«Так что же, Казик? Значит, сначала дочь мою погубил, а теперь и внучку, последнюю радость, отнять хочешь? Сгноишь ты Уну в этом своем Ленинграде, как мать ее сгноил! И Бог тебя за это накажет».
Мария Сергеевна пристально смотрела в глаза Казимира Малевича, будто стремилась пронзить его насквозь. Он, не выдержав, смущенно отвел взгляд. Довольная произведенным эффектом, старуха презрительно фыркнула и быстро вышла из комнаты.
Оставшись один, Малевич с досадой хлопнул себя по колену. Черт возьми, ну и характер у его второй тещи. Не зря перед ней до сих пор трепещет весь дом. Но на этот раз он не уступит. У него будет настоящая большая семья, дружная и любящая, где его всегда поймут и радостно встретят. Ему нужен, да что там нужен — просто жизненно необходим свой собственный уютный, добрый, тихий мир, чтобы хоть на какое-то время укрыться от всех невзгод, что в последние годы валятся на голову. Нужно переждать, отсидеться. Иначе не выдержать.
Казимир печально улыбнулся. Н-да, годы идут. В будущем 1934 году ему стукнет пятьдесят пять. И, похоже, старость исподволь уже начала заявлять на него свои права. А чем иначе можно объяснить это вдруг нахлынувшее страстное желание семейного счастья? Того самого, от которого он так упорно бежал... Сколько было слез, скандалов, обидных слов. А ведь если разобраться, ни первая жена, ни вторая ни в чем не виноваты. Они хотели того же, о чем сейчас мечтает он сам: любящей и дружной семьи, которая будет собираться по вечерам под абажуром, пить чай с вареньем...
Теперь эти желания кажутся ему такими простыми и естественными. Но тогда... Женившись в первый раз, Казимир просто бесился, проклиная свою похоть, толкнувшую его в объятия глупой маленькой гусыни! Как же он жалел, что не послушался отца с матерью, предостерегавших его от раннего брака.
Когда Казимир решился объявить родителям о своем намерении жениться на одной из дочерей курского врача Ивана Войцеховича Зглейца, эта новость само собой восторга ни у Северина Антоновича, ни у Людвиги Александровны не вызвала. Казику было чуть за двадцать, и жалованье чертежника в Управлении железной дороги никак не могло стать надежной материальной базой для будущей семьи. К тому же немалую часть этих скудных средств, а заодно и все свободное время молодой чертежник тратил на занятия рисованием. Покупал краски, кисти, бумагу для акварели, холсты и грунтовки, выписывал из Москвы гипсовые слепки. Все выходные напролет бродил с такими же курскими канцеляристами, счетоводами и бухгалтерами, возомнившими себя живописцами, по полям и лесам: подыскивал подходящую натуру.
Да разве только по выходным? Даже в рабочее время прямо в конторе Казик мог бросить свои чертежи и начать зарисовывать облака за окном. Однажды чуть не вылетел за это со службы... Ну какой из него глава семьи?! А это значит, что молоденькая невестка станет еще одним ртом в их доме, где и так едва сводили концы с концами. Из девяти детей супругов Малевич только старшие — Казимир и Мечислав кое-как сами обеспечивали себя. Остальное семейство существовало на жалованье отца и копейки матери, бравшейся за любую надомную работу.
И все же после долгих препирательств родительское благословение было получено. Казимира Зглейц сумела понравиться родне жениха, заявив, что вовсе не собирается быть им обузой, а деньги на свое пропитание заработает и сама. Разве не она шьет чудесные платья своим сестрам? Так что и заказы на стороне, если нужно, найдет. «Что ж, может, судьба, дав им одинаковые имена, предназначила этих детей друг другу?» — вздохнула Людвига Александровна. Хотя в глубине души в это не верила.
Конечно, ничего хорошего из такого брака не вышло. Обзаведясь женой, а вскоре и сыном, Казик ничуть не остепенился и по-прежнему продолжал свои воскресные пленэры. А молоденькая Казимира, метавшаяся между швейной машинкой и крошечным сыном Толиком, все чаще при возвращении мужа разражалась истерическими слезами, требуя приискать должность получше или хотя бы проводить дома побольше времени... Людвига Александровна, пуская в ход весь свой такт, лавировала между сыном и невесткой.
Но после того как скоропостижно умер Северин Антонович и все заботы о семье легли на ее плечи, у пожилой женщины оставалось все меньше сил, чтобы улаживать еще и отношения молодых. Поэтому когда Казимир объявил дома, что принял решение оставить службу и ехать в Москву учиться живописи, мать даже обрадовалась. Авось в разлуке по-новому оценит свою трудолюбивую и веселую жену. Да и Казимира, поняв, что жизнь «соломенной вдовы» не такая уж завидная, научится терпимее относиться к увлечению мужа. Другого-то выхода у нее все равно нет. Если уж покойный отец не смог сладить со страстью сына к живописи, то и никому это не под силу...
