Мне много пишут после выхода на экраны сериала «Екатерина». Мою героиню Елизавету Петровну, императрицу и самодержицу Всероссийскую, называют и ранимой, и нежной, а также жестокой и властной. Спрашивают, сложно ли играть столь противоречивую фигуру, могла ли эта великая женщина быть другой?
Жизненные коллизии, мужчины сделали Елизавету такой, чтобы править! Думаю, и у меня в картине все удалось не только потому, что очень хотела эту роль, — я была к ней готова. К ней меня подготовили все мужчины, которых я встретила на своем пути. Все, кого любила и не любила, у кого училась, на кого могла опереться и кому помогала сама.
…Станислав Говорухин, с которым я долго работала и которого считаю своим учителем в кино (это он привел меня на площадку, но не в качестве актрисы, а в качестве человека, который очень хочет быть режиссером), упорно ставил ударение на вторую букву моей фамилии. У меня их в фамилии всего три. По-эстонски правильно произносить «Ауг», а он, обращаясь ко мне, говорил: «аУг». Получалось похоже на «ау!» в лесу. Сначала я стеснялась поправлять мэтра, а потом, когда перестала робеть, поправив пару раз, поняла, что он все равно будет говорить так, как ему удобно. Такой уж Станислав Сергеевич человек. Представляя меня знакомым, часто пересказывал любимую байку: «Отгадывает один артист кроссворд, а там вопрос «Русская актриса, три буквы, посередине «у». Вы что подумали? А это Ауг!»
На самом деле с эстонского моя фамилия переводится очень просто — «щука». Хотя я совсем не хищник, скорее вегетарианец. Больше того, хотелось бы думать, что никого не съела. Я еще училась в Ленинградском театральном, когда меня начали постепенно вводить в спектакли ТЮЗа. И как всегда бывает, одной актрисе, с которой мы очень схожи по типажу, «поручили» ввести меня на пару своих ролей. Так вот она это делала так, что я запомнила на всю жизнь. Настолько это неприятно и унизительно было, что лучше бы я сама отсмотрела эти спектакли по нескольку раз, а потом отрепетировала бы с партнерами. Именно тогда я решила, что никогда так делать не буду. Никого не буду есть. Хотя с тех пор много воды утекло, может, кого-то и съела, да не заметила...
Со Степаном, моим будущим мужем и отцом нашей прекрасной Полины, мы познакомились, будучи совсем юными студентами. И отношения наши первые два года были похожи на абсолютную сказку. Представьте, целый год каждый день он дарил мне цветы!
Когда у Степана, студента второго курса театрального института, не было денег, он ехал в Кронштадт, там покупал ящик пива, привозил его в Питер и продавал у «Техноложки» (станция метро «Технологический институт»). Разницы хватало, чтобы купить мне букет. Весной, когда совсем не было денег, но уже расцветали сирень и черемуха, рвал их прямо на улице. Когда средства появлялись, покупал белые тюльпаны. Они были такими белыми, такой идеальной формы, что казались сделанными из парафина. После дождя на их лепестках дрожал круглый хрустальный бисер дождевых капель. Я дотрагивалась до них языком. Сладкий и холодный вкус.
Степан ждал вечерами, когда я вернусь из института — мы как раз готовили выпускной спектакль, — и кормил меня. Готовить он умел все — суп, мясо, салат, картошку жарить. Когда я начала в Степу влюбляться, тоже решила приготовить что-нибудь, чтобы сделать ему приятное. Выбор свой остановила на простом салате, который делала мне по утрам мама, — тертая свекла с черносливом. Крови было очень много... Даже не подозревала, что терки такие острые! Оказалось, я совсем не умею готовить!
Однажды на летних каникулах Степан взял у друга, который учился в летном училище, форму и документы, потому что денег на билет из Красноярска в Питер не было, а профильным студентам полагалось пользоваться воздушным транспортом бесплатно. Прилетел всего на несколько часов, чтобы встретить меня на Витебском вокзале проездом из Минска, со съемок, в Эстонию. Поезд остановился у перрона, и в открытом тамбурном окне прямо передо мной возник букет из больших белых ромашек. Они ничем не пахли, но нос мой еще долго был желтым от ромашковой пыльцы...
А потом, спустя 8 лет, настал тот день, когда муж просто сказал: «Ухожу». И еще одну фразу, которую я запомнила на всю жизнь: «Я устал за все отвечать. Понимаешь, ты — есть. А где я? Где в этой жизни я?» Может, как истинная «щука» я съела Степана? Но любила его очень. Это я сейчас понимаю. А тогда…
Тогда все носились с магией цифр. Декабрь уходящего 1999 года. Вот еще чуть-чуть — и все изменится, новое тысячелетие, как с чистого листа. Мы с мужем жили в двухкомнатной квартире на «Ваське», на Малом проспекте. Квартира принадлежала старшему сыну двоюродной сестры мужа моей тети, который уехал в Германию. Чужое жилье — оно всегда чужое. Сколько в него ни вкладывай, как ни переставляй предметы, как ни раскладывай по полу у кровати книги, ты всегда на чемоданах, даже если в этом чужом жилье находишься второй или третий год. Дима, тот самый старший сын, никогда не жил в этой квартире. В ней жил и умер отец тети Бэлы, той самой двоюродной сестры мужа моей тети.
Это родство только выглядит так несуразно, на самом же деле тетя Бэла невероятно родной для меня человек. Если бы не она, меня просто не было бы. Это она убедила мою маму, что та сможет родить в сорок, несмотря на фибромиому матки. Тетя Бэла просто взяла маму в охапку и до самого моего появления на свет не отпустила.
Тогда она работала гинекологом в Песочном. Это онкологический центр. Когда-то, когда она была девочкой, ее папа ушел от них, от ее мамы и сестры, красавицы Вали. Я не видела ее молодой, мне не показывали ее фотографий, но то, что я увидела в детстве, меня потрясло. Такая красота и царская осанка встречаются редко. Тетя Валя никогда не скрывала возраст, она была невероятно красива с седыми вьющимися волосами, собранными в тяжелую низкую кичку на затылке, всегда небрежную, всегда с выбившимися прядями у лица. С вечным «Беломором» в руке на отлете, как будто это не папироса, а тончайший мундштук ар-нуво. Ни грамма косметики, невзирая на моду. Высоко поднятый подбородок и точеная шея, гордо и непреклонно несущая красивую и умную голову. У нее был сын Илья. Видимо, его отец отличался не меньшей красотой, чем мать. Илья был невысок, но очень широк в плечах и гибок в пояснице. В отличие от тети Вали — русоволос и синеглаз, как викинг, и вообще, в его лице совсем не читался Восток, откуда пришли предки его матери. Помню, когда я увидела его первый раз, мне было лет десять. Ему — четырнадцать. Я влюбилась моментально. Не просто с первого взгляда, а с первого его возникновения где-то на периферии моего зрения. Я сидела за столом в большой комнате их квартиры. Все стены были заставлены книгами до самого потолка, а потолки так высоки, что рядом со стелажами стояла стремянка, для того чтобы доставать книги с верхних полок. За моей спиной открылась дверь, и я, не успев оглянуться, влюбилась.
