Ларису Латынину — единственную спортсменку в мире, завоевавшую восемнадцать олимпийских наград, девять из которых — золотые, не зря считают Эдит Пиаф нашей гимнастики. Ее путь в спорте можно назвать триумфальным, характер — стальным, а биографию — образцово-показательной. Однако за ее ослепительной улыбкой порой скрывались такие душевные бури, что впору писать роман. Измены, предательства, одиночество... Только сейчас, познав наконец женское счастье, она научилась вспоминать о прошлом без боли...
—Помню, как еще совсем маленькой я бегала во дворе наперегонки с мальчишками. Увидев как-то, что отстаю, «рыбкой» прыгнула вперед, к линии финиша. Плашмя проехалась по асфальту голыми коленками и ладонями. Рука попала на стеклышко... У меня на всю жизнь остался шрам — так глубоко распорола мягкие ткани. Я вся тряслась, текла кровь, а выкрикивала я только одно: «Мои руки были первыми!» Да, видимо, во мне это врожденное — честолюбие, лидерство, стремление к победе. И тот шрам оказался не единственным и не самым глубоким. Правда, остальных не видно, потому что они — на сердце...
Папа ушел от нас, когда мне было одиннадцать месяцев... Мама воспитывала меня одна, и ей приходилось несладко. Она была совершенно неграмотная женщина, работала днем уборщицей, ночью — истопником или сторожем... Кем она только не работала ради меня! Ей хотелось, чтобы ее ребенок вырос достойным человеком.
Но, несмотря ни на что, сейчас я очень трепетно отношусь к памяти отца. Ведь накануне войны он прислал маме письмо: «Поленька, я очень многое понял, я сильно виноват перед тобой и перед Лорой». И вложил в конверт свою фотографию. Тот портрет, где я в пять лет запечатлена вместе с родителями, — на самом деле композиция, заказанная мамой в фотолаборатории. Она попросила соединить наше с ней фото с той карточкой, которую прислал отец. Мама рассчитывала, что они встретятся и у них все наладится. Но началась война, и вскоре мы получили извещение о том, что отец погиб под Сталинградом. Годы спустя один военный прислал мне вырезку из старой газеты, где говорилось, что командир пулеметного звена Дирий Семен Андреевич защищал тракторный завод в центре города и пал смертью храбрых.
Через много лет моя дочка Таня, которая тогда танцевала в ансамбле «Березка», приехала с коллективом на гастроли в Волгоград. Их повезли на Мамаев курган. Они шли с подругами мимо монумента, ее взгляд скользил по фамилиям, высеченным на каменных стягах (а их там тысячи!), и вдруг она прочитала — «Дирий Семен Андреевич». Я сама отца никогда не видела, дочка — тем более. Но вот не знаю, что сработало: внутренний голос какой-то подсказал. У Татьяны ноги подкосились, ее девчонки-подружки подхватили, посадили на парапет, она только там пришла в себя. Вернувшись домой, она мне это рассказала. Я потом тоже поехала в Волгоград, чтобы увидеть все своими глазами...
Любимая фраза моей мамы, которую она всегда произносила со своим непередаваемым украинским акцентом, — «щоб моя дытына була не хуже, чем у людэй». Под этим лозунгом она меня и баловала, и наказывала. Однажды я посыпала известью свежепокрашенную раму зловредной соседки, и тогда меня мама отшлепала по спине… мухобойкой. Наказала — и с чувством исполненного долга произнесла свою знаменитую фразу! Из тех же соображений — чтоб не хуже других — она крайне внимательно следила за моим гардеробом, стралась одеть как можно лучше. А когда я пошла в школу, она, будучи неграмотной, регулярно ходила на все родительские собрания, слушала, что говорят педагоги, и требовала от меня, чтобы я училась только на «пятерки». Когда, закончив четвертый класс на «отлично», я записалась в гимнастическую секцию, она пришла к нашему тренеру Михаилу Афанасьевичу Сотниченко и сказала: «Сейчас у Ларисы в табеле одни «пятерки», если вдруг появятся другие оценки, ноги ее в вашем гимнастическом зале не будет». Поэтому мне пришлось стараться и окончить школу с золотой медалью. Получается, первую золотую медаль я получила не в спорте, а за партой.
