилось ждать от Пырьева сюсюканья, но их Иван Александрович искренне любил. Историю, связанную с актрисой Надеждой Румянцевой, нам рассказали мосфильмовские костюмеры. Дверь в пошивочный цех была приоткрыта, и проходя мимо, Пырьев увидел на Наде, которая готовилась примерить платье для новой картины, штопаное нижнее бельишко. Влетел пулей внутрь:
— Что на вас надето?! Вы же актриса!!!
Надя схватила висевшее на стуле платье и, прикрываясь, смущенно пролепетала:
— Но, Иван Александрович, у меня такая зарплата...
На другой день приказом директора «Мосфильма» Пырьева оклад Румянцевой был существенно увеличен — чтобы актриса могла во всем соответствовать статусу.
Уроки Ивана Александровича нам с Краснопольским здорово помогли и в жизни, и в творчестве. Держим их в голове и по сей день, когда сражаемся с продюсерами, большинство из которых ни черта не понимают в кино, но потрясая мешком с деньгами, лезут с рекомендациями: что, как и кого нужно снимать. Порой терпим их вмешательство, а иногда, вспомнив наказ Пырьева не ронять уровень режиссуры, посылаем подальше...
С Пырьевым у меня связана и личная история. В разгар съемок фильма «Неподсуден» потребовалось срочно решить какой-то организационный вопрос. Приехав к Ивану Александровичу домой, кожей почувствовал висящее в воздухе дикое напряжение. Хотя внешне все было тихо-мирно. Услышав голоса, в прихожую вышел сын Пырьева и Марины Ладыниной Андрей — поздоровался, спросил как дела.
Из другой комнаты выглянула невестка Людмила Шляхтур — кивнула и снова скрылась. С Андреем и Люсей мы были знакомы еще со студенческих времен — они окончили ВГИК на год раньше нас с Краснопольским. Поговорив с Иваном Александровичем, я вышел в прихожую, стал одеваться. Вдруг появляется Люся с чемоданчиком, снимает с вешалки свое пальто: «Валера, я с тобой».
Топчусь растерянно у порога, не зная, что сказать. И тут замечаю на лице Ивана Александровича довольную улыбку, а в глазах читаю: «Забирай-забирай это сокровище!» Андрей из своей комнаты больше не вышел.
Конечно, Люся мне нравилась — наделенная необычной, какой-то надрывной, трагической красотой, безусловно талантливая, она притягивала мужчин. Но у меня и в мыслях не было завести с ней роман или даже ни к чему не обязывающий флирт: несвободная женщина, замужем за сыном моего учителя и наставника — как можно?! Однако в тот вечер Люся получила вольную...
Жить с женщиной, не состоя с ней в браке, мне в ту пору казалось непорядочным, неправильным, Людмилу роль любовницы тоже тяготила. Вскоре после оформления ее развода с Ладыниным мы расписались. Поначалу жили в моей «однушке» возле «Речного вокзала», потом переехали на Большую Грузинскую — в квартиру, купленную на мои гонорары и «отступные» Андрея, выплаченные бывшей жене после развода.
Три года, что обитали вместе, стали едва ли не самыми тяжелыми в моей жизни. Люся не умела быть нежной, не знала ласковых слов и никогда не улыбалась. Это не преувеличение: за три года я ни разу не видел радости на ее лице! Жена очень хотела сниматься, но предложений практически не было. Когда не звали в картину, где мечтала сыграть, или если после проб не утверждали на роль, на несколько недель погружалась в тяжелейшую депрессию. Однажды Люся прочла (она очень много читала) повесть о велосипедисте, который всегда приходил последним. Пересказав мне сюжет, заметила обреченно: «Этот велосипедист — я».
Я мечтал о ребенке, но Люся никак не могла забеременеть. Это тоже добавляло напряженности в нашу семейную жизнь. Однако больше всего меня угнетало отношение Людмилы к моей маме, которую я бесконечно любил и уважал. После долгих уговоров мама перебралась-таки из Свердловска в Москву и поселилась в моей квартире на «Речном вокзале». Был канун Нового года. Тридцать первого декабря в десять утра в дверь нашей с Людмилой квартиры позвонили. Жена пошла открывать и вернулась через несколько минут страшно раздраженная:
— Твоя мать приходила. Елку принесла и какие-то подарки. Заявилась нежданно-непрошено.
Я подскочил на кровати:
— А где она?
Люся пожала плечами:
— Ушла.
— Ты что, не пригласила ее войти? Даже чаю не предложила?
Люся недоуменно-раздраженно дернула плечом:
— Нет.
Я бросился на улицу, но маму уже, конечно, не догнал. Когда ближе к полудню дозвонился домой на «Речной вокзал», она сказала: «Я ведь к девяти утра на Большую Грузинскую приехала и час вокруг дома ходила — боялась: вдруг вы еще спите, а я вас разбужу...»
К слову сказать, со своими родителями Люся обращалась немногим лучше. Не помню, в каких войсках ее отец служил во время Великой Отечественной, но на момент нашего знакомства был офицером КГБ. Поначалу это обстоятельство меня сильно напрягало, однако узнав Петра Ивановича ближе, я понял: передо мной — не палач и не провокатор, а человек, который честно и добросовестно (такие в органах тоже попадались) выполняет свой долг, работая на безопасность страны.
Военные награды тесть тоже получил заслуженно — на передовой, а не протирая штаны в штабном блиндаже. Однажды мы с Людмилой пришли к ее родителям в гости, и Петр Иванович стал показывать мне свои ордена и медали. Развязал носовой платок, в котором они хранились, бережно разложил на столе: «Вот это я получил за операцию...» Договорить не успел — подлетев разъяренной фурией к столу, Людмила сбросила награды на пол. Что кричала при этом, не помню — что-то резкое, оскорбительное. Опустившись на колени, мы с тестем собрали ордена и медали, сложили обратно в платок. Не сказали при этом ни слова — может потому, что оба чувствовали одно и то же: боль и стыд.
Наверное, Люся в ту пору была уже больна и именно недугом, а не тяжелым характером объясняются ее постоянная мрачность и внезапные, необъяснимые вспышки ярости. Как бы то ни было, но с каждым днем жизнь с ней становилась все невыносимее. К счастью, у меня в ту пору было много работы и я постоянно пропадал в киноэкспедициях. Вернувшись из очередной, узнал, что у Люси появился другой мужчина. Причем появился не вчера, а много месяцев назад. Видимо думая, что буду упрекать в неверности и устраивать сцены ревности, Людмила избрала тактику атаки: «Ты все время пропадаешь на своих съемках, а мне нужен мужчина! Я без этого не могу!» Нет, она не была легкомысленной особой или, выражаясь грубее, гулящей. Как мне потом объяснил знакомый врач, нимфомания Люси могла быть одним из проявлений ее психического расстройства.
Положа руку на сердце, был рад, что Люся нашла мне замену. Так рад, что после похода в ЗАГС, где нас быстренько развели, устроил пирушку для друзей. Вскоре Людмила и ее кавалер поженились, Шляхтур стала Давыдовой. Под этой фамилией она значится и в титрах многосерийного фильма «Тени исчезают в полдень», где прекрасно сыграла одну из центральных ролей — Наталью Меньшикову. Иногда меня спрашивают: «А не чувство ли вины заставило вас, Валерий Иванович, пригласить свою бывшую жену в картину?» Нет, вины я за собой не чувствовал, а вот сострадание и желание помочь — да, присутствовали. К тому же Люся действительно была талантливой актрисой, а роль нелюдимой, неулыбчивой Натальи очень ей подходила.
Следующий брак Людмилы тоже просуществовал недолго. Разведясь с сотрудником МГИМО Георгием Давыдовым, она потом еще несколько раз выходила замуж. Но в последние годы они жили вдвоем с мамой. Отец умер в самом начале девяностых, и женщины очень нуждались. Иногда я с ними встречался. Если ехал по Большой Грузинской и видел гуляющих возле дома Марию Петровну с Люсей, обязательно останавливался, подходил, спрашивал как дела.
Людмила, ответив на приветствие, больше не произносила ни слова, а ее мама принималась сетовать на трудную жизнь — рассказывала, что дочку недавно опять увозили в больницу с сердечным приступом, что после выписки нужно принимать дорогие лекарства, а денег не хватает. Я тут же выгребал все, что было в кошельке, Мария Петровна искренне благодарила. Вся киношная Москва знала, что Людмилу регулярно увозят в психиатрическую больницу, но я делал вид, что верю рассказам о сердечных приступах.
Люся ушла зимой 1996 года. Ей было пятьдесят семь. Говорили, что причиной смерти стало самоубийство. Даже если это так, греха на Людмиле нет — ее погубила болезнь, помутившая рассудок.