Так вот, дедушка синеглазого Ильи умер в той квартире, в которой мы с моим первым мужем жили в декабре 1999 года. Все тогда было совсем плохо. Это трудно объяснить. Ничего вроде бы не происходит, все то же, что и раньше, но ты чувствуешь, что человек от тебя уходит. Он еще рядом, но его уже нет. Становится меньше слов, времени, которое вы проводите вместе. Я перестала спрашивать, где он был и почему так поздно вернулся. Я точно знала, что вчера он красил стены у моей лучшей подруги, а сегодня помогал ей циклевать пол, завтра же повезет ее овчарку к ветеринару. Я знала это, потому что она сама мне рассказывала все это. Мой внутренний голос орал мне в уши: «Все! Он ушел от тебя!» Но что-то в поврежденном сознании не давало возможности поверить в это. Я не задавала вопросов, не устраивала сцен, я молча и с улыбкой сходила с ума.
В материальном смысле тоже все летело в пропасть. Августовский дефолт 1998 года оставил мужа без работы — его уволили из крупной фирмы. Муж, конечно, очень переживал. До дефолта ему казалось, что он весьма успешен. Год назад мы купили машину, подумывали о квартире, и вдруг все рухнуло. И с каждым днем становилось все тяжелее. Мы жили на мою зарплату в театре, вы представляете, что это такое? Это ровно четыре раза сходить в магазин. Денег едва хватало на съем жилья. На еду уже не оставалось. Я помню, как покупала в магазине куриные спинки и варила бульон для дочери. На другие части куриной тушки денег не было. Но переехать с трехлетней дочкой в театральное общежитие, в котором постоянно нет воды, зимой никогда не бывает отопления, а стены впитали в себя питерскую сырость полутора веков, было очень страшно...
Мне повезло. Меня взяли гримером на ночные информационные выпуски «получастного» канала, который благодаря тому, что один из учредителей был хозяином целой сети игорных домов и казино, удержался на плаву. Меня это очень устраивало. Любой спектакль или репетиция заканчивались в 22.00, а то и раньше. Я успевала приехать на улицу Попова, загримировать ведущего, отсидеть выпуск и еще успеть на метро. Оно в те годы закрывалось в час ночи. Эта нехитрая работа приносила хорошие деньги, но не настолько хорошие, чтобы позволить нанять няню в те дни, когда по вечерам ни меня, ни мужа не было дома.
Мы просили соседей посидеть с Полиной, они сидели, но рано или поздно все должно оплачиваться. Я не видела другого выхода, как отправить дочь к бабушке и дедушке, пока муж вновь не найдет приличную работу. В ноябре Полина улетела в Красноярск к родителям Степана, а в декабре туда же засобирался и он сам. Его отец открыл мастерскую по изготовлению багетов и позвал сына руководить производством. Честно говоря, я вздохнула с облегчением. Начала считать дни до его отъезда. Единственное, что меня пугало, так это то, что теперь рядом с Полиной будут все: папа, бабушка, дедушка, дядя. Только мамы не будет. Мама осталась в Питере. Но я понимала: если я уеду — все. Не выберусь. Я превращусь в свою свекровь — талантливейшую актрису, но в первую очередь жену своего мужа и мать своих сыновей. Я не хотела себе такой судьбы, не просто не хотела, я знала, что так жить не буду никогда.
В августе 1999 года Степан вернулся — с багетами не задалось. Я служила в театре, а он устроился сторожем, сутки через трое. А потом моей лучшей подруге потребовался водитель, чтобы развозить продукты по принадлежащим ей театральным буфетам, и я попросила ее взять моего мужа.
Деньги в театре выдавали два раза в месяц — 5-го числа (точно помню) и 20-го (приблизительно). Те, что выдали 20-го, кончились, едва хватало на дорогу до театра. А мне очень хотелось сделать Степану подарок на Новый год. Внутренний голос орал: «Все кончено!», а мне хотелось сделать подарок. Я очень любила его. Занимать не хотелось. Попросить у него под каким-нибудь предлогом — не вариант. Заработать… В тот год совсем не было новогодних заказов, я спрашивала всех знакомых, но... ничего.
Когда мы въехали в эту квартиру, примерно месяца три назад, я обалдела от того, что увидела в кладовке и под раковиной в кухне, там, где нередко стоят помойные ведра. Батареи бутылок из-под вина, водки, пива! Видимо, дед, который умер в этой квартире, крепко выпивал и оставил такое вот наследство Димке, старшему сыну тети Бэлы. Я пришла в ужас, но почему-то не вынесла бутылки на помойку. В принципе они не мешали. Ведра у нас не было, мусор собирали в пакеты и выносили по дороге к метро, а кладовку я закрыла за ненадобностью.
Я наткнулась на пункт приема стеклотары случайно, когда ходила платить за квартиру. Помню, в детстве мы бегали сдавать бутылки, а потом мне даже не попадались на глаза такие вывески «Пункт приема стеклотары. Работает 8.00 — 16.00. Выходной: воскресенье». Вернувшись домой после утренней репетиции в театре, я решила перемыть бутылки, потому что на вывеске прочитала приписку от руки: «Принимаем только чистую тару!»
Набрав в ванну воды, отправляла отмокать бутылки от векового налета чего-то липкого партиями. Теперь я точно знала, сколько стоит каждая бутылка. Перемыв их и выбросив те, у которых обнаружились дефекты, я подсчитала общую сумму, которую должна была получить.
Посчитала и пошла в сверкающий предновогодними огнями город искать подарок. Мне хотелось знать заранее, на что мне хватит этой суммы. У метро «Василеостровская», прямо напротив, был, а может, и есть до сих пор магазин Yves Rocher. Я очень любила его, он появился недавно, и все мои подруги пользовались этой косметикой. А мне нравилось заходить в него, пробовать ароматы, задавать вопросы, сомневаться, но никогда ничего не покупать. Я позволяла себе мечтать, что кончится трудное время — и я куплю себе духи, или молочко для тела, или мыло с солью Мертвого моря. В этом магазине я присмотрела мужской аромат. Мне он нравился настолько, что я сама пользовалась бы им. И не только сам аромат, все — оформление, цвет и фактура флакона, упаковка. Мне казалось тогда, что в этом есть какой-то высокий стиль.
Той суммы, которую я могла получить за сданные бутылки, должно было хватить на самый маленький флакон. Но и это очень радовало меня. Красивая плоская бутылочка цвета старого изумруда, матовая и чуть шершавая на ощупь, умещалась на ладони. На ее боку поблескивал прозрачными прожилками выгравированный лист. Я нежно погладила драгоценность пальцем и решила, что завтра непременно куплю эти духи мужу.
