Мама называла меня «учительницей» и «маленькой старушкой», потому что я всегда считала себя ужасно взрослой, с самого раннего детства. Со сверстниками время проводила мало, мне было интереснее с компанией родителей. Мне позволяли участвовать в их жизни, поздно ложиться спать, общаться с мамиными и папиными друзьями на равных, слушать их разговоры... Но настоящее взросление обрушилось на меня значительно позже — когда не стало мамы...
Мы росли совсем в другое время — более беззаботное, спокойное. Меня, семилетнюю, запросто отпускали гулять во двор с подружкой с верхнего этажа. Еще бы — я же уже большая! Конечно, моя «взрослость» существовала в основном в моем воображении — я и хулиганила, и расстраивала маму, как любой нормальный ребенок. Помню, как мы с подружкой костер на балконе развели. Он небольшой в принципе был, костер-то — в пепельнице. И хлеб черный стали жарить. Но дым повалил такой, что соседи переполошились, уже собирались вызывать пожарных, прибежали к нам... Скандал был жуткий! В другой раз мы с компанией мальчишек убежали, залезли на какие-то гаражи, стали кидаться оттуда камнями. Нас не было довольно долго, мама забеспокоилась и начала нас искать. А когда нашла — страшно ругалась. Я слушала ее и не понимала — с чего она так разволновалась, что тут такого? (Про камни мама, естественно, не знала.) Она довольно сурово — за руку — повела меня домой, а я шла и втихаря выкидывала эти камни из карманов — лишь бы она их не увидела. А то мне совсем «пипец» наступит...
Хотя, по большому счету, меня никогда всерьез не наказывали, и что такое «пипец» в понимании нашей семьи, я даже четко описать не могу. Самое строгое наказание последовало, когда я то ли отобрала игрушку, то ли как-то обидела Марьяшку Спивак — мамину крестницу, дочку ее однокурсницы Кати. Сейчас она актриса Театра Сатирикон. Мы жили недалеко друг от друга и постоянно общались, мама с Катей часто играли в скрэббл. И вот в очередной раз они засели на кухне. А мы с Марьяшкой что-то не поделили.
Мама сделала мне строгий выговор и закрыла в комнате — со словами «посиди, подумай». А Марьяшку взяли на кухню, во взрослые разговоры. Вот это было страшное наказание! И надо сказать, я запомнила его на всю жизнь. Я тогда жутко расстроилась и решила «в отместку» навести идеальный порядок в комнате, убрала ее просто до блеска. А мне было лет, наверное, пять-шесть. Мама пришла, окинула все это взглядом, ни единым словом не обозначив свое изумление, и поставила передо мной тарелку с едой: «На, ешь, Одиночество!»
А однажды я украла у родителей деньги. Они были на что-то отложены или взяты в долг. Лежали эти двадцатипятирублевые бумажки пачкой, страшно красивые, розоватые такие, новенькие. И я их взяла для игры. Понимала, конечно, что нельзя, но ничего особо страшного в этом не видела. Мне казалось, никто не заметит. Вскоре мама спросила — ты не брала? Я ответила — нет! Тогда она устроила шмон в моих игрушках, которые хранились в картонных коробках и нашла эти деньги. Это ж по тем временам была очень приличная сумма! Помню, как мама подняла меня среди ночи, усадила на кровати и сказала, как ей за меня стыдно и как это нехорошо. Причем даже не то, что я взяла их без спроса, а то, что обманула. И она больше не сможет мне доверять. А ведь это самое страшное на свете — потерять доверие, вернуть его потом очень сложно. Этот урок я тоже запомнила на всю жизнь.
В детстве я всегда стремилась доказать другим какие-то важные для меня вещи. Когда мне было лет семь-восемь, мы в школе делали стенгазету про учителей. Идея родилась спонтанно — мне удалось очень похоже нарисовать портреты нескольких педагогов. И вот к нарисованным головам мы решили вырезать из журналов тела и написать что-то забавное. Пока я дорисовывала, ребята взялись вырезать. Нашей учительнице по математике, которую я очень любила и уважала, приделали какую-то жутко пошлую фигуру — в мини-юбке, с торчащими трусами. У меня случился дикий конфликт со всем классом, потому что я доказывала, что так делать нельзя.
