В один из дней 1901 года в кабинет товарища председателя Императорского исторического музея явился с докладом секретарь: «К вам дама, Иван Егорович, предлагает картину для продажи». Забелин, увлеченный разговором с импозантным Сергеем Павловичем Дягилевым, только отмахнулся: «Опять мазня какого-нибудь родственника... Скажите, я не принимаю».
— А мне почему-то кажется, сегодня вас ждет нечто интересное, — заметил Дягилев, — мой дорогой неисправимый скептик.
— Что ж, мой дорогой оптимист, — в тон ему отвечал хозяин кабинета, — если вы правы, ставлю бутылку токайского, если же я — ставите вы.
— Идет! Давайте вашу даму.
Развалившись в креслах, Дягилев вставил в глаз монокль.
Вошла женщина лет пятидесяти, одетая небогато, но опрятно. Суть дела госпожи Сушковой, так она отрекомендовалась, состояла в следующем: по наследству ей достался портрет прабабки, помещицы Пензенской губернии Струйской, и она, находясь в стесненных обстоятельствах, хочет продать его. Струйская? Эта фамилия ни о чем не говорила Забелину. Ну вот, как знал, какая-то ерунда столетней давности. Он незаметно подмигнул своему гостю, мол, готовь, брат, токайское, но тут дама достала из ридикюля свежий номер «Невы». В газете сообщалось о выставке «Русская портретная живопись за 150 лет», которую готовит господин Врангель. В частности, он собирается представить публике забытого на целое столетие художника Рокотова.
При виде заметки Дягилев молча заскрипел зубами — это был камень в его огород. Ведь он и сам запланировал грандиозную выставку старинных русских портретов. Вот уже несколько лет ездил по музеям, посещал самые отдаленные дворянские усадьбы в поисках редких полотен. И вот этот дилетант и выскочка Врангель, не понимающий в живописи ровным счетом ничего, просто-напросто украл его идею! Ну да ничего, Дягилев еще возьмет свое.
Рокотов писал не только министров и вельмож, но и саму Екатерину II — причем государыня лично позировала Федору Степановичу во дворце в Петергофе. Другим художникам дозволялось лишь несколько раз взглянуть на нее во время прогулки или приема, и позже им присылались наряды и драгоценности, в которых надлежало изобразить императрицу. Иногда для пользы дела в ее парадные платья обряжали наперсницу царицы-матушки Марью Перекусихину и ставили позировать. Ну а уж угодить царственной заказчице было почти невозможно. И все же Рокотову это удалось, именно его портреты нравились Екатерине больше других. Рокотов писал и фаворита ее величества Орлова, ему было даже дозволено исполнить портрет мальчика, само существование которого тщательно скрывалось. Это был сын Екатерины и графа Орлова — маленький князь Бобринский.
Показав газету, дама заметила, что ее предложение непременно вызовет интерес господина директора, ведь портрет принадлежит кисти Рокотова. Еще и мошенница!.. Забелин приподнялся с кресла, чтобы пристыдить и прогнать нахалку, но сбоку донеслось тихое предупредительное покашливание.
— Если вы не против, нам бы хотелось ознакомиться с полотном.
Директор метнул на Дягилева яростный взгляд: что за глупая трата времени!.. Дама согласилась показать нынче же и, оставив адрес, уехала. Забелин, скрепя сердце, обещал прибыть следом.
— Мой дорогой, это же немилосердно! — простонал он, едва дверь за посетительницей закрылась. — Ехать для того, чтобы смотреть глупую фальшивку! По-моему, шутка затянулась! Кому, как не вам, знать, что нет больше неизвестных портретов Рокотова!
— А по-моему, стоит доиграть до конца. Я всегда так поступаю и выигрываю, — Дягилев уже надевал свой цилиндр. — Жажду составить вам компанию.
— Конечно, у вас дьявольское чутье, но тут, поверьте, оно вас подводит! Да и на дворе почти ночь!
...Из глубины полотна сквозь смутную золотистую дымку смотрели ее глаза — как два темных тумана. Печаль, гордость, нежность — чего только не читалось в них! Поздним визитерам даже не нужно было переворачивать холст в потрескавшейся старинной раме, чтобы прочесть подпись, — все и так ясно. Движимый каким-то странным чувством, Дягилев попросил принести еще свечей. В их неровном колышащемся пламени они смотрели на полотно, потеряв счет времени. «Русская Джоконда», «самая красивая женщина XVIII столетия» — вскоре фотографиями картины запестрели все газеты, репродукции продавались тысячами.
... Летом 1785 года в Москве во дворе каменного дома на углу Старой Басманной и Токмакова переулка царила суматоха — въезжали новые хозяева. Местные любопытные кумушки уже все знали и растрезвонили на весь приход церкви Никиты Мученика: по соседству селится Федор Рокотов, академик, который «царицу малюет». Сам бобыль и немолод, с ним — двое племянников, он им заместо отца, также с ними пятеро учеников и четверо слуг. Обзаведение справное — не счесть подвод с дорогой мебелью, коврами — видно, при деньгах художник.
Поздним вечером, когда суматоха улеглась и дом уснул, Федор Степанович все бродил по своей комнате, спотыкаясь о кое-как расставленные вещи. Где же саквояж? Эх, не те стали глаза... Ну вот и он обзавелся своим домом, а то сколько уже лет в Москве и все на чужих квартирах. Сам бы и наемным жильем обошелся, но племянники уже женихами глядят — им нужен свой угол, да и учеников прибыло — все же модный художник... Федор Степанович усмехнулся. Много ли скопишь, когда берешь за портрет по пятидесяти рублей? Никто не знал, что вовек не видать бы ему дома на Басманной, если бы не умер несколькими годами ранее сказочно богатый князь Петр Иванович Репнин, екатерининский вельможа. Прямых потомков князь не оставил, все огромное состояние перешло к дальней ветви. Вскоре к Федору Рокотову затемно, чтобы никто не проведал, пожаловал репнинский поверенный и передал увесистый мешочек с золотом.
Федор Степанович подошел к окну, вгляделся в августовскую ночь. Лицо его снова исказила невеселая усмешка. У Репниных было принято заботиться о своих потомках, были ли они законными или побочными. Федор Степанович слышал о знаменитом Адаме Чарторыйском — внебрачном сыне фельдмаршала Николая Васильевича Репнина. Да и стихотворец Пнин тоже, говорят, из того же колена — тайный сын не то фельдмаршала, не то как и он — Петра Ивановича. Выходит, братья по отцу... Да где же саквояж? Вот же, слава богу!
Он щелкнул замком. Все, что нужно и всего дороже, помещалось здесь. В потертой папке находился лист бумаги с карандашным рисунком на скорую руку. Она...
Федор Степанович помнил, как в такую же августовскую ночь стоял перед ее готовым портретом. Завтра он будет отправлен в Рузаевку, к ней в имение. Рокотов долгое время изобретал разные предлоги, отговариваясь тем, что хотел бы что-то переделать, но на самом деле просто не мог расстаться с этой работой. Тем более что Сашеньку Струйскую скорее всего никогда больше не увидит, да так и лучше. Боялся ли он себя или того, что оба не смогут сладить с собой? «Чувства наши сильнее мыслей наших», — говаривал язвительный стихотворец Сумароков. А что делать, если и чувства и мысли — все там, с ней рядом?.. Зная, что портрет вот-вот заберут, он сделал наскоро карандашом этот список. Призвал одного из племянников, вынул листок и наказал: когда умрет, чтоб положил в гроб. Тот обещал. Рокотов был уверен, что выполнит, — с младых ногтей растил обоих, вывел в люди, даже перед самой императрицей за них ходатайствовал, оба папенькой кличут. Ну что ж, раз Бог тебя одарил, так грешно и людям добром не воздать.
Судьба благоволила Федору Степановичу. А ведь могло быть иначе: сколько таких полубарчуков неприкаянными по свету маются — ни богу свечка ни черту кочерга. Родитель иногда и на учение пошлет, и в лучшие одежды обрядит, а суть одна — вольноотпущенный. А то и вовсе в крепость попадешь — всякое бывает, к примеру, умри вдруг отец-барин. И образование есть, и разумение, а выше головы байстрюку не прыгнуть.
Но Федору повезло: князь Репнин как узнал, что дворовая в подмосковном имении Воронцово ждет ребенка, тут же дал ей вольную. Тем более что законными детьми бог обидел — так и не дождался Петр Иванович наследника. Мальчик увидел свет свободным. Да вот беда — сразу после отдали мать замуж, опять за крепостного по фамилии Рокотов. А по закону, значит, мать снова в неволю вернулась. Родился у матери потом сын Никита — но тот уж был крепостным до самой смерти. Брат умер нестарым, осталось у него двое сирот. За них и хлопотал академик Рокотов, чтобы дать племянникам вольную.
Конечно, все в Воронцово знали, чей Федя сын, но вслух об этом никогда не говорили. Петр Иванович был барин рачительный и к люду своему милостивый. Однажды даже крестьяне двух его деревень, узнав, что Репнин хочет продать их Долгоруким, взбунтовались и остались в воле Петра Ивановича. Мать Федя помнил большеглазой, всегда испуганно-тихой. Петр Иванович ее больше к себе наверх не требовал. Отчим, Степан Рокотов, репнинский кузнец, приемыша тихо ненавидел, но тронуть боялся — барин частенько звал сына в дом, справлялся об учебе. Кузнец вымещал злость на жене, знал — не пожалуется. Повзрослев, Федя вспоминал, как вдруг появлялись у матери синяки и шишки, как слышал ее плач украдкой по ночам.
Науки давались Феде легко, особенно нравилось рисовать. Часто, когда у Репнина собирались друзья, мальчика звали в гостиную — отец хотел, чтобы тот учился вести себя «промеж господ», эти уроки очень пригодились академику Рокотову впоследствии.
Как-то вечером за игрой в карты и винами хозяин сидел в Воронцово вместе со старинным приятелем. Тот подцепил с ковра Федины листочки, спросил, им ли это намалевано. Федор испугался, но твердо ответил, что все листочки — его.