Впрочем, в детстве мечтала совсем не о гимнастике. Я отчетливо представляла себе огромную сцену и многоярусный зал (видно, тогда уже видела в кино Большой театр) — и весь этот многолюдный зал аплодирует мне, танцующей на сцене легко и уверенно... Я страстно хотела танцевать, причем обязательно хорошо — чтобы это нравилось зрителям. Поэтому когда в нашем херсонском Доме народного творчества открылась хореографическая студия, я сразу же туда записалась. И настолько это залегло в мою душу, что я другой жизни для себя уже и не представляла. Хотя мне было всего одиннадцать лет. Я считала, что обязательно должна стать балериной. С нами занимался преподаватель Николай Васильевич Стессо. Не знаю, насколько соответствовало действительности все то, что он рассказывал, но мы ему верили безоговорочно. Николай Васильевич утверждал, что учился вместе с Вагановой, танцевал в Мариинском театре, и вот сейчас судьба забросила его в наш город Херсон, и он все свое мастерство отдает нам.
Он очень серьезно занимался с нами — и станком, и различные сценки задавал. Мы считали, что путь наш, так сказать… уже определен. Не знаю уж почему, но студия содержалась на паях, которые вносили наши родители. Мама получала какие-то копейки и почти половину своей зарплаты отдавала за мои занятия балетом.
Но через год студия закрылась — то ли педагога «прижали», узнав, что он берет с родителей деньги, а может, просто родительских взносов не хватило, ведь он платил и за аренду зала в Доме народного творчества, и гонорары пианисту, который приходил нам аккомпанировать. Это была первая большая трагедия в моей жизни. Мы с девчонками (было несколько таких же фанаток, как и я) рыдали в голос! Николай Васильевич потом пошел работать в клуб мореходного училища, ставил там какие-то танцы и пригласил в группу меня и еще двух девочек. Занятия проходили по вечерам, вокруг — все взрослые, лет по шестнадцать-семнадцать. Шел сорок шестой год, в прокате появилось много американских фильмов. Их демонстрировали в клубе после занятий, и мы, конечно, оставались на эти сеансы. Тогда я впервые посмотрела «Знак Зорро» и «Багдадского вора». Домой приходила поздно. Мама потерпела месяц, второй, а потом сказала: «Все!» И запретила мне туда ходить. К счастью, на тот момент в моей жизни уже появилось новое увлечение.
Каждый день я приходила в школу пораньше, надолго прилипала губами и носом к стеклянной двери в физкультурный зал и смотрела, смотрела. Там старшеклассницы под музыку занимались гимнастикой. Мне казалось, что это очень похоже на балет... Видимо, мой прижатый расплющенный нос изрядно всем надоел, потому что однажды тренер Михаил Афанасьевич Сотниченко подошел и спросил: «Что это за пуговица у меня здесь дежурит?» Я попросилась — и меня записали в секцию гимнастики. Тогда-то мама и заявила Михаилу Афанасьевичу: «Отдаю ее вам, но смотрите, чтоб на учебе не сказывалось!» Я очень активно начала заниматься и быстро обогнала всех своих подружек, которые пришли в секцию раньше меня. Тренеры со стороны видели, что во мне есть какие-то задатки, и твердили Сотниченко: «Ой, намучаешься ты с нею, Миша! Вот она сейчас станет везде выигрывать — зазнается!» И он меня как начал «заземлять»! Чтоб самомнение мое немножко умерить...
Скажем, давал команду девочкам перетащить в зале маты от одного снаряда к другому, а мне не хватало ручки. После тренировки он говорил грозным голосом: «А ты, Лора, останься! Ты что? Думаешь, если выиграла последние соревнования, то теперь для тебя другие будут носить маты?» Я возмущалась: «Михаил Афанасьевич, и в мыслях не было! Я же вскочила, подбежала, а все ручки уже заняты!» Он в ответ: «Пойми! Ты первой должна вскакивать, где бы это ни происходило: на соревнованиях или тренировках. Только тогда тебя никто не упрекнет в том, что задираешь нос.
Лишь тогда сможешь побеждать». Он уловил мою натуру — желание победить, оказаться в числе лучших всегда являлось для меня сильнейшим стимулом. Может, поэтому я и в школе всегда стремилась быть на виду и учиться старалась хорошо. Из-за этого потом ушла из политехнического института.
К тому времени я уже входила в сборную команду Советского Союза, часто выезжала на соревнования. Пропускала занятия. Возвращалась — и начинала яростно догонять, чувствуя, что уже явно не в лидерах. Меня это очень угнетало и задевало. Я ночами сидела, чертила, чтобы идти в ногу со всеми. Но, естественно, не получалось. Особенно на меня подействовала преподавательница химии... Нас тогда отправили на соревнования в Париж — первый выезд в капиталистическую страну, шок, потрясение! Мы с подружкой Тамарой Маниной смотрели вокруг глазами-блюдцами. Была зима, декабрь, мы приехали в теплых пальто с меховыми воротниками, в шляпах (такие фетровые, с бантом сбоку). Причем, что удивительно: я из Херсона, а Тамара — из Ленинграда умудрились привезти с собой шляпы совершенно одинакового фасона. Только у меня была бордовая, а у Тамары — голубая, под цвет глаз подбирали: у нее они голубые, у меня — карие. И вот мы в таких одинаковых нарядах прибыли в Париж, а там тепло, народ ходит раздетый, по улице все гуляют обнявшись. Мы обе учились в женских школах, и для нас это была такая дикость: обнимаются, целуются у всех на глазах! Мы шарахались от прохожих первое время... Я вернулась домой и пошла сдавать зачетную сессию, которую пропустила. Преподавательница химии была очень интеллигентная, такая во французском стиле дама, в возрасте уже. Она мне внешне очень нравилась.
И вот преподавательница меня спрашивает: «Почему вы, девушка, не сдали зачет вместе с группой?» Я с гордостью ей отвечаю: «Была на соревнованиях в Париже!» Думаю, вот сейчас проникнется... Но она на меня посмотрела небрежно поверх очков: «Деточка, вы учитесь в Киевском ордена Ленина политехническом институте! Здесь нужно грызть гранит науки денно и нощно, а не кувыркаться на каких-то там аппаратах». Меня это так обидело! Зачет я, конечно, сдала. Но во мне это застряло таким неприятным комом, что я пришла в деканат и написала заявление о переводе в институт физкультуры.
До этого у нас был очень непростой разговор с моим тренером Александром Семеновичем Мишаковым, он заметил, что ради усиленной подготовки к экзаменам я стала пропускать тренировки: «Давай, Лариса, поговорим с тобой серьезно. Если ты хочешь быть хорошим инженером и чего-то добиться в науке, учись в политехническом. У вас там есть спортивный зал, гимнастическая секция, будешь для здоровья кувыркаться. А если намерена сказать весомое слово в гимнастике, то надо переходить в институт физкультуры». И я с ним согласилась. Причем декан политеха Ребров меня уговаривал: «Лариса, ну что ты? Ну, мы тебе устроим индивидуальный график, будешь отдельно заниматься. И зачеты сдавать, когда сможешь». Но меня это не устраивало.
— Скажите, а почему вы так рано вышли замуж, если были столь решительно настроены на спортивную карьеру?
— Когда я училась в женской школе, на большие праздники к нам приглашали учащихся мореходного училища. А они в свою очередь звали нас. Тогда-то на меня и положил глаз один из курсантов — Иван Латынин. Но поскольку мама моя была женщина властная и очень строгих правил, едва узнав о том, что какой-то мальчик уделяет мне внимание, она тут же решила, что все должно происходить у нее на глазах. Она приглашала его к нам в дом, кормила, понимая, как нелегко курсантам на казенных харчах… С большим удовольствием наблюдала, как он уплетал ее украинские борщи, и уже решила, что вот он — ее зять. Когда я поехала в Киев поступать в политехнический институт, мама отправилась вместе со мной.
В студенческом общежитии мы жили с ней вместе в крохотной угловой комнатке два на два метра. И спали на кровати вдвоем. В институте у меня, естественно, появились какие-то мальчики, которые иногда провожали меня домой. А мама за всем этим наблюдала в окно. Иван тогда уже окончил мореходное училище, и его отправили работать в Баку, на Каспий. Никаких серьезных романов у меня не было, но то один мальчик меня провожал, то другой. Потом один из поклонников (он учился на режиссерском факультете и очень хорошо фотографировал) начал делать мои портреты. Я приносила маме фотокарточки, показывала. Она стала бить тревогу и слать телеграммы Ивану. Мол, приезжай, иначе можешь Лару потерять! Он приехал один раз. Пожил, пожил — уехал. А в 1955-м — еще через год — мама взволновалась уже не на шутку, потому что за мной серьезно принялся ухаживать один из наших спортсменов. Не хочу называть его фамилию, она довольно известная. Мама снова вызвала Ивана, и они вместе «завели пластинку»: давай расписываться! А я не хочу. Но я маму очень любила, считалась с ее мнением и всегда боялась обидеть. Воспитала она меня дочкой весьма послушной. И тут она мне такие истерики стала закатывать! В итоге я решила: ладно! Иван в общем-то мне нравился, у нас с ним были теплые отношения, мальчик хороший, из Ленинграда.
Позже, поженившись, мы побывали в Ленинграде у Ваниных родственников. У него какое-то потрясающее генеалогическое древо, его дядя с тетей — искусствоведы — работали в Эрмитаже. И когда мы пришли к ним домой (им было уже, по-моему, под восемьдесят), они перед нами как раскрыли эти документы! Стали показывать род Латыниных, три его ветви: одна мореходная, другая врачебная, третья купеческая. Им было даровано дворянство Екатериной. Потом муж привел меня в гости к своей двоюродной бабушке — жене бывшего министра финансов Плеске, она жила на Невском проспекте. На двери висела медная табличка, отдраенная, отчищенная: «Плеске». Она ее хранила. Квартира была огромная, но ей оставили одну комнату, тоже очень просторную — метров тридцать или даже сорок, с большими окнами, откуда открывался роскошный вид на Невский. Когда мы вошли, бабулька стояла около окна — маленького росточка, сухонькая, мне показалось, вся какая-то скрюченная. Возле уха она держала радиоприемник и слушала последние известия, глядя в окно, словно в телевизор. Узнав, что я в школе учила французский язык, она начала говорить со мной по-французски. Это было что-то потрясающее! Я будто в другой эпохе оказалась.
В принципе мы с моим Иваном Ильичом жили нормально. Я все время пропадала на сборах и соревнованиях. Когда домой приезжала, мы в общем-то хорошо общались. Какой-то страшной любви не было, но то школьное увлечение, которое переросло в наш брак, я старалась сохранять… Тем более что дочка родилась, Татьяна.
История ее появления на свет стоит отдельного рассказа. Когда мы готовились к Олимпиаде в Мельбурне, сборы проходили под Ташкентом, в доме отдыха. Там собрались не только гимнасты, но и легкоатлеты, и футболисты — в Москве в это время уже похолодало, а спортсменам необходимо было пройти акклиматизацию перед поездкой в Австралию. Рядом с нашей базой протекала горная река Басу. И вот ребята начинают играть в волейбол или в футбол, и вдруг мяч летит в речку. Все мнутся: «Ой-ой-ой! Как же достать? Там вода холодная!» Я говорю: «Господи, тоже мне — парни называются!» И в реку. Один раз прыгнула в эту ледяную воду, догнала мяч, второй раз... И, видимо, застудила придатки. Это сказалось не сразу. Уже после Олимпийских игр на тренировках я стала замечать: что-то покалывает в боку во время приземления. А однажды так схватило, что пришлось вызывать «неотложку». Забрали меня с диагнозом «внематочная беременность». Привезли в клинику, а я — уже олимпийская чемпионка, поэтому вокруг меня профессора собрались, лучшие врачи. К счастью, первоначальный диагноз не подтвердился, зато обнаружили сильный воспалительный процесс и на одной трубе — опухоль примерно с куриное яйцо. Мной начал заниматься профессор Лурье. Я лежала полтора месяца в клинике. Во время выписки меня поздравили, что все, так сказать, рассосалось. Но! У него остались сомнения — смогу ли я забеременеть. Впрочем, он не озвучил их ни мне, ни супругу. Вдруг через год у меня задержка — один месяц, второй, я в ужасе. Прихожу к Лурье в клинику, он меня посмотрел и весь аж просиял: «Я тебя поздравляю, ты беременная!» А я — в слезы. Он: «Что ты, дура?! Чего плачешь? Я тебе не говорил, но очень боялся, что ты не сможешь иметь детей. И вот — такое счастье!» Я говорю: «Да! Но у меня через два месяца чемпионат мира!»
Он призадумался и говорит: «Когда тебе выступать? Через два месяца? Так выступай! Ты молодая, сильная, мышцы у тебя крепкие, все нормально будет. Я тебе расскажу, как себя вести. Единственное правило, в даты критических дней не прыгай, не нагружай себя очень сильно. На три дня придумай что-нибудь. То ли из носа потекло, то ли ножку подвернула. Но главное — никому ничего не говори! Даже тренеру своему. Начнутся комиссии, советы, сами напугаются и тебя напугают». «Но ведь опасно, доктор!» — возразила я. «Послушай меня, деточка, в гимнастике я разбираюсь хуже тебя, конечно, но в балете, скажем, я известная повивальная бабка.
А в медицине разбираюсь уже значительно лучше, чем в балете и гимнастике. Говорю тебе: если ты смелый человек — выступай! Ребенок будет здоровым, мама — счастливой, а профессор — довольным. Что еще? Если трусиха — сиди, начинай уже сейчас умирать со страху!» Я вышла из клиники и громко смеялась, слышно было на всем бульваре. Я могла перекричать колокола, что звонили на стоящей рядом пятиглавой церкви. И мысленно повторяла: «Спасибо, профессор!» И вот я, как партизан, готовилась к чемпионату. О беременности кроме меня знал только мой супруг, даже маме не сказали — она заставила бы меня бросить тренировки. Я нормально себя чувствовала, ничего у меня не болело, ничего видно не было. Хотя, конечно, приходилось очень тяжело. Как-то уже перед самыми соревнованиями я, измученная на разминке, сказала своей подружке и коллеге по команде Тамаре Маниной: «Господи, скорей бы все это закончилось!» У меня эта фраза просто вырвалась. А она говорит: «Ну да... И ты чемпионка мира?!» Я отвечаю: «Томка, вот поверь, я об этом сейчас абсолютно не думаю!» Она, естественно, мне не поверила. Но у меня действительно о победе никаких мыслей уже не было. Самое главное, на что я настраивалась, — сделать все то, что готовила на тренировках, чтобы не подвести свою команду.
И тем не менее я победила. А через пять месяцев родилась Таня. Поэтому она считает, что ту золотую медаль завоевала вместе со мной... А профессор Лурье умер за несколько дней до начала чемпионата, я узнала об этом уже после окончания соревнований. И не успела поблагодарить его во второй раз и в третий. Вот так получилось: ребенок здоров, мать счастлива, а профессора — нет.
Через два месяца после родов я уже пришла на первую тренировку. До сих пор не могу забыть этого ощущения: я элементарного переворота вперед сделать не в состоянии. Мне было страшно! Я просила, чтобы с обеих сторон меня два тренера поддерживали и переворачивали. Так было первый раз, второй, потом остался один тренер, а затем я потихоньку начала прыгать сама. На брусьях то же самое — я повисала на нижней жерди и совершенно не могла удержать уголок. Восстановление шло с огромным трудом! Поэтому когда летом на Спартакиаде народов СССР меня поставили в команду Украины, некоторые гимнастки возмущались. У нас команда была очень сильная, человек восемь претендовало попасть в шестерку, а поставили меня. Так те, кому не повезло, говорили: «Ну конечно же — у Латыниной тренер Мишаков, он свою, естественно, продвигает!» Но самое главное, я очень хорошо выступила — лучше всех из украинской команды. И все тут же закрыли рот на замок. А я начала уже очень серьезно тренироваться и готовиться к Олимпиаде. Дочку приходилось оставлять с мамой. Да и муж мой к тому времени уже давно перевелся из Баку в Киев, в Днепровское пароходство.
— Не ревновал он вас, отпуская на сборы?
— Ну… не знаю! Может, и ревновал. Внешне по крайней мере это никак не проявлялось. Когда я приезжала домой, все шло своим чередом. Да я и не давала поводов для ревности. А вот как только мой спортивный график изменился и я стала гораздо чаще оставаться дома, поняла, что в общем-то мы совсем разные люди. И по характеру, и по взглядам. Что-то меня стало раздражать, что-то — напрягать… Нам пришлось расстаться.
— А вы ушли в «никуда»?