Меня убеждали, что я не понимаю юмора, но я упорно стояла на своем. Словом, мы все перессорились, у меня скакнуло давление, я бросила все свои карандаши и позвонила маме с просьбой поскорее меня забрать. Я так разнервничалась! А мама сказала: «Ну что ты так реагируешь? Это же яйца выеденного не стоит». Она частенько в подобных ситуациях говорила — да брось ты, это вообще ерунда, не стоит расстраиваться! Я не понимала — как она может так говорить, ведь для меня сейчас это проблема глобального масштаба. Мне было жутко обидно, казалось, что мама меня не понимает, не слышит. Я ни в коем случае не виню и не упрекаю ее. И сейчас, вспоминая те ситуации, часто думаю — как же вести себя со своей дочерью? Конечно, я Ане тоже сказала бы — ерунда, не стоит тратить на это свое здоровье. Но надо сделать так, чтобы она видела — ее проблемы не кажутся мне мелкими и незначительными...
Когда я стала подростком, ощущение собственной «взрослости» усилилось. Юношеский максимализм, через который каждый из нас проходит, выливался в такие проявления характера, за которые я сама себя очень не любила. Я была ужа-а-асно вредным ребенком. Папа в основном отдавал мое воспитание на откуп маме и особо не вмешивался. Он подключился уже потом, перед институтом, по-моему. А мама все время повторяла: «Господи, до семи лет такая хорошая девочка была, что же теперь с тобой стало!» Как любой подросток, я отстаивала свою территорию, право на собственное мнение.
У меня и сейчас характер непростой, я довольно авторитарна и несдержанна, не умею признавать свои ошибки, во всяком случае вслух об этом не говорю. А тогда это обострилось до крайности — я вела вечную битву за правду жизни. Мама говорила: «С таким характером никто на тебе не женится!» Я думала — наверное, и правда надо быть помягче, потому что если никто не женится — это неприятно... (Смеется.) В итоге, как видите, все сложилось хорошо, у меня семья, дочь.
Всерьез, по-настоящему взрослой я себя почувствовала, когда не стало мамы... Я находилась в том возрасте, когда очень-очень нужны родители, а девочке — особенно мама. Какие-то вещи, которые хорошо знаешь с раннего детства, ты открываешь для себя заново, потому что начинаешь выходить в реальную большую жизнь. И если в этот период ты лишен возможности поговорить с мамой уже каким-то более взрослым языком — это очень грустно... Мне этого ужасно не хватало и не хватает до сих пор. Понятно же, что с папой обо всем не поговоришь.
К тому же я вдруг столкнулась с тем, что не знаю элементарных будничных вещей — как оплатить счета, куда идти за какими-то справками. Навалилась целая куча бытовых вопросов. И я поняла — о-о-о, вот она какая, взрослая жизнь! В ней приходится брать на себя ответственность, решать проблемы, которые ты не можешь ни на кого скинуть. Мама всегда очень оберегала нас с папой от такого рода вещей, на ней было много всего — как и на мне сейчас. Я в этом смысле стопроцентно мамина дочь, максимум дел стараюсь делать сама, не парю ими мужа и тем более ребенка. Так что вопреки маминым предсказаниям со мной очень легко. Я чрезвычайно самостоятельна.
Конечно, это не хорошо — так рано взрослеть, следом тянется целый ряд «побочных эффектов». Исчезает чувство защищенности и, самое главное, исчезает ощущение дома. Потому что дом — это всегда мама и папа. С тех пор я сама для себя этот дом «выращивала» и вот к тридцати годам «вырастила» — уже для своей семьи.
Как с шестнадцати лет начала работать, так до сих пор и не останавливаюсь. В общем-то, я этим горжусь. Я рано стала зарабатывать себе на жизнь, не сидела на шее у отца и была абсолютно независима.
Мы с папой как будто заново знакомились в тот момент, ведь мама всегда была неким буфером между нами. Какого-то разъединения, слава богу, не произошло. Мы оба выбирались из этой ситуации — и вместе, и каждый по отдельности. Думаю, ему пережить случившееся было тяжелее, чем мне, как это ни странно звучит. Я даже не представляю, как он это выдержал. Впрочем, мы почти никогда не говорили с отцом на эту тему, да нам это и не нужно было. Люди, которые через такое прошли, никогда не будут играть подобные киносцены.
Когда у папы началась другая жизнь, я восприняла это абсолютно спокойно. Ревность? Нет, ее не было совершенно. Папа — молодой мужчина, особенно на тот момент, и я понимала, что он не может оставаться один. Я радовалась, что у него все хорошо складывается, появилась Вика. Маму не вернуть, к сожалению, но жизнь идет дальше... Так что я в этом смысле полностью на его стороне. С Викой у нас разница — шесть лет. Общаемся скорее как подруги, и мы одна семья. Все вместе — с дочкой и мужем — часто приезжаем к ним в гости, а они — к нам. У них чудесный дом, который Вика с папой долго и с любовью строили. Анька любит у них оставаться. В этом смысле все благополучно, к счастью.
Так или иначе — я с ранних лет совершенно не боюсь возраста. Хотя, кто знает, возможно, и я сойду с ума лет через пятнадцать... К сорока пяти годам какие-то странные вещи происходят в женском организме, многие вступают в яростную борьбу со временем — спешат здесь подрезать, там подтянуть, потом закрутить роман. Я очень надеюсь, что со мной ничего подобного не произойдет. По крайней мере, мама моя к возрасту всегда относилась легко, у нее никогда не было комплексов на этот счет. Конечно, она погибла очень рано — ей был всего сорок один год, какие уж тут проблемы старения...
Она была красавица, умела ухаживать за собой, всегда прекрасно выглядела. Но надеюсь, что унаследовала от нее эту легкость в отношении к своему возрасту.
К тому же, по-моему, это общепринятое заблуждение, что для актрисы после тридцати пяти начинается закат. Чушь собачья! Ведь наиболее глубокие роли во всем мировом репертуаре — это женщины после тридцати пяти. Та же Мерил Стрип раскрылась не в двадцать, а гораздо позже. Так что если у актрисы все в порядке с мозгами, то она умело переходит в ролях из возраста в возраст — сначала играет девочек, потом девушек, потом женщин и так далее. Правда, мне довелось уже в тридцать лет сыграть бабушку в «Доме с лилиями», и я считаю, что это очень здорово — отличный задел на будущее.
Мне нравится, что у меня такое лицо, очень удобное для кино, — оно как блин, плюс еще этот курносый нос... Все гримеры страшно радуются, когда работают со мной, — из меня можно слепить и зрелую женщину, и юную девочку, и простушку, и роковую леди-вамп. Я не лукавлю ни секунды, когда говорю, что никогда не считала и не считаю себя красивой. Да, я похожа на маму, но она всегда была тоненькая, с большими глазами, рыжими волосами и будто фарфоровой прозрачной кожей. Я гораздо грубее, у меня широкие скулы, другие черты. Но меня любит камера, и это мой большой плюс. Я всегда в кадре выгляжу лучше, чем в жизни.
Для съемок «Дома с лилиями» мне, конечно, довольно долго делали грим. Для каждого возраста были свои парики, линзы для глаз. В молодости — ярко-зеленые, потом — чуть мутнее, а к старости линзы вообще снимали, и глаза становились прозрачными и потускневшими. Морщины мы рисовали. Изначально договорились, что не будем использовать всякие искусственные ухищрения типа латекса. Помню, как Наталья Максимовна Тенякова очень смешно рассказывала мне, как она снималась в картине «Любовь и голуби». Будучи совсем молодой, тридцатилетней женщиной, она играла старушку, и ей по полной программе лепили латексные морщины.
Она говорила: «Вот я весь день прохожу в этих накладках, потом их снимают — а морщины-то остаются! И разглаживаются только через двое суток!» Но у нее съемки шли не так уж долго, а я-то понимала, что наша работа растянется минимум на год. Поэтому решили прибегнуть к другим средствам. У нас был замечательный грим-цех. Мы спасались тенями, очками, чтобы скрывать лицо. И, на мой взгляд, справились, потому что результат получился клевый!
А вот уловить пластику моей героини было для меня гораздо сложнее, чем преобразиться внешне. Я старалась вспоминать всех знакомых мне бабушек, наблюдала, как они двигаются, как ходят, какая у них мимика. Первое время возникали порывы изобразить этакого «паркинсона» с мелкой тряской конечностей, но потом я подумала — вот же передо мной свекровь, уже довольно зрелая женщина, и ничего у нее не трясется, она активная, бегает, прыгает, играет с внучкой. Меня это останавливало от попыток сыграть «чересчур старушку».
Практически параллельно с «Домом с лилиями» снимался и другой большой проект — «Долгий путь домой», там у меня тоже возрастная героиня, основной объем роли — сорок пять лет. Я играю маму взрослой дочери, Лизы Боярской. И считаю, что там я даже круче справилась.
Конечно, на площадке мы безумно веселились по поводу моей «старости». На обоих проектах у меня было прозвище «бабушка Мороз». И меня это очень забавляло. Та же Олеся Судзиловская — человек с грандиозным чувством юмора, мы с ней так хохотали на площадке, что Краснопольский ругался на нас просто страшно! Но мы никак не могли остановиться. А с Лизкой Боярской мы обе немножко переживали на эту тему. Потому что в «Доме с лилиями» по сюжету потихоньку стареют все герои, а в «Долгом пути домой» я такая одна. К тому же мы с Лизкой практически ровесницы. Вот и боялись, что когда окажемся вместе в кадре, это будет смотреться искусственно и карикатурно. Но в итоге все получилось здорово и органично.
В «Долгом пути домой» еще один момент сработал на нас. Съемочный процесс затянулся. Все сроки уже истекли, а оставался еще огромный неснятый блок в квартире семьи Большаковых. Лиза должна была начать репетировать «Леди Макбет нашего уезда», а я — «Карамазовых». Она клятвенно пообещала Каме Гинкасу, что будет репетировать с утра до ночи, а я дала слово Косте (режиссер Константин Богомолов, муж Дарьи. — Прим. редакции), что у меня не будет параллельно никаких съемок. Что делать? Останавливать картину на три месяца — это катастрофа. И мы с Лизкой, две наглые девицы, сговорились и стали убеждать продюсера, что надо построить нам павильон, а не снимать в реальной квартире, как собирались изначально. И работать по ночам — чтобы днем мы были свободны для других проектов.
Мы понимали, что это будет нереально тяжело и для нас, и для всей съемочной группы, но другого выхода не было. И могу сказать, что я не пропустила ни одной репетиции «Карамазовых», а параллельно еще заканчивала сниматься у папы в «Инквизиторе». Это был, конечно, адский месяц, я спала по паре часов в сутки, но, если говорить о точности образа, это сработало мне на руку. Ведь единственное, что невозможно сыграть в возрастной героине — это погасший взгляд. Я же на этих ночных съемках была не просто замученная — мертвая практически. И мои уставшие, убитые глаза так хорошо «легли на роль»! А вот как Лизка умудрялась сохранять блеск и свежесть взора — не понимаю. Она пятижильная, внутренний задор и восторг может сохранять круглосуточно. В ней какой-то вечный двигатель, я просто поражаюсь и восхищаюсь.
Когда съемки уже закончились, мне прислали сценарий фильма «Дурак» Юрия Быкова и предложили прекрасную небольшую роль... И вот прихожу на встречу с режиссером, мы с Юрой начинаем общаться. Он смотрит и говорит: «Слушай, мне сказали, что тебе сорок лет. А тебе явно меньше». «Ну да, — говорю, — меньше. Мне тридцать». Похоже, в связи с тем, что я так охотно соглашаюсь на возрастные роли, мне уже приписали «десяточку». Конечно, мы посмеялись. А потом я благополучно отснялась в его картине.
И еще к вопросу о внешности — в связи с тем, что не очень люблю свое лицо, я всегда понимала, что главная моя сила — в работоспособности и желании доказать, что все-таки являюсь профессионалом.
Красивым актрисам, наверное, достается больше ярких ролей, но это не моя дорога. Мой путь более длинный и непростой.
— Вы храните какие-то мамины вещи?
— Да, украшения — колечки, сережки. Одно мамино платье, зеленое, очень красивое, я надевала на выпускной вечер в школе. И один пиджак, который она любила и часто носила. У меня рука не поднимается их выбросить. Хотя не уверена, что когда-нибудь их надену. А еще у меня хранятся ее волосы — трессы. Так называют срезанную косу или пряди, которые можно крепить на голову. В шестнадцать лет мама попала к Динаре Асановой через Лену Цыплакову, с которой они вместе учились в школе. Динара собиралась снимать Лену в картине «Ключ без права передачи» и попросила принести фотографию ее класса — а вдруг там найдутся еще какие-то интересные лица. Это, кстати, наша семейная легенда... На том снимке мама была с высоким зализанным рыжим хвостом. И Динара тут же показала на нее — вот-вот, эту девочку мне, пожалуйста, приведи. Маму вызвали на студию, но перед встречей с режиссером она решила выпендриться. Пошла в парикмахерскую и сделала себе модную стрижку-каре и челку. Динара на нее посмотрела и ахнула: «Так! Волосы остались? Неси!» Из этих волос сделали довольно длинную и увесистую косу, она у меня до сих пор хранится. Возможно, если потребуется для какой-то картины рыжая героиня — я ее когда-нибудь приколю.
Благодарим «Интерьерный салон №1» за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram