Никто никогда не узнал бы о марокканской страсти Пьера Ришара, зимнем ню Никиты Михалкова и приключениях многих других кинематографистов, не окажись рядом с ними внимательного летописца. Сейчас эти люди обрели статус, забронзовели. Ираклий Квирикадзе — тоже знаменитость: сценарист, режиссер и писатель. Он знает о них то, чего не знает никто. Иногда и сами герои не могут вспомнить некоторых его историй! А может, просто делают вид, что не помнят?..
— Ираклий Михайлович, вы же учились на режиссера, а известны больше как сценарист. Всему виной истории, которые с вами постоянно происходят?
— Пожалуй. Привычка записывать появилась у меня во ВГИКе. А годы юности ведь всегда самые сумасшедшие, потому что тебе мало лет и ты готов легко закручиваться в водовороты самых разных ситуаций! Порой таких, что грех не записать. Недавно вот, начав писать про Михалкова, я припомнил такое, что пришлось посылать ему прочесть перед публикацией... Сами посудите, покоритель Канн и Венеции, обладатель «Оскара», государственный деятель в конце концов много лет назад шел к подмосковному перрону по сугробам в соломенной шляпе и шинели без погон, знававшей более удачные времена. Рядом, завернутый в полосатый матрац, плелся я. Одежду мы утеряли вместе с паспортами и денежными средствами... Сюжет. Как не записать?
Или, когда в далеком 1964-м мы с Рустамом Хамдамовым, тбилисец и ташкентец, поступили во ВГИК на режиссерский курс Григория Наумовича Чухрая, ходили слухи, что приняли нас за взятку. Грузина (меня то есть) — за ящик пятизвездочного коньяка «Греми», а узбека (Рустама) — за мешок сушеного мака. И если со мной гипотеза хотя бы относительно могла казаться логичной — семья богатая, нашли бы коньяк, если нужно, то представить маму Хамдамова, скромную портниху из Ташкента, пробирающуюся окольными путями в Москву с мешком мака, было чрезвычайно сложно...
Да и кому она смогла бы вручить эту взятку? Неужели сталинскому лауреату Владимиру Белокурову, сыгравшему Чкалова в знаменитой картине и преподававшему нам актерское мастерство? Или мастеру нашего курса Григорию Чухраю, автору «Баллады о солдате»? Справедливости ради предположу, что гипотетический маковый мешок мог, наверное, заинтересовать Иосифа Давидовича Гордона, который учил нас монтажу. В руках его почти постоянно находился стакан крепкого чая-чифиря как дань привычке, приобретенной почти за два десятка лет в лагерях. Говорили, что во Франции Иосиф Давидович монтировал фильмы Рене Клера, Луиса Бунюэля, дружил с Сальвадором Дали, а они уж точно знали толк в запретных удовольствиях! Сюжет.
Впрочем, эти сюжеты ведь не помешали Рустаму стать настоящим художником — картины кисти Хамдамова украшают теперь галереи Пятой авеню и нашего Эрмитажа, Никите вырасти в знаменитого и, не побоюсь этого слова, самого успешного современного российского режиссера, а мне писать сценарии, и говорят, недурные.
Однажды нас с Михалковым помимо студенческой дружбы соединила общая работа над сценарием. Не так давно были сообщения в прессе, что по этому нашему сценарию «Жизнь и смерть Александра Грибоедова», написанному тридцать один год назад, Никита все-таки запускает съемки. Неужели уже прошел тридцать один год?! Боже, какая обида... Ведь будто вчера мы, Никита, Саша Адабашьян и я, у Михалковых дома на Николиной Горе писали, спорили. И Наталья Петровна, отправляясь огородничать с радиоприемником в кармане, спрашивала нас: обедали ли? И вокруг бегали маленькие дети Никиты и Андрона... Сезоны сменяли один другой. Ровно год жизни каждый из нас отдал Грибоедову.
— Может быть, тогда расскажете, как вы вообще оказались во ВГИКе, подружились с Михалковым и Хамдамовым и пришли к теме судьбы дипломата и гениального драматурга Грибоедова?
— Что до гениев, то в Тбилиси в доме, где я рос, их было полно! На каминной полке стояли бронзовый Наполеон Бонапарт и чугунный Людвиг ван Бетховен. Рядом гордо вздымала голову мраморная испанская коммунистическая богиня Долорес Ибаррури, которую сейчас уже вряд ли вообще помнят. Петр Ильич Чайковский из мутного голубого стекла казался трагическим, мама купила его по случаю в Кисловодске.