Едва Степан уехал на свою работу на полставки, я оделась и пошла проверить, работает ли пункт и есть ли у них деньги. Деньги были. Придя домой, я начала складывать бутылки в большую черную дорожную сумку. Целая сумка оказалась неподъемной. Я поняла, что двумя ходками не обойтись. Пришлось располовинить. Но все равно было очень тяжело. Я закинула сумку на плечо и начала спускаться по лестнице с третьего этажа. Я почему-то очень стеснялась. Поэтому вместо удобной куртки и ботинок надела очень длинное, до щиколоток, кожаное пальто с большим воротником из чернобурки, сапоги на каблуках, чуть подкрасилась и распустила волосы. Выглядела я великолепно. Никто не должен был догадаться, что у меня в сумке бутылки. Я вышла во двор, под тяжестью стекла лямки, несмотря на одежду, больно врезались в плечо. Идти приходилось медленно и осторожно, чтобы не звенеть. До пункта приема оставалось всего ничего, когда я услышала:
— Юля!
Оборачиваться совсем не хотелось, но я остановилась. Илья догнал меня. Он встал передо мной, и я чуть не провалилась сквозь землю. Мало того, что у меня на плече висела дорожная сумка со стеклотарой, так я еще на своих каблуках стала значительно выше его. Удивительная вещь: детские влюбленности никуда не уходят. Видимо, никто из нас не успел сделать больно друг другу, и это нас роднило, помимо памяти о детстве.
— Привет! С наступающим! Очень рад нашей встрече! Я же не видел тебя с тех пор, как вы переехали. У Димки был, в Берлине. У него все в порядке. Помнишь страшные истории, которые вы ночью рассказывали друг другу?
— Да, Димка всегда выигрывал.
Лямки от сумки больно врезались в плечо.
— Не-е-е, я помню, ты Эдгара По тоже классно рассказывала. Реально страшно было. — Он засмеялся, синие глаза за годы не стали светлее, а волосы, напротив, приняли оттенок северного льна. Я стояла, боясь шевельнуться, и улыбалась изо всех сил.
— Ты в Нарву, к родителям на праздники? — Он кивнул на сумку. — Тебя муж на вокзал не везет?
— Нет, — я покачала головой, грустно улыбаясь, — он занят на работе.
— Давай сумку, я тебя подвезу! — он протянул руку.
— Нет! Спасибо! Я сама, — я дернулась от его руки, сумка соскочила с плеча по скользкому кожаному рукаву, тяжело плюхнулась в снег, и раздался сухой звук треснувшего стекла. Илья тоже замер, он смотрел на сумку и пытался сообразить, что случилось.
— Может, не разбилось? — растерянно спросил он.
— Разбилось. — И вдруг я перестала стесняться. — Там бутылки. Я их сдавать несу.
Илья как-то странно посмотрел на дорожную сумку, прикидывая количество бутылок.
— Ого! Сколько их там? — крякнул он, взваливая сумку себе на спину.
— Теперь не знаю, сколько-то разбилось.
Мы дошли до пункта приема. Разбилось немного, бутылок пять. Помогая расставлять оставшиеся бутылки в пластиковые ящики, Илья смотрел на меня, и я понимала, что ему не терпится задать вопрос, но такт и воспитание мешают сделать это.
Я пересчитала деньги, ссыпала мелочь в карман, и мы вышли на воздух.
— У меня еще на три ходки.
— Тебе помочь?
— Помоги, потом я кофе сварю.
Еще несколько бутылок из каждой партии ушли в брак: или были импортными, или такими древними, что уже не подходили для повторного использования.
Мы сидели на кухне его деда и пили кофе. Он рассказывал о себе, о дочке, о том, что они с мамой открывают частный кабинет и, видимо, будут продавать квартиру его отца, который тоже недавно умер. Спрашивал, почему я не прихожу в гости, ведь здесь только до угла пешком пройти, я, наверное, каждый день там маршрутку жду. Я слушала и молчала.
Успев подсчитать все потери, поняла: на маленький флакон мужской туалетной воды мне уже не хватит. И я судорожно соображала, где можно еще раздобыть денег, совсем чуть-чуть. Занимать не хотелось. Я подумала, что бутылок десять смогу собрать и на улице. В конце концов не так уж и страшно…
Вообще это было какое-то невероятное время — 1998—1999 годы, очень тяжелое, стремительное. Время сюрреалистических историй. И до того, как мы со Степаном окончательно расстались, произошла еще одна.
Началась она тогда, когда муж уехал руководить багетной мастерской, а я за несколько дней до нового, 1999 года осталась одна. В съемной квартире. Без уже нелюбимого мужа и без любимой дочери. По ней сердце разрывалось так, что я даже плакать не могла. Ничего, думала я. Ничего. Теперь я одна, мне много не надо. Я скоплю денег и летом заберу Полину. Полгода. Это всего полгода. Эти полгода надо прожить с умом. И я жила с умом. Почти ничего не тратила. Звонила редко, только чтобы услышать дочкин голосок. По мужу не скучала: слишком много боли за последние два года.
Однажды в театре раздался звонок. У нас на втором этаже стоял телефон, один на все гримерки. К телефону позвали меня. Очень приятный мужской голос представился и сказал, что этот номер я дала ему год назад, тогда он уезжал, жил в другой стране, а сейчас вот звонит и приглашает к себе на день рождения.
Я не удивилась. Тогда очень часто со мной знакомились на улице, а я давала театральный телефон. Так проще: можно пригласить в театр, а после объяснить, что на правах поклонника он может быть рядом сколько угодно, а на большее рассчитывать бессмысленно, я замужем. Надо сказать, что за все годы нашей совместной жизни с мужем я ни разу не только не изменила ему, я даже не влюбилась. Мне казалось, что я разучилась это делать. Сначала я просто не видела мужчин. Перестала их воспринимать. Потом, когда отношения испортились, мне было не до любви, я так устала от жизни, от вечных слез и скандалов, что мне опять было не до страстей.
Заканчивался февраль — питерский вьюжный февраль. Не выходя за рамки собственных традиций, пригласила позвонившего на спектакль. Занятно, но я действительно и представить себе не могла, кто он, как выглядит… Только на поклоне, когда ко мне подошел человек средних лет с лицом постаревшего Николая Гумилева и подарил цветы, я успела его разглядеть. Такие же светлые, чуть выпуклые глаза в обрамлении прозрачных ресниц. Такая же бритая голова. Такая же гордая и застенчивая улыбка. Он был невысок, чуть ниже меня, но это не портило впечатления. Он дождался меня у служебного входа и повез домой. Знакомство состоялось. У него была какая-то невероятная по тем временам шикарная машина и водитель.
Я решила, что новый знакомый не так уж плох для того, чтобы провести с ним время. Вот только откуда у него мой телефон? Я совершенно не помнила его. Вообще.