— А мальчишка-то твой с талантом, — заметил гость, — найми ему сведущего рисовальщика для учения и поглядишь, что из него выйдет.
Приятелем этим был фаворит императрицы Елизаветы Петровны, в недалеком будущем всесильный Иван Шувалов, основатель Московского университета и Академии художеств. Но отец по-другому видел Федино будущее:
— Служить пойдет.
Да, нужно поблагодарить судьбу. Хоть и выпало полусиротское детство, но ведь могло и того хуже быть. Когда Феде сравнялось тринадцать, отец вызвал его к себе и объявил: он отправляется в Петербург, в Сухопутный шляхетный корпус, чтобы в течение семи лет обучаться наукам, после чего будет выпущен в военную службу. «Получишь чин — делай что хочешь, — Репнин взял сына за подбородок, строго заглянул в глаза, — да примечай кругом. В Шляхетный дворянских недорослей отправляют, заводи знакомства, не сиди бирюком — оно пригодится».
Тянулись дни — серые, похожие друг на друга, как ряд одинаково застеленных кроватей в казенном дортуаре. Позже Федя понял, что отец знал, о чем говорил: сначала в Шляхетном, а затем выйдя на военную службу, он и впрямь завел много полезных знакомств.
Среди новых приятелей оказался Николай Струйский, недолго прослуживший в Преображенском полку. Был он из пензенских дворян, чудаковатый поклонник Сумарокова, стремившийся прослыть поэтом. Вот только музы его совсем не жаловали. Несуразные вирши сыпались из бедолаги без удержу, и среди однополчан он был вечным предметом насмешек. Федору приходилось брать под свою защиту незадачливого рифмоплета.
Кто бы знал тогда, чем кончится это знакомство!
— Федор! Ба! Ты ли это? Наслышан, наслышан!
— Николашка! Давно ли тут?! Ничуть не изменился! Все складываешь вирши? — двое приятелей столкнулись на парадной лестнице Аглицкого клуба в Москве.
Выяснилось, что на Николая снизошло богатство. В семидесятые годы Россию поразили две напасти — чумная эпидемия и пугачевский бунт. Множество родичей Струйского унесла смертельная болезнь, кого-то вогнал в гроб «мужицкий царь». Николай Еремеевич сделался вдруг наследником богатых имений и больших капиталов. В двадцать два года он вышел в отставку — к чему теперь служба, когда его московские, пензенские и сибирские имения дают денег намного больше, чем он может потратить?
— А я женился совсем недавно. По второму разу. Первая супруга родами скончалась — и сама умерла, и девочек-близняшек с собой утянула... Сашенькая моя — ангел небесный, почтивший прикосновением своей ножки грешную нашу стезю.
— Ну вот, опять вирши! — засмеялся Федор Степанович, — все тот же!
— Ты ее еще увидишь, мою Сапфиру!
— Сапфиру? Отчего Сапфиру?
— Вот глаза ее увидишь — тотчас поймешь почему. А ты, брат, слышал я, в гору пошел. Во дворец запросто хаживаешь.
Так и было — дослужившись до капитана, как того и хотел отец, Федор по одному только слову Шувалова в тот же день был принят на учение в Академию художеств, что на Васильевском острове. Скоро стал моден, произведен в академики, первые красавицы Москвы и Петербурга мечтали позировать ему. Дошло до того, что Рокотов не успевал выполнять заказы — за него их дописывали ученики. Делалось так: Федор наскоро «малевал» лицо, а все прочее доставалось студиозусам. Иногда в мастерской накапливалось до нескольких десятков холстов с одними только лицами и наскоро обозначенной прической — точно плавающими в воздухе. И вот он решил обосноваться в Москве вольным художником. С его именем теперь до конца жизни работы хватит. К черту тугой ворот академического мундира и близость ко двору, где любой приказ явиться может означать и царскую ласку, и монаршую немилость.
— Что же, женат ты?
— Не пришлось пока. Не нашел еще своей Сапфиры! — засмеялся художник.
— Ну, Сашенька это дело быстро поправит! Она у меня мастерица свадьбы устраивать, уже всех знакомых девиц переженила. Вот погоди, увидишь ее!
— Ну, брат, дай тебя расцелую да поздравлю! Пойдем выпьем, как в старое время!
Сашеньку Струйскую, ах нет, Александру Петровну, в девичестве Озерову, он увидел через несколько дней. Все это время Струйский засыпал Федора просьбами сделать копии его портретов императрицы. Николай Еремеевич только что не молился на Екатерину. А еще мечтал о портретах своем и красавицы жены — вот если бы Федор нашел время и смог «намалевать» их! В Рузаевке полным ходом строился новый четырехэтажный дом — истинный дворец. Говорили, что делался он по проекту Растрелли, имел огромный мраморный бальный зал в три света и картинную галерею. Только за железо, израсходованное на кровлю, Струйский отдал целую деревню в триста душ крестьян. В свою девятнадцатилетнюю жену-смолянку был он влюблен без памяти, писал ей стихи, на свадьбу подарил огромный храм Святой Троицы. В доме висел портрет прежней жены Олимпиады Балбековой, и чтобы не возбуждать ревности Сашеньки, Струйский распорядился переделать его. Крепостной живописец превратил женщину в... молодого человека в треуголке! Правда, Саша все равно узнала, но лишь посмеялась.