Прощание проходило в морге института Склифосовского. В гробу лежала удивительной красоты женщина, от лица которой было невозможно отвести взгляд. Из всех мужей пришел проститься я один. Постоял возле гроба, поклонился, выразил соболезнование Марии Петровне, отдал кому-то из дальних родственников, взявших на себя печальные хлопоты, деньги и ушел...
Вскоре после развода с Люсей в гостях у Володи Краснопольского и его жены Ванды я познакомился с танцовщицей Ленинградского мюзик-холла Юлией Жерар. Мне в ту пору было далеко за тридцать, ей — двадцать три. Ослепительно красивая, невозможно притягательная, да еще и балерина. Между нами закрутился сумасшедший роман. Юля то и дело приезжала ко мне в Москву, я при первой возможности мчался в Петербург. Несмотря на юный возраст, моя возлюбленная уже успела побывать замужем за музыкантом ансамбля «Дружба» и растила сына. Отношения с маленьким Володькой наладились сразу, а вот мама Юли, точнее ее образ жизни и поведение, сильно меня обескураживали.
Эта дама была самой известной ленинградской портнихой и обшивала всю местную богему. В доме постоянно толклись эмансипированные громкоголосые тетки и девицы, на кухне — вечный фуршет с выпивкой и крепкими сигаретами. Для парня с Урала, выросшего в семье с переходившими из поколения в поколение устоями, весь этот бардак казался диковатым. Юлька, замечая мою растерянность, смеялась: «Все нормально! Мы привыкли существовать в этом сумасшедшем доме и чувствуем себя абсолютно комфортно».
Спустя год после нашего знакомства Юля перебралась в Москву, где ее сразу взяли в ансамбль «Березка». Я жил с мамой и привести в дом подружку считал немыслимым. Снял Юле квартиру, где пару раз в неделю оставался ночевать. Я любил ее по-настоящему, но что-то удерживало меня от того, чтобы сделать предложение. Может, печальный опыт первого брака, а может, предчувствие, что семьи — такой, какая была у моих родителей и о какой мечтал сам — не получится. Все сомнения и колебания были бы отброшены, женился бы не раздумывая, если б Юлия родила ребенка. Жерар прекрасно знала, как я хочу стать отцом, и все же поступила так, как поступила...
Телефонный звонок застал меня на киностудии:
— Валера, я в больнице.
— Что случилось?!
— Я забеременела.
— Да?! Сейчас к тебе приеду!
Примчавшись в больницу, спрашиваю у постовой сестры отделения гинекологии:
— В какой палате лежит Юлия Жерар?
— А, это такая миниатюрная милая девочка?! Так она уже уехала. Ей сделали аборт и почти сразу отпустили.
У меня внутри будто все перевернулось. Помчался на квартиру, где она жила, и, не застав, написал записку: «Больше мы никогда не увидимся. Живи как хочешь». На протяжении трех месяцев Юля звонила несколько раз на дню. Услышав в трубке ее голос, нажимал отбой. Потом звонки прекратились, и я понял, что страшно скучаю. После очередной бессонной ночи поехал к ней — объясниться и сказать, что простил. Звоню в дверь — не открывает. Хотя слышно, что в квартире кто-то есть. Опять жму кнопку звонка, стучу. Наконец дверь распахивается: на пороге стоит заплаканная Юлька, а за ее спиной, в проеме комнаты, виден мужской силуэт. Проследив за моим взглядом, Юлия обронила: «Ты же сам написал «Живи как хочешь» — вот я и живу...»
Сказала — и закрыла дверь.
В это мгновение я понял, что люблю ее в сто раз больше, чем прежде. Вернувшись домой, рухнул на диван, отвернулся к стенке и, уставившись в одну точку, пролежал несколько дней. Я не хотел жить и перебирал в уме способы самоубийства. Наверняка наложил бы на себя руки, если бы не мама. Конечно, она и прежде пыталась говорить со мной, взывала к разуму, увещевала, но я ее будто не слышал. А тут, повернувшись на голос, увидел измученное лицо, потускневшие от слез глаза, и сердце наполнилось жалостью и чувством вины.
— Сынок, давай я съезжу к Юле, поговорю с ней. Скажи мне адрес.
Поднявшись с дивана, решительно тряхнул головой:
— Нет, мама, не нужно. Я справлюсь.
