Его допрашивали чиновники из правительства и придворный ученый Кацурагава. Интересовались, какие в России заводы, как вооружены солдаты... Устав, он прикрывал глаза и проваливался в прошлое: огромные равнины, чужие города, бесконечный снег — земля, откуда ему долгие годы так хотелось выбраться в Японию и по которой теперь он начинал тосковать...
...По превратившейся в снежную пустыню Сибири мчатся сани — двое едут в Петербург день и ночь, делая по тридцать верст в сутки. Первый — обрусевший швед, геолог, «минералогический путешественник от Кабинета императрицы», богатый промышленник Кирилл Лаксман. Рядом с ним кутается в медвежью шубу второй путник — невысокий смуглый узкоглазый человек. Он не привык к такой скорости, и у него страшно кружится голова. На дворе январь 1791 года, и в этих краях сроду не бывало японцев.
Увидеть их за пределами родных островов вообще практически невозможно: Япония — закрытое для внешних контактов государство, чужих в страну не пускают и не выпускают своих. Строить большие корабли нельзя, плавать за пределы прибрежных вод тоже, а если все-таки уехал в чужую страну и, не дай бог, вернулся, тебя тут же казнят — просто чтобы не болтал лишнего и не баламутил народ вредными заморскими байками. Капитан каботажного кораблика Дайкокуя Кодаю не собирался идти против раз и навсегда заведенного порядка, но судьба распорядилась иначе.
...Он тряхнул головой и продолжил рассказ: в двенадцатую луну второго года Тэммэй, в год Тигра, старшего брата Воды, в тринадцатый день этой луны, в начале часа Змеи, а по-европейски в десять утра четвертого января 1783 года, из бухты Сироко вышел корабль «Синсё-мару». На нем был груз риса, тканей, бумаги и лекарств, шестнадцать матросов и он. «Синсё-мару» плыл в столицу Эдо — будущий Токио. Поначалу все шло как обычно, но потом подул сильный ветер, поднялся шторм и судно понесло от берега. Начался такой неистовый ураган, что морякам пришлось рубить мачту. Волны сорвали руль, в трюме открылась течь. Пробоину сумели законопатить тюками ваты, и «Синсё-мару» понесся дальше. Риса на борту было достаточно, дождевую воду моряки собирали в шлюпку — смерть от голода и жажды им не грозила, но сердца точил страх: по весьма примерным подсчетам они находились где-то в шестистах ри от суши, и это было очень скверно.
Потом ураган стих, из обломков румпеля матросы сделали временную мачту, приспособили к ней подобие паруса и поплыли неведомо куда. Через неделю впереди показался большой остров. Они сошли на берег и увидели, что его населяют заросшие диким волосом люди в одеждах из птичьих перьев, а у их женщин из ноздрей и подбородка растут большие рога. Моряки испугались, но потом поняли, что это варварские украшения вроде подвесок. Дикари мычали и куда-то показывали пальцами. Кодаю отправил с ними троих матросов, их привели на другой конец острова к одетым в красное сукно и бархат людям с ружьями и копьями. Увидев японцев, незнакомцы дали в небо залп из ружей, и Кодаю решил, что их сейчас убьют.
Полицейский чиновник кивнул головой: ясное дело, все знают, что северные варвары безжалостны и не знают пощады. Кодаю улыбнулся и сказал, что это всего лишь дурацкий русский обычай: на радостях или для того чтобы выказать уважение, они палят в воздух из ружей и пушек, не жалея пороха. Но тогда ему и впрямь было очень страшно. Русские жили во врытом в землю строении, называющемся «барабара» — бараке, в Японии в таких зданиях проращивают солод. Они накормили японцев соленой рыбой и супом, пустили под свой кров.
В первый же день русские выпили все их саке и на радостях начали плясать, а дикари, глядя на русских, выхлестали все из другой бочки, куда японцы писали во время шторма, и чуть не померли. На следующий день ветер разбил «Синсё-мару» о скалы — так судьба привязала японцев к острову Амчитка. Вместе со звероловами богатейшего купца Жихарева моряки прожили четыре года, начальник партии Яков Иванович Невидимов отнесся к ним по-братски.