Сколько Людвига Александровна помнила Казика, он всегда что-то рисовал. Вечно толок в ступке то синьку, то какие-то головешки, то дубовую кору. Разводил краски, вязал кисточки из куриных перышек, из ниток... Когда не было бумаги, мог начать малевать свои картинки прямо на беленой стене. Ну откуда в нем это? Он и художников-то живых не видывал!
До поры до времени отец наблюдал за происходящим спокойно, лишь иногда устраивая сыну выволочки за испорченную побелку. Но когда Казя, войдя в возраст, стал приставать к Северину Антоновичу с просьбой написать прошение о зачислении его в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, тот насторожился. То, что у сына есть талант, Северин Антонович, конечно, понимал. Но талант талантом, а для того чтобы заработать на кусок хлеба, нужно иметь дело посерьезнее. Вот хотя бы ремесло технолога-сахаровара, как у самого Малевича-старшего. А рисование... «Художники твои все социалисты. По тюрьмам сидят!» — бросил он как-то сыну в сердцах.
Впрочем, чтобы унять Казю, прошение Северин Антонович все же написал. И даже показал ему запечатанный конверт с марками. Но вместо того чтобы отправить бумаги по адресу, убрал их в ящик своего рабочего стола, где они и пролежали три месяца, по прошествии которых отец заявил, что получил ответ: ввиду отсутствия мест Казимиру Малевичу в зачислении отказано.
Конечно, после такого обмана он в глубине души чувствовал некоторую вину перед сыном. И чтобы ее загладить, разрешил Казимиру впервые в жизни купить в писчебумажном магазине все, что нужно для домашних занятий живописью. После этого Казик и в самом деле будто успокоился. Поступил на службу... Но, как оказалось, намерений сделать живопись главным делом своей жизни не оставил.
...Казимир прислушался к доносившимся с веранды голосам: громкому тещиному и тоненькому дочкиному. Бедная Уна, опять бабушка пытает ее вопросами: кого она больше любит — ее или папу? И нравится ли ей Наташа? Будет ли Уночка писать бабуле каждый день? И будет ли скучать?
Нет, это в конце концов невыносимо. Он не позволит мучить свою дочь! Решительно поднявшись, Казимир большими шагами направился на веранду. Но едва выйдя из дверей, наткнулся на умоляющий взгляд Уны. Сидя на коленях у Марии Сергеевны, дочь что-то нашептывала ей на ухо, гладя ладошкой седую старушечью голову. Бледное личико девочки было обращено за бабушкино плечо, к стеклянным дверям веранды. Увидев отца, Уна выразительно подняла брови домиком и сделала рукой едва заметное движение, прося его уйти. «Господи, она же все понимает», — подумал он смущенно, почувствовав, как гнев, полыхавший в нем, под взглядом дочери утихает будто по волшебству.
Малевич заговорщицки подмигнул Уне и осторожно, стараясь не скрипнуть половицами, попятился назад в комнаты. Похоже, Унка лучше его знает, что нужно делать. В этом она вся в мать. Соня одним своим присутствием могла сгладить любой конфликт, одним тихим словом прекратить любую ссору. В шумной эмоциональной семье Рафалович, где безраздельно властвовала искренне преданная детям, но не в меру своенравная Мария Сергеевна, Соня всегда была тихой заводью, в которую любой мог свернуть, чтобы переждать бурю.
С семьей Михаила Фердинандовича Рафаловича Малевич познакомился в 1909 году. К тому времени его семейная жизнь с Казей Зглейц уже окончательно развалилась.
Уехав в Москву, он поначалу еще продолжал наведываться в Курск. Поработав летом в какой-нибудь конторе, оставлял немного денег домашним, а остальное забирал с собой, чтобы оплатить учебу в живописной школе Федора Рерберга и нанять комнатенку в Лефортово, где полуголодные молодые художники создали нечто вроде коммуны. В складчину покупали на рынке говяжьи кости, из которых варили в огромном котле бульон и пили его из пивных кружек. Впрочем, и на бульонные кости денег хватало не всегда. Выручали случайные заказы, вроде подряда на эскиз флакона для духов, полученный в фирме Брокара. Иногда немного одалживал новый друг Иван Клюнков, с которым Казимир познакомился в классах у Рерберга. Клюнков приходил туда каждый вечер со службы и после долгих часов, проведенных в какой-то жалкой конторе, набрасывался на кисти и краски как голодный волк.
— Отчего вы эту службу не бросите? — искренне удивился Казимир.
— Дети и жена? Кто их кормить станет? — со столь же искренним удивлением ответил Иван Васильевич.
Казимир лишь неопределенно пожал плечами. Ему самому такой вопрос и в голову не приходил. Хотя детей-то было уже двое: после очередных «курских каникул» появилась на свет дочь Галя. Ее рождение заставило Людвигу Александровну действовать решительно: в 1 она сама привезла в Москву невестку с внуками. Даже основала на новом месте нечто вроде семейного бизнеса, взяв в аренду небольшую столовую. Чтобы выманить Казика из его богемной трущобы, сняла молодым небольшую квартирку. Но было уже поздно.
Расставались Казимир и Казимира почти спокойно: все, что можно сказать друг другу, давно было сказано. Казя Зглейц осталась верна данному слову и заявила, что сидеть на шее у свекрови, к тому же бывшей, не станет: она нанялась фельдшерицей в психиатрическую больницу в подмосковном селе Мещерском, где и служил заведующим хозяйством Михаил Фердинандович Рафалович. Однажды проведать сына и дочь в Мещерское приехал Малевич.
...Сияющая Уна впорхнула в комнату и, повиснув у отца на шее, радостно защебетала: «Бабуля не сердится на тебя больше. Совсем не сердится. И в Ленинград меня с тобой и Наташей отпустит. И малины сушеной с собой даст...» Он нежно поцеловал дочку в затылок. Ну конечно, все будет хорошо. Иначе и быть не может. Просто Мария Сергеевна любит Унку до самозабвения. Да и его самого бывшая теща тоже по-своему любит. Иначе не звала бы каждый год в Немчиновку. А вот Наташу точно гостить не пригласила бы.
Что же до утренних упреков, то Марию Сергеевну можно понять. Сонину судьбу никто не назвал бы счастливой... И год от года вина за это гнетет его все больше. Потому и сносит он все выходки тещи. Погладив Уну по худенькой спинке с торчащими лопатками, Казимир ласково спросил: «Хочешь, сходим сегодня к маме? Вдвоем, только ты и я. Наберем ей цветов по дороге». Улыбнувшись отцу, девочка быстро закивала. Взявшись за руки, они вприпрыжку сбежали с крыльца и с визгом наперегонки понеслись к калитке.
Стоявшая у открытого кухонного окна Мария Сергеевна проводила их долгим взглядом. Потом, вздохнув, придвинула к себе миску с картошкой, взяла в руки нож. Странный все-таки человек ее зять Казя. За столько лет она так и не смогла до конца к нему привыкнуть. Не в том дело, что художник. Вон Женя Кацман, муж дочери Наташи, тоже ведь пишет картины. А совсем другой человек. Может, и скуповат, может, и ворчлив другой раз. Но возле него Марии Сергеевне как-то спокойно. И возле его картин тоже. А Казя... Вечно от него не знаешь, чего ждать. Вроде душа компании, любит вкусно поесть, может и рюмку опрокинуть и песню затянуть. А временами начнет нести такую чушь, такую заумь, что не поймешь: в себе ли? Примется наскакивать на Женю, кричать, что такие, как Кацман, губят живопись.
Вот и Уночку Казя вроде как любит,в театры водит, в цирк, без гостинца никогда не приедет. А теперь и вовсе к себе забрать хочет. Только скажите Христа ради, чем он ее в этом Ленинграде кормить станет? Ведь они с новой женой сами сидят впроголодь.
Отовсюду Казю гонят: ни места приличного, ни заказов. А если что и заработает, так тут же потратит на краски. Наталья его сетки да беретики вяжет... Вон Казик и в Немчиновку их целую сумку привез. Всем соседям показывал, нахваливал. Может, кто купит. Только если и найдутся желающие, много ли за такую чепуху выручишь? А Уночке нужно молоко, масло. Легкие у нее — в мать, слабые. Здесь-то, в Немчиновке, куча родных, теток да дядюшек, все ее жалеют, все любят. Одним ртом больше — ничего. Так вместе как-нибудь и прожили бы. в Ленинграде этом кому она нужна? Будет в рваных ботинках ходить, схватит воспаление легких. Где это видано, чтобы мачеха о падчерице заботилась?
Уж ее Соня на что святая была и то не больно-то любила, когда Толик с Галочкой у отца гостили. Ревновала. Хоть виду старалась не подавать. Но от матери-то разве утаишься?! Что с того, что Наталья эта Уне подарки шлет? Подарки дело быстрое: купил, подарил — и душа не болит. А вот каждый день чужого ребенка холить, это совсем другое. Но Казик прет как бык на ворота: увезу да увезу. А кто ему помешает? Он как-никак отец... Господи, угораздило же Соню в него влюбиться! Что они вообще все в нем находят? И Казимира бедная, и Сонюшка. И эта Наташа. Ведь моложе его вдвое и не уродина, неужели получше не могла приискать? У Казимира вон и лицо все оспой изрыто... Привораживает он девок, что ли?