Считается, что только в юношеском возрасте случается такая страстная любовь, которая может довести до самоубийства. Мне в ту пору было сорок — и надо же, угораздило...
Не знаю, сколько бы еще страдал по Юле, если бы однажды на экране телевизора не увидел Наташу. Диктора Центрального телевидения Наталью Челобову. У этой девушки были такие необыкновенные глаза и улыбка, что я обалдел. Нашел номер телефона и принялся бомбить звонками, предлагая встретиться. Наталья отказывалась, ссылаясь на отсутствие времени, но я не отступал. Наверное, со стороны это выглядело смешно и нелепо: известный режиссер, лауреат всяческих премий и кинофестивалей, бегает за красавицей с телеэкрана как мальчишка. Но меня подобные мелочи не волновали. Позвонив в очередной раз, взмолился:
— Неужели вы не можете уделить мне хотя бы минуту? Я знаю, вы живете у «Речного вокзала». Сегодня, когда будете возвращаться домой, выйдите на станции «Сокол». Я только посмотрю на вас — и на следующем поезде поедете дальше.
— Зачем вам это?
— У меня сейчас такая ситуация, так тяжело на душе... Увижу вас — будет легче. Я это точно знаю.
— Ну хорошо. Две минуты — от поезда до поезда — я смогу с вами поговорить.
Наташа вышла, мы стали разговаривать. Пришел и ушел один поезд, второй, третий... Через полчаса я предложил:
— Пойдем ко мне — я тут живу неподалеку, — и не давая возможности возразить, отказаться: — У меня сегодня день рождения, собрались друзья. Сделай мне подарок — загляни на несколько минут.
Наташа, помедлив, кивнула:
— Но только на четверть часа — не больше.
Через два дня состоялось мое знакомство с Наташиной мамой. Это была удивительная женщина. Блестяще образованная, тонкая, мудрая и очень добрая. Когда мою маму парализовало, Татьяна Михайловна помогала мне за ней ухаживать. Буквально выгоняла из больницы: «Валерий, вы уже двое суток без сна! Так нельзя! Идите домой — поешьте нормально, выспитесь, а я подежурю». Несколько лет назад мы и ее проводили в последний путь...
В прошлом году мы с Наташей отметили рубиновую свадьбу. Пятый десяток лет вместе, но, как и прежде, интересны друг другу. Скука и усталость приходят, когда мир двоих ограничен только домом и бытовыми заботами, но я по-прежнему снимаю кино и Наташа в курсе всех моих творческих дел. Конечно, горько, что у нас нет детей, но зато есть молодые актеры и актрисы, с которыми сложились теплые, почти родственные отношения. Некоторые из них сыграли в снятых мной и Краснопольским сериалах первые большие роли и сегодня называют нас своими крестными папами в кино.
Если брать и прошлые времена, список «крестников» Ускова и Краснопольского открывается именем Петра Вельяминова. Подыскивая актеров для многосерийного фильма «Тени исчезают в полдень», мы с Володей колесили по всей стране — смотрели спектакли в провинциальных театрах. Исполнителя роли Захара Большакова нашли в родном Свердловске. На сцене местного драматического театра шел спектакль по пьесе Александра Крона «Кандидат партии». Монологи главного героя напоминали передовые статьи газеты «Правда», но в устах актера Вельяминова звучали как откровение. После спектакля зашли к Петру в гримерку, предложили приехать на пробы в Москву. Он замялся:
— Я ведь нигде не учился, да к тому же в лагере сидел — вряд ли ваше начальство меня утвердит.
— Ну, это уж будет наша забота!
Пробы получились замечательные, однако с худсоветом за Вельяминова все-таки пришлось повоевать. К счастью, я и Краснопольский победили.
Когда мы с Петром подружились, он, обычно немногословный и замкнутый, рассказал о том, что пришлось пережить. Его отец был царским офицером, после революции перешел на сторону большевиков, дослужился до командира батальона элитной Пролетарской дивизии. Первый раз его арестовали в 1930 году. Отработав шесть лет на строительстве Беломорканала, Вельяминов-старший был освобожден, но воинское звание ему не вернули. В сорок первом Сергей Петрович ушел на фронт добровольцем и воевал как простой солдат.