— Я ушла от него к человеку, о котором больше никогда и ни с кем не хочу говорить. Это мужчина, которого я сначала любила. Он меня потряс своим умом, удивительной памятью, тем, как за мной ухаживал, — всем, чего я не видела со стороны мужа. И я по-женски поддалась, а потом очень тяжело за это расплатилась в жизни. Лучшие годы — где-то с тридцати шести до сорока шести лет — ушли в никуда. Были очень сильные переживания — и предательство, и обида, и унижение. Ни одной женщине такого не пожелаю. Для себя я эти годы из жизни вычеркнула и никогда в них не возвращаюсь. Слава богу, гимнастика меня в это время спасла. Я целиком и полностью посвятила себя тренерской работе, подготовке нашей сборной команды.
Время шло, я отметила пятидесятилетие. Были, конечно, какие-то поклонники — не очень-то хотелось одной везде появляться! Меня могли подвезти на машине или пригласить в театр, на выставку. Как женщине мне это доставляло если не удовольствие, то немножко скрашивало жизнь. Но я считала, что в эти годы уже ни о какой любви и речи быть не может. Пятьдесят лет, о чем тут говорить? И вот незадолго до своего 51-го дня рождения поехала на две недели в дом отдыха «Вороново». Самое удивительное, что один из моих поклонников привез меня туда на машине. Оставил и уехал. И туда же профсоюзы завода «Динамо» отправили по «горящей» путевке главного инженера Юрия Фельдмана. Шел 1985 год. Скоро будет уже тридцать лет, как мы вместе...
Он говорит, что обратил на меня внимание сзади. Я шла по дорожке: сапожки на шпильке, вельветовые джинсики в обтяжечку, свитерок. Юра меня окликнул, я обернулась, и он задал вопрос: «Извините, а вы в теннис не играете?» Я говорю: «Вы знаете, не играю, но очень хотела бы научиться». А я действительно мечтала научиться и в свое время на сборах пробовала свои силы на теннисном корте. Полчаса ракеткой помахала, и у меня началась такая дикая крепатура! Это когда после необычной нагрузки выделяется молочная кислота и болят мышцы. Спортсменам такое явление прекрасно известно. Обычно когда что-то новое учишь и начинают болеть мышцы, это хорошо, значит, они работают, все идет на пользу. А тут боли оказались настолько сильными, что я на тренировке не могла ничего делать. Подумала — к чертовой матери эти теннисные ракетки! И забросила, но мысль где-то в подкорке засела.
Юра предложил: «А я вас могу научить. Приходите». И мы начали заниматься в зале. Сначала — около стеночки. Там многие играли в теннис. Юра был такой высокий, стройный, интересный. Потом мы общались в столовой — на расстоянии. Столовая огромная, и мы сидели в разных ее концах. Вот я прихожу на завтрак за свой столик и вижу, как он с дальнего стола привстает и кланяется. Добродушно так, с улыбкой. Дня три мы пытались играть в теннис, потом ходили в кино... Пока все было на очень большой дистанции. И вдруг на четвертый день знакомства случается пожар на заводе «Динамо». Юра садится в свой маленький желтый «жигуленок» — «копеечку» — и срочно мчится на место ЧП. Тут надо заметить, что в «Вороново» он приехал отдыхать с приятелем, им дали на заводе две путевки.
Так он своему коллеге строго-настрого приказал, чтобы тот меня из виду не выпускал — ни на танцы, ни в кино, никуда. Я жила в одноместном номере, там даже телевизора не было, и я приходила смотреть любимые программы в общий холл. И вот этот его приятель говорит: «А у нас в номере есть телевизор. Давайте лучше к нам, я и чайку поставлю». Я приходила к нему, смотрела телевизор, он меня чаем угощал, конфетами — сторожил, одним словом. Помню, сидим мы поздно вечером, и тут приезжает Юра — глаза шальные, весь пропахший гарью. Заходит — и первые его слова: «Ой, ну слава богу, вы здесь!» Берет мою руку поздороваться, переворачивает кисть и вот сюда целует, в запястье. Знаете, вот и все! Меня словно током ударило. Было такое ощущение, что за этим человеком я могу пойти куда угодно. И что бы он ни сказал — я все сделаю!
Это была влюбленность и с его стороны, и с моей. Потрясающая! Но он был женат. И к тому же член партии. Роман наш продолжался года три. Понимаете, нас не покидало чувство, что мы друг другу посланы богом и никуда нам от этого не деться. Когда Юра объявил о том, что подает на развод, его вызвали на партийное собрание, стали там терзать. Ведь он был главным инженером большого завода, а на заводе пять тысяч человек, и он член парткома — ужас!