Когда их тихоня-дочь объявила, что переезжает к Малевичу, супруги Рафалович не спали всю ночь. Шутка ли, Соне едва сравнялось двадцать, а она собирается жить гражданским браком с отцом двоих детей. Заниматься разводом и оформить их отношения как положено Казик не имел времени. Чтобы выправить все бумаги, бог знает сколько порогов нужно обить, а ему некогда: он должен работать. Работать... Смех один! Это их Сонечка работала не покладая рук — то секретаршей, то корректором, то машинисткой. Казя сидел на даче в Кунцево и с утра до вечера малевал свои странные картины.
Поначалу на них можно было различить людей, хоть с трудом и изуродованных до неузнаваемости: полотеров, садовников, банщиков. А потом они пропали. Вместо этого пошли какие-то квадраты, кубы и треугольники. Когда не хватало холста, Казик мог рисовать на чем угодно, хоть на полках от разломанной этажерки. Называл картины как будто взаправду: «Туалетная шкатулка», «Станция без остановки», «Корова и скрипка». Но сколько Мария Сергеевна ни всматривалась, ничего взаправдашнего на них разобрать не могла.
— Скажи честно, Сонечка, ты хоть что-то во всей этой Казиной мазне понимаешь? — спросила она у дочери.
Соня в ответ пустилась было рассказывать о нерусских художниках, которые изобрели какой-то кубизм, но увидев недоумение в глазах матери, замолчала. Потом добавила с тихой улыбкой:
— Я его люблю, мама. А значит, и все, что он делает, тоже люблю.
«Ну и не спрашивай ее ни о чем больше», — строго сказал Михаил Фердинандович супруге, когда она передала ему этот разговор. Так и стали жить.
Слухи о жизни Малевича-художника доносились до семьи редко и глухо, как морской прибой. То выйдет на прогулку по Кузнецкому Мосту с деревянной ложкой в петлице, то умчится в Петербург рисовать декорации к какой-то немыслимой опере «Победа над солнцем», то устроит скандал на и без того скандальной выставке футуристов. Вроде как срывал чьи-то картины, кричал, что не позволит красть его гениальные идеи.
Глядя на Казика, который по вечерам слушает Соню, читающую вслух Гамсуна, и тихо малюет у своего мольберта прямоугольники и круги, трудно было поверить в то, что все это и в самом деле о нем. Да и друзья Малевича при ближайшем знакомстве оказались вовсе не скандалистами, а милыми озорниками, а некоторые так и вполне почтенными господами. Взять хотя бы милейшего Михаила Васильевича Матюшина или того же Ивана Васильевича Клюнкова. Володя Маяковский, Алеша Крученых. Остряки! Многие из них тоже живали в Кунцево: все вместе возились с детьми, ходили гурьбой купаться и по грибы.
В 1914-м Михаил Фердинандович Рафалович, уйдя со службы, вложил все накопленные деньги в несколько домиков в подмосковной деревне Немчиновке. Место это тогда входило в моду, и по весне дачи разбирали как горячие пирожки. Три домика сдали, а самый большой, с мезонином и верандой, оставили для семьи. Друзья Казимира и Сони в первое же лето стали здесь своими.
Остановившись на петлявшей по полю дороге, Казимир Северинович заложил за голову руки и, расправив плечи, вдохнул, стараясь вобрать в себя как можно больше звеневшего от зноя августовского воздуха. Далеко среди травы то появлялось, то пропадало светлое платье Уны, собиравшей цветы. А он смотрел и не мог насмотреться на сотни раз виденное поле, и березы, и ленту дороги. Колдовское какое-то место, эта Немчиновка. Бесценное Сонино наследство, оставленное ему: дочка и эти места. Вот сейчас они рядом — и Казимир счастлив. Почти так же, как в то далекое время, когда рядом была и сама Соня.
В 1915 году случилось то, о чем Малевич втайне ото всех мечтал долгие годы: к нему пришла слава. Скандальная, но зато громкая. В декабре в Петрограде в художественном бюро Надежды Добычиной открылась выставка «0,10». В главном ее зале были развешаны тридцать девять картин Казимира Севериновича, исполненные в новой, изобретенной им живописной манере, которой автор дал странное название «супрематизм». Одно из полотен, изображавшее черный квадрат на белом фоне, по решению художника, повешено было не на самой стене, а наискось, в дальнем от входа углу, там, где в деревенских избах вешают иконы. Под картиной красовалась подпись «Четырехугольник».