О том, что шестнадцатилетний сын арестован и по 58-й, «антисоветской» статье приговорен к десяти годам лагерей без права переписки, Вельяминов узнал из письма жены. Было это осенью 1943-го. В канун нового, 1944 года Сергею Петровичу дали краткосрочный отпуск, и он поехал в Москву повидаться с женой. Квартира оказалась запертой, внутри все перевернуто вверх дном. Соседи рассказали, что накануне сотрудники НКВД провели обыск и арестовали хозяйку. Спустя три дня забрали и Сергея Петровича. Во второй раз его приговорили уже к десяти годам лагерей.
Слушая Петра, я думал: «Как же он смог все это вынести и не сломаться?» А одна рассказанная им история потрясла так, что до сих пор не выходит из головы: «В лагере под уральским городом Краснотурьинском по совету одного из заключенных я начал участвовать в самодеятельности: читал стихи, играл в спектаклях. Наш творческий коллектив часто ездил с «гастролями» по соседним лагерям. И вот как-то вместе с другими актерами-«лагерниками» стою на перроне полустанка — жду поезда, который должен подкинуть нас до места очередного выступления. По другую сторону платформы останавливается состав из вагонов-теплушек с зарешеченными окнами. В таких возили заключенных по этапу. Один из зэков меня окликает: «Молодой человек, закурить не дадите?» Достаю из пачки папиросу (нам как артистам иногда не только табак-самосад перепадал), протягиваю в окно и вижу за решеткой лицо отца. Несколько мгновений молча смотрим друг на друга, потом состав трогается...»
При случае обязательно вставлю этот эпизод в какой-нибудь из своих фильмов — в память о Пете и тех трагических временах, когда под откос были пущены тысячи жизней, исковерканы миллионы судеб...
После выхода фильма «Тени исчезают в полдень» наша киногруппа каждый день получала мешки писем. Рекордсменом по количеству персональных посланий был, конечно, Петр Сергеевич. Вот только обращались люди не к актеру Вельяминову, а к председателю колхоза Захару Большакову. Советовались, на каких землях посеять пшеницу, а на каких — рожь, поросят какой породы брать на откорм... Такое слияние с образом случается нечасто, и такая зрительская любовь достается далеко не каждому.
В конце семидесятых «Тени...» купило французское телевидение. К дублированию были привлечены актеры знаменитого театра «Комеди Франсез». Помню, когда смотрели свой фильм на французском, хохотали до слез. Деревенская изба, на столе — бутыли с самогоном, и мужики в посконных рубахах, с бородами по пояс толкуют про покос с изящным парижским произношением! На премьеру французские деятели культуры пригласили нас с Краснопольским и исполнителя главной роли Вельяминова. Но Петру Сергеевичу в выезде из страны поначалу отказали — к тому времени он еще не был реабилитирован. Пришлось первому заместителю председателя Гостелерадио СССР Энверу Назимовичу Мамедову хлопотать перед руководством КГБ. В результате разрешение было получено и Петя поехал с нами.
За неделю до отправления в Париж моя любимая теща посоветовала:
— Валерий, ну вы хотя бы «здравствуйте» и «до свидания» по-французски выучите.
— Почему только это? Я выучу всю речь, которую приготовил для премьерного показа.
— В таком случае, — сказала Татьяна Михайловна, — вам следует познакомиться с моей подругой — француженкой Еленой Фернандовной Кюнэ.
Все последующие дни я пропадал у мадам Елены, которая, переведя мою четырехминутную речь на французский, добивалась от ученика идеального произношения. Ни Краснопольский, ни Вельяминов о моих занятиях не знали, и надо было видеть их обалдевшие физиономии, когда я без запинки целых четыре минуты «парлекал» по-французски. Хозяева тоже были в восторге — улыбались, аплодировали. Вечером для нас устроили прием в загородном замке. Когда расселись за столом, выяснилось, что нет переводчика. Известно, что французы — ребята весьма и весьма прижимистые, вот и здесь, решив, что я вполне справлюсь с этой ролью, сэкономили на «толмаче». Что делать? Встаю и в качестве тоста повторяю один из абзацев своей речи о взаимообогащении наших культур. Все радуются, аплодируют, выпивают, закусывают. Потом над столом опять повисает неловкая тишина. Встаю и произношу второй абзац. Снова оживление, аплодисменты. Шепчу на ухо Краснопольскому:
— Абзацы заканчиваются, а впереди еще горячее и десерт.
Брат смотрит с мольбой и надеждой:
— Ну раздели остаток речи хотя бы еще на два тоста!