Мало-помалу они заговорили по-русски. Показывая на их вещи, русские то и дело говорили: «Тета». Сперва моряки не понимали: северяне чем-то недовольны? А может, велят отдать... Кодаю провел эксперимент, показал на стоящий на огне закопченный горшок, сказал:
— Тета, — и услышал в ответ:
— Котеу.
Так они начали узнавать значение слов, и русский язык перестал быть чириканьем и мычанием. Вскоре японцы и русские уже могли охотиться вместе.
Через какое-то время в бухту пришел русский корабль. Он стоял недалеко от берега — высокий, трехмачтовый, с украшенной резьбой кормой. Невидимов говорил, что скоро они будут в Иркутске. Но ночью поднялся шторм, а утром к берегу прибило обломки: корабль сорвало с якоря и он разбился о скалы. Новый корабль японцы и русские строили год: в ход пошли и остатки погибшего судна, и то, что сохранилось от «Синсё-мару». Латая отчаянно текущий кораблик, они доползли до Камчатки и сошли на берег близ маленького поселения в шестьдесят домов, где едва не умерли от голода.
Зимой русский поселок на Камчатке всегда недоедал, на этот раз голод был особенно лютым. Японцам давали вкусное питье «мороко». Но потом один из них, подглядев за хозяйкой дома, выяснил, что его берут из грязного вымени коровы, и они отказались пить эту гадость. Когда люди начали умирать от голода, местный чиновник принес им несколько оковалков мороженого мяса. Они были буддистами и мясного не ели, но русский разумно посоветовал им вернуться к своим обычаям позже, когда появится другая еда. Так они и сделали: ели вареное мясо, пытаясь накормить и хозяйку избы, пробавлявшуюся смешанной с толченой корой сушеной морошкой. Но от угощения старуха отказалась наотрез: как можно, мясо же казенное и его пожаловали им!
Было очень тяжело, но весной в реках появилось множество рыбы, ее ловили чем придется: сетями, наволочками, даже руками. Пришло время изобилия, они отъелись и вскоре перебрались в Охотск, а оттуда в большой город Иркутск. Там и начались мытарства, из-за которых Кодаю отправился в Петербург — просить помощи у русской царицы...
Как рассказать землякам об огромных просторах чужой страны, о путешествии, казавшемся бесконечным? Кодаю закрывает глаза и пытается найти нужные слова. Сани мчались день и ночь, его укачивало, он засыпал, и ему снилось, что он достиг высокой степени совершенства, умер и возродился в Земле бесконечной радости, в раю будды Амитабхи. Кирилл Лаксман укутывал его медвежьей полостью: он был искренне расположен к японцу, к тому же с ним был связан план, который казался Лаксману весьма перспективным.
Японцы в Сибирь попадали нечасто, в Иркутске Кодаю быстро стал знаменитостью. Французский ученый Лессепс, которого тогда занесло в Иркутск, описывал маленького, бесцеремонного, не признающего чинов японца, входящего в дома местного начальства без приглашения, плюхающегося на первый же свободный стул и требующего со стола то, что казалось ему самым вкусным. При этом он все схватывал на лету, на удивление быстро учил чужой язык, отлично понимал сложные вещи. А еще японец был очень подозрителен и то и дело тревожно косился по сторонам. Не обидят ли его здесь? Не украдут ли что-нибудь из вещей? Не обманут ли?..
Испокон веку занесенных в Россию подданных японского императора использовали для нужного дела: они принимали христианство и учили русских своему языку. Толку от этого было пока немного, но власть смотрела вперед — сегодня такие знатоки ни к чему, а завтра, глядишь, и понадобятся. Кодаю предложили принять русское подданство и стать чиновником, сказали, что со временем он может дослужиться до штатского капитана и будет получать аж сто серебряных рублей в год! А если это ему не мило, пусть становится купцом: государство построит ему дом и выдаст первоначальный капитал... Кодаю отказался, и тогда его лишили пенсиона: прежде ему выдавали десять копеек в день, этого вполне хватало на кров и еду, а теперь выплаты прекратились.
Кодаю не сдался: прожив в Иркутске совсем недолго, японец успел завести множество знакомых. Он знал слова «воц-ка», так называлось хорошее саке, и «би-но» — это было плохое саке. Если ему нравилась еда, говорил: «Хоросе посипэ». Вежливо прощался: «Домой пойто». Придя в гости, кланялся: «Пирисе». Кодаю мог поддержать беседу, местные купцы наперебой звали его к себе — каждому хотелось посмотреть на живого японца, показать его своим гостям, послушать рассказы о заморских чудесах. Кодаю как сыр в масле катался. Лаксман следил за тем, чтобы его новый друг не остался голодным, звал к себе, кормил обедами и ужинами — и размышлял о том, что лучшего способа отправить в Японию посольство, пожалуй, не придумать.
Япония закрыта для въезда, она принимает только голландцев, да и то по одному кораблю в год. А там есть прекрасный шелк и лаковые вещи, которые ценятся в Европе на вес золота. Почему бы не послать туда борт со спасенным японцем и не приложить к нему находящегося в небольших чинах посланника — глядишь, у того что-нибудь да и получится... К тому же Кодаю пришелся ему по душе, он хотел выручить его из беды. Продумав все детали, Лаксман наконец помчался в Петербург — с японцем и внятно изложенным проектом.
И вот уже по снежной пустыне летят сани, в них запряжены восемь лошадей. Кодаю то и дело пытается высунуться из-под теплой, как пуховая перина, медвежьей полости, а Лаксман запихивает его обратно. Японца пугают русские морозы, но он привык к легкой одежде и бумажным домам, которые обогревает угольная жаровня. От шарфа Кодаю отказался наотрез: он-де в нем задыхается. И к русским домам, жарко протопленным «голландками», Кодаю никак не может приспособиться: у него кружится голова от печного тепла и он норовит выскочить на холод. Довести японца до Петербурга, не простудив насмерть, — нелегкая задача, и Лаксман трясется над Кодаю, словно родной отец.
Деревни на их пути попадаются все чаще, а города начинают удивлять Кодаю своими размерами и высотой домов. В Москве он подмечает некоторое запустение, мусор — понятное дело, ведь это бывшая столица, но Петербург его просто завораживает. Огромные каменные дома в шесть этажей, у богачей необыкновенные туалеты, расположенные на верхних этажах, с медными вытяжными трубами и канализацией — ни грязи, ни запаха! Он любуется Невой, глазеет на Петропавловскую крепость, считая, что это глинобитная царская усыпальница, рассматривает памятник Петру работы Фальконе и обдумывает то, что понял из слов русских друзей.
Когда-то на месте Петербурга жила огромная змея, вредившая людям. Узнав об этом, царь-возродитель России вскочил на коня и примчался сюда. Увидев его, змея сжалась от ужаса. Он растоптал ее конем, а потом построил на этом месте город. Кодаю показывают домик Петра, и он внимательно слушает рассказы своих спутников, пытаясь все понять и запомнить: первую жену царя звали Анной (имя Евдокия для японских ушей невыносимо, и Кодаю его перепутал), она ему изменяла. Его сын от этой женщины был пустым и неблагодарным юнцом. В конце концов великий император забил их обоих до смерти просмоленной веревкой, и эта веревка хранится здесь же, рядом с его долотом и рубанком.
Кодаю старательно записывает: жалованье, которое получают русские военные и чиновники, очень разное. Генерал-аншефу платят двадцать пять тысяч рублей, а сержанту — только семьдесят пять. Власти кладут деньги в особое учреждение под названием «банка», и оттуда их выдают три раза в год. В Японии с самураями расплачиваются рисом, и Кодаю понимает, почему Россия так отстала от его родной страны: из-за сурового климата здесь плохо родятся злаки. Зато серебра в России столько, что даже в небогатых домах стоят серебряные подсвечники, гости едят из серебряной посуды, на изображениях местных богов и будд серебряные рамки, а кое-где он встречал даже ночные горшки из серебра.
На стенах висят картины, где изображены голые люди. Они нарисованы так хорошо, что кажется: вот-вот начнут двигать ногами и руками, за некоторые из этих картин платят по пятьсот рублей и больше...