Остальные полотна, расставленные прямо на подрамниках, также представляли собой геометрические фигуры разных цветов на белом фоне. Автор был тут же и без устали вещал всем желающим о скрытых смыслах своей геометрии, о том, что супрематизм должен стать новой вехой в живописи, порогом, переступив который, искусство освободится от всего земного и устремится прямо в космос... Но слушать его мало кто хотел. Большинство посетителей только крутили у виска пальцем и негодовали на устроителей выставки: им вместо картин подсовывают мазню, которая и пятилетнему ребенку под силу. На такое еще никто не отваживался.
Шок от наглой выходки Малевича был настолько силен, что на художника, еще вчера едва замечаемого критикой, обрушился сам Александр Бенуа. Плевать, что ругал нещадно, зато заметил! Это была победа. К Малевичу потянулись коллеги, составившие группу «Супремус», стали появляться заказы... Композиции из разноцветных крестов, кругов и четырехугольников, так шокировавшие публику в холодном выставочном зале, неожиданно отлично поладили с прикладным искусством. Наволочки, шкатулки, коврики-гобелены, шарфы, пояса, сумки, изготовленные по супрематическим рисункам в артели художественного труда «Вербовка», которую держала под Киевом художница Наталья Давыдова, покупали охотно. Как ни парадоксально, эти изделия искусствоведы хвалили!
Как только с деньгами стало немного полегче и семья получила возможность существовать без ее заработков, Соня все упорнее начала заводить разговор о ребенке. Казимир знал, что она мечтает об этом с первой их встречи, но все же отнекивался. Ссылался на то, что не время: идет война, его могут призвать. Да и пришедший наконец успех надо бы побыстрее закрепить: всем и каждому рассказать о своем открытии — супрематизме. Теперь он чаще проводил вечера уже не с женой, а со своими новыми подругами по «Супремусу» и «Вербовке»: Александрой Экстер, Любовью Поповой, Ольгой Розановой и откровенно влюбленной в него Надеждой Удальцовой. Говорили о новой живописи, спорили, готовили к выпуску первый номер журнала о супрематизме. А Соня... Соня, как и прежде, просто любила его.
В 1916 году его и в самом деле призвали. Впрочем под пули, которых Малевич ужасно боялся, послать не успели. Грянула сначала одна революция, потом вторая... Всю зиму 1917-го отсиживались в Немчиновке, но и там было голодно и холодно. Летом 1919 года Соня все же забеременела. Стало ясно, что еще одну зиму им в Немчиновке не протянуть. Дочь родилась в далеком Витебске, Малевич отправился туда преподавать в Народном художественном училище. Ехали трое суток, сами собирали дрова для паровоза, но все-таки добрались. В Витебске на рынке можно было достать не только молоко и хлеб, но даже мясо, яйца и масло. Соня зарумянилась, повеселела. Переваливаясь с боку на бок, бойко семенила утиной походочкой.
Руководителем витебского училища был Марк Шагал, уроженец Витебска и в то время губернский уполномоченный по делам искусства. Свой родной город он любил отчаянно и мечтал прославить как кузницу прекрасного во всех его проявлениях. У Малевича был другой подход: прославлять Витебск ему нужды не было. Гораздо больше его интересовало прославление супрематизма. Освоившись на новом месте, он принялся скликать под свои знамена студентов и преподавателей, всем и каждому рассказывая, что летающие козы и скрипачи Шагала вчерашний день, будуще за беспредметностью. Неожиданно для него самого дело пошло: мальчики и девочки, многим из которых не исполнилось и восемнадцати, как оказалось, жаждали вовсе не свободы, которую предлагал им Шагал, а отцовской опеки, на которую так щедр был Малевич. Он и в самом деле относился к ним как к родным детям: увидев студента в истрепавшихся брюках, не успокаивался до тех пор, пока каким-нибудь хитрым способом не добывал тому новые, всякий раз проворачивая их вручение так, что одариваемый и не догадывался, откуда сии дары.
К весне 1920 года в созданное Малевичем художественное общество вступили едва ли не все наиболее талантливые студенты: Коля Суетин, Илюша Чашник, Лева Юдин, Лазя Хидекель, Моисей Векслер. Почти сорок человек. В начале апреля на общем собрании решили присвоить обществу новое название «Утвердители нового искусства», сокращенно УНОВИС. А спустя неделю Соня родила девочку. Казимир заявил, что это знак: его дочь родилась вместе с новым искусством. А значит — быть ей Уной. Соня, как всегда, во всем была с ним согласна. Оправлялась после родов она медленно, начала покашливать. Но, проведя с маленькой Уной лето в Немчиновке, вернулась будто бы здоровой.