Рокотов отказывал приятелю, говорил, что уж очень много работы. Но однажды вечером обнаружил прямо возле своего дома друга-рифмоплета вместе с Сапфирой. Рядом храпели сытые рузаевские рысаки, запряженные в новенькую карету. «А я вот думаю, дай посмотрю, где наш служитель муз живет», — обнимая художника, приговаривал Струйский.
Взглянув на Сапфиру, Рокотов сразу понял, что напишет ее. Александра Петровна вовсе не была красавицей. Но в чуть раскосых глазах, в том, как она улыбалась, было что-то, чего нельзя забыть. Смутная улыбка, миг вечности — он должен ее написать!
Струйский себя не помнил от радости — в Рузаевке будет портрет жены кисти самого Рокотова!
А потом...
— Куда надобно смотреть? — и простодушие девическое, да и пухлость губ и щек еще детские... эта приветливая нерешительность... нет, нужно думать о работе...
— Куда вам будет угодно.
— Тогда можно ли на вас?
— Как хотите, Александра Петровна, — он старался, чтобы голос не выдал волнения.
Привезя жену в мастерскую, Струйский обычно отбывал, и Рокотов оставался наедине со своей моделью.
Для портрета он пересмотрел весь привезенный Сашенькой из Рузаевки гардероб и выбрал белое муслиновое платье, расшитое жемчугом, и бледно-желтый шарф. Она безропотно облачилась в выбранный наряд — не сравнить с петербургскими красавицами: сколько же Федор перевидал их, «это не надену, то полнит, а се не так румянец оттеняет». Сам, трепеща, выпростал из высокой прически длинный локон, чуть потряс его, чтобы распустился, припудрил волосы.
Писал и думал, откуда эта смутная улыбка-полуплач и мудрость не по возрасту в глазах? Она должна быть счастлива: сказочно богата, муж обожает ее, но... нет, не видать ей счастья. Или ему только хочется думать так?
— Кто это?
Художник так ушел в свои мысли, что не сразу услышал вопрос. Сашенька смотрела на портрет сухощавой женщины с надменным лицом, в чепце.
— Княжна Агриппина Куракина. Дама властная и решительная. Ее страсть к свободе была столь велика, что она до сих пор так и не связала себя узами брака, оставаясь с матерью.
Сашенька удивленно заморгала: вот какое своевольство! Когда родители объявили, что нашли ей мужа, она не перечила, пошла за него. Да и отчего ж не пойти — послужил, знатен, богат беспримерно и видно, что влюблен...
— А кто эта и почему в трауре? — Сашенька указала на другой портрет.
— Марья Воронцова-Волынская, особа романтической судьбы. Когда ее отца казнили, ей только исполнилось пятнадцать. Девушку постригли силком в монахини и отправили в отдаленный сибирский монастырь. Два года она провела там, пока царица Елизавета, взойдя на трон, не возвратила ей богатство и доброе имя. Теперь носит траур по отцу и сохранила в манере держаться что-то монашеское. Вышла замуж за графа Воронцова, а отцу поставила памятник в Петербурге.
Сашенька, потрясенная, молчала. Бывают же на свете такие женщины! Вот она, видно, от природы робка, наверное, так и зачахла бы в монастыре, пав духом... Мужу слова поперек сказать не смеет. Дом-дворец, а она-то за всю жизнь свою только и была что в Санкт-Петербурге у родни да в Москве, а теперь вот в Рузаевке, в ней, должно быть, проведет свой век... И кличут ее уже Александрой Петровною, а не чувствует она себя рузаевской хозяйкой. Точно что-то потерялось, когда она переступила порог усадьбы Струйского. Что ж то было? Сашенька не знала, но чувствовала, что вот-вот найдет. И впрямь художник этот человек удивительный: смотрит — будто насквозь видит, даже жутко делается. И собой пригож: статен, рус волосом, тих говором, прост — и не сказать, что из столицы пожаловал.
— А это Евдокия Юсупова, — предвосхищая следующий вопрос, указал художник на портрет молодой девушки в зеленом бархате, утонченной, с чуть самодовольной улыбкой на алых устах, так улыбаются уверенные в своей красоте. — Обвенчана с курляндским герцогом Петром Бироном. Брак этот был устроен императрицей Екатериной II для укрепления связи между Россией и Курляндией. По слухам, характер у герцога совершенно дикий, и она еще много потерпит от него. Красотой же своей и твердым характером уже снискала немало сторонников среди дворянства Курляндии.
Сашенька всплеснула руками:
— В басурманскую страну уехать!..
Художник невольно улыбнулся:
— Вы еще очень молоды, Александра Петровна. Жизнь — долгая дорога, чего только в ней не случается. Дай бог, чтобы вас миновали невзгоды. Но я почему-то верю, что вас ждет счастливая судьба.
Он смотрел на нее взволнованно, в упор. Сашеньку бросило в жар, и мурашки побежали по спине.
— Только оставайтесь такою... нет, я не про личико говорю, время всех переменит, и вас и меня, грешного. Есть в вас какое-то горение, смутное пламя, потому-то вы так и улыбаетесь. Оставайтесь такою, иначе я и из гроба почувствую, ежели это пламя, этот огонек погаснет, и как мне будет тогда больно и тяжко, Сашенька!
— Не надо так говорить, — Сашенька чувствовала, как горят щеки и отчего-то наворачиваются на глаза слезы. Подхватила шубку и выбежала. Рокотов тяжело рухнул в кресла. Что он натворил!
А потом была та ночь, когда он сидел перед портретом, думая, что наутро с ним придется расстаться, боясь, не сказал ли слишком много того, чего другим знать не должно... Вряд ли они с Сашенькой увидятся еще, да так и лучше пожалуй!
Некоторое время спустя Струйский прислал письмо. Он так и не сумел понять, понравился ли портрет его Сапфире — взглянув на него, она лишь молча повернулась, ушла к себе и к ужину не спустилась.
Потом Сашенька ходила в гостиную, смотрела на свой портрет, переводила взгляд на мужнин — вскоре Рокотов написал и Николая Еремеевича, шла к себе и тихо плакала. Неужели те несколько часов, что провела она в мастерской художника, так и останутся самыми счастливыми?
...Как хорошо жилось когда-то в Москве в медовый месяц! Николай давал балы, покупал молодой жене все, на что та указывала пальчиком, одевал по моде. Сашенька и раньше слышала от соседей жениха, что Николай «несколько чудак», но с первого дня ее пребывания в Рузаевке чудачеств все прибывало. Ее поражало количество картин. Они висели повсюду, безо всякого просвета — в доме не осталось ни единой свободной стены. Картины скупались бессистемно и жадно. Муж с утра облачался в парчовый камзол поверх фрака, подпоясывался розовым кушаком, на голову повязывал длинную прусскую косу. В новом доме имелась высокая башня — ее Николай именовал Парнасом и туда никому, даже жене, не разрешалось входить. На Парнасе царил ужасный кавардак, во многом объяснявшийся тем, что Струйский запрещал там даже вытирать пыль. Здесь хозяин Рузаевки предавался пиитству. Правда, стихов его никто не печатал — отказывались. И тогда Николай завел собственную типографию. Выписал из Германии станки, оттуда же — лучших печатников и граверов. Печатались только вирши рузаевского хозяина. Каждый новый том с гравюрами, виньетками, на атласной бумаге тотчас отправлялся в Санкт-Петербург императрице: та любила похвалиться этими книгами перед иностранцами — поглядите, мол, что в глубинке российской печатают. Самому пииту даже как-то прислала алмазный перстень.
Кроме рифмоплетства мужа ничто не занимало, так что Сашеньке пришлось сразу взять на себя заботу о раскинувшемся на тридцать верст имении, ночами просиживать над гроссбухом — днем мог явиться с Парнаса муж с очередной пиесой и усадить ее на несколько часов слушать — коротких сочинений ее благоверный, увы, не писал. Сашенька стихи полюбила еще в Смольном и теперь с трудом сдерживала смех, когда муж с завыванием и биением себя в грудь декламировал творения своей лиры.
О, если бы это были все его чудачества! Сашенька высоко подняла свечу, разглядывая портрет мужа. Как многое сумел увидеть Рокотов! Лицо гордое, порочное, глаза горячечные. Сашенька боялась: вдруг это перейдет к их детям?
Когда Струйский возвращался из своих инспекций по деревням, жене запрещалось не только встречать его, а даже выходить из дому. Но шила в мешке не утаишь, скоро Сашенька прознала жуткую правду. Оказалось, муж предавался странному занятию. Он устраивал в деревнях бесконечные судебные разбирательства, придумывая виновных и проступки, произносил страстные речи за всех участников судилища и торжественно выносил приговоры. Наказания, впрочем, были самыми настоящими, для этих целей в Рузаевке выстроили тюрьму, где применяли пытки, дабы установить истину. И в дни, когда музы почему-то забывали о нем и не являлись, хозяин поместья шел в свою тюрьму. По историческим книгам он изучил орудия средневековых пыток и велел в точности воссоздать их. Иногда Струйский распоряжался устроить «тир» — крепостных заставляли бегать на ограниченном пространстве, а он из пистолетов и ружей стрелял по несчастным. Сашенька пришла от этого в ужас: она и собаку не могла ударить, а тут — люди. Конечно, с «людишками» строго обходились и у ее отца, но таких зверств молодая жена и представить себе не могла!
...Как-то среди ночи «блажной барин», как за глаза величали Струйского рузаевские крестьяне, явился в спальню жены и, рыдая, сообщил, что проиграл ее, свою Сапфиру, в карты соседу Казанцеву и ей немедленно надлежит ехать к нему!
«Николаша, окстись, я ведь жена тебе, нашим детям мать! Не собака, не лошадь!» — ужаснулась Саша.
Выяснилось, что играли по-крупному, Струйский поставил царицын алмазный перстень, а когда проиграл, пожалел — монарший подарок все-таки — и предложил взамен жену. Сашенька, дрожа, натягивала на себя платье, муж сидел в креслах, закрыв лицо руками. Что ж, раз так, не станет она унижаться. Накинув салоп, Сашенька с гордо поднятой головой вышла из комнаты и хлопнула дверью.
В дороге молчали, Сашенька изредка бросала взгляды на Казанцева, стараясь ничем не выказать своего страха. Отъехали три версты, он крикнул остановить дрожки да как ей в ноги кинется: «Простите великодушно, Александра Петровна! Не ведаю, какой бес попутал!»
Оказалось, сосед за шутку принял предложение Струйского сменять проигранный заклад на жену, да «блажной барин» все принял всерьез. Шутка-то уж больно далеко зашла.
«Простите, Александра Петровна! Назад в целости доставлю, ни волосок не упадет... Простите великодушно! Умом повредился муж ваш, прости господи, таких по скорбным домам держат. Да таким, говорят, бог счастье дает. Ему вот вас дал...»
После этого случая Сашенька заболела. Похудела, с лица спала. «Рокотов, он все в ней увидел, все понял. Хоть бы разок поцеловать его в очи зоркие, но о том и подумать страшно! Ах, и почему она не так смела, как те женщины на портретах!»
Потому и плакала Сашенька, увидав свой законченный портрет. Он ведь пожалел ее! Сашеньке казалось, что она все больше погружается в зыбучую трясину, а на картине жила прежняя Сашенька — вся свет и радость жизни. Со временем ей стало казаться, что каким-то образом запечатленный на холсте лик вобрал всю радость ее жизни, оставив ей только тьму и печаль... Рузаевка стала ее тюрьмой.
Однажды летом муж ворвался в гостиную со своего Парнаса с радостным криком, держа в руке только что распечатанное письмо: «Рокотов едет!»
Приезда художника Сашенька ожидала с восторгом и ужасом: что-то будет? Рокотов ехал в Рузаевку обсудить будущие заказы и вез Струйскому свою очередную работу — копию с поясного портрета императрицы, более всех ею любимого, которую тот так жаждал иметь. Николай Еремеевич заказал для картины роскошную золоченую раму, крепившуюся в специальной подставке. На раме вырезаны были рузаевские ели и заглавная страница собственноручной эпистолы, которую в очередной раз нашептали музы хозяину поместья.
После ужина, на котором Сашенька не смела поднять глаз на гостя, Струйский уселся играть с художником в карты. Собиралась гроза, парило, Сашеньке стало трудно дышать. Не их ли затаенные чувства вызвали такую стихию? Рокотов не терпел карточных игр, но решил потрафить хозяину.
— А что ж Александра Петровна нас своим обществом не жалует?
— У Сашеньки мигрень — еще утром жаловалась, сейчас даже пуще разыгралась, сказала, что в постель отправится. Погода давит...
Окна поминутно озарялись вспышками молний. ...С самого детства Сашенька боялась грозы. И сейчас, пробираясь по галерее со свечой в руках к комнате гостя, она обмирала от страха при каждом раскате грома. На мгновение замедлила шаг — не поздно еще повернуть. Повернуть — куда? В эту беспросветную тьму? Неужели ей не отпущено и часочка счастья? Что же делать? Голые ноги озябли, свеча почти догорела, горячий воск капал на пальцы... «Пусть узнает, что я здесь, пусть догадается, прочтет, как тогда, мои мысли...» Дверь растворилась, она вся сжалась в комочек.
— Александра Петровна?! Сашенька! — он целует ее замерзшие руки.
Вот она уже в кресле, тепло укутанная. Точно рушится что-то, плотина прорывается: она начинает сквозь слезы рассказывать про замужество, Рузаевку — про все...
— Этот огонек, про который вы сказали, я чувствую, еще совсем немного — и он пропадет, — она закрыла руками лицо.
— Сашенька, — прошептал взволнованно Рокотов, — вы должны, я прошу вас уйти. Николай — мой друг... Вы меня завтра ненавидеть будете!
Ее плечи поникли. Больше говорить не о чем. На следующий день художник, сославшись на неотложное дело, покинул Рузаевку. Александра Петровна так и не вышла — Струйский объяснил, что после грозовых ночей супруга обычно чувствует себя совсем больною...
Александра Петровна распорядилась перенести свой портрет из гостиной подальше на галерею. Ей стало казаться, что она смотрит на чужое лицо — той Сашеньки больше нет. Этот образ все дальше уходил от ее реальной жизни, как уходят мечты юности. Она погрузнела, увязнув в веренице дней, похожих один на другой.
А Николай Еремеевич как был чудаком, так чудаком и умер. Узнав о смерти императрицы, он вбежал в гостиную, где висел рокотовский портрет Екатерины, и упал к ее ногам в горячке. Через месяц, на сорок восьмом году жизни, Струйский умер.
В 1808 году оставил этот мир и Федор Рокотов. Он так и прожил бобылем. К концу жизни зрение у художника вконец ослабело, слава сошла на нет. Свой особняк на Старой Басманной он продал, обосновавшись в скромном домике на тихой Воронцовской улице, где ютились мелкие торговцы.