Белый лист в этом месте памяти. Потом он рассказал мне, что год назад он шел на стоянку, чтобы забрать свою машину. Тогда, по его словам, у него был белый «Мерседес». Он увидел, как я вышла из трамвая, обалдел, но постеснялся подойти просто так. Рванул на стоянку, быстро выкатил машину и с «понтом под зонтом» догнал меня за поворотом, распахнул дверь и предложил подвезти. Я улыбнулась и сказала, что уже пришла — вот он, мой театр, только через парк пройти. Он спросил, можно ли со мной встретиться, а я ответила, что встречаться я не хочу, но если он хочет, то может сходить на спектакль, и дала ему театральный телефон.
Всю ночь честно пыталась вспомнить ту встречу. Безрезультатно. До дня рождения он еще раз встретил меня из театра. Мы говорили о многом. Он показался мне таким взрослым, таким спокойным и успешным, что я поймала себя на мысли, что впервые чувствую себя рядом с мужчиной слабой.
Потом я проснулась ночью и поняла, что влюбилась. Я лежала в темноте и повторяла весь наш разговор. И ждала, когда наступит рассвет и я смогу позвонить ему. Рассвет наступил, но он опередил меня — позвонил первым, сказал, что успел соскучиться. Мне хотелось плакать от счастья. На дне рождения я видела, как он светился и как был горд тем, что я рядом с ним.
Он очень красиво ухаживал. Все время дарил цветы, водил в рестораны. Не торопил события. Мягко готовил меня к тому, что мы станем любовниками. Я ждала этого, мечтала. Но, честно говоря, боялась его разочаровать. Судя по его рассказам, у него был колоссальный опыт общения с женщинами. А мой сводился к одному-единственному мужчине.
Закончился февраль. Однажды он спросил меня, какой подарок я хотела бы получить на 8 Марта. Я засмеялась, так как ненавидела этот праздник. И ответила, что никакой. Он удивился и сказал, что ему тоже наплевать на праздники, но во всей стране выходные, у него нет дел, и мы могли бы куда-нибудь съездить. Я могу выбрать тот город, который мне нравится больше всего. Честно говоря, я обалдела. Никто ничего подобного мне не предлагал. Я точно знала, куда хочу поехать. В то время я болела Прагой. Никогда не была в этом городе, но мне казалось, что я знаю его лучше любого экскурсовода. Я знала Прагу по рассказам Майринка и Перуца. И конечно же Кафки. Для меня Прага была Меккой моих литературных привязанностей. И я, содрогнувшись, сказала, что хотела бы увидеть Прагу. Но это невозможно: я работаю в детском театре, 8 Марта — это праздник, а значит, по два спектакля в день на всех выходных.
Он сказал, что это ерунда, что всегда можно взять больничный, и никто не узнает. Я так и сделала. Пошла в поликлинику и, не притворяясь больной, все откровенно выложила. И про любовь, и про возможность уехать с любимым в город мечты, и про то, что у меня проблемы с психикой и я боюсь изменить уже практически не существующему мужу. И разрыдалась в конце. Врач не перебивала меня.
Она только уточнила, когда я должна уехать и вернуться, на эти дни записав меня на прием. И попросила обязательно прийти, не подставлять ее, потому что с больничными очень строго.
Я очень хорошо помню этот день. Во мне взорвалась какая-то бомба. Я вся светилась изнутри. Мы стояли в аэропорту, а люди все время смотрели на меня, я же, глядя им в глаза, счастливо смеялась.
— Ты такая красивая… — сказал он. — Ты красивее, чем всегда…
Я опять засмеялась. Нас поселили в маленькой трехэтажной гостинице в центре Праги. Под самой крышей. В номере с балконом. Шел дождь. Мы прилетели под вечер. Темнело. Прага зажигала огни. В номере стояли отдельно две кровати. Я удивилась. Он поймал мой взгляд.
— Ну ты же боишься спать со мной. Я решил, что так будет удобнее.
Мне стало неловко. Мы переоделись и вышли в город. Март в Праге — это совсем не март у нас. Теплый безветренный вечер. Сияющие Градчаны на том берегу Влтавы. Карлов мост. И множество кафе, ресторанов, забегаловок, кофеен, пивных. В первый вечер мы гуляли недолго. Сказалась усталость от перелета. Вернулись в наш номер. Надо было переодеться и лечь спать. Я почувствовала некоторую скованность. Но он опять опередил меня.
— Ложись, — сказал он. — Я спущусь на ресепшн, возьму карту города, чтобы нам не заблудиться завтра.
Ночью я не могла заснуть. Он тоже не спал. Но ничего не происходило. Все смирно лежали на своих кроватях.
— Почему ты не можешь сказать? — вдруг в темноте раздался его голос.
— Что сказать? — прохрипела в ответ я. Горло перехватило судорогой.
— Что ты хочешь меня. — Он приподнялся над одеялом. — Мы же взрослые люди! Почему вокруг этого надо устраивать шаманские танцы? Слушай, давай сдвинем кровати.
Мы сдвинули кровати, и у нас отлично все получилось. Так отлично, что мне показалось, что до этого я вообще никогда ни с кем не спала. А дочь у меня получилась путем медицинского эксперимента. Я счастливо заснула у него на плече. Легко провалившись в глубокий сон. Только помню, как за долю секунды до наступления сна мне показалось, что нога моя сорвалась со ступеньки, и я сильно вздрогнула всем телом, а он крепко прижал меня к себе и погладил по волосам.
А потом было четыре самых счастливых дня в моей жизни. Был любимый взрослый мужчина рядом, был любимый сказочный город. Были уроки любви. Были невероятные подарки и приключения. Я поймала себя на том, что у меня болят щеки от постоянной улыбки.
В первый же день я почувствовала, что нахожусь в Зазеркалье. Так в нормальной жизни не бывает. Мы пришли на Староместскую площадь очень рано, еще не открылись магазины и лавки, и народу, кроме нас, не было. Я рассказывала ему про Прагу, про ее заповедные места. Не успела я закончить свой рассказ о Големе, ребе Леве и Йозефовом граде словами: «Вот, только я не знаю, по какой улице можно спуститься в Еврейский город», как перед нашими глазами как будто из-под земли возник еврей в черном пальто и шляпе. Сгорбленный старый еврей с саквояжем прошлого века в руках. Еврей, на ходу напевающий молитву, вынырнул откуда-то и спускался по одной из улиц. Он оглянулся на нас, и мы пошли за ним…
На исходе третьего дня, сидя в ресторане «Альфонс Муха», оформленном в стиле ар-деко, я почувствовала, что все заканчивается. Я не берусь это объяснить. Ничего не изменилось. Ничего. Ни глаза, ни слова, ни прикосновения. Время пошло по-другому. Очень быстро. Стремительно даже. Я физически почувствовала, как что-то щелкнуло — и время понеслось вперед. А я, пытаясь его обмануть и вернуть себе уходящее счастье, сказала любимому:
— Знаешь, есть еще одна легенда, которую я тебе не рассказала. Считается, что если влюбленные поцелуются на Карловом мосту, то они будут вместе навсегда.
