Уехала... Уехала с другим... Не оставив никакой надежды, не удостоив даже намеком на ту особую связь, что, как ему казалось, возникла между ними. Только снисходительно бросила: «Приезжайте в понедельник...» И тут же пропала, откинулась на подушки, где ее уже ждала готовая для объятий рука этого молодого бонвивана.
— Ну, так и о чем, Анна, ты собиралась поговорить?
Отвернувшись к окну, Леонид Николаевич медленно достал папиросу и чиркнул спичкой. Первая затяжка, которую Андреев всегда так любил, на этот раз показалась безвкусной. Курить не хотелось... Единственное, чего сейчас желал, чтобы весь этот ненужный разговор, на ночь глядя затеянный женой, как можно быстрее закончился и он смог наконец уйти к себе в кабинет. И там остаться наедине с Евгенией: ее запахом, который витал вокруг, ее взглядом, мерцающим перед ним в темноте даже теперь, спустя много часов после того, как она уехала... И со своей тоской, которая опять навалилась на плечи как огромный, глухо рычащий медведь...
А ведь всего несколько дней назад она сама манила его, завлекала, придумывала какие-то предлоги: «Идемте наверх, мне нужно отдать вам книгу...» И он шел как доверчивый щенок, которого вдруг поманили ласковым свистом. Он и сегодня готов был бежать за ее экипажем хоть до самой станции, если бы только поманила. При воспоминании об исчезающей в темноте коляске он чувствовал, как его мысли, слух, зрение, все его существо отделяется от тела и летит, летит вослед. Ищет в темноте что-то, чего уже не найти... Догоревшая спичка обожгла пальцы, и он, чертыхнувшись, резко повернулся к Анне:
— Ну? Так что же ты хотела сказать?
— Твой дневник, Леонид... Я его прочла.
Он машинально сделал несколько шагов к ореховому столику, стоявшему в углу, и вдавил едва раскуренную папиросу в хрустальное дно пепельницы. В глубине души чего-то в этом роде он и ждал. Ведь Анна еще третьего дня дала ему понять, что все видит. Рассказывала про Евгению какие-то сплетни, косилась на него, проверяя — слушает ли...
Ох, дурак! Какой же ты все-таки дурак, Леонид Николаевич Андреев! Конечно, дневник нужно было спрятать. И не просто спрятать, а запереть на ключ. Что ж, поделом тебе! Думал, Анна выше той пошлости, которой пропитаны ваши нынешние дни в Тюрисево? Да она в ней как рыба в воде! И тебе, если не хочешь сам плюхнуться туда же, надо прекратить этот глупый разговор.
— Но ведь это же подло, Анна! Подло читать чужой дневник!
Слова, будто сами, против воли, сорвавшиеся с губ, повисли в холодной тишине. Анна лишь криво усмехнулась. Ее полную фигуру в черном платье скрадывала темнота, и только лицо с застывшей презрительной полуулыбкой маячило в тусклом свете настольной лампы. Почему, ну почему из всего калейдоскопа женских лиц, что вертелись вокруг него в страшные месяцы после смерти Шуры, он выбрал именно это, с агатово-непроницаемыми глазами и белой холодной кожей? Может, сделай он другой выбор, ушедшее вместе с Шурой тепло вновь вернулось бы в его дом? Но он всегда выбирал не тех женщин. Всегда! С самой юности. Хватался за очередную юбку как за крыло жар-птицы, а потом с грохотом обрушивался со своих едва обретенных небес обратно на землю.
Орловские девицы, да и дамы постарше стали заглядываться на Андреева, еще когда Леонид носил гимназическую форму. Кажется, лет с пятнадцати он начал ловить на себе порой восторженно-любопытные, а иногда и зазывно-притягательные женские взгляды. Гордился этим вниманием и, придя домой, перебирал в голове собранные за день трофеи: улыбки, смешки, дурашливые вопросы, с которыми обращались к нему встречные особы женского пола. Гордился и своим отражением в зеркале: большие карие глаза, густые волосы, лежащие легкой волной, едва пробившиеся черные усики над верхней губой, подчеркивающие изящный рисунок рта. В женских глазах этот образ не портили ни искалеченная кисть правой руки — память о разбитой бутылке на катке, упав на нее, Леня порезал сухожилия, ни рано начавшиеся запои.
Пить книгочей и философ Леня Андреев стал после смерти отца. Как будто отлетевшая в мир иной родительская душа оставила старшему сыну — наследнику — все, что ее тяготило. Николай Иванович запивал при жизни нечасто, но страшно, чудил и буянил так, что содрогалась даже видавшая виды Пушкарная слобода. И все же семьей и соседями был любим: за щедрость, искреннюю преданность жене и детям.