Петербург удивителен, но дело не движется: Лаксман говорит, что его тормозит какой-то «сенатэ», наверное, это очень плохой человек. Кодаю не был дома уже восемь лет, он хочет вернуться. Если русские ему не помогут, может, его выручит голландский посол? Он передает ему письмо, просит переправить конверт в Японию — тот обещает помочь, но ничего не делает (через двести лет послание Кодаю обнаружится в одном из амстердамских архивов). У Кодаю появляется много русских друзей. В Японии чужестранцев не любят, над голландскими купцами там, случается, издеваются: заставляют их плясать на потеху важным чиновникам или изображать пьяных — а с ним запросто общаются важные петербургские вельможи, ему рады в лучших столичных домах. С ним, например, подружился приятель Лаксмана, садовник и доверенный человек императрицы англичанин Буш — очень милый человек. Еще Кодаю заходит к статс-секретарю царицы Безбородко, удивляясь тому, как просто себя держит русский вельможа. Безбородко — важный человек, его дом не меньше японского замка, а живет в нем всего человек двадцать пять. Когда у Безбородко нет дел, они отправляются на прогулку и статс-секретарь показывает японцу Петербург.
Кодаю приглашают в гости, ему дарят подарки: шелковые платки и хрустальные графины, серебряные рюмки и красивые шкатулки — всего и не перечесть. Неприятным оказался только один визит к нумизмату: богач Мусин-Пушкин пристал как банный лист и выпросил у него несколько японских монет, в том числе один золотой. Кодаю скрипел зубами от злости, но деньги отдал. Полубезумный оригинал Демидов прислал за ним запряженную клячами таратайку и принял в ободранной гостиной: когда у него было плохое настроение, он просто крушил свой дом. А сестра Буша, Софья Ивановна, сочинила о Кодаю песенку, которую запел весь Петербург. Он записал слова и сделал перевод — так, на всякий случай.
Его поражает то, что императрица ездит по улицам без помпы и охраны, в сопровождении всего лишь двух верховых. Кодаю не раз видел ее на прогулках в Летнем саду, смиренно отходил в сторону и кланялся, держа сложенные ладони на причинном месте — эта поза кажется ему самой приличной. Невозможно представить, чтобы император Японии, сын неба и живой бог на земле, вот так разгуливал среди простых смертных, но русские — странные люди, чего только у них не бывает.
Кодаю заказывает у портного красивые европейские костюмы, учится вышагивать, держа треуголку под мышкой и изящно отставив руку с тростью, словно заправский петербургский кавалер. В компании своих столичных приятелей: статс-секретаря царицы Безбородко и его невенчанной жены танцовщицы Ольги Каратыгиной, графа Воронцова, генерала Турчанинова и их жен — Кодаю не кажется белой вороной. Прошло совсем немного времени, а он прижился в Петербурге, стал своим — и новые друзья водят его повсюду. Он смотрит театральный спектакль: распутный муж и развратная чужая жена, сговорившись, убивают ее мужа и едут на прогулку в одной карете. Под сенью гор они выходят из кареты, берутся за руки и шалят, прижавшись друг к другу плечами. В это время появляется привидение мужа и сбрасывает развратников в пропасть.
Потом его ведут в лучший городской бордель. Узнав, куда он попал, Кодаю смущается, но госпожа Турчанинова его успокаивает: ничего стыдного не случится, они просто посмотрят представление.
Дом красиво отделан, ночь любви стоит пять рублей серебром, а армейский поручик получает двадцать восемь рублей в месяц — понятно, что сюда ходят только самые богатые люди города. Бордель содержат муж и жена, приехавшие в Россию из Германии, среди девушек тоже много немок. Они очень красивы. Чтобы развлечь гостей, девицы пляшут и поют — Кодаю это нравится. Через два дня, когда он снова будет проходить мимо этого борделя, обитательницы веселого дома, приметив японца, выскочат на улицу и зазовут внутрь. Они станут угощать Кодаю, расспрашивать его о Японии и тамошних шлюхах. Кодаю расскажет им о «зеленых домах» Эдо, об окруженном рвом и забором квартале любви «Тростниковое поле», откуда проданные родителями в бордели дзёро, юдзё и сёуги — различающиеся по положению проститутки, шлюхи и девицы — могут выходить только в сопровождении полицейского и босиком. Да и это позволено им лишь в трех случаях: к врачу, в суд и с клиентом, чтобы полюбоваться сакурой. Ворота квартала закрываются ровно в полночь, в нем пять улиц и четыре тысячи проституток, приносить туда оружие нельзя.