Он перешагнул через все это и в один, я считаю, прекрасный день пришел ко мне с чемоданчиком. Явился и говорит: «Я насовсем». Примечательно, что я у него третья жена, как и он у меня — третий муж. Юрина первая супруга родила ему сына Сергея, а Сережина жена Иришка — Юрчика-младшего, нашего внука. Они живут в деревне рядом с нами, по соседству. Мы их уговорили сюда переехать, чтобы почаще видеться. Ведь мы считаем, что Юрик-младший — наш общий внук. Плюс у меня два внука: Костя (отец Мишельки и Даниила, моих правнуков) и Вадим (ему двадцать лет, он студент Пенсильванского университета). Итого — у нас три общих внука и два правнука. Жаль, моих мы не смогли убедить перебраться к нам за город, для них это слишком далеко от Москвы...
А Юрина первая жена... она в свое время ушла от него. Сама ушла — к молодому. Юра очень любил сына, просто обожал. Когда Сережа родился, он выступал в роли няньки: сам и купал, и пеленал, и кормил. Ему было очень больно, что жена ребенка с собой забрала. И он всегда активно следил за тем, как Сережка растет. Ходил к нему в школу постоянно, а там классная руководительница сына положила на Юру глаз — видный, одинокий, да еще такой прекрасный отец!
Поженились. Два, так сказать, одиночества. Но я ее не видела никогда...
— Все эти парткомы, собрания она организовывала?
— Нет-нет, что вы. Они происходили сами собой. Во всяком случае Юра никогда не говорил, что жена куда-то звонила или жаловалась…
— А как вам удалось сохранить дружеские отношения с первым мужем, Иваном Латыниным?
— Знаете, Иван — хороший человек. К тому же отец моей дочки. Вот когда я ушла ко второму мужу, мы с ним совсем не общались… А потом, когда уже появился Юра, взаимоотношения наладились. Иван даже как-то сказал: «Юрка, я так рад, что ты у Лорки в мужьях!»
У него жизнь тоже сложилась. Признаюсь, когда уходила от него, я не очень себя корила. Потому что в то время рядом с ним была девушка, сильно в него влюбленная, — Нина. Она только что окончила школу и пришла работать в Днепровское пароходство. А он уже был солидный человек, инженер, муж именитой Латыниной. Она следила за тем, как я выступаю, знала о моих передвижениях… И когда я уезжала, она его окружала заботой — очень, скажем так, внимательно за ним присматривала. Он это отрицает, но я не сомневаюсь, что у них что-то было. Поэтому, когда мы расставались, я большой вины не чувствовала… Вскоре он стал с ней жить, не расписываясь. Она ему родила дочку. Они и сейчас не женаты, хотя уже внуки есть общие. У них странные отношения — Иван их обеспечивает, но сам живет в Москве, а они — в Киеве. У него еще долго стоял штамп в паспорте — пока новый не выдали. Как говорит моя дочка: «Мам, но папа же до сих пор тебя любит». Он на всех наших семейных мероприятиях бывает, на днях рождения дочери и на моих тоже. Я его всегда приглашаю, и он с удовольствием приходит. Ивану в этом году будет восемьдесят пять, но он очень хорошо выглядит.
— А почему вы решили перебраться за город? Все-таки были весьма светской женщиной — а тут природа, хозяйство, огород...
— Мы уже двадцать пять лет здесь живем. В начале девяностых, когда Юра стал генеральным директором завода «Динамо», сотрудников начали сокращать. Из пяти тысяч осталось сначала три, потом две. Он так тяжело это переживал! Ведь свою трудовую деятельность начинал на этом заводе, все люди выросли на его глазах.
Увольнять для него было очень мучительно — судьба же человеческая каждый раз решалась. У Юры началась гипертония, он два раза ложился в клинику. Хотели ему чуть ли не инвалидность ставить. В тот период заводу выделили земельные участки. И Юра предложил: «Давай посмотрим?» И вот мы приехали сюда, здесь было абсолютно голое поле. Только несколько берез и овраг. Я сама выбрала это место, и мы потихоньку начали строиться. Первое время, пока Юра еще работал, я одна тут жила в деревянном срубе. Вокруг ни заборов не было, ни собак мы еще не завели. Мои приятельницы говорили: «Как ты не боишься?» Но знаете, у меня никогда не было страха. Наверное, правду говорят — если человек не думает о плохом, то оно к нему и не приходит.
— У вас тут просто целая мини-ферма теперь.
— Начали строить дом, возить стройматериалы. В те времена каждый кирпич, каждая доска доставались с таким трудом! Все это складывалось под рубероид, хранилось под открытым небом. Поэтому желающих стащить было хоть отбавляй. Как-то раз пришел один бомж, Толян. «Я, — говорит, — буду у вас здесь охранять». Ну, будешь охранять — охраняй. Сначала какую-то будочку себе сделал. Потом Юра ему с завода корпус от старого автобуса притащил. Он его внутри оборудовал и стал там жить: поскольку был запойный, его жена из Москвы выгнала. Охранял он до той поры, пока мы не заметили, что из-под рубероида стали пропадать доски. Он с приятелем их потихоньку продавал, чтоб на выпивку хватило… Тут уж Юра сказал: «Все, Толян, я тебя выгоняю». А он тут уже прижился, ему идти некуда. В то же самое время знакомый сельский начальник предложил Юре забрать и забить для заводской столовой корову и нескольких коз — тогда сельское хозяйство рушилось, он просто не знал, куда их деть. Рядом как раз мотался наш Толян: «Юрий Израилович, а давайте мы их себе заберем? Я люблю животных, буду за ними ухаживать». Юра ему: «Какое ухаживать? Ты же пьешь». — «Я брошу!» Через неделю принес справку: закодировался. И вот с тех пор у нас появилось свое хозяйство. Толя действительно ухаживает за нашим «поголовьем». Руки у него, когда не пьет, золотые. Смастерил для них стойло. У нас и коровы есть, и козы, и барашки, и куры. Всегда свежие яйца. Потом — слухами же земля полнится — кто-то донес его жене, что Толян не пьет, скотину завел, она приехала навестить его. И осталась. С тех пор они и живут здесь. Нам приносят молоко, яйца, мясо. А все остальное продают соседям. Летом здесь машины в очереди стоят за козьим молоком.
А за огородом я в свое время сама ухаживала: и вскапывала, и полола. Но в 2000 году перенесла инсульт, и дочка пригрозила: «Я все ваши грядки вытопчу, чтобы мама больше не стояла вниз головой!» Лето, жарко было, и я действительно полдня проторчала вниз головой на огороде, когда со мной это случилось... Пришлось прислушаться к Таниным словам. Но поскольку я все это очень люблю, Юра в обеих теплицах сделал грядки в высоких коробах, они мне почти по пояс. Засыпал их землей, и я теперь пропалываю и поливаю, не наклоняясь.
Знаете, я вообще все на свете в свое время привыкла делать сама — так мама воспитала. Помню, в начале 60-х мы со сборной поехали в Америку на первую встречу национальных команд. После Нью-Йорка очутились в Пенсильванском университете. Жили в студенческих комнатах, обедали вместе со студентами в столовой, ходили в клуб. Однажды, когда я стирала, дверь ванной отворилась, и зашла пожилая американка. Внимательно посмотрела на меня, сказала: «Excuse me» и ушла. Вернулась она молниеносно с молоденькой гимнасткой и переводчиком. Я забеспокоилась, попыталась выйти из ванной, но американка не пускала меня и быстро что-то тараторила. Переводчик улыбнулся и сказал: «Она спрашивает, вы действительно Лариса Латынина, чемпионка мира и Олимпийских игр в Мельбурне и Риме?» «Да, это действительно я, — говорю. — Но в чем дело?» Здесь пожилая американка обернулась к молодой и стала долго объяснять ей что-то, показывая на меня и на краны. Я начала кое-что понимать, и переводчик подтвердил мои догадки: «Это ее мать, она говорит: «Вот видишь, перед тобой стоит прославленная чемпионка, она победила всех — и стирает. Она известна во всем мире — и стирает. Ты не победила даже в университете, тебя знают только твои родители и твои парни. Но ты в жизни не выстирала себе ни одной вещи. И ты думаешь, что будешь чемпионкой?» Видно, матери кое в чем везде одинаковы. «Скажите ее дочери, — попросила я переводчика, — что она должна стирать как можно больше. Это отлично готовит руки к брусьям и создает боевое настроение. Когда она достигнет совершенства в стирке, ей не будут страшны никакие соперницы».
Подпишись на наш канал в Telegram