Дела Андреева-старшего, когда-то преуспевающего частного оценщика-землемера, владельца крепкого просторного дома с садом, пошатнулись за несколько лет до смерти и год от году запутывались все больше: взятые в долг деньги шли на уплату более старых долгов, закладные на имущество писались и переписывались... Пока случившийся в мае 1889 года апоплексический удар разом не избавил Николая Ивановича от всех треволнений.
Событие это совершенно неожиданно сделало семнадцатилетнего Леонида главой большой семьи, состоявшей кроме него самого из матери Анастасии Николаевны, двух сестер и трех братьев, младшему из которых было всего четыре. Теперь красавец-гимназист, за изящество прозванный товарищами Герцогом и еще вчера часами просиживавший над Шопенгауэром и Ницше, день и ночь вместе с матушкой гадал, как свести концы с концами. Где взять уроки? Что еще заложить? Как повыгоднее сдать жильцам флигель и выгороженные в доме комнаты? Эти мысли не давали спать, обступали со всех сторон как голодные злые собаки, и лишь махнув на ночь рюмку-другую, удавалось усмирить их лай, вечно звучавший в ушах. После выпитого спалось хорошо, снилась Зиночка...
Дочь орловского юриста, ровесница Лени, она училась классом старше и на этом основании поглядывала на кавалера чуточку свысока. Леонида, считавшего себя взрослым и кормильцем семьи, бесил ее покровительственный тон. Если бы не очаровательные ямочки на Зининых щечках, он, конечно, нашелся бы, что ответить. Но именно эти ямочки и эта улыбка в те дни были единственным, что согревало душу, измученную неожиданно свалившейся взрослой ответственностью. Они ссорились и мирились, мирились и ссорились, день ото дня все более увлекаясь опьяняющей борьбой самолюбий, густо приправленной первой горячечной чувственностью.
Зиночка стала любовницей Леонида, еще не окончив гимназии, и они не раз оставались друг у друга ночевать, успевая за ночь и наспориться, и нацеловаться. Впрочем, заводить дело дальше ночевок девушка не планировала и, забеременев, не раздумывая сделала аборт. Жизнь орловской обывательницы Зину Сибилеву не увлекала. Петербург! Вот куда она стремилась: окончить медицинские курсы, стать независимой... Муж в этих мечтах если и фигурировал, то лишь как некая особь мужского пола, которой она позволит быть рядом, чтобы не нарушать порядка, данного природой.
Зачем он потащился за ней? Ведь был же Московский университет, в котором он как орловский мещанин, не имеющий достаточных средств, мог учиться бесплатно. Была в конце концов Люба Дмитриева, тихая, кроткая и, как он теперь отчетливо понимал, безответно влюбленная в него девушка, с которой Леня познакомился в одном из домов, где давал уроки. Зная о страстном романе Андреева с Зиночкой, она и намекнуть не решалась о своих чувствах. Только повторяла, что в трудный час может на нее рассчитывать. И все-таки он предпочел и Орлу, и Москве, и Любиной преданности слякотный Петербург. По одной-единственной причине: там была Зиночка. В тоске по ней он промаялся всю зиму, то запивая, да так, что по нескольку дней не ходил в гимназию, то судорожно набрасываясь на учебники. После долгих мытарств ему все-таки удалось попасть на петербургский юрфак. Но ничего кроме унижений и бедности гранитный холодный город не принес.
За год, проведенный в столице, Зина успела порядком поостыть к любовнику-провинциалу. Так что когда Леонид, немедленно по приезде на что-то обидевшийся, заявил, что жить будет отдельно, не очень и возражала. Впрочем, какое-то время они еще гуляли по набережным, ходили друг к другу в гости... Но тепла старые угли уже почти не давали. Чувство ужасающего, тошнотворного одиночества не оставляло его даже в постели с Зиной.
На Рождество он уехал в Орел, где снова пил с тоски, увивался за какими-то гимназистками. А вернувшись с каникул, понял: все кончено. Кажется, кто-то тогда еще сказал, что Зина ему изменяет. Или он сам это выдумал? Или она и в самом деле изменяла? Теперь уже и не вспомнишь. Единственной памятью о том романе остался шрам. «Пусть знает! Помнит пусть меня!!!» Что он тогда кричал на той вечеринке? Пьяный до бесчувствия, выхватил из-за пазухи финский нож...
Проведя по груди правой ладонью, по привычке засунутой за полу любимой бархатной куртки, Леонид Николаевич машинально нащупал через тонкую ткань сорочки старый рубец. Пройди тогда нож чуть иначе или не окажись на вечеринке их с Зиночкой землячки, студентки-медички Веры Гедройц... И сегодня ему, вполне возможно, не пришлось бы слушать ночную истерику Анны.