В последний год остались для него лишь звуки. Зато улавливал даже мельчайшие шорохи. По ночам доносились до него, словно из-под воды, слова. Тихие, робкие:
— Куда надобно смотреть?
— Куда вам будет угодно.
— Тогда можно ли на вас?..
... — Тогда можно ли на вас?
Юная Екатерина Ивановна Бибикова удивленно подняла голову от палитры:
— Конечно, если вам так лучше.
В устах другого, пожалуй, это прозвучало бы слишком вольно, но не в устах ее «натурщика» поэта Александра Полежаева. Лето 1834 года выдалось ясным, дни стояли чудные. А здесь, в подмосковном Ильинском, в усадьбе Бибиковых — и того прелестнее. Про Полежаева слышала она, что циник, желчен и резок, и сперва опасалась его, да напрасно. А потом и вовсе увлеклась, хотя и не слыла особой легкомысленной. Да и как было не увлечься! Выпускник Московского университета, получивший дворянство, он в одночасье лишился всего. По личному распоряжению императора Николая его отдали в унтер-офицеры — кто-то написал донос, что «непотребная» поэма «Сашка», ходящая у всех по рукам, писана Александром Полежаевым. Из полка он вскоре бежал, его поймали, вернули и лишили дворянства, разжаловали в солдаты. Он год сидел за неповиновение в кандалах в подземном каземате, заболел чахоткой. Потом воевал на Кавказе. Отличился, снова был произведен в офицеры. И писал, писал дивные свои стихи... В 1834 году под Зарайском, где стоял его полк, судьба свела Полежаева с отставным жандармским полковником Иваном Петровичем Бибиковым, отцом шестнадцатилетней Катеньки и поклонником его лиры. Тот, пользуясь старыми связями, выхлопотал страдальцу двухнедельный отпуск, который предложил провести на его даче в Ильинском.
Катенька постаралась отыскать утерянную нить разговора:
— Так что же, они больше так и не видались? А что же ваша бабушка Александра Петровна?
— Бабушка здравствует до сих пор, крепкая старушка. Ей уже за восемьдесят. Чуть не сорок лет вдовеет. К крестьянам своим милостива, хоть и строга. Бракам детей своих по любви никогда не препятствовала. Крепостных тоже силком не женила. А видеться... нет, больше они не виделись. Разве что... побывала в один из приездов в Москву в Новоспасском монастыре у его могилы. Я был тогда мал, помню, долго мы ее ждали с кучером, замерзли даже. Семейным состоянием правит мудро, крепкой рукой. Пятерых сыновей вырастила и трех дочерей. Один вот, мой отец Леонтий, уже умер...
— Простите, — тема была щекотливая. Катеньке хотелось, чтобы гость хоть на время отдохнул от своей нелегкой жизни и грустных мыслей.
— Ничего, — он смотрел на нее прямо, спокойно.
Катенька училась писать акварелью, и мысль о портрете Александра сразу же посетила ее прелестную головку. Красивым тот не был, ростом не вышел, черты лица неправильные, но вся наружность Полежаева могла в мгновение осветиться, преобразиться — от одного взгляда его чудесных черных глаз. Во время прогулок по окрестностям он рассказывал о Кавказе, о набегах черкесов, о том, как с солдатами перетаскивал через перевалы пушки, а их обстреливали горцы. Рассказывал просто, без хвастовства, а сколько лишений и горя было в недоговоренном!.. Родители ничего не рассказывали Катеньке о госте кроме того, что молодой девице знать дозволено, но слухи до нее доходили...
Полежаев в упор разглядывал Катеньку — благо та сама разрешила, да и предлог хорош. Что за глаза, черные, бархатные... Ах, милое создание, дай бог, чтобы не изведать ей в жизни столько грязи и мерзости, сколько перевидал он. В Ильинском его окружили такой заботой и уютом, что стоило большого труда с головой не сдаться в этот блаженный плен. Знал: это лишь на короткое время, просто летний сон, и эта девушка — тоже из сна, не может быть ничего общего у него с Катенькой Бибиковой, чьи глаза никогда не видели дурного... Вот упомянул об отце — Леонтии Струйском, и она так смутилась. Ясно, что-то слышала, а знала бы всю правду... Нет, он не станет смущать ее безмятежный покой, рассказывая об ужасах своего детства.
Вспомнилась бабушка, чью романтическую историю он только что поведал Катеньке. Она одна все его тридцать лет относилась к нему по-человечески. Ведь был Александр Полежаев незаконнорожденным сыном Леонтия Струйского и дворовой девки Аграфены. Бабушка велела показать ей ребенка и заключила: «Моя кровь, он еще род наш прославит. Бросать нельзя, Леонтий, слышишь?» — и приказала окрестить в свою честь Александром.
Аграфену сбыли с рук — выдали вольную и обвенчали с саранским мещанином Иваном Полежаевым, которому бабка заплатила за то, чтобы мальчика записали его сыном. Отчим тянул деньги из Струйских, стал пить, во хмелю устраивал безобразные дебоши, а потом и вовсе пропал без вести, к великому облегчению маленького Саши.