Конец вечера получился скомканным. Видя, как я расстроен (выходит, что всех подвел, поставил в неловкое положение своей блистательной речью на французском!), Володя предлагает:
— А поедемте-ка к подруге Ванды! Она хозяйка вечернего клуба неподалеку от центра Парижа. Выпьем, развлечемся, забудем, как страшный сон, этот званый обед!
По дороге к заведению «У мадам Тани» Володя рассказал, что его хозяйка после войны вышла замуж за летчика эскадрильи «Нормандия-Неман» и уехала из Союза во Францию. Через несколько лет овдовела и чтобы как-то зарабатывать на жизнь, организовала Клуб для взрослых. «Только, мужики, учтите: нумеров в этом заведении нет. Можно познакомиться с симпатичной девушкой, поговорить с ней за бокалом вина, потанцевать, а если захочется продолжения — надо ехать в гостиницу или к новой подруге домой».
Мадам Таня встретила нас как родных. Уставила стол лучшим спиртным из своего погребка и деликатесами. Повела рукой в сторону бара: «Видите, возле стойки девочки сидят? Выберите каждый себе подругу на вечер».
Петя Вельяминов попросил саму хозяйку стать его дамой — мадам Таня охотно согласилась. Я выбрал тоненькую русоволосую девушку, этакую тургеневскую барышню, аристократку без малейшего налета разврата. А Краснопольскому понравилась негритянка с огромными губами и ошеломительным оскалом. Примерно через час Володя с красоткой уехали, а мы с Петей остались. Еще немного выпили, потанцевали и засобирались к себе в отель.
Выходим на улицу — и тут же к дверям клуба подкатывает такси, из которого выскакивают как ошпаренные негритянка и Краснопольский. Спрашиваю у брата:
— Что случилось? На тебе лица нет!
— Подъезжаем к дому этой мадам, — рассказывает Володя, — я хочу рассчитаться и прошу ее выяснить у водителя, сколько натикало. А этот говнюк, услышав русскую речь, поднимает цену в десять раз. Мадам начинает ругаться, лягушатник твердит как заведенный: «Или платите, или я везу вас в полицию!» Еле уговорили, чтоб сюда доставил, а не в участок.
Вместо того чтобы посочувствовать горе-кавалеру, мы с Петей начинаем хохотать. Просто покатываемся со смеху. На шум выходит мадам Таня. Узнав, в чем дело, пронзает таксиста убийственным взглядом, ругается по-русски: «У этих французов — ни стыда ни совести. Чтобы поживиться, любой повод используют», но деньги отдает. Потом обращается к Вельяминову: «Петр, я хочу кое-что подарить вам на память о прекрасном вечере, который мы провели вместе», — и протягивает большую красивую коробку с набором дорогой мужской парфюмерии. Получилось, Петя сделал самый мудрый выбор: мы с Краснопольским остались ни с чем, а он — с набором.
Я рад, что мы с братом открыли Петра Вельяминова для отечественного кинематографа. Помимо ролей в наших фильмах («Тени...», «Вечный зов», «Воровка», «Ермак») он создал десятки замечательных образов в картинах других режиссеров: «Командир счастливой «Щуки», «Сладкая женщина», «Пираты ХХ века», «Сувенир для прокурора», «Бандитский Петербург»...
В отличие от Вельяминова Ефима Копеляна мы заполучили в свою картину уже знаменитым на всю страну актером, обладателем всевозможных званий и премий. Но несмотря на это, пафоса и снобизма в Ефиме Захаровиче не было ни грамма. Я чуть со стыда не сгорел, когда увидел, на каком жутком транспорте он — по милости администраторов «Вечного зова» — добирался из аэропорта к месту съемки. Раздолбанный микроавтобус с выбитыми окнами четыре часа вез Копеляна по разбитым проселочным дорогам. Была ранняя осень, уже холодало, а Ефим — в одной рубашке. Как еще не простудился... Вышел из салона поеживаясь: «Ну что, ребята, когда съемка? Пара часов, чтобы помыться и согреться, у меня есть?»
И ни слова жалобы, ни тени недовольства. А какое у Ефима Захаровича было чувство юмора! Идем как-то вечером по деревне и видим возле клуба толпу. Подходим ближе, читаем объявление, что завтра состоится суд над Ивановым Иваном Ивановичем (назову его так), уличенным в педерастии. «Ну надо же, — роняет Копелян, — в такой глуши — и такие тонкости...»