И без того не сильно логичное соседство дополняли семь слоников, подаренных моей бабушке Екатерине гением зла Лаврентием Берией. Конечно, слоники к гениям не имели никакого отношения, я их упомянул в основном из-за одиозной фигуры Лаврентия Палыча. В отличие от Долорес Ибаррури его-то помнят прекрасно...
А я на самом деле мог бы вырасти в кого угодно. Представьте, даже в боксера! Если бы не убил медведя. Чтобы не запутать читателя еще больше на тему, почему из меня вышел сценарист, а не король ринга, надо рассказывать сначала.
Младшая папина сестра и моя тетя Лаура Квирикадзе была возлюбленной чемпиона СССР по боксу в тяжелом весе Алеко Торадзе. И почему-то на этой почве она решила, что племянник ее (я то есть) непременно должен стать боксером. И однажды повела в секцию бокса батумского спортобщества «Динамо», чтобы там из меня выковали сначала чемпиона СССР, потом Европы и так далее по нарастающей.
Ковала самостоятельно, благо тете Лауре было что передать в тренерском смысле. Боксеры общества «Динамо» сначала посмеивались над странной парой: здоровенной теткой и ее бритоголовым (это она меня брила) племянником. Но потом свыклись. Тем более что папина младшая сестра и им щедро давала профессиональные советы. Она вообще была женщиной общительной и интересной.
В сыром подвале, где висели мешки с песком и стоял ринг, часто не было света — перегорали лампочки. Лаура заливала керосин в лампы, надевала перчатки, и мы бились. Через год моя боксерская карьера закончилась нокаутом в суровом городе Тобольске, куда воспитанников спортобщества «Динамо» вывезли на соревнования. В конце второго раунда, когда раздался гонг, Рустам Плиев врезал мне так, что я рухнул у канатов в красном углу. Тетя громко выкрикивала протест: удар после гонга — это нарушение. Однако никто не слушал.
Видя, как мне дают нюхать нашатырь, но я не реагирую, а ее собственные доводы никого не впечатляют, Лаура пролезла под канатами и ударила Плиева — тот тут же свалился на пол рядом со мной. Судья по фамилии Семашко, кинувшийся, чтобы отрезать решительную грузинскую женщину от юных спортсменов, грубовато толкнул тетю. И в следующую же секунду отличным апперкотом (Лаура прекрасно владела классическими приемами) тоже был отправлен на настил ринга.
Зал смеялся, взрывался хохотом, вытирал слезы. Уверен, такого смешного бокса Тобольск еще не видел и вряд ли увидел после. Два боксера и судья лежали бездыханные на ринге!
Тетю Лауру судили и грехов насчитали на пятнадцать суток общественно-исправительных работ. Во время отбытия срока за мелкое хулиганство Лаура пришлась по душе капитану милиции Александру Бакунину. Он в нее влюбился. И мы с тетей стали жить в красном уголке милицейского участка. Ночами Бакунин приносил вино «Солнцедар», пел Лауре душещипательные романсы, а потом отсылал меня спать в свой кабинет.
Приближался Новый год. Капитан Бакунин решил порадовать нас с тетей и показать тайгу, а заодно и разжиться праздничным деревом. Тайга была прекрасна. Я ее рассмотрел лучше тети, потому что Бакунин, выпив положенную норму — два «Солнцедара» — и вручив мне свой «макаров», отправил меня погулять: «Иди, боксер, постреляй».
Стрелять не хотелось. Вокруг стояли величественные заснеженные ели и тишина. Я шел и думал, как причудлива жизнь. Я получил на ринге от Рустама Плиева, зато любимая тетя Лаура нашла личное счастье, и скоро мы вернемся в теплый Тбилиси к камину, на котором стоят семь слоников, подаренных бабушке Екатерине, добрейшей женщине, злодеем Берией... Не хотелось нарушать гармонию. Но она нарушилась сама по себе.
Таких криков я не слышал не только за всю историю отношений тети Лауры и милиционера Бакунина, пожалуй, не слышал их никогда. Я побежал на нечеловеческий вопль капитана. По мере приближения к месту предполагаемой трагедии (а причиной нечеловеческих воплей всегда является что-то трагическое) даже разбирал слова: «Боксер!!! Боксер! Где пистолет?!»
То, что увидел, действительно было как минимум драмой — абсолютно голый милиционер отступал по сугробам от преследовавшего его громадного бурого медведя. Я выстрелил. Медведь и Бакунин посмотрели на меня разом. Помню, подумал, что медведь кажется мне невероятно красивым, а Бакунин — нет.
Издав, наверное, самый жалобный из своих рыков, животное начало оседать. Мигающие, полные смерти глаза медведя смотрели на меня. Я заплакал. И плакал навзрыд. Мне было жаль умирающего гиганта, вся вина которого была лишь в том, что он набрел в тайге на голого писающего капитана милиции... Из машины выскочила успевшая частично одеться тетя Лаура.
Конечно, мы вернулись в Тбилиси — к бабушке и ее слоникам. Я никогда больше не надевал боксерских перчаток, не выходил на ринг и не стрелял из пистолета Макарова. Я понял, что хотел бы рассказывать людям истории про жизнь и смерть, красоту и калейдоскопы жизни, и вскоре поехал во ВГИК. Где поступил на один курс с Рустамом Хамдамовым.
Поначалу мы с ним мало общались. Хамдамов обычно сидел на задней парте с опущенной головой, скрытый густой занавесью длинных черных волос и что-то то ли чертил, то ли рисовал, но мало кто интересовался, что именно. Все в мастерской занимались своими делами. И вот однажды все традиционно погрузились в разное, а я рассказывал Григорию Наумовичу сюжет своего ненаписанного сценария о том, как из дома неожиданно ушел любимый муж, а его жена и сын ищут беглеца. На самом деле это была личная история.
Отец мой внезапно, как это часто бывает, влюбился в третьесортную пианистку, из тех, что разъезжают по санаториям, домам отдыха и играют там всякую «кукарачу». Папа ушел от нас с мамой и тоже стал ездить по различным оздоровительным учреждениям, в которых дама его сердца играла на пианино. Мальчик-герой (то есть я) с мамой обнаруживают сбежавшего папу в Сочи на очередном дурацком санаторском концерте — он сидел возле пианистки и перелистывал для нее ноты.
Чухрай ругался сильно, просто в пух и прах разнес сценарий, который на самом деле был моей жизнью: «Черт знает что! И сколько еще ты, бездельник, будешь развлекать меня своим устным народным творчеством? Мне нужен сценарий, а не твоя болтовня! Ты что, Шахерезада? Или, может быть, Гомер? Отправляйся на место и пиши!»
Расстроенный, я поплелся к дальней парте и через минуту получил удар в плечо и вырванный из тетрадки листок с чернильным рисунком. На нем был нарисован рояль, пышнотелая пианистка, а рядом с ней на стуле сидел мой отец и глядел на нее влюбленными глазами. Не могу сказать, что поразило меня в том рисунке больше: портретное ли сходство изображенного мужчины с моим реальным отцом, Михаилом Андреевичем Квирикадзе, которого Рустам никогда в жизни не видел (не мог просто видеть!), или стоявшая под папиным стулом бутылка вина, на этикетке которой было аккуратно выведено по-грузински «Кахетинское вино № 8»?
— Ты знаешь грузинский язык?! — искренне изумился я.
И получил ответ:
— Не знаю, но помню шрифт. Мой брат пьет «Кахетинское № 8»...
Впоследствии Рустам не раз удивлял меня своей феноменальной визуальной памятью. Как-то он пошутил: «У Марка Шагала на левой руке семь пальцев». Я вспомнил это долгое время спустя, увидев шагаловский автопортрет... с семью пальцами.
А после рисунка с пианисткой и моим отцом мы с Рустамом Хамдамовым подружились. Конечно, я приглашал его в Тбилиси. И мы пили там «Кахетинское № 8». И Хамдамова чрезвычайно полюбила бабушка Екатерина. А знаете за что? «Рустамчик каждый вечер сам стирает свои носки!» — говорила бабушка Екатерина, и глаза ее сверкали самым ярким из всего спектра женских восторгов!
Рустам долго не воспринимал свое изобразительное творчество как что-то исключительное. Рисовал нутром и легко раздаривал картины направо и налево. Что сильно провоцировало гостей бывших винных подвалов Ивана Грозного на улице Герцена в Москве, где он жил в семидесятых — девяностых годах. Я и безымянный кот, пришедший с улицы, не раз становились свидетелями того, как рисунками Хамдамова завладевали самые разные люди. Мужчины и женщины. Происходило это часто тогда, когда хлебосольный Рустам отправлялся в гастроном, чтобы купить для гостей еды. Оставшиеся без хозяина рисунки тут же складывались и исчезали в карманах, сумках, под плащами... Конечно, я не стану называть фамилий, но некоторые из этих поклонников изобразительного творчества Рустама стали богаты и известны, есть даже те, кто входит в знаменитые списки Forbes. А их финансовой интуиции уж точно стоит доверять!
— Разговоры про поступление во ВГИК за взятку прекратились, когда все поняли, что Хамдамов — большой художник?
— Задолго до этого. После того как Рустам снял свою знаменитую картину «В горах мое сердце». Не могу объяснить, в чем главная тайна фильма, который делал студент с помощью таких же студентов — актеров (Елена Соловей сыграла главную роль), операторов, осветителей. И никто не может. Как ему, парню из Ташкента, в эпоху адского застоя удалось создать то, что вот уже пятьдесят лет подряд входит в пятерку лучших картин ВГИКа? А ведь действительно в зависимости от времени, вкусов список меняется, но «В горах мое сердце» остается как метр-эталон в Париже, как вершина Эверест!
— Принятый якобы за мак снял «метр-эталон», а что происходило у того, кого взяли за подношение в виде ящика коньяка?
— Я снял фильм «Кувшин»! И, кстати, его хвалили. Он получил много призов на международных кинофестивалях. Хотя были все шансы не снять, а замерзнуть насмерть в поселке Вишня, что по Ярославскому направлению! И в этом почти целиком повинен второй мой вгиковский приятель.
Дело было в зимней Москве в самом начале нашей студенческой жизни. Тем вечером жутко мело. Так, что я едва разглядел сквозь снег Никиту Михалкова, которого держали под руки две барышни в фетровых шляпках. Я встретил эту компанию случайно на улице Горького. Никита — в папином пальто с каракулевым воротником, с бумажным пакетом, в котором лежали дефицитный коньяк «Камю», банка ветчины, конфеты, коробка печенья «Залп Авроры» и что-то еще. «Браво, ты очень кстати! Энри Лолашвили должен был появиться, но...»
Я смотрю, у девушек одинаковые мушки на щеках. Во времена нашей с Никитой юности это означало вполне определенную категорию дам. Понимаю, что туда, куда я шел, сегодня дойду вряд ли. Никита представляет меня: «Мой друг Джеймс Джойс, автор романа «Улисс».
Холод собачий. Греться поехали на дачу в поселок Вишня. Предложила то ли Элла, так звали одну, то ли Анна, которая вторая. Не суть. Заброшенная дача. Пустые комнаты. Разбитый диван, на котором мы все уместились. Стол, две бутылки «Камю», одна уже полупустая, конфеты, ветчина. На полу у дивана — электропроигрыватель с хрипящей пластинкой — дуэтом поют Луи Армстронг и Элла Фицджеральд. Никита танцует с Эллой. Я смотрю на люстру, где светит один плафон. В печи горят серые доски, дрова. Количество коньяка уменьшается...
Разбудил меня крик Михалкова:
— Вставай! Они сбежали со всеми нашими вещами!
Уже рассвело. Я посмотрел на стул, на который вчера сложил одежду. Действительно, стул стоит, одежды нет.
— Как сбежали?!
На столе пустая коробка из-под конфет. Нет банки с остатками ветчины, нет пальто, ни моего, ни папы Никиты — с каракулевым воротником. Нет наших пиджаков, брюк, сорочек, трусов, носков, ботинок. А также денег и документов.
— Как называется это место? — спрашивает Никита, и у него изо рта идет пар.
— Да кто бы знал?.. Вишня! — вспоминаю я, но информация облегчения не приносит. За окном все еще валит снег, за заборами — крыши, но над ними ни одного дымка. Вишня, похоже, дачный поселок и исключительно летний. Ори сколько влезет — ни до кого не доорешься. Холодно невероятно. Хоть бы носки оставили, проститутки! (Нехорошее слово тут не ругательство, а хладно... очень хладнокровная констатация факта.) Что же делать?
За дровами Никита героически побежал по сугробам во двор. И даже раздобыл десяток, но девицы забрали зажигалку! Еще чуть-чуть — и мы замерзнем как мамонты. Судорожно начали искать по дому хоть что-то, что можно надеть на себя. В соседней комнате кроме матраца на полу ничего, на гвозде висит дырявая соломенная шляпа, а под диваном порванные сандалии в плесени. Что делать? Я предложил отправиться в поисковую экспедицию по поселку: вдруг обнаружим людей?
Поскольку матрац был единственной нашей одеждой, в экспедицию я пошел один. Поселок Вишня. Снега по колено. Мелькнула собака. «Собака! Собака! Иди сюда...» Собака смотрит на странное чучело и убегает прочь. Я побежал за ней, упал в сугроб. Холодно, не передать как. Проститутки! Воровки! Неожиданно в поле зрения возникает чучело, очень похожее на меня — босое и в старенькой шинели без погон.
— Вот, — довольно говорит Никита, — нашел там в шкафу.
Замерзшие, посиневшие, Никита в шинели на голое тело и я в матраце вернулись на проклятую дачу. Хочется плакать, но я тихо матерюсь.
— Ну почему, вот скажи, почему Лолашвили не пришел? — спрашиваю Никиту, стуча зубами.
— У него зверская интуиция... — объясняет Михалков, отбивая ответную дробь. — Все, хватит... Действительно, замерзнем. Пошли к электричке, она где-то рядом гудела!
И мы пошли. Два посиневших хохочущих чучела.
Когда я отправил Никите Михалкову, знаменитости, всевозможному лауреату и деятелю, историю про поселок Вишню с вопросом, могу ли я сегодня публиковать такое, он не возражал. Сказал, что где-то привираю, но смешно...
— Наверное, он пригласил вас в соавторы «Грибоедова», потому что есть такие забавные совместные воспоминания?
— Меня позвали по нескольким причинам. Много шума наделал мой фильм «Пловец», который Госкино не принимало, шли споры... В картине видели образы, которые я совершенно не вкладывал: говорили, что «Пловец» — антисталинский. А шло время брежневского застоя, дорогой Леонид Ильич дряхлел, уже полюбил медали и ордена. В этой атмосфере Сталина аккуратно начали подтягивать обратно на пьедестал. В общем, Никите мой фильм нравился, и дискуссии, которые вокруг него развернулись, тоже. Кроме того, я неплохо разбираюсь в Востоке вообще и в Грузии в частности, а значимая часть жизни Грибоедова все-таки была связана с Нино Чавчавадзе.
Сам Михалков писал о создании поэмы «Горе от ума», дипломатической карьере Грибоедова, персидском бунте, Саша Адабашьян — о детстве Грибоедова, мне наряду с Кавказом отдали тему любви, которую рассказать очень хотелось. Рассказать максимально честно, потому что их история как никакая другая за десятилетия обросла домыслами, по большей части не очень симпатичными.
Есть мнение, что писать даже вдвоем сложно. Но нам в своем триумвирате, прихлебывая наливку «кончаловку», которую искусно делала Никитина мама, работалось очень гармонично. Писали на Николиной Горе, зачитывали друг другу написанное, советовались, вносили поправки. Продумывали технические вопросы и даже начали подбирать натуру...
Как все мы знаем, жизнь Александра Сергеевича оборвалась в Тегеране во время бунта. Когда мы в 1984-м закончили сценарий и хотели запускаться, возникли проблемы — в Иране бушевала очередная смута, аятолла Хомейни изолировал страну от всех иноверцев. В связи с этим натуру для съемок последних месяцев жизни Грибоедова мы отправились искать в Стамбул. Там произошла одна мистическая штука, которая навсегда впечатала Грибоедова в мой мозг.
Гуляем вечером по стамбульскому району узких улочек и маленьких ресторанчиков. Михалков толкнул меня в бок:
— Ираклий, хочешь посмотреть на себя?
Я удивился вопросу. Никита показал пальцем на ресторан, мимо которого мы только что прошли, вернул меня чуть назад, и я увидел небольшую эстраду и трио музыкантов: флейта, барабан, контрабас... Контрабасист был я, Ираклий Квирикадзе. Не человек, похожий на меня, а я! Мы стояли и тупо смотрели на него. Особенно тупо смотрел я. Как сомнамбула подошел поближе. Контрабасист меня заметил, улыбнулся и продолжил играть. Я смотрел на него, потом, не зная что делать, оглянулся. Никита и Саша стояли рядом. Михалков предложил:
— Закончит играть, пошли познакомимся?!
Я махнул рукой:
— Пойдем отсюда.
Мне совсем не хотелось знакомиться с самим собой.
— А почему фильм так и не сняли?
— Никита тогда, тридцать один год назад, еще не был тем Михалковым, которым является теперь, а сумма в восемь миллионов долларов (забавно сейчас сравнивать с привычными многомиллионными бюджетами Голливуда) для советского кино оказалась невозможной. А мы же целый роман на восемьсот страниц написали! Предполагались полнометражные три части по два часа каждая — с подробностями, массовками, конницей... и невозможныим бюджетом.
— Ваши с Никитой Сергеевичем системы координат как-то еще пересекались или дороги окончательно разошлись до возвращения в этом году к теме Грибоедова?
— Системы — очень даже! Иногда так бывает пересекутся, что понять нельзя: как такое возможно? К примеру, о своем отличии от Никиты я особенно запоминающе услышал из уст нью-йоркской таксистки, когда в один из дней 1992 года сел в ее машину. Ангелине Круль навскидку было чуть больше тридцати. Она обладала чрезвычайно курчавой шевелюрой, редкой для женщины страстью к кубинским сигарам и тоже приехала из России. Разговорились.
— Так, значит, снимаете фильмы?
— Да.
— И как ваша фамилия?
— Ираклий Квирикадзе.
— А какие фильмы?
— «Кувшин».
— Не видела.
— «Пловец».
— Не видела.
— «Городок Анара».
— Ну надо же... Что вы за фильмы такие сняли, что их никто не видел?
Я не знал, что ответить. Мне очень захотелось поднять в глазах Ангелины свою кинематографическую значимость. И она сама мне в этом помогла:
— А вы, случайно, не знакомы с Никитой Михалковым?
Я ответил, что случайно знаком. Мы даже писали вместе сценарий про Грибоедова, и с этим связана одна почти мистическая история...
— Дайте мне его адрес! Он мой бог! Я сочинила поэму на английском. Заедем на минутку ко мне!..
Два часа ночи. Окраина Манхэттена. Очень странная квартира. Михалков в зеленых шортах во всю высоту стены гладит затылком потолок. Ковер, подозреваю, рукодельный, с сюжетом, в коем мой соавтор по сценарию «Жизнь и смерть Грибоедова» скачет на лошади с целью проткнуть копьем дракона. Круль начала читать свою поэму по-английски. Было почти складно, рефреном повторялось: «Ай лав Никита диа». Для понимания сюжета перевожу краткое содержание: женщина построила хрустальный замок любви и теперь намерена похитить туда объект своей любви, то есть Никиту Сергеевича Михалкова.
За окном светало, поэма не кончалась. Я спросил, можно ли все это окружающее великолепие и ее саму, читающую стихи о Михалкове, когда-нибудь запечатлеть на пленку, Ангелина чрезвычайно обрадовалась...
1993 год. Я в Америке. Один. На Милдред-авеню, 17, в Венис-бич, Калифорния. За три года я не написал ничего. По крайней мере — стоящего. По соседству, в своей «ван бедрум» с общим со мной балконом, жил Арсен Хухунашвили, сын моих грузинских знакомых. Его родители на далекой родине довольно успешно торговали марганцем, что позволяло Арсену постигать режиссуру в Лос-Анджелесском университете и жить в Америке с комфортом. Постигал, что логично, с некоторой моей помощью. Совмещая приятное с полезным — отец Арсена иногда делал мне подарки, в основном денежные, — я помогал парню с киноведением, разбирая фильмы и актерские работы в собственное удовольствие. А он в свою очередь разнообразил мою жизнь новыми эмоциями. Разного свойства.
По будним дням к Арсену приходили две девушки, по выходным доходило до четырех. Раздражало. Раздражало то, что в «ван бедрумах» явно экономили на звукоизоляции стен. Потом появилась красивая двухметровая Оксана из Украины, и женский поток старлеток, официанток с начинающими поэтессами иссяк. Оксана подарила мне не только относительный покой, но и новый сюжет (у Оксаны был муж оркестрант Ковальски, но любила она Арсена, в общем, как теперь скажут — все сложно), за что ей можно было простить вещи и посерьезнее, нежели то, что она упорно звала меня Хераклом.
Поначалу я пытался отстоять Ираклия, в конце концов так меня назвала мама! Я — известный сценарист, режиссер, и потом: неужели так сложно выговорить простое грузинское имя?! Оксана внимательно слушала, пожимала своими широкими плечами и заводила беседу: «Видишь ли, Херакл...» И я понял, что проще остаться Хераклом, чем бесконечно вдаваться в особенности украинского произношения.
В общем, я вспомнил про Арсена Хухунашвили в связи с Никитой Михалковым. Когда моему соседу нужно было снять для экзамена короткометражку, мы рванули в Нью-Йорк и сделали восьмиминутный фильм про Ангелину Круль. Она стала звездой режиссерского факультета Лос-Анджелесского университета, а Арсена начали считать чрезвычайно способным и перспективным. Вот вам еще одна история про Никиту Михалкова.
— Раз уж заговорили об Америке: а как вам Голливуд вообще и зал «Кодак», где раздают знаменитые статуэтки?
— Прекрасно, несмотря на то что ни одному из фильмов, сценарии к которым я писал и которые киноакадемия дважды включала в шорт-листы престижного состязания, «Оскара» так и не дали. Но каждый раз мы дивно проводили там время, а как-то даже расколотили дверцу шкафа-витрины в магазине проката смокингов!
Владелец проката, огромный итальянец, не хотел дать нам «шеппарды», в которые на вручение наряжается весь Голливуд, и норовил подсунуть какое-то рванье. Мотивировал, что мы поздно пришли, все разобрали, да и вообще грузинам не нужны смокинги! «Где эта ваша Грузия? Никто не знает, где она! Я знаю Сталина, и он не носил смокинг! — махал он своими здоровенными ручищами. — А остальные грузины пасут баранов, и смокинги им вообще не нужны!» Закончил он свой монолог и вовсе не смешно: «Поэтому то, что я даю вам, берите и целуйте мне задницу!» Все это было немножко нервно.
Нервничали все — режиссер Нана Джорджадзе, продюсеры Марк Рюскар и Темур Баблуани, но только сценарист Ираклий Квирикадзе расстроился так, что разбил дверцу шкафа с еще секунду назад недосягаемыми «шеппардами»... Мы победили. Итальянец уже в дверях все же грозился явиться на красную дорожку с десятком полицейских и раздеть грузинских разбойников прямо там — при всем честном народе. А я думал: если это и свершится, к счастью, Нане и Рюскару ничего не угрожает — одна обошлась без смокинга, а второй не был грузином.
И вот зал «Кодак». Все нервничают: дадут «Оскара» не дадут? А мы легкомысленно рассказываем про свои приключения в Голливуде Пьеру Ришару, который исполнил главную роль в картине «Тысяча и один рецепт влюбленного кулинара», выдвинутой в оскаровской номинации «Лучший иностранный фильм», не забывая оглядываться по сторонам: вдруг громила-итальянец все-таки решит исполнить свою угрозу. Ришар очень смеялся и говорил, что надо обязательно где-то использовать эту историю. Он собирает позитивный юмор для дальнейшей работы.
«Оскара», как я уже сказал, мы не получили. Возможно, сработало какое-нибудь древнее итальянское проклятие. Чувствую, это все он, громадный итальянец! История про проклятый смокинг, а?..
— А где вы познакомились с Пьером Ришаром, то есть как вообще заполучили его?
— Может быть, это прозвучит не очень скромно, но это он нас заполучил. Каким-то образом у Пьера оказался мой сценарий «Влюбленный повар», и он его прочел. Вероятно, материал знаменитому актеру понравился, потому что Ришар сказал режиссеру Нане Джорджадзе, что готов сниматься бесплатно.
«Лучше меня никто не сделает этого повара!» — убеждал он Нану. И я отправился в небольшой родовой замок Пьера Ришара Мориса Шарля Леопольда Дефе, как его зовут в полной версии, обсуждать предстоящую работу. Была весна 1995 года. Ришар лежал на диване с ногой в гипсе. Он хотел встать мне навстречу, но куда-то исчезнувшая палка-костыль вернула его обратно. Принесли вино — «за встречу». И Пьер сказал:
— Грузин, посоветуй, предлагают купить виноградник, когда-то знаменитый, но сейчас одичавший. Вы, кавказцы, известны в мире как прародители вина, это так?
Принесенное вино было довольно терпким, и я с умным видом сказал:
— Много танина!
— Много! — согласился Пьер.
Под дикое вино мы проговорили полдня. О чем угодно, только не о сценарии.
Осенью мы уже запускали съемки «Влюбленного повара». Группа частично состояла из грузин, частично из французов, были и бельгийцы. Интернациональная, в общем, группа. Вместе с Пьером Ришаром приехали его продюсеры, агент и возлюбленная марокканка Айша.
Середина девяностых. Грузия жила очень тяжело. Вокруг была разруха после войны с Гамсахурдиа, если кто-то помнит такого президента, холод, отопление и электричество уцелели далеко не везде. После съемок невозможно было даже душ принять! Либо плескайся в ледяной воде, либо спи чуть ли не загримированным. Те, кто отваживался плескаться, спали под тремя одеялами, натянув на себя все имеющиеся свитера. Не ныл только Ришар, который смело шагал под воду сомнительной температуры в качестве личного примера.
Когда французская часть группы подустала, перешла от тихого мата на громкий и в воздухе запахло легким бунтом, Пьер собрал «своих». «Друзья, — сказал он, — я чувствую, что мы снимаем очень хорошее кино, ради которого надо потерпеть. Вы же видите, что происходит вокруг...» А они, конечно, видели. Как не видеть?
В двух шагах от нашей съемочной площадки взорвалась машина, когда проезжал кортеж президента Грузии Шеварднадзе. Взрыв был оглушительный, на нашем кинообъекте вылетели все стекла, завалились декорации. Мы выбежали на улицу, увидели кошмарные дымящиеся обломки. Из машины выбрался президент, с него сыпалась стеклянная стружка, сам он был в рваной майке...
Хотелось подойти, сказать: «Как хорошо, что вы живы», но охранники гипнотизировали, не позволяли пересечь невидимый запретный круг. Президент узнал Пьера Ришара и нашел в себе силы улыбнуться ему и сделать неприметный жест рукой. Охрана чуть расступилась. Двое очень немолодых мужчин стояли друг против друга. Один — в майке, царапинах, с дымящимися волосами, второй — в гриме, с кровоподтеком под левым глазом (это для фильма). Разве можно придумать такой кадр?..
В общем, все терпели и старались делать свою работу, несмотря на окружающий нас странный мир. Марокканка Айша научилась довольно ловко управляться с нагреванием воды в кастрюлях и дико благоухала духами «Красная Москва», которые она накупила на тбилисском вокзале чуть ли не с десяток флаконов. И кстати, подруга Ришара совершенно не мерзла. То ли «Красную Москву» иногда употребляла внутрь, то ли знойное тело африканки позволяло вытерпеть гренландские морозы, по ошибке забредшие той зимой в Грузию...
Тяжелый быт, но прекрасное время. Однажды кто-то сказал, что в Грузии живут чемпионы мира по хлебосольству. Чтобы ни происходило, а грузинский стол вечен. Да, не было горячей воды, но текли реки красного кахетинского, поднимались тосты, улыбались друг другу люди. То, что грузины любят Ришара, я догадывался, но не понимал насколько. Бесконечными застольями, встречами, хоровым пением нас лишали основного актера на площадке очень часто. Приезжали представители больших чиновников, маленьких, не чиновников вовсе и прекращали съемочный процесс.
По сюжету снимали и в Тбилиси, и в провинции. И конечно, прибытие самого Пьера Ришара как следует будоражило очередной сонный грузинский городок, и просто так нас не отпускали. Кроме того, и сам Пьер — парень заводной. Легко включается. Он не знал грузинского языка, но его музыкального таланта хватало на то, чтобы очень чисто воспроизводить почти грузинские слова и точно попадать в мотив во время очередной хоровой-застольной. Все вокруг были в восторге, потому что верили в то, что Ришар поет вместе со всеми именно по-грузински!
Много красивого происходило на тех съемках. Однажды нас повезли в храм, где пел детский хор. Ангелы. Не только Пьер, но и все мы расплакались. Толпа ревущих мужиков всевозможных национальностей... Вообще в очень трудное для моей родины время феномен приезда Пьера Ришара, мировой знаменитости и солнечного позитивного человека, трудно недооценить. Я видел, как люди рядом с ним просто расцветали. А уж как цвела марокканка!..
Недавно я был во Франции. Встречался с Марком Рюскаром. Он говорит, что Пьер часто вспоминает грузинские съемки и хотел бы, чтобы я написал, а может быть, и снял приключенческую историю под него. Я бы тоже очень этого хотел, потому что работать с Ришаром — это исключительное удовольствие. Просто пока руки не дотянулись. Но в ближайшее время обязательно дотянутся.
— Говорят, вы пишете большую работу. Это будет что-то документальное о всех чудесных людях, с кем сводила жизнь?
— Нет, литература. Декамерон, плутовской роман — мне нравится этот стиль. Хотя... Хотя фраза «Ираклий Квирикадзе написал роман» для меня самого пока звучит диковато. Сегодня могу подтвердить только один факт: по объему это уж точно роман. Мне нравится мешать вымысел и правду. Иногда рассказываю что-то и сам не могу вспомнить: было ли это действительно или я придумал?
Подпишись на наш канал в Telegram