Леонтий забрал вдовую Аграфену с сыном, поселил в одной из многочисленных деревень, принадлежавших Струйским, и иногда навещал их. Умерла Аграфена, когда мальчику едва исполнилось шесть лет. Его пристроили в семью дальних родственников Струйских. А скоро мальчик лишился и отца. В Рузаевке произошел дикий случай — Леонтий поленом и розгами забил до смерти управляющего. Не иначе взыграла кровь покойного «блажного барина» Николая Еремеевича. После суда Леонтия сослали в Сибирь и лишили всех чинов и дворянства. В Тобольске он умер. Бабушка Александра Петровна как-то сразу постарела, в ней уж никто больше не мог угадать былую красавицу с рокотовского портрета. Стараниями бабки Александра отправили в Москву и поместили в пансион. Александра Петровна писала внуку письма, навещала, мальчик часто ездил к ней в Рузаевку.
От Полежаева не укрылись мимолетные нежные взгляды, которые бросала на него украдкой юная Катя Бибикова. Вчера под луной они катались на лодке по Москве-реке — Катенька была со своим братом и младшей сестрой. Посреди реки она увидела белую кувшинку и вскрикнула от восторга. Александр перегнулся через борт и достал цветок вместе с плотным зеленым листом, а потом смотрел, как она положила кувшинку на томик Гюго, который носила с собой.
Но что он может дать ей? Лишь затащит в ту трясину, в которой с рождения барахтается. И его дурная кровь, куда же от нее... Пусть эта девочка так и останется для него летней сказкой.
Накануне его отъезда в полк Иван Петрович Бибиков позвал поэта в свой кабинет. Разговор начал издалека, и это насторожило Полежаева — все жандармы они жандармы и есть, хоть и не у дел уже.
— Дорогой мой Александр Иванович, как христианин и отец семейства все эти дни я раздумывал, что бы мог сделать для вас. Вот и дочери вы очень по нраву... Она недавно просила за вас, и я не могу теперь не принять участия в вашей судьбе. Знаете, наша семья ведь в родстве с Бенкендорфом, да и связей я сохранил немало, хотя и отошел от службы. Я написал прошение на высочайшее имя, извольте прочесть. Счел нужным упомянуть, что тяготы походов изменили вас, вы переродились. В восемнадцать лет чего не сделаешь по горячности и неопытности! Днями вы написали замечательное стихотворение «Тайный голос», его недурно бы приложить к прошению. Только не могли бы вы прибавить здесь под конец что-то вроде просьбы о прощении? Ну и ваша подпись, конечно, необходима.
— Я перед царем ни в чем не виноват, просить прощения мне не в чем, — голос Полежаева звучал сухо.
— Но вы должны понимать, сколь многое вас разделяет сейчас с Екатериной Ивановной. Поймите, когда займете достойное место, я сделаю все, чтобы расстояние, которое вас разделяет сейчас...
Полежаев горько рассмеялся. Торговец! Истинный торговец! Вот и конец летней сказке.
— Прошу передать мой поклон и извинение Екатерине Ивановне, — он поднялся, — что не смог попрощаться с ней, ибо меня на день раньше вызвали в полк.
Неделю спустя Александре Петровне сообщили, что по пути из Ильинского в Зарайск ее внук бежал и в полк не прибыл. Разыскали его с большим трудом, подвергли телесному наказанию и вновь посадили на гауптвахту. Струйская хлопотала за внука, но так ничего и не смогла сделать. Выйдя из каземата, Полежаев принялся пить горькую и как-то в казарме в ответ на замечание офицера послал того по матушке. Снова был бит и посажен в цепи. И так продолжалось пока зимой 1838 года не успокоила его чахотка в Лефортовском военном госпитале. Похоронили Александра на Семеновском кладбище, от которого рукой подать до Старой Басманной, где некогда жил художник Рокотов.
Катенька Бибикова вышла замуж за каширского помещика Раевского. Написала воспоминания о Полежаеве. А засушенную кувшинку продолжала хранить до самой смерти. Лишь много лет спустя она узнала, что анонимный донос на автора поэмы «Сашка», который поступил в Третье отделение в июле 1826 года и оказался роковым для Полежаева, был написан рукой ее отца, Ивана Петровича Бибикова...
Старая женщина умирала. Разумеется, ей ничего не говорили, но для чего еще в Рузаевке собрались бы дети, внуки и правнуки? Александре Струйской богом был отпущен долгий век — восемьдесят шесть лет. Отходила она тихо и мирно — просто час от часу слабела. Распорядилась принести с галереи рокотовский портрет и поставить на стуле так, чтобы видеть его. Никто не заметил, как отлетела ее душа, в ту минуту в комнате была только Александра Петровна и портрет.
При ее внуках Рузаевка пришла в упадок и была продана монастырю, чьи земли граничили с имением. Через несколько лет разобрали дом-дворец и двухэтажный зимний сад с танцевальным залом в парке. В 1917 году сожгли храм Святой Троицы. Теперь на месте усадьбы стоит школа, носящая имя поэта Полежаева.
Остались его стихи, дом Рокотова на Старой Басманной улице. И его портреты. С одного из них сквозь золотистую дымку смутно улыбается вечно юная Сашенька Струйская.
Подпишись на наш канал в Telegram