— Да ну, глупость какая-то. Навсегда ничего не бывает.
Мое сердце оборвалось.
Мы вернулись в Питер. И начали отдаляться. У меня — новый спектакль и съемки, постоянные репетиции. У него — избирательная кампания в городскую Думу. Помню только, как я сидела на репетиции и выла. Тихонько так, уткнувшись в кулису. Как собачка, которой тоскливо — хозяева ушли и оставили ее одну в квартире. Ей хочется выть, но она знает, что ее могут наказать, если соседи скажут, что слышали вой.
И еще помню последнюю встречу. Он позвонил среди ночи и сказал, что не может сейчас без меня. Я вызвала такси и примчалась к нему. Я раньше и представить не могла, что способна так желать человека. Потом уехала на гастроли в Германию. А затем еще куда-то. Потом он уехал в Баку по делам. Наступило лето, и вернулся муж. Мы со Степаном решили попробовать начать все сначала.
Я никому не рассказывала о том пражском романе. Никому и никогда. Ни одной из своих красавиц подруг. Они просто видели, что был человек, который встречал меня после спектаклей, а потом его не стало. Но я все равно ужасно боялась, что кто-нибудь расскажет о нем Степану.
Никто не рассказал. А летом одна из моих лучших подруг поделилась со мной по секрету, что в апреле она летала в Рим с «тем моим ухажером», который сказал ей, что мы с ним старые друзья и мой муж попросил приглядеть за мной, и у нас с ним чисто дружеские отношения, а ее он очень любит. И отвезет в любое место на земном шаре, лишь бы она была счастлива. А потом и вторая лучшая подруга поделилась по секрету, что отдыхала с ним в Египте. Обе подруги просили об этом никому не рассказывать.
А с мужем я прожила еще шесть месяцев. И он ушел от меня к третьей моей лучшей подруге. Удивительно — всего за день до того, как он ушел, мы вместе с ним были на дне рождения ее сына. Мы очень дружили... А потом никогда не общались больше.
Сейчас я думаю, лучшее, что мог сделать для меня мой бывший муж, — это уйти. Ну, кроме дочки, конечно. Хотя тяжело было в тот период невыносимо. Сам факт развода я переживала долго и сильно. Казалось, жизнь закончена, ничего со мной больше не произойдет. Как ни странно, но спас материальный аспект. Мне надо было соображать, как заработать на дочь, которую я перевезла из Красноярска в Эстонию, к родителям, как помогать маме с папой ее растить и не загнуться самой. По сути, только эта ответственность за близких встряхивала, тормошила и не позволяла опустить руки. Помимо театра я по-прежнему работала гримером на телевидении, и там же мне доверили вести информационную передачу. Причем умудрялась заниматься этим практически одновременно: в одной студии вела программу, потом неслась за своими банками-склянками в соседнюю — красить другую ведущую. Иногда это происходило после спектакля, так как утренние новости часто записываются по ночам. Хорошая такая школа выживания.
Снимать жилье я себе позволить не могла и переехала в театральное общежитие. О! Это отдельная история. Артистам выделили этаж бывшего общежития завода «Красный треугольник», старейшего в стране производителя резиновой обуви. Когда-то там выпускали калоши, а заводское жилье является памятником индустриального модерна. В общем, нормальные такие рабочие казармы — громадное здание из красного кирпича, «нарезанное» чуть ли не на купе. Здоровенная коммуналка! Когда мы туда заезжали, все здание было совершенно пустым. На наш пятый этаж полагались одна кухня и два туалета с умывальниками. К зиме стало ясно, что отопления как бы нет. У меня еле хватало сил выбираться из-под одеяла, молниеносно натягивать одежду, умываться ледяной водой и галопом лететь до театра. В какой-то момент я туда просто не вернулась.
В театре было значительно комфортнее — гримерка с диванчиком, душ на этаже. У меня заканчивалась репетиция, и я, дальновидно подружившись с пожарными, оставалась ночевать в гримуборной. Коллеги, расходившиеся по домам, не подозревали, что в театре завелся свой домовой… Родители тоже ничего не знали. Они бы в ужас пришли. Ночи напролет я рисовала. Никогда, ни до, ни после, не рисовала так много.
А однажды… Есть такой Михаил Синельников, поэт-переводчик. Личность легендарная во многих смыслах. И вот одно издательство поставило задачу выпустить мемуары Синельникова с рассказами о людях, с которыми ему довелось общаться.
К примеру, он много лет дружил с Арсением Тарковским. В общем, чтобы книгу составить побыстрее, меня отправили к Михаилу Исааковичу, который отдыхал в Репине, записывать его воспоминания. Я приезжала, он доставал две рюмки, разливал в них водку — ему было невесело диктовать мемуары «всухую». А один Михаил Исаакович не пил… Надо ли говорить, что моя и без того неизбывная тоска только усугублялась?.. Путь из Питера до Репина и обратно я проделывала на электричке. И вот еду как-то подшофе, в сумке очередная порция «мемориз», и то ли потому, что в вагоне были одни мужчины, то ли еще почему, но вдруг я ощутила страшную бесприютность. Именно так: бесприютность. Я осталась одна, и, наверное, так будет до конца жизни. Думала, что на Земле больше нет ни одного мужчины, с которым я могла бы почувствовать себя защищенной. И такая на меня накатила тоска...
Конечно, понимала, что так жить нельзя. Но сил уйти из театра не было. Шаг из единственного мне знакомого, родного, приютившего меня места казался прыжком в бездну. Однако, как говорят французы, жизнь всегда присылает нужного человека вовремя. Есть у меня один старинный друг. С Витей из Москвы мы познакомились еще в пионерском лагере, нам по 13 лет было.
Сначала долго переписывались, потом подросли, и родители разрешили ездить друг к другу в гости. Дружили-дружили, а Витька то и дело женился, такая уж у него привычка была. И вот на очередной Витиной свадьбе я познакомилась с Андреем, нас обоих пригласили в качестве свидетелей.
После окончания торжества проводили Витю с Машей в свадебное путешествие в Испанию. А у меня билет в Питер на следующий день был, так мы с Андреем все ближайшие сутки и проговорили, успели сходить в Пушкинский музей, потом он проводил меня до вагона. Мы продолжали разговаривать уже стоя на перроне, потом поезд тронулся, а мы все еще говорили. Прошло месяца полтора. Не звонит, хотя номер спросил… Ждала-ждала и в конце концов набралась смелости позвонить сама. Естественно, сделала вид, что появилась исключительно «по работе». Мемуары Синельникова надо было сдать в набранном виде, а я не очень дружила с компьютером. Андрей же программист, печатает стремительно. Так что не совсем и соврала, мне действительно нужна была помощь. Но в Москву полетела, конечно, не только тексты набирать...
Дело было летом, а к сентябрю я очень сильно заболела. Видно, провидение решило, что без хорошего пинка меня в Москву не отправить… Скосило внезапно и очень сильно. Доктора говорили, без полной очистки крови не обойтись. Положили в больницу. Болезнь эта почти всегда является следствием серьезного стресса, чаще поражает женщин и плохо поддается лечению. Наверное, в моем случае этим сильным стрессом стал развод. Сколь бы я ни бодрилась, ни делала вид, что современна и еще сто разводов переживу, организм решил иначе.
Дело здорово осложнялось отсутствием у меня российского гражданства. Жила я по визе «культурные связи», и медицинский полис имелся. Увы, очень быстро выяснилось, что полис мой поддельный, компания то ли закрылась, то ли никогда не существовала… Театр в материальной помощи отказал, в больнице разводили руками, мол, никак невозможно оставить вас в стационаре бесплатно... А я умирала!
Единственным выходом оставалось взять у кого-то взаймы. Однако кроме как к малознакомому, но очень симпатичному мне программисту из Москвы обратиться было не к кому. Стыдно — не передать как! До этого звонка, если объективно, мы с Андреем и виделись-то раза три, а сумма требовалась приличная. Позвонила. Андрей сам говорил с главврачом, сам занимался оплатой счетов… Взял мою жизнь в свои руки.
А через полгода я поехала брать в руки его жизнь. Только-только выкарабкалась из своей проблемы, как в марте позвонила мама Андрея, сказала, что у него намечается серьезная операция, и если у меня есть такая возможность… Конечно, примчалась. Неделю просидела в больнице. То ли потому, что мы так много пережили, что приросли друг к другу кожей, то ли действительно оказались родственными душами, но мы остались вместе. Сначала он мне жизнь спас, потом я ему помогла. Никакого конфетно-букетного периода у нас не было. Был разговорно-больничный...
Два года мы с Андреем жили на два города. Виделись редко, но каждый день говорили по телефону. Я по-прежнему дико боялась переезжать в Москву. Думала: мне тридцать три, время ушло, все роли расхватаны, вакансии расписаны. Ну кому я там нужна? Кроме Андрея, конечно, у которого я могла бы сидеть на шее, — он предлагал! Но я не могу ничем не заниматься, просто с ума сходить начинаю. А потом, на свадьбе моих однокурсников, с которыми я работала в театре и которые поженились после десяти лет совместной жизни, я вдруг остро поняла, что надо все бросать и ехать. Потому что если не сделать этого прямо сейчас, то уже не получится никогда. И рванула в Москву поступать в ГИТИС на факультет режиссуры.
Я заканчивала первый курс у Иосифа Леонидовича Райхельгауза. Говорухин как раз ставил в «Школе современной пьесы» спектакль «Па-де-де», и ему понадобился ассистент, который сможет переводить все идеи киномэтра на театральный язык. Все-таки киноязык и язык театра отличаются. Говорухину действительно нужен был помощник, потому что при всем уважении к мэтру через некоторое количество репетиций актеры стали отказываться от этой работы. «Я!» — успела сказать раньше всех. У меня не было какого-то особого отношения к Станиславу Сергеевичу как к режиссеру. Конечно, с детства знала и любила «Место встречи изменить нельзя», в юности обожала «Ассу»... И конечно, я понимала, что Говорухин — легендарная личность!
— Приходишь утром на репетицию и говоришь: «Здравствуйте, Станислав Сергеевич, я пришла спасать ваш спектакль!» — напутствовал меня Иосиф Леонидович с самым серьезным выражением лица.
Конечно, так я говорить не стала. В первый день репетиции вообще промолчала как рыба. Заговорила только тогда, когда спросили мое мнение. Так я начала работать с Говорухиным.
В самом начале нашего общения, помню, в перерыве спустились в кафе выпить кофе. Сидим за столиком, беседуем, вдруг Станислав Сергеевич берет салфетку и очень методично стирает с моих губ помаду. «Чтоб я больше не видел», — говорит. Никогда не злоупотребляла косметикой, все было чуть-чуть подкрашено... Но я почему-то не возмутилась. В этом его жесте было столько мужской самоуверенности, что мне даже понравилось. Потом я привыкла к тому, что рядом со Станиславом Сергеевичем можно ожидать чего угодно. Но тот его жест очень повлиял на меня, я ни разу больше не накрасила губы, пока мы репетировали. А в конце концов и совсем перестала краситься.
— Вас тогда называли главным цербером в прайде Говорухина. Был роман?
— Ну какой из меня цербер? Нет, я даже влюблена в него не была. Для меня Станислав Сергеевич — действительно учитель, может быть, главный учитель в моей жизни. Но есть у него талант, возможно, присущий всем сильным мужчинам, — он может обаять до полной парализации воли. Как удав кролика.
В команде Говорухина, кроме бессменного Валентина Гидулянова, мужчины как-то не приживаются. Думаю, это не случайно... У женщин к Станиславу Сергеевичу особое отношение, которое его абсолютно устраивает. Я увидела это собственными глазами еще в той же «Школе современной пьесы». В старом здании театра внизу было кафе. Так вот, Станислав Сергеевич, собираясь пообедать, приглашал с собой всех актрис, художественно-постановочный состав, администраторов, а иногда вообще посторонних дам, случайно встреченных на лестнице в кафе. Со стороны это выглядело забавно. Идет, к примеру, девочка-билетер. Говорухин командует: «Обедать!» — и она послушно вливается в яркий женский коллектив, движущийся по направлению к кафе. Угощал он всех. И вот когда в кафе сидит Говорухин, а вокруг него 5—7—9 дам — ну чисто знаменитый кадр из «Белого солнца пустыни»!
Конечно, Иосифу Леонидовичу в своем собственном театре видеть подобные картины было тяжеловато. Его актрисы, ассистентки, художницы, придерживая юбки, как крыски за дудочкой, семенят за Говорухиным! Почему юбки? Потому что Говорухин консерватор и не любит, когда женщины ходят в брюках. Если шествие проходило мимо самого Райхельгауза, на ходу тараторя: «Есифлеонидыч…здра…», переживания его просто бросались в глаза.
Кстати, когда мы начинали работать со Станиславом Сергеевичем, я носила исключительно брюки и тяжелые армейские ботинки. Мне казалось, что режиссер должен выглядеть брутально. К концу нашей совместной работы я ходила в платьях.
Говорухин действительно очень много мне дал, научил смотреть взглядом режиссера, доверял. Какие-то вещи давал попробовать сделать самостоятельно. Настоящей школой режиссуры для меня стала его картина «Благословите женщину», на которой вместе с Владимиром Свербой я была вторым режиссером. Прошла путь от хлопушки до цветокоррекции. Мы часто говорили о моем собственном режиссерском дебюте. Обсуждали сценарий. Я надеялась на его поддержку.
Но тут ведь какая штука: властные и сильные мужчины съедают твою жизнь без остатка, даже понять не успеваешь, как это произошло. На каком-то этапе я поняла, что проживаю чью-то чужую жизнь. Было время, когда я многому научилась у Станислава Сергеевича, потом период, когда мы работали вместе. А в конце концов я превратилась в личного ассистента, помощницу, дополнительную руку.