Девицы слушали его, вытаращив глаза и разинув рты, а он рассказывал о тайном учении спальни хиги и сорока восьми позах, «колокольчиках любви», чудесном действии сушеного, а потом вымоченного морского огурца, жженого тритона, корней лотоса и колец из морских слизняков.
Потом у него село горло, и девицы, основательно переругавшись, кто же останется с Кодаю, решили тянуть жребий. Выиграла рослая блондинка Екатерина — девушка увела его к себе, они легли в постель, но до любви дело так и не дошло. Екатерина стала расспрашивать, Кодаю снова принялся рассказывать, подслушивавшие у дверей девицы забыли о приличиях и набились в комнату, и в конце концов у их кровати собрался весь бордель.
Поутру Кодаю проводили с почетом, просили заходить еще и подарили ему три серебряных рубля, шелковый шейный платок и три фривольные картинки. После этого он часто сюда заглядывал, пил чай с хозяевами, уходил к Екатерине и возвращался с небольшими подарками. Жена полковника Турчанинова шутя говаривала, что теперь наш японский друг в России не пропадет и в случае чего девушки из борделя его прокормят. Кодаю краснел и отмалчивался.
В конце концов его высокопоставленные друзья пустили в ход свои связи, дело тронулось: и вот Кодаю уже идет по коридору Зимнего дворца, потом входит в огромный зал. По бокам от него пышно разодетая знать, впереди, словно череда облаков, прекрасные придворные дамы, а в центре на раззолоченном троне восседает императрица. Важный сановник толкает его в спину: «Что же вы...» — и Кодаю, положив на пол шляпу и трость, направляется вперед. У трона он становится на колени, царица протягивает к нему руку, и он, по местному обычаю, трижды ее лижет — целовать кончики пальцев в Японии не умеют.
Кодаю рассказывает о своих мытарствах, императрица вздыхает: «Бедняжка!» (Он переводит это как «достоин жалости».) Когда он замолкает, царица задумывается. Потом она спрашивает, хочет ли Кодаю вернуться домой, и тот жалобно отвечает: «Да, покорнейше прошу».
И все пришло в движение: ему пожаловали сто пятьдесят золотых, медаль, бриллиантовую табакерку и часы. Лаксман за великодушие получил монаршую благодарность и дорогой бриллиантовый перстень.
Узнав, что Кодаю уезжает, петербургские друзья засыпали его подарками. Сейчас на допросе он перечисляет их один за другим, а японские чиновники записывают, удивляясь щедрости северных варваров. Кодаю получил микроскоп и множество разной посуды, шарфы, шубу и шапку, дорогие курительные трубки, мешки с пирожками, груды копченых индеек и вареных кур. Девица Екатерина подарила ему вязаные чулки и лекарства в дорогу — для того чтобы все это увезти, понадобилась подвода.
Весной Кодаю и Лаксман отправились в обратный путь. Снег давно растаял, и скверные дороги вытряхивали из путешественников душу — так они добрались до Иркутска, а потом все пошло еще хуже. Их корабль должен был отплыть из Охотска, и до него пришлось добираться по диким лесным таежным местам. Там водились свирепые звери, и по ночам путешественники дежурили, охраняя друг друга с оружием в руках, их донимали тучи комаров, и они не могли отойти по нужде.
В Охотске на Кодаю обрушилась новая лавина подарков. Он получил много еды и одежды, две сотни яиц, образ святого Николая и конечно же пирожки. Те, кто пришел провожать корабль, говорили наперебой, хлопали его по плечам, жали руку. Лаксман украдкой вытирал слезы, повторяя: «Какая судьба!» Кодаю кланялся ему в пояс и, рыдая, говорил, что обязан Кириллу больше, чем родному отцу. В бухте Охотска покачивалась двухмачтовая бригантина «Екатерина», зафрахтованный властями купеческий корабль, который был должен отвезти Кодаю домой. Сопровождать его вызвался сын Кирилла Лаксмана, армейский поручик.
Девять лет назад из бухты Сироко отплыли семнадцать моряков, возвратились же только трое. Двенадцать из них умерли, двое захотели остаться в России: Синдзо решил поступить на царскую службу и стать русским самураем, а Сёдзо, добрый друг Кодаю, сделал это по воле богов. Он тяжело болел, русские врачи отпилили ему ногу, но жар не спадал, и Сёдзо готовился к смерти. Он думал, что некрещеного японца на русском кладбище не похоронят, принял православие — и неожиданно выздоровел. Ему казалось, что это знак свыше, но сердце было не на месте. Синдзо стал Николаем Петровичем Колотыгиным, Сёдзо — Федором Степановичем Ситниковым. Прощаясь с Кодаю, Федор Ситников чуть не плакал.
Кодаю произнес: «Сейчас мы расстаемся, и не думаю, что удастся встретиться. Эта разлука все равно как перед смертью, поэтому посмотрим внимательно друг другу в лицо!» И он выбежал из комнаты, одноногий Сёдзо хотел броситься за ним, но упал и разрыдался...
Кодаю сказал инспектору надзора, что вспоминал об этом на борту «Екатерины», глядя на удаляющийся Охотск. Впереди были двадцать шесть дней пути и встреча с родной землей. Тот поджал губы и подумал, что лучше бы капитан остался в России: по закону, действующему в Японии с незапамятных времен, тех, кто побывал в чужих краях и вернулся, казнили.
Как удивительная история Кодаю развивалась дальше, чиновники знали и без него: в девятую луну четвертого года Кансэй, в год Крысы, старшего брата Воды, а по-европейски в 1792 году правитель земли Эдзо отправил сообщение бакуфу, центральному правительству. Он сообщал, что к его берегам подошел русский корабль, на нем приплыли давным-давно унесенные морем подданные Небесного хозяина, императора Японии, а также иноземец с подарками. Из Эдо прислали комиссию, русским позволили спуститься на берег, посланника и его спутников вымыли в бане и накормили хорошим ужином. Но чуда не произошло — подарки, который привез Адам Лаксман, японское правительство не приняло, в Эдо посланника не пустили, для русских купцов Японию не открыли. Им предложили прислать корабль в Нагасаки — для переговоров. На том все и заглохло.
А Кодаю и его спутника Исокити (третий моряк умер, едва сойдя с корабля), доставили в столицу. Их приняли важные чиновники, сёгун Токугава Иэнари, военный правитель Японии, наблюдал за этим, оставаясь невидимым, из-за плотных бамбуковых занавесок.
Вельможи сидели на высоком деревянном помосте под навесом, для Кодаю и Исокити поставили скамеечки. Кодаю явился во дворец сёгуна в невиданном одеянии: европейском камзоле, коротких штанах-кюлотах, чулках и башмаках с пряжками, на шее у него поблескивало золотое зеркальце, к поясу были подвешены часы.
Когда его спросили, что у него на шее, он ответил, что это золотая «медари» — высший знак отличия, которым в России награждают простолюдинов. Того, кто ее получил, никто не смеет бранить, куда бы он ни приехал. Потом их спрашивали о многом: велика ли Россия, есть ли в ней гуси, каковы русские дома, остры ли тамошние сабли? Это продолжалось несколько часов, затем морякам дали передохнуть, и все началось сначала. На этот раз Кодаю надел другой, но столь же богатый европейский костюм. Он рассказал о том, как его принимала царица, о дружбе с графом Воронцовым, другими вельможами. В конце концов ему задали последний вопрос: «Зачем же вы вернулись, если вам оказали такие милости?»
Кодаю ответил, что он слишком тосковал по родной земле, близким, любимой еде, а из русского языка понимал в лучшем случае одну десятитысячную, — как же он мог остаться?