Господи, как же он устал! Ведь и пятидесяти еще нет, а чувствует себя полной развалиной: сердце болит почти непрерывно, одышка, вечно тяжелая голова... И вот сейчас еще этот голос, въедающийся в мозг. Да что в конце концов такого особенного она там прочла, в этом злосчастном дневнике? Разве он не имеет права на несколько нежных снов, увиденных наяву? Восторженное опьянение балериной Евгенией Давыдовой, так бодрившее его последние недели, страстная жалость к Вере Сенютович, согревавшая его прошлой зимой, трепетная нежность к дочери старинного приятеля Милочке Чириковой, кружившая ему голову три года назад... Ни в одном из этих полуроманов не было ничего кроме взглядов, шепотов, скользящих поцелуев. И отчаянного желания хоть на день, на два, на несколько недель стряхнуть апатию, эту тяжкую одышку, года, которые все сильнее давят к земле. Шура все бы поняла! И перед нею он сейчас уже стоял бы на коленях, пряча мокрое от покаянных слез лицо в складках ее юбки. А она перебирала бы тонкими пальцами его поседевшие волосы и тоже плакала: не столько от обиды, сколько от жалости к нему...
С пятнадцатилетней Шурой Велигорской он познакомился в подмосковном Царицыно летом 1896 года. К тому времени и роман с Зиночкой, и Петербург давно были в прошлом. Он оставил их после неудачного самоубийства и, просидев зиму в Орле, перевелся наконец на юридический факультет Московского университета. А вскоре, продав дом, переехала в Первопрестольную и мать с младшими детьми. Как говорила всем Анастасия Николаевна, в надежде поправить на новом месте совсем пошатнувшиеся дела, а на самом деле от страха за своего любимого Ленушу. Причина для беспокойства была все та же: Леонид снова влюбился и снова неудачно...
Ничто в тихой, робкой, безропотно слушающейся мать Наденьке, сестре его бывшего одноклассника Яши Антонова, не напоминало своевольную и язвительную Зину. Но может, именно потому он и пожелал ее так страстно? Клин ведь клином вышибают. Все началось в Орле летом 1894 года и вот теперь, нарастая как несущийся с горы мутный поток, продолжалось в Москве, куда приехали Антоновы. Стоило Наде подать Леониду даже призрачную надежду, как он оживал. Зато малейшее сомнение в ее расположении немедленно выводило на сцену бутылку, ставшую для него уже привычной целительницей всех душевных горестей. Он так и назвал написанный в тот год рассказ: «Он, она и водка». Отослал в «Орловский вестник». К его удивлению — рассказ напечатали. Это было уже второе произведение Андреева, появившееся перед читателями, — первый рассказ, про свое голодное петербургское житье, он пристроил в один из столичных журналов тремя годами раньше.
Присланный из Орла гонорар пришелся как нельзя кстати: дела Андреевых на новом месте не только не поправились, но еще больше пришли в упадок — закладывали порой даже подушки, ботинки и единственное настольное зеркальце. Все, что удавалось сэкономить, Леонид спускал во время запоев. И тот факт, что после этого жуткого года, сплошь состоявшего из любовной горячки, путешествий по грошовым квартирам и таким же грошовым кабакам, он оказался не в сумасшедшем доме, а в Царицыно, можно назвать настоящим чудом. Приехал Леня туда подтянуть проживавшего на одной из дач отстающего гимназиста.
Дачей по соседству владел московский врач Филипп Добров, женатый на старшей сестре Шурочки Елизавете Велигорской. Родственники жены каждое лето гостили у зятя: мать Ефросинья Варфоломеевна, сестры Шура и Катя, братья Петр и Павел. Леониду семейство понравилось до чрезвычайности. Особенно Елизавета Михайловна, с которой он в отместку Наденьке тут же решил завести роман.
Черт побери, вот же, право, когда его следовало не просто обругать, как ругает сейчас Анна, а высечь, да так, чтобы запомнил на всю жизнь. Но не высекли и не обругали. Тактичная Лилечка, как звали Елизавету Михайловну в семье, сумела как-то незаметно и изящно свести на нет его страсть, а Шура так же незаметно подхватила своими нежными ручками Ленино потерянное сердце.
Ах, Шурка, Шурка... Где же она, несмышленый подросток, нашла столько мудрости и сил? Как вытерпела все безумства, которые он совершил почти за шесть лет их досвадебного знакомства? Как решилась все же связать жизнь с ним, известным своими запоями и кутежами на все орловское землячество? Ведь среди студентов-орловцев даже выражение особое ходило: «пить по-андреевски».
Узнав о решении дочери выйти замуж за Леонида, Ефросинья Варфоломеевна была в ужасе. Но Шура, нежно любившая мать, вдруг будто оглохла. Не слушая ничьих советов и предостережений, бесстрашно встала к рулю его тонущего корабля и, увлекаемая какой-то нечеловеческой интуицией, повела его туда, где едва различимой полоской маячил долгожданный берег. Наверное, в этом все дело: не он Шурочку выбрал, она его. А ему оставалось только принять эту любовь и попробовать стать ее достойным. И он старался, старался изо всех сил, всей своей погибающей душой почувствовав: вот он — его единственный спасательный круг.