Говорухин в первый раз баллотировался в Государственную думу, загорелся. «Соревновались» они тогда с Шендеровичем, были довыборы, и мне предложили войти в штаб. Чем я только не занималась! Надо было собрать архив и выпустить две книги, куда вошло и старое, и новое. Помню, как месяц бегала за Сергеем Говорухиным, снимавшим фильм этажом ниже. Просто для того, чтобы сделать их с отцом совместное фото. И вот я бегала, металась, старалась успеть и… Однажды меня пронзила мысль, что занимаюсь я вовсе не тем, о чем мечтала, и делаю это исключительно из симпатии к Станиславу Сергеевичу и надежды снять этот режиссерский дебют… От меня, Юли Ауг, практически ничего не осталось. Тень. Воспоминание.
Осознание, что пора уходить, пришло очень четко. Это чтобы из театра уйти, я три года набиралась смелости, а когда уже один раз откуда-то уйдешь, в следующий раз легче. Даже если это происходит за пять дней до окончания съемочного процесса. А тут еще и повод появился — меня утвердили на главную роль в фильм «Враги». На площадке же у Говорухина меня было кем заменить, поэтому я пришла и просто попросила отпустить. Что тут началось! Когда я сказала, что ухожу, он кричал, что ноги моей на «Мосфильме» не будет и все такое… Впрочем, Говорухин может грозить чем угодно, но это не означает выполнения даже части обещанного. Он совсем не злопамятный человек, и я это знаю.
Год потом набиралась смелости, чтобы просто сказать Станиславу Сергеевичу: «Здравствуйте». Конечно, он ответил. Сейчас отношения дружески-отеческие. И полная гармония — мне не нравится то, что делает он, ему — то, что делаю я.
— Закон жанра: стоит отучиться на режиссера — и тебя завалят предложениями как актрису… Юль, возможно, неприличный вопрос, но когда на вас посыпалась вся масса кинопредложений, ходили слухи, что вы чуть ли не покалеченной снимались. Авария, катастрофа?
— Да, в некотором роде катастрофа… Руки мне почти отгрызли собственные собаки. Любовь, работа, Говорухин… Многое вспоминать непросто. Но самой сложной будет эта история. До сих пор я не переварила ее до конца.
Всю жизнь у нас в семье было много животных — собаки, кошки, птички, морские свинки. Родители их любили, я тоже. Все мое детство сопровождалось заботой о животных. Папа сам мастерил клетки и вольеры. Однажды, когда у нашей морской свинки стали отниматься задние лапки, даже сконструировал специальную тележку, на которой она ловко наворачивала круги. Ощущение, что звери — лучшие люди, поселилось внутри меня в детстве и осталось навсегда.
Когда я уехала из дома сначала в Питер, а потом в Москву, жилищные условия не позволяли завести никого больше хомяка, максимум крысу. Первую крысу я притащила со съемок «Варенья из сакуры», она снималась в одной сцене. В конце съемочного дня спросила у реквизиторов: «А вы ее обратно в зоомагазин сдадите?» «Да нет, кто ее обратно потащит? Тут выпустим где-нибудь…» Так я приехала домой с крысой. «Откуда ты с ней явилась, туда и отправляйся», — сказал открывший дверь супруг. Конечно, я клятвенно обещала найти крысе ответственные руки, но не нашла, и она осталась у нас. Хорошая была крыса, с роскошными лопуховидными ушами. Дамбо Рэкс. Породистая крыска. Потом мы вычитали, что крысам нужны хотя бы приемные дети, в противном случае они заболевают и погибают. Так в дом приехала вторая крыса.
Мой звездный час пробил, когда мы с Андреем и Полиной перебрались за город. На поиски своей собаки мы поехали в приют. Очень хотелось не просто купить, а сделать что-то, простите за пафос, полезное. Жак, большой черный пес, метис лабрадора и лайки, нам с Андреем сразу понравился. Вторую собаку — Декстера, метиса стаффордширского терьера, выбирали тоже в приюте муж и дочь. Мы так и зовем их — детдомовцами. Есть еще третий пес, Хаус, он мажор, потому что щенок собаки нашего соседа и ужасно избалован. Вот…
Детдомовцы прожили без происшествий 3 года, а потом разом решили, что оба доминанты и должны выяснять лидерство. Я не сильно беспокоилась, потому что Жак по природе своей невероятно спокойный и рассудительный. Как оказалось, терпение рано или поздно заканчивается даже у философов. Декстер его постоянно доставал, указывал, где можно, а где нельзя лежать, рычал, мог вообще на голову сесть. Такое мелкое детдомовское хамло.
И однажды Жак не выдержал — ответил. Раз, два… Поначалу разнимали достаточно легко: прикрикнешь — и мальчики разбегаются по углам. В тот день ситуация развилась молниеносно — Жак вцепился в Декстера и начал его рвать. На мои грозные окрики никто из псов не реагировал. Я и Полина пытались как-то их разнять, а Андрея, которого они слушают безоговорочно, дома не было… Жак убивал противника, действительно убивал. Полина в попытке как-то оттянуть, ослабить его хватку упала, я кинулась поднимать дочь, и… моя рука оказалась в поле зрения Декстера, раздираемого клыками соперника. Он уже не понимал, что делает, и со всей стаффордширской силой вцепился в единственное, до чего смог достать. Но даже когда я отчетливо услышала хруст, не могла поверить, что он перекусил мне левую руку. Правой я пыталась разжать его челюсти, и она тоже прилично пострадала…
Наконец удалось вырваться. И какие мы все-таки непостижимые, идиотские люди — актеры! Я в крови, рука болтается, понятно, что кости раздроблены, а мысль по большому счету одна: «Завтра же съемочный день!» Сериал «Ключи от счастья» — не Шекспир, конечно, но я была утверждена и настроена работать. А тут всех подставила.
Первый звонок был не в «скорую», а агенту. Звонила Полина. И надо отдать ей должное — истерик не было. Да и я, прямо скажем, не рыдала. Да что там мы! Мама моя, которой тогда был 81 год, тоже стойко вынесла эти реки крови. Произошло то, что изменить уже нельзя, и все спокойно начали действовать.
«Скорую» вызывал Андрей, которому позвонила Полина. И он мне еще говорит: «Не волнуйся, кость тебе перекусить не могли. У собак не такие сильные челюсти». Муж и «скорая помощь» приехали почти одновременно. Оказалось, собаки очень даже могут перекусить руку.
Еще позже выяснилось, что просто собрать левую руку невозможно — нужна операция. Правая была сильно поранена, начали развиваться абсцессы, стремящиеся перерасти в нечто гангренозное. Начались операции и неуверенные прогнозы — останусь ли я женщиной с руками или мое ню станет черной пародией на Венеру Милосскую. А на съемки я все равно поехала! К счастью, в первые съемочные дни, согласно сценарию, я должна умирать на больничной койке, что в общем-то изобразить было несложно. Потом выкручивалась длинными рукавами. А еще позже уже и нормально гримироваться стало можно.
