Морозной ночью перед Рождеством в декабре 1729 года вокруг дома Шереметевых в ярком свете расставленных вдоль улицы смоляных бочек теснились кареты, простой народ толпился у ограды. Огромный особняк горел всеми окнами, именитые гости, иностранные послы и духовенство все прибывали. Праздновали помолвку графини Наталии Шереметевой с князем Иваном Долгоруким.
«Слава богу, что отца нашего дочь идет замуж за великого человека!» — кричали в толпе. Очень почитал простой народ покойного графа Бориса Петровича Шереметева, а как иначе: иноземные армии победил, а хозяин какой — почитай вся Никольская улица да Лубянка заставлены торговыми лавками бывших шереметевских крепостных. Граф примечал смышленых, отпускал на волю и дозволял торговать прямо рядом со своим домом на Никольской улице.
Показалась царская карета, и под радостные крики на крыльцо взошел юный государь Петр II в парадном мундире со своей невестой — княжной Екатериной Долгорукой, сестрой жениха. Молодых, Наталию и Ивана, одаривали богатыми подарками. Таких бриллиантов, часов и табакерок, серебряной посуды ни у кого на сговоре не бывало. Когда жених и невеста в белой шубке вышли на крыльцо провожать своих гостей, в небо взлетели разноцветные фейерверки.
В этот день пятнадцатилетняя Наташа Шереметева с самого утра была сама не своя от волнения.
— Знаешь, Варенька, — говорила она своей ближайшей подруге и соседке по Никольской улице княжне Черкасской, — мне так чудно сегодня, вот архиерей нас благословит, и этот союз любви будет неразрывный до смерти. Я сегодня самая счастливая на всем свете: мой жених — первая персона в нашем государстве и он меня любит, а я его. Я и сама вдруг сделалась важной персоной, все мне теперь льстят и каждый ищет со мной знакомства и моего покровительства. И ты только представь, так пройдет вся наша жизнь. Мы будем в родстве с царской фамилией. Не иначе вся сфера земная перевернулась...
— И вправду, большего и желать нельзя, — отвечала Варя, придирчиво оглядывая ее высокую стройную фигуру. — Как тебе идет это голубое платье, Наташенька, ты такая прямая, словно мачта корабельная, как картинка — ни одного изъяна.
— Это матушка покойная старалась, я, бывало, чуть начну спину гнуть — она меня и протянет промеж лопаток: держись прямо!
— А свадьба у вас когда будет?
— Это пока секрет, — таинственно зашептала Наташа, но тебе скажу: семнадцатого января мне исполнится шестнадцать, а девятнадцатого января мы поженимся в один день с государем. Представляешь, у нас будет двойная свадьба!
— К добру ли это? — как-то неуверенно произнесла Варя. — Когда мой батюшка был на царском сговоре, вернулся задумчивый, говорил, что все кругом недовольны — наши ропщут, иноземцы удивляются, как высоко Долгорукие взлетели. Всем ведомо: фавориты приходят на час. Уж на что Меншиков в силе был, а и его скушали, свекор твой будущий изрядно постарался. Нашептали царю Долгорукие, оклеветали светлейшего, все у него отняли. Вместо Марии Меншиковой, обрученной с царем, свою Катерину в невесты подставили. Все знают, как Долгорукие сводничали...
— Ах, Варенька, не надо в такой день о нехорошем! А отец твой вечно осторожничает, всего опасается.
— Потому и живет долго в чести и богатстве.
Ушла Варя, но ее слова растревожили Наташу. «Нет, не права Варенька, — думала она. — Долгорукие с древности на царской службе. И Шереметевы всегда рядом с троном стояли. Известно, тех, кто близок к короне, судьба по-своему карает и награждает, и никому того знать не дано. Тот же светлейший князь Меншиков два года как сослан со всем семейством в далекий Березов». Как ни старается Наташа — не может себе представить, как там жить, ведь с ним его дочери, ей почти ровесницы. Страшно-то как! Будто заживо похороненные. Но на все высшая воля да царская. Если бы не царь Петр, ее, Наташи Шереметевой, и на свете бы не было.