Конечно, Надя Антонова ушла из его сердца не сразу. Уже ухаживая за Шурой, он все еще продолжал время от времени проваливаться в свою угарную страсть как в ночной кошмар. Даже вторично сделал Надюше предложение и после ее вторичного отказа по привычке запил. Еще одним знатным запоем отметил случившееся в 1899 году Надино замужество. Но каждая новая встреча с Шурой Велигорской была как глоток противоядия, как инъекция от тяжкой болезни.
Вместе с любовными налаживались и материальные дела: почти сразу после окончания университета один из знакомых семьи Добровых устроил Леонида помощником присяжного поверенного Московского судебного округа. Потом порекомендовал и в газету «Курьер» репортером судебной хроники. Именно здесь вышел третий рассказ Андреева «Баргамот и Гараська», положивший начало его литературной карьере. Вскоре благодаря Максиму Горькому, с которым крепко подружился, Леонид стал завсегдатаем литературных сред, проводившихся московскими писателями в доме Николая Телешова, познакомился с Иваном Буниным, Викентием Вересаевым, Александром Куприным, Александром Серафимовичем...
На первые же гонорары купил себе настоящий «писательский» стол. Огромную махину красного дерева привезли в дождь, и Леонид как наседка метался во дворе, пока возчики его разгружали: не намок бы, не отсырел. Мать, бегая за ним по пятам, успокаивала: «В дождь, в дождь привезли — это к счастью». Так и оказалось! В 1901 году в издательстве «Знание» тиражом в четыре тысячи экземпляров вышел первый сборник Леонида Андреева, полностью разошедшийся за три месяца. Один из самых трогательных рассказов, «Ангелочек», был посвящен Шуре .
Тихий стук в дверь прервал воспоминания, а заодно и нескончаемый монолог Анны.
— Чаю попей, Ленуша. Да и ложились бы вы уже — что попусту свет жечь.
Поставив на столик серебряный подстаканник с полным стаканом горячего чая, Анастасия Николаевна быстро ссыпала в бумажный кулечек скопившиеся в пепельнице окурки, расправила салфетку... Вздохнув, окинула тревожным взглядом бледное лицо сына с набрякшими под глазами мешками и резко проступившими морщинами. На Анну даже не взглянула.
— Спасибо, маточка. Ты иди отдыхай, мы еще посидим немного.
Проводив мать, Леонид поплотнее прикрыл дверь. Тесная чужая дача, на которой они теперь вынуждены ютиться, не создана для секретов. Но это не значит, что всей семье нужно слышать их с Анной ссоры. Будет уже, наслушались. Выйдя в коридор, Анастасия Николаевна еще с полминуты постояла у порога: не позовет ли Ленуша за какой нуждой? Но так ничего и не дождавшись, заковыляла прочь, по стариковской привычке бормоча что-то себе под нос.
Вторую жену старшего сына она не то чтобы не любила — скорее чуралась. Как какого-то иноземца, непонятно зачем забредшего на ее родную сторону. И стесняясь перед сыном собственной неприязни к невестке, частенько, вот так же как сейчас, тихо спорила сама с собой.
Что ж, не она одна Аньку-то не жалует. Вот и Вадимушка ее не любит. Да что Вадимушка... Пасынок он и есть пасынок: в мачехином глазу любую соринку разглядит. Да только и родные Анины дети, Вера и Валечка, не очень-то к матери льнут. Ниночку, родную дочку от первого мужа, Анна и вовсе к бабке услала. А Данилка, младший сын Шурочки и Лени, по ее милости с отцом разлучился. Ведь как Ленуша хотел его к себе забрать. Уже и мать Шурина согласилась — привезла Даню. Да Анна как нарочно его на реку повела, на санках кататься. Да и пустила крохотного с горы одного. А внизу, прям у бережка, — полынья. Взрослому-то, может, там по грудь, а малой как пить дать потоп бы. Хорошо, нянька Данина была молодая девка, шустрая, за ножку схватила и вытянула... Ну, тут Ефросинья-то Варфоломеевна и взбеленилась. Сказала, что ноги Дани больше в этом доме не будет, а если отец хочет с ним видеться, пусть приезжает сам. Ленуша спорить-то с ней и не решился. Понимал, что Даня для Ефросиньи Варфоломеевны единственное утешение. И вот теперь они тут, в Финляндии, а Данюша там, у большевиков в Москве, и бог знает, когда с ним получится свидеться. Хотя, может, так оно и лучше. Из всех деток Анна только Саввушке и рада. Что и говорить, мальчонка он славный — красавчик, весь в Ленушу — и способный. Вон как рисует, сам Репин хвалил. Только что ж это за мать, которая одного ребенка холит, а других вроде и не замечает совсем? Ох, не в добрый час Ленуша Анну эту встретил. Крепко она, видно, на него за что-то сегодня насела. Не запил бы снова с расстройства. Пить-то ему нельзя совсем. Доктор, что приезжал прошлый раз, сказал, совсем сердце негодное. Напрасно она к ночи обо всем этом раздумалась, теперь до утра не уснуть, не стоит и ложиться... Достав из корзинки вязанье, Анастасия Николаевна расправила на коленях фартук, уложила клубок, принялась считать петли. А мысли все бежали в прошлое, как в запущенном задом наперед синематографе: водил ее Ленуша туда как-то, еще в Петербурге...
Меньше всего осенью 1906 года они ждали горя. Леонид и Шура, обвенчавшиеся в феврале 1902-го, день ото дня все крепче привязывались друг к другу. В декабре Шура родила сына, и Андреев со всей страстностью своей души окунулся в новое для себя состояние отцовства, принявшись вести вместе с женой «Дневник Димискина», как прозвали они сына Вадима. Вопреки обыкновению в этот раз он будто прятал от чужих свое чувство, на людях бывал с женой подчеркнуто ироничен, порою грубовато-строг, но даже посторонним бросалась в глаза та радость, которой зажигались его глаза, когда Шура входила в комнату, мимолетные взгляды, которые он постоянно бросал в ее сторону, словно проверяя: на растаял ли его Ангелочек.
Слава писателя Андреева росла не по дням, а по часам. Второе издание рассказов разобрали всего за две недели. Первым же драматургическим опытом Леонида Николаевича, пьесой «К звездам», заинтересовался МХТ. Даже тревоги революционного 1905 года как будто остались позади: из Таганской тюрьмы, куда Андреева посадили скорее для проверки и устрашения, чем за сотрудничество с социал-демократами, выручил Савва Морозов, по просьбе Горького внесший за Леонида десятитысячный залог. Лето они с Шурой и сыном провели в крошечной финской деревушке Ваммельсуу. Андреев, впервые оказавшийся в этих суровых, загадочно-притягательных местах, влюбился в них отчаянно: без устали колесил на велосипеде, катался на лодке, фотографировал северные виды на огромную неуклюжую камеру. Но осенью 1905-го семейство все-таки решило от греха подальше уехать в Европу: слишком уж неспокойно становилось в России.
На излете зимы в Германии Шурочка забеременела, и к осени Леонид снял в Берлине просторную квартиру неподалеку от Грюнвальдского леса. Договорился с местными врачами. Никаких особых волнений беременность Шуре не доставляла. Даже в последние дни перед родами она не оставила своего твердого правила: не ложиться раньше, чем Леонид кончит работать. Задремывала прямо на кушетке в его кабинете, а стоило ему встать из-за стола, тут же открывала глаза, готовая слушать. Последнее, что он успел ей прочесть, была трагическая сцена из новой пьесы «Жизнь человека». Шура плакала навзрыд...
«Зер гут, зер гут», — ворковал врач-немец, осматривая появившегося на свет малыша и успокаивающе похлопывая Леонида по руке. Тот налил доктору коньяку, себе нарзану, который в семье называли «холодное шампанское». Еще перед свадьбой дал Шуре слово больше не брать в рот спиртного и свято его держал. Звякнули бокалами...
Проводив доктора, сел за письмо другу: «Младенец хороший... Заграничная, брат, работа, это тебе не то что где-нибудь в Чухломе или в Хамовниках... Как бы пошлину не заплатить при выезде». Счастье переполняло душу. А к вечеру следующего дня у Шуры появились первые признаки родильной горячки.
О, какими проклятиями осыпал он немецких врачей, как ругал себя за то, что не вернулся вовремя в Россию, под присмотр Елизаветы Михайловны Добровой, великолепной акушерки, принимавшей Вадима.
Шуры не стало во вторник двадцать восьмого ноября 1906 года — умерла, прожив чуть больше месяца после рождения Дани. Уходила тяжело, то проваливаясь в жар и бред, то снова приходя в сознание. Во время одного из последних просветлений позвала к себе Анастасию Николаевну, тихо сказала: «Если меня не станет, пусть Леонид женится побыстрее, ему нельзя одному». Свекровь зацыкала на нее, принялась креститься, но невестка только молча отвернулась к стене. А через четверть часа уже снова металась в жару...
Хоронить Шуру повезла в Россию ее мать, она же забрала с собой и крошечного Даню. Леонид остался улаживать дела: хозяин берлинской квартиры, узнав, что овдовевший жилец решил отказаться от нанятой площади, потребовал уплатить неустойку.
Помешивая ложечкой остатки остывшего чая, Леонид Николаевич присел на стул, потер слипавшиеся глаза:
— Послушай, Аня, чего же ты все-таки хочешь? Развестись? За этим дело не станет — сейчас благодаря господам большевикам такие дела быстро решаются.
Даже в слабом свете ночника было видно, как вздрогнула Анна, на полуслове оборвав лившиеся беспрерывным потоком упреки. У него и самого похолодело на сердце от вырвавшихся слов — да глупые слова-то. Бравада и только. Какое уж тут разводиться. Как две ездовые собаки, впряженные в одни нарты посреди ледяной пустыни, они не имеют права на распри и должны только тянуть и тянуть свой воз: куча детей на руках, беспомощная мать, жизни своей не мыслящая без обожаемого Ленуши, их несчастный умирающий дом. О, поклажи в их нартах хоть отбавляй! И рассчитывать им обоим, кроме как друг на друга, не на кого. И он это знает. И Анна...
— Ложись-ка спать, — устало проговорил Андреев и, подойдя к жене, осторожно, но твердо вынул у нее из рук тетрадь дневника.
И, не оборачиваясь, вышел. Проходя мимо полуоткрытой двери гостиной, где на диване спал сын, заглянул к нему, поправил соскользнувшее одеяло. Тяжело, с силой цепляясь за перила, поднялся на второй этаж...
После смерти Шуры он, взяв с собой сына и Анастасию Николаевну, уехал к Горькому на Капри. Что ни вечер пытался завести разговор по душам, попросить совета. Но у Алексея Максимовича, срочно готовившего к публикации роман «Мать», было слишком мало времени, а чудного виноградного вина на острове — слишком много... Да и вряд ли помогли бы ему тогда разговоры. Не помог ничем и запоздалый, суетливый, даже стыдный какой-то роман с Надеждой Антоновой. В отчаянном одиночестве своем он просил ее приехать, не понимая отчетливо зачем... Она выполнила просьбу. Как видно, тоже от отчаяния, глодавшего ее после недавнего расставания с мужем. Пытаясь повернуть вспять время, они в течение двух недель упорно, из ночи в ночь занимались любовью. По утрам оба конфузились, скрывая смущение, рассуждали о свадьбе. Он очнулся первым. Написал Наде, уже принявшейся в России подыскивать им летнюю дачу, что возврата к прошлому нет и лучше обоим осознать это, пока не поздно.
Все, что было потом, он помнил плохо. Кажется, клялся всем, что видит по ночам, да частенько и днем призрак Шурочки. Напившись, отправлялся в дальние походы по крутым горным тропам, рискуя свернуть шею. После очередного скандала, учиненного по пьяни, стало ясно: если так пойдет и дальше, его могут просто выдворить с острова. Ждать такого кульбита не стал — сам уехал.
Едва вернувшись в Россию, сразу же кинулся на Новодевичье, к Шуре. А после — в Финляндию, в то самое Ваммельсуу. Купил там кусок земли, начал строить дом. Да не просто дом — дворец... Такой, чтобы с высокой башни можно было разглядеть крышу когда-то приютившей их дачи. Может, бог даст, еще и свяжется заново в этом удивительном месте разорвавшаяся нить его жизни... Только бы уже поскорее. Сил терпеть пожиравшее его одиночество оставалось все меньше. Там, в Финляндии, он и встретил Анну...
Оставшись в спальне одна, Анна Ильинична еще долго неподвижно сидела в кресле. Досада на мужа, больше часа изливавшаяся в злых словах, вдруг иссякла, ушла без следа, оставив после себя только усталость и чувство тоскливой обреченности. Никуда, никуда им друг от друга не деться. Господи, как же она ошиблась, когда далекой весной 1908 года решилась на этот брак.
С Леонидом ее свел Корней Чуковский, давно знавший все Анино семейство и осведомленный о том, что она отлично печатает на машинке: Андреев тогда как раз подыскивал секретаря. Новому знакомому она представилась Матильдой, как представлялась всем знакомым тех лет. Имя было выбрано назло отцу, адвокату Илье Денисевичу. Человек до крайности взбалмошный, он после рождения Аниной младшей сестры заявил жене, что доколе не родит ему сына, всех дочерей он будет крестить именем Анна: «А там разбирайся со своими девчонками как знаешь». И подросшим сестрам, чтобы прекратить путаницу, ничего не оставалось, как выбрать себе имена самостоятельно. Старшая назвалась Матильдой, младшая Викторией, по-домашнему Толей.
Случайное знакомство Матильды с Андреевым оборвалось, едва начавшись. В свои двадцать пять уже прошедшая через скоропалительное замужество с неким присяжным поверенным Карницким и несколько тщательно скрываемых ото всех неудачных романов, она постаралась держаться от сердцееда-писателя подальше. В конце концов ей от него нужна была только работа, а не новые хлопоты.
Что до Леонида, то он некоторое время приударял за Толей, как, впрочем, и за дюжиной других замужних и незамужних дачниц, живших в то лето поблизости, но узнав, что у Виктории есть жених, больной туберкулезом ссыльный социал-демократ, к которому она собирается в Сибирь, благородно оставил ее в покое. Каково же было удивление Матильды, когда в ноябре она вдруг получила от своего случайного знакомого письмо на бланке журнала «Современный мир», содержавшее прямо-таки телеграфные формулировки: «Матильда Ильинична, хотите стать моей женою? Леонид Андреев. Это серьезно как смерть. Пока ни слова сестре».
Ничего кроме досадного недоумения она в тот миг не ощутила. От знакомых до нее смутно доходили слухи о запутанных сердечных делах Андреева. Говорили, что отправившись в Москву на заключительные репетиции своей пьесы «Жизнь человека», Леонид принялся отчаянно ухаживать за молоденькой студенткой школы МХТ Алисой Коонен. Вот и славно! Не хватало еще Матильде соперничать с какой-то сопливой статисткой. На письмо она не ответила.
Но следом за первым начали приходить и другие: болезненные, умолявшие не о любви даже — о жалости. Параллельно доходили и новые слухи об их авторе: о триумфальном успехе «Жизни человека», о сделанном Коонен предложении. Матильда терялась в догадках... И незаметно для себя самой все чаще раздумывала об Андрееве. Вернувшись в Петербург, он прислал телеграмму, напомнил ей об обещании стать его секретаршей, и нуждавшаяся в деньгах Матильда согласилась. А вскоре стала любовницей патрона.
С трудом согреваясь в холодной постели, Анна Ильинична не мигая смотрела в темноту. Любила ли она Леонида? Ни тогда, ни сейчас она не смогла бы однозначно ответить на этот вопрос даже самой себе. Соглашаясь на его предложение, уж точно меньше всего рассчитывала на легкую жизнь. За несколько месяцев знакомства тяжкий, мятежный характер будущего мужа успела постигнуть во всей красе. Но ведь удалось же прежней жене приручить его... Отчего бы и Матильде не попробовать? Богатство, слава, комфорт, которые мог дать ей этот человек, обещали с лихвою искупить затраченные усилия. Да разве ей самой нечего предложить Леониду? Разве он уже сейчас не восхищен тем, как ловко она печатает, как тонко может поддержать разговор, как хорошо знает историю искусств, музыку, иностранные языки?.. А ведь у нее есть и другие таланты, только проявлять их нужно тонко и осторожно. Так что это будет честная сделка. В том, что это сделка, она не сомневалась — слишком уж трудно было принять за любовь ту невероятную историю, в которую ее втянул этот странный человек.
В апреле 1908 года они повенчались в Крыму, недалеко от тех мест, где Леонид когда-то проводил медовый месяц с Шурой. Немного смущенная этим фактом, Анна тем не менее не задала ни единого вопроса. Так же без вопросов согласилась перед венчанием и еще на одну прихоть жениха: Леонид потребовал от невесты отказаться от имени Матильда и впредь называться только Анною: «Матильдой зовут каждую вторую проститутку в Питере». Бухнул как отрезал. Хотя и слегка покоробленная замечанием, она предпочла промолчать. А уже в конце мая Матильда Карницкая, превратившаяся в Анну Андрееву, хозяйкой вошла в новую виллу в финском Ваммельсуу. Как замок испанского гранда возвышался дом писателя на пустом песчаном косогоре: двухэтажный, в пятнадцать огромных комнат, с высоченными окнами, каминами, облицованными гранитом, резной мебелью красного дерева и толстыми суконными шторами. Какую яркую, блестящую жизнь готовились они здесь прожить...
Увы, все с самого начала пошло не так. Их дом, в который Леонид с такой помпой ввел свою новую жену, начал умирать, едва родившись. Уже в первый год потекли трубы, не грели великолепные печи, вонь от неправильно устроенных клозетов мешала дышать свежим ветром с залива.
И в их с Леонидом совместной жизни тоже что-то все время не ладилось. Они будто говорили на разных языках и, несмотря на все усилия, никак не могли создать свой собственный, общий для обоих. Страстность Анны вместо счастливой благодарности за наслаждение рождала в муже подозрения в ее извращенности, стремление серьезно заняться воспитанием забалованного бабушкой и бонной Вадима — обвинения в черствости...
О, как легко сегодня бросал Леонид ей, прочитавшей его дневник, упреки в бестактности, невоспитанности, начисто позабыв свои собственные «подвиги»: копание в ее вещах, чтение писем, не предназначенных для чужих глаз... Как злорадствовал, найдя почему-то так и не сожженную ею записку бывшего возлюбленного и окончательно убедившись в том, что зародившиеся в нем подозрения о бурном прошлом жены оказались справедливы. Тогда их брак спасло появление на свет общего ребенка. Анна чувствовала к сыну горячую благодарность, откровенно предпочитая Савву всем остальным своим детям, а уж детям Леонида тем более. И все же тонкие трещинки-кракелюры продолжали расползаться по их блестящей жизни предательской паутиной...
Несмотря на все усилия, она, опытная музыкантша, никак не могла взять верный тон и влиться в тот оркестр, которым дирижировал Андреев. Анастасия Николаевна, обожавшая сына, смотрела на Анну косо. Вадим, по просьбе отца послушно называвший ее мамой, при каждом обращенном к нему слове настораживался как зверек. Друзья дома держались с ней корректно, но суховато.
Постепенно Анна оставила тщетные попытки стать в этом доме своей. Где хитростью, где напором, а где упрямством просто отвоевала свой плацдарм и воцарилась там, прекратив дальнейшие попытки наступления, но крепко держа в руках захваченную территорию. Не сразу, но успокоился и Леонид, перестал попрекать истинными и мнимыми любовниками, примирился с холодностью жены к своим родным. Как два хищника, они очертили каждый свою территорию охоты. Впрочем, обязанности секретаря, принятые еще до замужества, Анна выполняла безукоризненно. Когда на Леонида находило вдохновение, могла сидеть за машинкой восемь часов кряду. Только летали по клавишам неутомимые пальцы, только позвякивала ездящая взад и вперед каретка... Леонид как-то сказал, что она сама как машинка: будто не слышит того, что печатает. Она в недоумении пожала плечами. Непонятно, хвалил он ее или упрекал. Плакать над книгами мужа ей и в самом деле в голову не приходило, зато страницы выходили чистые, почти без помарок.
Машинально утерев выступившие на глазах слезы, Анна прислушалась к мерным шагам, раздававшимся сверху из кабинета. Значит, не спит. Грезит, наверное, об этой кокетке Евгении Давыдовой. Ну и шут с ним... Анна Ильинична устало усмехнулась. Тоже мне нимфа, престарелая балерина средней руки, строящая из себя Айседору Дункан. Организовала какую-то полубалетную, полутеатральную студию, в которую от безделья повадились ходить местные дачники-эмигранты, запертые теперь на своих виллах, как в клетках, двенадцать месяцев в году. Эта студия для Давыдовой только благовидный предлог, чтобы вместо своего пожилого мужа, стоящего на пороге разорения, подыскать нового жениха, около которого она могла бы и дальше крутить свои шашни, не слишком заботясь о хлебе насущном. Маловероятно, что эта практичная дама захочет связать себя с немолодым нищим писателем, мрачный нрав которого давным-давно известен всей колонии русских эмигрантов. Так что беспокоиться Анне не о чем. Ее показная ревность просто повод, чтобы наконец-то выпустить наружу накопившееся против Леонида раздражение. За непрактичность, толкнувшую его в зените славы вложить кучу денег в этот несуразный дом, вместо того чтобы купить уютное гнездышко где-нибудь в Ницце. За глупое стремление покровительствовать всем родным, из-за которого не нанял опытного архитектора, а доверил стройку зятю, вчерашнему студенту. За то, что он, когда-то приближенный к социал-демократам, запретил ей и думать о том, чтобы пустить в ход старые связи, и начисто отринул дружбу с большевиками. За упрямство, с которым и сегодня отвергает все предложения о сотрудничестве, которые шлет ему Максим Горький, через посредников предлагающий за продажу прав на произведения Андреева хорошие деньги. А Леонид, вместо того чтобы взять их, предпочел посадить всю семью на болтанку из овсяной муки и лепешки с лебедой, которыми они питались весь прошлый год в своем окончательно развалившемся и насквозь промерзающем доме. Да и их сегодняшнее более или менее сытое существование на чужой даче всего лишь отсрочка перед надвигающейся катастрофой. Что будет, когда кончатся деньги за заложенную землю и дом? Дети не учатся уже вторую зиму, ходят в обносках друг друга, скоро им и вовсе нечего будет надеть. А Леонид все строит какие-то несбыточные планы да крутит свои платонические романы с местными кокетками.
Побежавшие было по натоптанной дороге мысли вдруг закрутились стремительным вихрем и провалились в темноту... Спасительный сон окутал наконец и Анну Ильиничну, и весь дом Андреевых, примирив его обитателей на несколько часов, оставшихся до рассвета. Уснул и Леонид Николаевич. Злосчастный дневник, в сердцах брошенный хозяином на письменный стол, лежал трепеща под открытой форточкой взъерошенными страницами...
Целую неделю после той ночи Андреев не прикасался к дневнику — было противно. Но постепенно привычка, родившаяся еще в далекие времена первой любви, все же взяла верх. Впрочем, ни об одной из своих женщин, кроме жены, он больше в нем не написал. Последние страницы посвящены рассказу о том, как Ваммельсуу бомбили советские аэропланы. Анна была до смерти напугана, он старался ее успокоить. Спустя шесть дней после той бомбардировки Леонида Андреева не стало. Он умер от сердечного приступа двенадцатого сентября 1919 года на руках у жены.
Подпишись на наш канал в Telegram