...«Здравствуй, мамочка!» — наклонившись над небольшим белым обелиском, Уна положила на могильный холмик букет цветов. Соня умерла в родительском доме в мае 1925-го. Неужели Мария Сергеевна права и это он погубил жену, забрав ее в Петроград? Но как он мог поступить по-другому? В мае 1922 года в училище прошел первый выпуск. Выпускались десять студентов, восемь из которых были уновисовцами. И он просто не мог бросить их на произвол судьбы. Ветры начинали задувать враждебные. Новая власть, справившись с военной угрозой, взялась за идеологию, начав все решительнее прибирать к рукам деятелей искусства. Ну когда же тут думать о тихом семейном счастье? И он повез своих парней, а заодно и Соню с Уночкой в Петроград: там вот-вот должен был открыться Государственный институт художественной культуры. Вот где поле для работы и борьбы! А Витебск — вчерашний день. Пересидели лихие времена — и хватит. В 1923 году ГИНХУК был открыт, а Малевич назначен его директором. Квартиру дали неподалеку от расположившегося на Исаакиевской площади института, на улице Союза связи. Сырой, пронизывающий ветер дул с Невы иной раз сутками.
...«Ну, давайте обедать»,— сняв фартук, Мария Сергеевна принялась раскладывать по тарелкам дымящуюся картошку. Уне положила еще и промасленную сардинку из небольшой жестянки, которую отец привез в подарок. Необычное лакомство старались растянуть подольше. Глядя на сиротливую рыбку на краю дочкиной тарелки, Казимир Северинович непроизвольно чертыхнулся про себя. Подлость какая! Его дочь и жена вынуждены жить впроголодь, а он и сделать ничего не может. А ведь за любую из его картин, оставленных пять лет назад в Берлине, можно выручить столько, что Наташе с Уночкой на эти злосчастные сардинки на полгода хватит. И на масло еще останется! Но напиши он хоть слово Хансу фон Ризену, которому поручил после выставки свои полотна, потрать он хоть пять вырученных червонцев в Торгсине — и катастрофа трехлетней давности может повториться. И кто поручится, что теперь ему удастся выбраться из такой заварухи невредимым? Нет, уж лучше на пустой картошке сидеть. Вот если бы перебраться в Берлин или Варшаву насовсем. Обосноваться в маленьком домике под красной черепичной крышей, нанять Унке гувернантку... Но об этом и мечтать теперь опасно. Упущено время, захлопнулась мышеловка.
Впервые Малевич получил приглашение провести свою выставку за границей в 1924 году. Но было не до того: у Сони открылся туберкулез, в ГИНХУКе было полно дел. А летом 1925-го новая нежданная встреча надолго отвлекла его от мыслей о путешествиях.
Странно, но и этот подарок, на который он и рассчитывать-то не смел, его Наташеньку, Наташонка-котенка, как нежно называл он жену, ему преподнесла именно Немчиновка.
...После похорон Сони он остался здесь на все лето. Хотелось побольше побыть с Уной перед грядущей разлукой. Один из соседних домов снял старый знакомый Малевича Кирилл Иванович Шутко, возглавлявший советский кинематограф. Компания в доме собралась шумная: жена Шутко Нина Агаджанова дописывала сценарий «Броненосца «Потемкина», Исаак Бабель на той же даче заканчивал «Беню Крика», а Сергей Эйзенштейн приглядывал за сценаристами. Появлялись там и другие кинематографические персонажи. Двадцатипятилетнюю Наталью Манченко как-то привез к Шутко муж ее родной сестры Вася Воробьев.
Он и сам до сих пор не мог понять, чем Наташа так сразу привлекла его? Не было в ней ни Казиного бойкого кокетства, ни горячей Сониной жертвенности. Немногословная, даже в движениях экономная, говорит и ходит тихо. На самом деле кошечка: вроде и сама по себе, а дом с ней не в пример уютнее. К Казимиру в Ленинград Наталья перебралась зимой 1925 года. А месяц спустя он, поехав в Немчиновку поздравлять Уну с Новым годом, уже по секрету показывал дочке Наташину фотографию, радовался как ребенок, что Уночка узнала «тетю», которую летом видела только мельком.
Первый год старался скрывать свои отношения с Наташей от Марии Сергеевны — боялся, что теща запретит ему видеться с дочерью. Но все, конечно же, открылось. Мария Сергеевна скандалить не стала. Только твердо заявила, что любовницу его она к Уне и близко не подпустит: «Хочешь взять дочку к себе, женись на этой своей Наташе, как положено. Хватит и того, что ты Соню мою до греха довел. Эту-то хоть пожалей!» Впрочем, Казимир и такому повороту дела был рад до смерти. Пообещал, что оформит брак с Наташей, как только вернется из-за границы, куда его опять позвали. Одна выставка должна пройти в Польше, другая — в Германии, где ему выделяли целый зал на ежегодной Большой Берлинской художественной выставке. Маячил и Париж... Деньги на командировку хоть и с великим трудом, но дали! Правда только после того как он пригрозил, что уйдет в Европу пешком, подробно расписав в письме чиновникам, как именно построит маршрут перехода Ленинград — Париж и сколько суток планирует на него потратить.
Жизнь, казалось, повернулась к лучшему. Даже закрытие любимого ГИНХУКа он принял стойко. Что ж, если большевикам больше не по дороге с новым искусством, он сумеет это пережить. За авангардной живописью будущее, хочет этого нынешняя власть или не хочет. Искусство — это стихия, космос. Бессмысленно диктовать ему свои условия. Все равно сломает все преграды и пойдет туда, куда ему следует. В это он твердо верит и сдаваться не собирается. Пусть другие бегут с корабля: уходят в кино, в архитектуру, в «пролетарский быт», в полиграфию... Малевич был живописцем, живописцем и останется. Он вернется и еще всем им покажет. Пусть попробуют тронуть художника с мировой славой! А в том, что в Европу он уезжает именно за мировой славой, которая станет его охранной грамотой, Казимир Северинович ни секунды не сомневался.
Ох и дернул же его черт сесть в Берлине к этому дураку-извозчику! Ни слова не понимавший по-немецки, Малевич по ошибке вышел не на том вокзале. Думая, что кучер, зазывавший пассажиров по-русски, прислан организаторами выставки, поехал с ним. Но оказалось, что ни к какой выставке извозчик ни малейшего отношения не имеет. Отвозит всех русских в пансион, который держит вдова белого генерала, платящая ему по несколько монет за каждого доставленного гостя. И прожил-то Казимир Северинович в этом пансионе всего ничего — меньше суток, пока его не нашел немецкий скульптор Ханс фон Ризен, тот самый разминувшийся с ним встречающий от оргкомитета. Но, как видно, и этих нескольких часов для ОГПУ хватило.
Как только история с поездкой в белогвардейский пансион достигла СССР, Малевичу было отправлено срочное письмо с приказанием немедленно, не дожидаясь закрытия Берлинской выставки, вернуться на родину. Полотна в своем зале он решил не снимать. Семейство фон Ризен, долгое время жившее в России и на этом основании считавшее всех русских земляками, обещало позаботиться и о картинах, и о рукописях, которые Казимир Северинович прихватил в Европу для издания. Прощаясь со своими новыми друзьями на берлинском вокзале, Малевич твердо верил, что вернется. Недоразумения разрешатся, и он продолжит вместе со своими картинами прерванный путь в Вену и Париж.
Поначалу все вроде бы и вправду разъяснилось. Пришлось, конечно, съездить в один казенный дом и ответить там на некоторые вопросы. Малевич было перепугался, но вопросы ему задавали вежливо, ответами вроде были удовлетворены. Постепенно испуг начал проходить, в голове уже зарождались новые планы. В июле 1927 года они с Наташей официально поженились. Это значит, что теперь она тоже сможет поехать с ним в Европу. Разумеется, они и Уну возьмут. Марию Сергеевну он уломает. А там... Надо только подождать, пока дурацкая история с пансионом окончательно забудется.
В письмах к фон Ризенам он уже начал осторожно намекать на то, что, готов продать кое-что из оставленных картин и тем самым обеспечить себе на первое время возможность спокойной работы в Европе... пока жил тем, что преподавал в Киевском художественном институте, готовил выставку в Третьяковке. Она прошла с большим успехом, и часть полотен решено было свозить еще и в Киев. Европе, судя по письмам друзей, дела тоже шли неплохо: его книга «Мир как беспредметность», выпущенная при участии венгерского художника и издателя Ласло Мохой-Надя, расходилась, картины после Берлинской выставки так же хорошо приняли в Цюрихе и Вене. Авангард завоевывал мир, и он, Малевич, был в передовых рядах этой армии!..
К нему пришли 20 сентября 1930 года. Взяли при обыске тридцать долларов пятерками, польские и немецкие монеты, которые он хранил как сувениры после поездки в Европу, несколько телеграмм, тексты которых бестолковые телеграфисты переврали самым причудливым образом, а Казимир оставил для смеха на память, да с десяток писем, в том числе корреспонденцию фон Ризенов. Чтобы зацепиться, этого было достаточно. Статью само собой пытались пришить пятьдесят восьмую, «шпионскую». Дурацкие телеграммы отлично сошли за шифровки...
Нудные, изматывающие, многочасовые допросы длились два с половиной месяца. Спрашивали разную чушь: почему не зарегистрировал вовремя паспорт в Варшаве, с кем и о чем говорил за границей... Будто не знали, что ни по-немецки, ни по-французски он и двух слов связать не в состоянии, а по-польски только и может, что обсудить ресторанное меню. Тем не менее каждый его ответ, даже самый абсурдный, следователь скрупулезно записывал. Шуршали листы, перо постукивало по чернильнице. Иногда из соседних кабинетов доносились крики, и Малевич покрывался липкой испариной от ужаса, но его не трогали. Только в камере по ночам отвратительно пахло парашей.
А в самом начале декабря выпустили — так же неожиданно, как и посадили. Даже не выпустили, а просто выкинули на улицу в летнем пальто и с узелком в руках. Он даже не успел предупредить Наташу, что возвращается, и она куда-то ушла. Два часа продрожал в подъезде перед запертой дверью квартиры. С тех пор карусель вопросов день и ночь как заведенная крутилась у него в голове, доводя до тошноты. Кто донес? Зачем? Кто и почему дал команду взять? А кто приказал отпустить? Почему, если хотели узнать «про Европу», тянули так долго?
Так упорно когда-то ратовавший за алогичность в искусстве, теперь он мучительно искал логику в событиях собственной жизни. «Ну что ты мучаешься, Казик, отпустили же», — утешала Наталья. И в самом деле: через аресты в те дни проходили многие, ну подумаешь два месяца в «Крестах». Отпустили же. Только надолго ли? Страх с трудом, но все же отпустивший три года назад, теперь наотрез отказывался уходить. Сбитая колея жизни никак не хотела восстанавливаться и выпрямляться.
Ночью он просыпался, часами бродил по квартире, утешая самого себя тем, что причина бессонницы — воспалившийся в тюрьме мочевой пузырь. Вот наладится здоровье, и все придет в норму, вернется на круги своя. Но нет. Впервые за много лет Малевич стал замечать, что супрематический космос, бездна беспредметности больше не увлекают его. Хотелось окружать себя не абстракциями, а знакомыми видами природы, которую он так любил, человеческими лицами, теплыми, родными. Он писал портреты — матери, жены, дочери, импрессионистические пейзажи... И стесняясь собственного отступничества, ставил на картинах даты минувших лет. Или, тоскуя по Европе, бросался вдруг в стилизацию, изображая своих моделей и себя самого в странных средневековых костюмах. Алогичность и беспредметность теперь даже страшили его.
Но так не может продолжаться дальше! Ему нужно встряхнуться, дать новый решительный бой всем, кто хочет превратить искусство в «харчевое дело», заставить творцов обслуживать идеологию, все равно какую — монархическую или большевистскую. Вот только для этого боя ему нужно собраться с силами, напитаться энергией, родным домашним теплом...
В конце августа Казимир Северинович проводил жену и дочь в Ленинград. Сам остался в Немчиновке еще на несколько дней: разузнать про серию альбомов, которую должен был выпускать Изогиз. Авось и его включат в список. Деньги были нужны до зарезу. Но в Изогизе все тянули, темнили, и он день за днем маялся в Москве без гроша в кармане. Не было даже на трамвай: ходил всюду пешком. С первых же дней сентября погода резко испортилась — полил холодный нудный дождь, прохудились ботинки, насквозь промокало пальто. Тяжкая боль внизу живота уже не отпускала ни на день. Однажды ночью стало совсем плохо, рвало. Думал, во всем виноваты грибы: с голоду набрал их в лесу, сварил похлебку и, кажется, переел. От захлестывающей тяжкой тоски спасали только письма к жене и дочери, которые он писал чуть ли не каждый день. Скорее к своим, скорее...
Наконец, в двадцатых числах, получив небольшой аванс, он все-таки уехал в Ленинград. К Наташе, маме, Уночке. Так закончилось последнее счастливое лето в его жизни.
Вскоре после возвращения из Москвы у Малевича диагностировали рак. Мучения продолжались полтора года. Но именно в это страшное время мечты его последнего лета неожиданно сбылись. Каждую минуту, каждый час он был согрет теплом родных и близких. Приезжала дочь Галя, старый верный Клюнков, что ни день приходили Лева Юдин, Николай Суетин, Анна Лепорская, Владимир Стерлигов, Костя Рождественский. Наташа, Уна и Людвига Александровна не отходили от его постели. Даже в последние страшные дни и часы их дом был полон людей, которые несли ему свою любовь. Пятнадцатого мая 1935 года Казимира Малевича не стало.
Приложив фантастические усилия, дорогие ему люди выполнили его завещание, и похороны художника стали тем самым последним непримиримым боем за новое искусство, о котором он так мечтал. По рисунку Николая Суетина и Константина Рождественского был сделан супрематический гроб, который они же расписали супрематическими абстракциями. В нем после прощания в Ленинграде тело художника перевезли в Москву и кремировали. Урну с прахом захоронили в Немчиновке, под одиноким дубом. Место это еще при жизни указал сам Малевич. На могиле установили куб с изображением черного квадрата. Сейчас поклонники художника борются за то, чтобы разоренную во время войны могилу восстановить в прежнем виде.
Подпишись на наш канал в Telegram