Отец, знаменитый фельдмаршал, у Петра Великого за военные заслуги на особом счету был, а как состарился — явился к царю и просил слезно:
— Отпусти в Киев, где вырос в родительском доме. Сил не осталось, сердечной болезнью страдаю, одного хочу — в лавру, в Печерскую обитель. В монашество хочу. Все тебе, царю, отдал, сына в плен отдал, когда враги потребовали. Сидит Михайла в турецком плену, отпустят ли — никому не ведомо. Жена, любимая и единственная Евдокия, всю жизнь со мной скиталась по военным квартирам, оттого и ушла рано. Дочери давно замуж выданы. Отпусти, душа просит, постриг приму, молиться за тебя стану, до конца дней на купола смотреть да перезвоны слушать. Отпусти, государь, уважь мою старость — шестьдесят лет, легко ли...
Но Петр судил иначе:
— Рановато на покой собрался, Борис Петрович. А меня на кого оставляешь, государство, что вместе строили? Не бывать тому! — задумался ненадолго и объявил: — Женить тебя буду, родней мне станешь. Уж такая для тебя невеста есть, Анна Петровна — лебедушка белая, вдова дяди моего Льва Кирилловича.
Замахал руками старый фельдмаршал:
— Что ты, что ты, государь, не надо мне никакой лебедушки!
Но Петр сказал как отрезал:
— Быть по сему.
На свадьбу император подарил невесте кольцо с камнем смарагдом. Известно, что камень этот любил царь Соломон за то, что душу укрепляет и силу ей дает. С Петровой легкой руки зажил Борис Петрович с молодой женой душа в душу. Первенцем был мальчик Петр. Царь даже намекал фельдмаршалу обидно: дескать, от него ли тот ребеночек родился. На другой, 1714 год, родилась Наташа, потом еще трое. Наташа отца почти не помнила. Когда он умер, ей еще не исполнилось пяти лет.
В памяти остались небывало пышные похороны в Петербурге, в новой Александро-Невской лавре, застывшая в скорби высокая фигура царя Петра. Отец завещал похоронить его в Киеве, в Печерской обители, где в 1714 году упокоился старший сын Михаил. Но как знал отец, приписал: «Или где воля Его Величества состоится». А воля императора — она превыше всех родственных связей. Место первому русскому графу, герою Нарвы и Полтавы навечно определено Петром Алексеевичем только здесь, среди нынешних и будущих российских героев.
Кольцо, царский свадебный подарок, Анна Петровна берегла пуще глаза. Умирая, передала его Наталии, старшей дочери. И завет оставила: подарить жениху при обручении. Наташе тогда исполнилось четырнадцать лет. И двух годов не прошло, как кольцо уже подарено. Одно такое кольцо у Наташи — другого уже не будет. И жених тоже один — другого ей не надобно.
...Где оно теперь, то кольцо заветное со счастливым камнем смарагдом? Никому не ведомо, да и что по нему печалиться — жизнь потеряна. Поиграла судьба с Наташей Шереметевой и забросила ее в тюремный дом на краю земли, в том самом Березове, куда князя Меншикова с семейством сослали.
Давно сосчитала Наташа: всего и счастливых дней в ее жизни было — двадцать шесть, считая со сговора на Рождество. Окончились эти дни ранним утром девятнадцатого января 1730 года, когда в неурочный час по всей Москве зазвонили колокола: один удар, потом остановка, другой удар и еще, еще... На Никольской улице вблизи Кремля тяжелый перезвон, казалось, шел отовсюду и сливался в один тревожный протяжный звук.
— Что стряслось, православные? — все громче и настойчивее неслось с шереметевского подворья.
— Государь наш окончил живот свой, господам передавайте, — долетело в ответ с Никольской.
— Да кому и передать-то, — вздыхали в толпе, — граф Петр Борисович лежит в оспе, а с молодой графини какой спрос? Хорошо, хоть у сироток сродственников много, остались горемычные мал мала меньше.