Прием закончился, Кодаю и Исокити отпустили и стали думать, что с ними делать дальше. Сёгун был растроган, он решил, что моряков надо не казнить, а наградить — такая преданность родной земле заслуживает, чтобы из правил сделали исключение.
Закон не велел пользоваться вещами, сделанными за границей, их нельзя было продавать и дарить, но Кодаю оставили все, чем он разжился в России. Сёгун пожаловал ему тридцать золотых рё и ежегодную пенсию в три рё — одного рё хватало, чтобы человек двенадцать месяцев покупал себе рис. А потом Кодаю и Исокити спрятали от людей: им запретили рассказывать о своих путешествиях и навсегда отправили в расположенный около Эдо райский уголок — сады, где выращивали лекарственные травы. Сёгун решил, что работать в полях они не должны: пусть отдыхают от своих странствий, живут в мире и покое, ни о чем не заботясь. Покидать, однако, свое новое место жительства путешественникам было строжайше запрещено... Вскоре сёгун снова отправил к Кодаю придворного ученого Кацурагаву, приказав ему написать книгу о России.
Кодаю прожил еще тридцать шесть лет — большую часть этого времени он отчаянно тосковал. Открывшийся ему огромный мир съежился до размеров небольшой деревни, он скучал по морю и новым землям. Он рвался в Японию, чтобы увидеть семью, но за те девять лет, что Кодаю не было, мать умерла, а жена вышла замуж за другого. Переданное голландскому послу письмо в Японию так и не попало, и родные решили, что Кодаю погиб. Около бухты Сироко, там, откуда его корабль вышел в свое последнее плавание, поставили памятный камень, около него каждый год приносили жертвы.
И все же жизнь продолжалась: он женился во второй раз, на совсем молоденькой девушке, их сын начинал посыльным в одной из книжных лавок Эдо, а потом получил образование и стал ученым — знатоком Китая. Жизнь шла ни шатко ни валко, без цели и горя, потрясений и радости, но он знал, что после него на земле останется след. Кацурагава долго с ним разговаривал, делал записи и составил трактат «Краткие вести о скитаниях в северных водах». Там были и описание России, и русский словарь. Сёгун и его приближенные прочли этот труд, а потом книгу засекретили и спрятали в архивах. Черновики Кацурагава сжег.
...Он рассказывал придворному ученому о петербургской сокровищнице, где собраны диковины со всего света, там есть даже магнит, притягивающий к себе огромные якоря, о приезжающих в Россию греках, путая их с неграми: мол, черны как смоль, курносы и курчавы, с вывернутыми красными губами. О том, что в этой земле нет ни луков, ни лат, о сложенном из разноцветных камней дворце русской императрицы, где потолок и стены стеклянные, а стыки между стеклом отделаны бобровым мехом. О том, что перед обедом русские едят хлеб с копченой свининой, а после него — горячее молоко со сваренными в нем сладкими кусочками теста...
Кацурагава записал и песню, которую написала о Кодаю Софья Буш:
Ах, скучно мне
На чужой стороне!
Все не мило,
Все постыло,
Друга милого нет,
Друга милого нет...
Кацурагава спросил его, что в России главное, и Кодаю, поразмыслив, ответил: «В этой земле никогда не платят злом за добро».
Ему очень хотелось, чтобы «Краткие вести о скитаниях в северных водах» не затерялись в архивах, чтобы эти рассказы сохранились и когда-нибудь их прочли. Раем Россия не была. Он видел просящих милостыню колодников, умоляющих прохожих: «Подай, батийска», видел наказание кнутом, когда над спиной преступника поднимается кровавый туман, странных диковатых людей, плохо возделанные поля... И все же там к нему отнеслись добрее, чем на родине — и об этом Кодаю тоже будет помнить до конца жизни.
P. S. Сведения, собранные Кацурагавой, каким-то образом просочились в народ, и в книжных лавках столицы из-под полы продавалась книжка о скитаниях Кодаю: ради конспирации ее назвали «Сны о России».
Подпишись на наш канал в Telegram