В последний раз мы виделись за несколько недель до его ухода. Посидели в ресторане Дома актера, поужинали, поговорили. Ефим Захарович неважно себя чувствовал, жаловался на боли в желудке, обещал, что по приезде в Питер обязательно сходит к врачу. Не успел, потому что уже на другой день Товстоногов увез его в Тбилиси на какое-то торжество. В Ленинград Копелян вернулся едва живым. Обследование показало, что дело не в желудке, а в перенесенном на ногах инфаркте.
Ефима Захаровича отправили в санаторий, где он вскоре пошел на поправку. И вдруг — второй инфаркт. Лекарства, которое нужно было немедленно ввести, не оказалось. Послали гонца в город, но тот вернулся слишком поздно. Иногда думаю: не будь Копелян таким безотказным, может, жил бы еще да жил. Ведь мог же не ехать в Тбилиси, а сразу лечь на обследование в больницу. Поехал, потому что побоялся обидеть отказом любимого режиссера и друга Гогу Товстоногова.
Удивительная скромность и полное отсутствие высокомерия отличали и другого гениального актера — Евгения Евстигнеева. Когда мы с Краснопольским начали готовиться к съемкам фильма «Ночные забавы», кто-то из ассистентов обмолвился, что Евгений Александрович мечтает сыграть главную роль — ресторанного лабуха Александра Андрющенко.
Пригласили актера на пробы, стали подбирать грим и парики, чтобы замаскировать лысину. Результаты нас не устраивали — вызвали на вторую пробу, потом на третью. Евстигнеев безропотно приезжал. А мы... Какие же мы были идиоты, что мучили его дурацкими опытами с гримом и костюмами! Должны были плясать от счастья, когда он изъявил желание у нас сниматься, и утвердить сразу, не раздумывая ни минуты! Поняли это, когда уже начались съемки: в каждом эпизоде, в каждом жесте и реплике Евстигнеев был филигранно точен и органичен. Никто другой так блистательно эту роль не сыграл бы.
Вообще, актерский состав на «Ночных забавах» подобрался замечательный: Альберт Филозов, Валентин Гафт, Ирина Алферова... Когда думали, кого из актеров пригласить на роль любовника главной героини, Евстигнеев порекомендовал: «А позовите Валю Гафта. Ему будет приятно полежать в постели с Алферовой».
Послушались совета — и не пожалели. В роли мерзавца-мачо Валентин был великолепен. А какая на площадке царила атмосфера! Все друг друга любили и если подкалывали — совсем не обидно, а весело, с выдумкой. Зная от коллег, что Евстигнеев никогда сразу не дочитывает сценарий до конца, а каждый очередной эпизод разбирает накануне съемок, мы с Краснопольским решили его разыграть. Подошли в перерыве между дублями, приняв озабоченный вид:
— Жень, завтра будем снимать эпизод, где ты прыгаешь с парашютом. Конечно, будет инструктор, но ты должен быть морально готов.
Евгений Александрович, что называется, спал с лица, однако кивнул:
— Хорошо. А высота большая?
— Не очень. Метров пятьсот.
— А без прыжка никак нельзя?
— Да ты что! Не помнишь, кто автор сценария? Витя Мережко! Да он за вырезанную сцену всех нас порвет!
Отошли с братом в сторону, задыхаясь от еле сдерживаемого смеха:
— Надо же — поверил! Ну какой парашют, если все действие происходит в квартире?
— Он же этого не знает. Но смотри, как мужественно и почти безропотно все воспринял. Профессионал! Раз дал согласие сниматься в картине — назад дороги нет.
Час или полтора исподтишка понаблюдали, как Женя задумчиво сидит в уголке, а потом раскололись. Евстигнеев ничуть не рассердился — напротив, поняв, что прыгать не надо, готов был нас расцеловать и хохотал громче всех.
Последней работой актера в кино стала роль Ивана Грозного в сериале «Ермак». Конечно, на сей раз мы с Краснопольским никаких проб ему не устраивали — утвердили сразу. Евгений Александрович прекрасно сыграл в двух сценах, а в третьей — не успел. Выкроив время между съемками и спектаклями в театре, он полетел в Лондон, чтобы сделать операцию на сердце, и домой уже не вернулся. Последняя сцена так и осталась неснятой (мы даже не пытались найти актера, который мог бы его заменить), а озвучивал Ивана Грозного Сергей Арцибашев.
Другая большая утрата — и для кинематографа, и для зрителей, и для нас с Володей — ранний уход Вити Степанова. В фильме «Ермак» он сыграл главную роль, сумев воплотить на экране всю мощь и мудрость народного героя, легендарного завоевателя Сибири. Ни тогда, ни теперь я не вижу никого, кто мог бы сделать это лучше. А ведь были и другие претенденты — причем с мировым именем, звезды Голливуда.
Только закончили работу над сценарием «Ермака», как грянула перестройка. Денег на кино никто давать не собирался, а у фильма — огромный бюджет, тысячные массовки, нужно строить корабли, шить горы костюмов. Вдруг узнаем, что встречи с нами ищет сам Дино Де Лаурентис. Лучший продюсер Европы и Америки специально прибыл в Москву, чтобы забрать меня и Краснопольского со сценарием «Ермака» в Голливуд. Оглянуться не успели, как в сопровождении Дино уже летели за океан. А на месте с первого дня начались разногласия.
— Значит так, Ермака у нас будет играть Шварценеггер, — заявил Де Лаурентис. — Я дал ему прочитать сценарий, и Арнольду так понравилось, что он согласен сниматься за половину обычного гонорара.
— Да вы что?! — вскипели мы с братом. — Какой из Арнольда Ермак Тимофеевич?
— Вот вы встретитесь с ним, поговорите — и поймете, что он может сыграть любую роль.
Шварценеггер произвел на нас хорошее впечатление — образованный интеллигентный человек. Не то что его экранные герои. Однако представить Терминатора в роли русского казака как ни старались — не смогли.
«Тогда давайте возьмем Дольфа Лундгрена! — не унимался Дино. — Не спорю, у вас тоже есть отличные актеры, но на них в Америке никто не пойдет!»
Эту звезду Голливуда мы с братом тоже отвергли.
Поиски исполнителя главной роли зашли в тупик, и Дино, взяв передышку, приступил к сокращению сценария. Сразу ткнул пальцем в нашу любимую сцену:
— Вот это выбрасываем.
— Почему?!
— Здесь не присутствует главный герой, а он должен быть в каждом эпизоде. Мы заплатим актеру серьезный гонорар и будем использовать его по максимуму. У вас в сценарии ханты, манси и другие сибирские народности — всех убираем, оставляем только русских и татар. Не нужно грузить зрителя лишней информацией — он этого не любит.
Последней каплей стало заявление продюсера, что в конце картины Ермак не должен погибать:
— Семнадцати миллионам американских домохозяек обязательно нужен хеппи-энд — на фильм с трагическим концом они не пойдут.
— То, что Ермак погиб, утонув в Иртыше, — исторический факт. На его дружину напали воины хана Кучума, атаман был ранен...
— Это никому, кроме историков, неинтересно. В финале зритель должен видеть главного героя живым, здоровым и счастливым! С улыбкой победителя на лице! Чтобы потом в случае успеха мы могли снять «Ермак-2», «Ермак-3»...
На другой день мы с Краснопольским взяли билеты и вернулись в Москву. Де Лаурентис обещал закончить картину максимум через полгода, в России мы снимали «Ермака» почти десять лет. Как добывали деньги: ходили по высоким кабинетам, кланялись спонсорам в ножки — лучше не вспоминать. Но главное — картина получилась такой, как мы ее задумали. Без мишуры и «клюквы».
После «Ермака» мы с братом сняли еще несколько сериалов, которые — судя по тому, что телевидение их постоянно повторяет — полюбились зрителю: «Нина», «Две судьбы», «Подари мне жизнь», «На солнечной стороне улицы», «Дом с лилиями». Нынешним летом приступили к работе над фильмом по сценарию Александра Галина «Объект по имени Пушкин». Богатые родители хотят выдать дочь за совладельца их бизнеса, но девушка влюбляется в филолога-пушкиниста из провинциального Пскова. В сценарии масса комических ситуаций и смешных диалогов, но темы поднимаются весьма серьезные: нравственности, настоящей и лживой учености, взаимоотношений отцов и детей.
В нынешнем апреле мне исполнилось восемьдесят два. Но, слава Богу, еще есть силы, чтобы заниматься любимым делом, открывая новые имена и получая радость от работы и общения с актерами, которые давно стали близкими друзьями. Еще счастлив тем, что рядом со мной всегда два самых близких человека — жена Наташа и брат Володя. Дай Господь им, мне и всем-всем-всем здоровья, удачи и радости...
Подпишись на наш канал в Telegram