Мадам Штрауден, шведская гувернантка графини Наталии, появилась на господском крыльце:
— Работать, работать, бездельники, бог дал — бог и взял, другой государь над вами будет! — зазвенел над подворьем ее решительный голос.
— Вот и выходит, как есть дура иноземная, — шептались в толпе, — где ж его взять-то, закончились цари на Руси, одни бабы остались в царской фамилии, быть теперь беде лютой.
Наташа Шереметева тогда проснулась еще до колокольного звона. Как раз на сегодняшний день была назначена ее свадьба, счастливая двойная свадьба. Этот день мог стать самым радостным в ее жизни. Но сегодня свадьбы не будет. Да и состоится ли она? Жениху, Ивану Долгорукому, совсем не до нее. У Петруши, братца, оспа. К нему в покои не пускают. Мадам успокаивает: ничего, мол, в семнадцать лет организм сильный, справится. Вон, у государя, совсем еще мальчика, всего-то четырнадцать, тоже оспа, а пошел на поправку. Иван Долгорукий неотлучно при царе в его опочивальне в Лефортовском дворце, не спит, не ест, ходит за Петром Алексеевичем, черной оспы не боится.
С первым же ударом колокола она поняла: «Ничего не будет по-прежнему. Никогда не бывать ее счастливой свадьбе. Пропала, совсем пропала моя жизнь», — плакала Наташа.
Вечером на Никольскую приехал жених князь Иван. Пребывал в каком-то ступоре, все говорил, как государь кончался, как прощался с ним.
— Одна ты у меня осталась, Натальюшка, ты меня только не бросай, — приговаривал он.
— Что же нас и разлучит, — отвечала Наташа, — только смерть одна. Все пропасти земные пройду, лишь бы с тобой.
Опять все переменилось в жизни Наташи. Исчезли льстецы, знакомые в дом не ездили, при встрече с ней отворачивались. Даже Варя Черкасская не заходила. «Видно, отец запретил с нами знаться», — поняла Наташа. И Иван, как заручился ее клятвой, больше не появлялся. Затаилось семейство Долгоруких в своем подмосковном имении, в Горенках, там его отец всеми верховодит, род большой: братья, дядья, племянники — все выжидают, кому власть достанется.
Одиннадцатого февраля Наташа с утра не отходила от окна, что глядело из ее палаты на Никольскую. Знала, сегодня увидит своего жениха. Сначала большой толпой в сторону Кремля прошло духовенство, потом следовали близкие трону, и среди них она увидела Ивана. Он нес на подушке царские ордена. В лице ни кровинки, волосы распущенные, в длинной траурной епанче с траурным флером на шляпе. Как поравнялся с Наташиным окошком, поднял глаза на нее, а они слез полны, и Наташа зарыдала, бессильно упала на лавку. Как очнулась, увидела длинную вереницу лошадей — они везли гроб Петра Алексеевича в Архангельский собор.
Через несколько дней в Москву торжественно, с пушечной пальбой въезжала вдовая герцогиня Курляндская Анна Иоанновна, племянница Петра I, избранная на царствование. Наташа поспешила в Кремль, где знатные люди ожидали свою новую правительницу. Царицей она не интересовалась. Ей хотелось увидеть Ивана, который командовал выстроившимися полками как начальник над всей гвардией.
Из дорожной кареты вышла Анна Иоанновна. «Какое отвратное лицо, — подумала Наташа, — и как велика, когда между кавалеров идет, всех головою выше и толста чрезвычайно. Ну чистая медведиха, и глаза злые, страшные». Сжалось сердце у нее от недобрых предчувствий. Когда ехала домой, ей вслед кричали из толпы: «Прошло ваше время, теперь не старая пора!» И верно — прошло, это был последний раз, когда жених ее, Иван Долгорукий, командовал гвардией.
Семнадцатилетний граф Петр Борисович, выздоровевший после оспы, решил поговорить с сестрой серьезно:
— От своего имени и дядей наших велим тебе отказать князю Ивану. А от себя скажу, что Долгорукий мне никогда не нравился, выскочка и бездельник, только бы интриги со своей родней плести. Тебе не такой муж нужен.
— Или Иван, или никто, — отрезала Наташа, — а будете неволить, постригусь в Киеве, как батюшка хотел.
— Ноги моей не будет на той свадьбе и меньших не пущу! — кричал Петр.
И Наташа не сдержалась:
— Знаю я, почему ты переменился. Выйду я за Долгорукого, а князь Черкасский не отдаст за тебя Вареньку, забоится. А я тебе так же скажу, как и ты мне — найдешь себе другую невесту, за графа Шереметева пойти всякая рада!
Из шереметевских родных никто не захотел вести Наташу к венцу. Уговорила она двух вдовых дальних старушек-родственниц, а то пришлось бы крепостных с собой брать. «Сам Бог выдает меня замуж, а больше никто», — думала Наташа. Брат и все домашние, провожая ее с Никольской, рыдали как на свадьбах не принято, будто по покойнику.
В Горенках ее ожидала вся немалая долгоруковская фамилия. У двадцатиоднолетнего Ивана только родных братьев трое и трое сестер, а еще дядья, тетки, двоюродные, троюродные... «А я как самая бедненькая сирота, без роду без племени», — печалилась Наташа. На лице Ивана впервые за долгое время она увидела улыбку, и все огорчения оставили ее. После венчания ее старушки уехали, и сидела молодая княгиня Долгорукая за свадебным столом одна-одинешенька среди новой родни. На третий день, как положено, молодые собрались объезжать с визитами близких. Только вышли на крыльцо, а им навстречу секретарь из Сената, свекра позвал и объявил, что велено всем Долгоруким ехать в их дальние деревни и жить там до царского указа. Сроку на сборы — три дня.
...За тюремным оконцем черным-черно: то ли ночь, то ли вьюга лютует — не разобрать. Больше ехать никуда не надо. Забросила судьба Наташу на самый краешек земли. Как она металась тогда по долгоруковскому дому — почему-то вообразила, что ее с мужем разлучают. Когда поняла, что и она тоже едет, успокоилась, начала собираться.
Только совсем не знала, что надо делать. Свекровь и золовки о ней не думали, знай себе распихивали золото, драгоценности и дорогую галантерею по сундукам. Наташа рассудила иначе. Все свое собрала и отправила на Никольскую к брату, оставила немного одежды, тулуп мужу и себе одну шубу. Петр Шереметев прислал на дорогу тысячу рублей, она решила, что слишком это много — вернула назад шестьсот. С его разрешения и по доброй воле с ней поехали мадам Штрауден и девка Дуняша, бывшая ее горничная.
В дороге князь Иван совсем пал духом, Наташа его утешала, говорила, что ссылка — это совсем ненадолго, нечего и свой скарб тащить. Через девяносто верст поезд Долгоруких нагнал гвардейский капитан и по царскому указу забрал все знаки отличия и знаменитых долгоруковских лошадей. «В столице, знать, стыдились так безвинно ограбить, так на дорогу выслали!» — возмущалась Наташа.
А Иван не отвечал, он понимал, что это только начало. Молодых отделили от семьи на свой кошт, и Наташа совсем терялась: деньги таяли прямо на глазах. Добрались до своего села под Касимовым, там дом господский большой, все хорошо устроено. Такое сносное жилье продлилось три недели, когда им объявили новый царский указ: велено везти Долгоруких под жестоким караулом в Березовский острог, там содержать тоже под стражей, имущество конфисковать, всякую переписку запретить. Тотчас поставили ко всем дверям часовых с примкнутыми штыками. Поднялся великий крик и плач, все мечутся, что возможно, забирают с собой в дорогу. За Наташей неотлучно следовали два солдата, не дали толком и собраться.
Одна мысль преследовала ее: «Как же я не услышу ничего о своих родных, как они будут жить без меня, Сережа, брат меньшой, любимый, сестры Вера с Катенькой? Варенька Черкасская? И они ничего не узнают обо мне! Скажут им, что меня уже и на свете нет! Вцепилась проклятая медведиха намертво и не выпустит, пока всех не переведет». Теперь Иван ее утешал, говорил, что с нею ему рай и в шалаше. «А и вправду, это был рай, ведь мы были тогда вместе, — вспоминала в остроге Наташа, — вот бы вернуться туда хоть на часок!»
...В Касимове пришлось расстаться с мадам Штрауден, дальнейший проезд иностранке был воспрещен. Каждой женщине оставляли только по одной девке в услужение. Хитрые золовки взяли себе лишнюю девку, пришлось и с Дуняшей тоже расставаться. Взамен к Наташе приставили какую-то дурочку, помощницу местной прачки. И это когда ей так делается нехорошо, тошнит и еда в горло не идет. Мадам Штрауден сразу определила — Наташа ждет ребенка. А конца дороге еще не видно. Мадам попросила отсрочку и каждый день ходила на корабль, предназначенный для перевозки арестантов водою: конопатила щели в каюте, утепляла стены одеялами, поставила чуланчик, и все за свой счет — у Наташи денег не было ни полушки. При прощании она отдала Наташе последние свои шестьдесят рублей. Прижалась к ней Наташа, обняла изо всех сил, не помнила, как и расстались. На другой день после отплытия сделалась великая буря с громом и молнией. Ветер такой, что с ног валил.
В Соликамске сошли на берег, впереди были триста верст по горным дорогам. Однажды случился страшный ливень, настоящий потоп, коляски так промокли, что, казалось, снова плыли по реке. Свекровь сильно простудилась и болела, через два месяца скончалась. Наташа очень боялась навредить ребенку, Иван берег ее как умел.
К сентябрю добрались до Березова. Дивится Наташа: стоит маленький городок посреди воды, а жители в нем — самый подлый народ — сырой рыбой питаются, ездят на собаках. С оленя шкуру сдерут, брюха не разрежут, так и надевают на себя, передние ноги им вместо рукавов. На небе вспыхивало разноцветное сияние, словно фейерверки в ночном московском небе на Воздвиженке в давней далекой жизни, бывшей всего несколько месяцев назад.
Сын, названный в честь брата Михаила, родился в Березове. Крестили его в новой церкви, построенной князем Меншиковым. Сам князь и бревна таскал, и на клиросе пел да в колокола звонил. У алтаря его и схоронили. Неподалеку лежит его дочь Мария — та, против которой интриговали Долгорукие. Оставшихся Меншиковых, брата Марии и сестру, медведиха помиловала, вернула ко двору. Молодые Долгорукие зажили неплохо, Иван перестроил сарай, наладил печку, наколол дров на всю зиму. «Везде люди живут, — говорил Наташе, — какие наши годы, переменится жизнь, вот увидишь». Им-то еще ничего, а свекор сильно сдал, начал терять память и как-то ночью пропал. Нашли его утром мертвым у церкви.
Иван остался главой семьи своим братьям и сестрам. Постепенно свели знакомство с семьей воеводы, комендантом и офицерами, местным духовенством, хаживали в гости, принимали у себя в домиках, после возлияний языки развязывались. Иван «выражался» про государыню и Бирона, устроил драку с подьячим, вместе с местным поручиком «проучили» таможенного чиновника Тишина за непочтение к сестре Екатерине. Летом 1738 года Ивана поместили в тюремную камеру. Наташа ходила на свидания, носила ему еду и замечала, как все больше впадал Иван в черную меланхолию. Однажды в бурную ночь в сентябре пристала к берегу баржа с казаками. Коменданта, воеводу, офицеров с караульными и Долгоруких скрутили, поместили на баржу и увезли неизвестно куда. Наутро Наташа пришла к тюрьме — пусто, никого нет, будто ночная буря всех унесла.
Оказалось, что тот самый Тишин написал в столицу донос по всей форме о готовящейся в Березове измене и заговоре против императрицы. Месяц Наташа промучилась неизвестностью, никто ничего не знал. В октябре она до срока родила второго сына, Дмитрия. Сразу поняла, что с мальчиком что-то не в порядке. Он все время плакал, и как-то по-другому. Миновал целый год, но об Иване и Долгоруких не было никаких известий. Не помня себя, она целыми днями бродила вокруг опустевшей тюрьмы. Новый комендант терпел-терпел и счел за лучшее от греха подальше запереть чудную женщину в тюрьму. Маленького Дмитрия поместили вместе с ней.
...Она потеряла счет дням и месяцам. Смотрела в окно через тюремную решетку на старшего Мишу, гонявшего по двору с мальчишками и гусями. Где он кормится, где ночует — ей неизвестно. «Прав был братец, — думала Наташа, — все вышло, как он говорил, пропала я совсем. Но он же и ошибался, не могла я от Ивана отказаться. И тогда не могла, и сейчас не откажусь. Только бы знать, где он, что с ним. Разлука, вот что, оказывается, самое страшное».
В мае 1740 года прибыла в Березов французская ученая экспедиция во главе с астрономом Делилем. Тот был лично знаком с Анной Иоанновной и проводил по ее поручению научные изыскания. Узнав, что в остроге безвинно сидит княгиня Долгорукая, а шустрый оборванный мальчишка во дворе — ее сын князь Михаил, он пришел в бешенство. «Немедленно выпускать — орал он на коменданта, — я сегодня же писал императриц, ты сам есть преступник!» Насмерть перепуганный комендант забормотал что-то о прежнем начальнике: дескать, того разжаловали и отдали в солдаты за связь с Долгорукими, но послушался и выпустил Наталию на свободу. Француз склонился перед изможденной женщиной, прижимавшей к груди маленького мальчика. Сказал сердечно: «Мадам, вы должны немедленно писать императриц, я обещай, она ответит».
Она писала и старалась, чтобы слезы не капали на бумагу. Просила за сыновей, за мужа, на свою долю не роптала. Просила, если Иван жив, не разлучать ее с ним, а если не жив, пусть ей будет дозволено постричься в монахини. Уехал любезный француз, увез ее письмо. И вскоре пришел ответ: княгине Долгорукой с сыновьями разрешается вернуться в Москву. Об участи Ивана ничего не было сказано. Стояло лето 1740 года. Она прожила в ссылке ровно десять лет.
Не помнила, как и ехала, добрые люди помогали, истерзалась, измучилась об Ивановой участи, иной раз думала: раз ее помиловали, может, и Долгоруким прощение вышло, а если в тюрьме сидит, так не на век же — из тюрьмы выходят. Мечтала о новой жизни своей семьи, гадала: как-то ее встретит родня, как там подруга дорогая Варенька Черкасская? Знала, что отец запретил ей и думать о Петре Шереметеве, знать, выдал замуж по своему выбору.
На подъезде к Москве по Большой Владимирской дороге миновали Горенки, бывшую вотчину Долгоруких, где была ее печальная свадьба, посмотрела равнодушно и отвернулась, чужое все, чужое. А дальше — Кусково, родное и любимое, где прошло счастливое детство под маменькиным крылом. Вспомнила, как братец сызмальства мечтал сделать из него русский Версаль. Туда, скорее туда! Там она наконец узнает про Ивана. Братец Петр Борисович правду скажет. Старшего Мишу она оставила на прислугу, Митеньку взяла на руки и зашагала к барскому дому через огромный сад. Всюду виднелись следы запустения, двор порос травой. «Не занимается имением братец, или и с ним что недоброе случилось?» Остановилась Наталия — нет, не пойдет она в дом, свернула к домику священника при церкви.
Ей отворили, и первое, что увидела, был большой отцовский портрет. Подумала: «Вот и свиделись дед с внуком». Старенький священник не узнавал ее и говорил степенно: «Это господин наш великий есть». Она смиренно попросила о ночлеге и весь вечер старик с женой рассказывали о своих господах. Оказалось, что Петр давно живет при дворе в Петербурге, в Кусково редко заезжает, еще не женился. Дошла очередь и до нее — старшей сестры Наталии Борисовны. Запричитала попадья: «Пропала ласточка наша в чужих холодных краях, вместе с князем своим надменным. И ничегошеньки нам об их судьбе неизвестно». Не смогла Наталия им открыться, как столбняк напал. Переночевала, а утром, получив благословение себе и сыну, отправилась дальше в Москву.
К утру ее настроение переменилось, казалось, Наталия очнулась от бесконечного сна. Она станет такой же сильной, как ее отец, сможет вынести любую ношу, и ей нечего стыдиться. Поедет прямиком в родной дом на Никольскую улицу и наконец все узнает. Пока добиралась, в ушах стоял тот тревожный колокольный звон, как в день смерти юного царя, в день их несостоявшейся двойной свадьбы. Чем ближе она приближалась к родному дому, тем громче звонили, и наконец Наталия поняла: что-то случилось. Присмотрелась, а народ на улице крестится: «Преставилась наша государыня-матушка!» Грех радоваться, а она ликовала: нет больше на свете страшной медведихи.
Взошла на широкий двор и направилась прямо к господскому крыльцу.
— Куда, куда! — прикрикнул на нее лакей в шереметевской ливрее, а другой, оглядев потрепанную крестьянскую одежду, дурашливо спросил:
— Как прикажете доложить о вашей светлости?
— Доложи: княгиня Долгорукая с сыновьями, — сказала Наталия.
В дворне случился переполох. Митенька увидел много людей, бегущих к крыльцу, бабы ревели, мужики ломали шапки. Он зашелся истерическим плачем. «Ах, матушка наша, исхудала как, — причитали дворовые, — а мальчоночка-то совсем болезный». Все братья и сестры пребывали в Петербурге. Зато была Дуняша, с которой десять лет назад они расстались в ссылке. Теперь она раздобрела, повязывалась по-бабьи — была замужем. «А Варвара Алексеевна у царицы жила во фрейлинах, — рассказывала Дуняша, — уж и немолоденька, а замуж никак нейдет». У Наталии опустились руки — и здесь она не узнает о судьбе мужа. Родной дом, ее девичьи палаты — ничто не радовало. До ночи промучилась, а как взошла полная луна, так будто толкнуло ее что-то. Взяла спящего Митеньку на руки и пошла по ночной Никольской в сторону Кремля.
В Кремле тихо-тихо. Наталию окликнул сонный часовой, она кивнула и свернула на Соборную площадь. Маленькими огоньками лампад светились изнутри окна Грановитой палаты, лунный свет играл на стенах соборов. Наталия молилась в храме Спаса за Золотой решеткой, просила о спасении Ивана и чтобы ей узнать об участи его. Потом обессиленная присела на ступеньки Красного крыльца, Митенька спал у нее на руках. Необычное состояние охватило ее — то ли явь, то ли сон...
Вдруг что-то будто пошевелилось в воздухе, вздохнуло, и она увидела посреди пустой площади неясную фигуру, окутанную широким плащом. На нее повеяло холодом. Это был Иван, погруженный в глубокое раздумье. Муж стоял неподвижно и одновременно приближался к ней. Он медленно распахнул плащ, и Наталия увидела в лунном свете, что вся его белая рубашка пропитана черной кровью. На шее темнела багровая полоса. Иван поднял руку и, взявшись за волосы, снял с плеч свою голову...
Постепенно она узнавала страшные подробности его казни. Ивана объявили главным заговорщиком против императрицы. Держали в Тобольской тюрьме в кандалах, прикованным к стене. Сыск продолжался целый год. Расследовали участие Долгоруких в подделке завещания юного царя Петра, по которому власть должна была перейти к его невесте Екатерине Долгорукой. Несколько месяцев Ивана пытали, вздергивали на дыбу, выворачивали суставы. Он признался во всем, что было и чего не было. К лету следствие завершилось. Ивана и двух его дядей приговорили к смерти, троих братьев заточили в крепости, сестер развезли по дальним монастырям. Восьмого ноября 1739 года в Новгороде при большом стечении народа он в белой рубашке принял страшную казнь четвертованием.
Как-то враз объявились в Москве братец Петр Борисович и меньшие. Очень жалели Наташу, брат выделил ей и племянникам отдельные покои. Наталия будто отгородилась от суеты вокруг нее. Хотела уйти в монастырь. А как уйдешь? Митенька совсем маленький, нездоровый, и Михайлу еще поднимать и поднимать. Недолго процарствовала Анна Леопольдовна, сместила ее с трона дочь Петра I Елизавета Петровна. Наконец в Москве объявилась и княжна Варвара Черкасская. Такая же живая, пышная, с озорными темными глазами. Она так смотрела на Петра Борисовича, что Наталии становилось неловко. Когда подруги остались вдвоем, Варя начала рассказывать о том, как нелегко ей жилось возле Анны Иоанновны:
— Такая недобрая, злопамятная была.
— Медведиха подлая, — прошептала Наталия.
— Ну-ну, хватит убиваться, — утешала Варя, — ты молодая, красивая и опять невеста завидная. Смотрю на тебя — ни капельки не изменилась. Полно, Наташенька, хочешь, сосватаю тебя за хорошего человека?
— Ты себя сосватай сначала, — не удержалась Наталия.
— Так у меня все давно решено, — молвила Варя, — я еще когда батюшке ответила: или за брата твоего, или ни за кого не пойду. Скольким отказала — и не сосчитаешь.
— А князь Алексей все противится?
— Чего теперь противиться, — тихо ответила Варя, — с ним уже два удара было, сказали, третьего не переживет.
В 1743 году, после смерти старого князя Черкасского, Варвара вышла замуж за Петра Шереметева. Единственная наследница огромного состояния, она принесла в приданое семьдесят тысяч душ крепостных, московские, подмосковные и дальние имения. Теперь граф Петр владел чуть ли не всей Никольской улицей. Варя рожала детей одного за другим, Наталия с нелегким сердцем наблюдала их безоблачное счастье.
На нее многие засматривались, сама императрица Елизавета в память о дружбе их отцов желала подобрать ей достойного жениха.
— Мой батюшка у твоего сватом был, а я у тебя буду. И не перечь, — выговаривала она Наталии. — Разве дело, вон наследник мой, Петр Федорович, на тебя засматривается, говорят, проходу не дает? Хорошо великая княгиня Екатерина не ревнива.
— Да он мне словно дитя малое, — отвечала Наталия.
— Это великий князь-то?.. Да, надо с тобой что-то делать...
— Отпусти меня, матушка, в Киев, в лавру пожить, не могу здесь, тяжко, князь Иван ко мне является, за собой зовет, — взмолилась Наталия.
— Иди, иди, коли так, — замахала руками суеверная Елизавета.
Сын Михаил уже состоял на службе, женился на Голицыной, за него Наталия была спокойна. Вместе с младшим Дмитрием в 1758 году она уехала в Киев, где постриглась во Флоровском монастыре. В шереметевской семье долго жила легенда о том, что перед постригом Наталия бросила в Днепр свое обручальное кольцо, отрешив себя от всего, чем изболелось ее сердце. Не стало больше княгини Долгорукой. А монахиня Нектария жила до 1771 года. Писала новой императрице Екатерине II с просьбой о пострижении своего сына Дмитрия. Но императрица отказала. Помнила ли, как ее покойный муж когда-то целую зиму волочился за княгиней Долгорукой? За два года до своей смерти Нектария схоронила Дмитрия, совсем потерявшего рассудок. Ушла она из жизни от скоротечной чахотки.
На старинной карте 1597 года на Никольской улице рядом были обозначены дворы князя Бориса Черкасского и Петра Никитича Шереметева, сына казненного Иваном Грозным боярина. Союз Петра и Варвары соединил воедино два богатейших рода. Потом стал наследником их сын Николай. Это он на Никольской улице во флигеле устроил театральный зал для крепостной актрисы Прасковьи Жемчуговой — будущей своей жены, новой графини Шереметевой. Николай Петрович купил у графа Разумовского и перестроил дом на Воздвиженке, неузнаваемо преобразил Останкино и Кусково, основал Странноприимный дом. Есть на Никольской улице недавно перестроенное Шереметевское подворье рядом с Черкасскими переулками. Когда-то, три века назад, здесь жили две девочки Наташа и Варя, на долю которых выпали такие разные судьбы.
Подпишись на наш канал в Telegram