Декстера мы долго лечили… Не знали, сможет ли он выкарабкаться.
— Собаки оставлены дома?
— Да, и это было очень тяжелым решением. Отдать их никому нельзя — определенные психологические изменения после таких драк остаются очень надолго, если не на всю жизнь. Усыпить их не могла, потому что главная виновница — я сама, потому что не воспитала их должным образом. Да и никто не бросался на меня целенаправленно. Кинулись бы — было бы совсем другое дело.
А так — дурацкое, опасное, но все-таки стечение обстоятельств. Надо было просто его пережить, как и все остальное. Все собаки дома, и я счастлива, что это так.
А я перенесла две серьезные операции по восстановлению рук. И все это время продолжала сниматься. В «Небесных женах луговых мари» я снималась ровно через неделю после первой операции. Еще шов был свежий, красно-синий, а у меня эротическая сцена! Замечательный гример Полина Стаценко так загримировывала этот шов, что на экране ничего не видно.
На знакомство с режиссерами «Интимных мест» я пришла в гипсе после второй операции. Мало того, что в гипсе, так еще и хромая! Имплант для руки брали у меня из бедра. Но режиссеров это не смутило. К тому моменту, когда начались съемки, я обещала избавиться от хромоты и разработать руку.
…Вообще, конечно, я должна сказать спасибо еще трем мужчинам — моему партнеру в сериале «Елизавета» Александру Лазареву и режиссерам Алексею Федорченко и Кириллу Серебренникову.
В актерской профессии, мне кажется, самое главное — не возможность проживать другие жизни, не костюмы, какими бы они ни были, а партнеры. И это счастье, когда ты можешь сказать — мне посчастливилось, у меня был великолепный партнер. Вот так я могу сказать об Александре Лазареве. Он сыграл графа Разумовского, возлюбленного Елизаветы Петровны. Саша — невероятный партнер, мне действительно посчастливилось не только работать с ним, а прожить целую жизнь. Потому что такая роль, как императрица Елизавета Петровна, — это целая жизнь. Саша принадлежит к тем редким партнерам, рядом с которыми ты можешь абсолютно расслабиться. Потому что понимаешь: это как в горах, как в связке альпинистов — тебя поддержат, тебя поймут, тебе помогут, тебя спасут, если ты не знаешь, как делать ту или иную сцену. Большинство зимних натурных сцен мы снимали в самые сильные морозы. Было минус 35 градусов, а то и минус 40, и это, конечно, тяжело, потому что каким бы ни было утепление, рано или поздно становится невыносимо холодно. Несмотря на то что мы были в валенках, казалось, что на ногах плоть отстает от костей. При этом Саша все время улыбался, рассказывал какие-то потрясающие истории про театр, про своих родителей. Между дублями мы обсуждали архитектуру, литературные новинки, театральные премьеры. Он не давал расслабиться, как бы ни было холодно, он и сам был в форме, и меня поддерживал. За месяц съемок в Москве мы стали, я на это очень надеюсь, настоящими друзьями. Поэтому когда съемки продолжились в Праге, в интерьерах, и нам предстояло несколько постельных сцен, я уже настолько доверяла Саше, что с этими сценами не возникло никаких проблем. Мы их снимали быстро, легко. Так что я невероятно благодарна судьбе не только за роль Елизаветы Петровны, но и за то, что эта работа подарила мне встречу с таким невероятным человеком, как Саша Лазарев!
Алексей Федорченко дал мне волшебного пинка в кинокарьере, а Кирилл Серебренников вернул меня как актрису в театр.
Если бы не снятые Лешей Федорченко «Овсянки», где я сыграла главную женскую роль, если бы их не увидел весь мир и 15 минут стоя не аплодировал бы Большой зал Венецианского кинофестиваля, а вместе со всеми и председатель жюри — Квентин Тарантино, в моей кинокарьере не было бы ничего. Потому что это было время, когда я не собиралась сниматься, быть актрисой, я ставила спектакли, уже сама снимала кино. Когда Алексей Федорченко пригласил меня на эту роль в «Овсянках», я думала только о режиссуре. Но судьба решила иначе. Фильм прозвучал, меня заметили.
Кстати с Квентином Тарантино тоже вышла забавная история. На Венецианском кинофестивале после финала устраивают закрытые вечеринки только для победителей. Никого другого на них не бывает. Организаторы фестиваля и победители, ни одного журналиста. Поэтому эта история не очень известна. Дело в том, что Тарантино совершенно искренне был очарован нашим фильмом. Он много и долго говорил с Лешей Федорченко и продюсером Игорем Мишиным. И много хороших слов сказал обо мне. Но мужчины — они такие мужчины!.. Поговорили с Тарантино и пришли мне это рассказывать. Если бы не моя дочь, я вряд ли сама набралась бы смелости подойти к нему и представиться. Он все время стоял с Софией Коппола и разговаривал с ней… Но моя прекрасная дочь решила пойти взять автограф. Когда Тарантино спросил, кому написать пожелание, Полина сказала, что она дочь Юлии Ауг из «Овсянок».
— О! — сказал Тарантино, — прекрасные «Овсянки»! Прекрасная твоя мама! Она здесь?
— Здесь! — ответила дочь и потащила меня знакомиться с Тарантино.
Ему правда было интересно. И ему действительно понравился фильм, потому что если бы это было не так, он не разговаривал бы со мной минут сорок. Мы так увлеклись беседой, что вокруг собрались участники вечеринки. Потом пришел Марко Мюллер и сказал, что членам жюри пора уходить, их ждет лодка. И вот тут мы с Тарантино поняли, что просто так нельзя расстаться, просто сказать: «Пока» — и разойтись. Мы обманем ожидания тех, кто наблюдал за нашим разговором. Как мы это поняли, нельзя описать словами. Это очень животное, очень актерское — ты чувствуешь партнера и чувствуешь, чего от тебя ждут. Мы посмотрели друг другу в глаза и поцеловались. Нежно, в губы. Вокруг нас зрители закричали: «Вау!!!» — и начали аплодировать. Но первый поцелуй был коротким. А зрители, продолжали аплодировать. Тогда Тарантино наклонился и сказал:
— Давай, ты же не против?
И мы начали целоваться. Целовались мы долго и с удовольствием. Мне очень понравилось. Зрители кричали и аплодировали.
Потом подходили женщины и спрашивали: «Ну, как он?» «Круто», — отвечала я. Дочь стояла с обалдевшим выражением лица и только повторяла: «Мама, я в шоке... мама, я в шоке». И все равно это актерская история. Мы просто почуяли запах лицедейства и дали зрителям то, чего они хотели.
Просто мы — актеры.
Благодарим салон ТРИО-интерьер за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram